Дочери богини Воды

Глава 2. Липовый цвет

Гведолин чесала крупного волкодава. Пес смирно стоял посреди двора, щуря от удовольствия глаза и выгибая спину. Частый железный гребень скользил по шерсти — крепкой, лоснящейся, с густым пуховым подшерстком. Этот подшерсток Гведолин аккуратно снимала с гребня и складывала в мешок. Снова чесала, снимала и складывала.

Она всегда сама вычесывала собак, не доверяя такое важное дело слугам.

Слуги, давно привыкшие к причудам хозяйки, даже не думали предложить помощь, зная, что в лучшем случае наткнуться на ворчание, в худшем — на выговор.

С четырех псов набрался целый мешок шерсти. Гведолин крикнула Сальке, чтобы уводил собак. Привычно взвалила мешок на спину и потащила в дом.

Свернув за угол псарни, она чуть не столкнулась с полноватым мальчишкой- подростком. Мальчишка испуганно отскочил, всплеснул руками, изумленно заморгал, уставившись на нее и на мешок.

— Госпожа, да что ж это вы надрываетесь! — Похоже, он решил, что Гведолин тащит мешок картошки. — Сказали бы, я бы, как бы, помог!

Ясно, это же тот самый, новенький. Ее вышколенные слуги о таком не спрашивают. Ладно, сейчас она расскажет ему о правилах поведения в ее усадьбе. А не понравиться, пусть убирается обратно, туда, откуда его подобрали. Гведолин одарила мальчишку надменным, чуть насмешливым взглядом, спросила:

— Думаешь, я развалюсь не дойдя до комнаты, таща в мешке собачью шерсть?

— Нет, но… как бы…

— Что "как бы"? — передразнила его Гведолин. — Не мямли, договаривай, раз начал.

— Просто матушка учила — старым, как бы, помогать надо.

Сказал и осекся, голову в плечи вжал. Быстро сообразил, что ляпнул не то, и ждал расправы.

— Это кто старый? — голос ее приобрел ледяные нотки. — Я-то старая?

Мальчишка сжался еще сильней. Да, он здесь всего неделю, спрос с него невелик, но вот этого она не терпела. Не терпела, когда ее называли старой. И что с того, что голова вся седая, а лицо и руки в морщинах? Она еще крепкая, молодая. И не настало еще то время, чтобы она, сидя на лавочке под окном, щелкала с соседками семечки, обсуждая и осуждая все вокруг. Да и не осталось у нее ни соседок, ни друзей.

— Извините, госпожа, — мальчишка схватывал на лету, — такого больше не повторится, обещаю. Просто я думал, в мешке, как бэ, что-то тяжелое. — Выдержал паузу и неприкрыто восхищенно добавил: — А вы — сильная женщина.

Подлизывается. Подлиз Гведолин не любила. Так же как и ябед, лжецов, лицемеров и ханжей.

— Ладно. Иди, на первый раз прощаю. Но послушай совет, э-э… как там тебя…

— Кален, госпожа.

— Вот что, Кален. Никогда, слышишь, никогда не предлагай мне помощь. Запомнил?

— Запомнил, госпожа.

— Иди уже.

— Слушаюсь, госпожа.

Кален неторопливо обошел ее полубоком, а затем заметно прибавил шаг, видимо, торопясь, скрыться в доме для слуг, расположенном рядом с псарней.

— Хотя, постой!

Мальчишка замер как вкопанный. Если бы Гведолин свистнула — а свистеть она умела так, что любой страж порядка прямо на месте умер бы от зависти, — Кален бы не просто застыл — подпрыгнул от неожиданности.

— Подойди.

Он покорно подошел, всем своим видом напоминая послушную марионетку.

— Вот еще что. Я смотрю, жира у тебя многовато: спереди и по бокам свисает. В твоем возрасте надлежит быть худым и жилистым, мускулистым, в конце концов. А ты поесть любишь, верно?

— Верно, госпожа, — Кален потупился и совсем сник.

Как обычно, Гведолин, словно слушая себя со стороны, отчеканила:

— Будешь каждое утро бегать вокруг двора. По десять кругов. Босиком. И пирожков с киселем поменьше лопай. Понял?

— Понял, но…

— Никаких «но», — строго сказала она. — Смотри у меня, проверю!

Мальчишка поклонился и убежал. Хотя, какой он мальчишка? Вон, уже усы пробиваются.

Гведолин чуть заметно улыбнулась и потащила мешок дальше.

В доме она остановилась возле кухни, вдохнула знакомый приторно-терпкий аромат. Другой бы человек не почувствовал, но она различила — кухарка греет молоко с липовым медом и корицей.

Гведолин встретила уже семнадцатое лето, но по детской привычке все еще отлично лазила по деревьям. В мужских шароварах и рубахе, словно акробат в цирке, раскачивалась она на тонкой ветке разлапистой липы. Цветы нужно было сорвать именно сегодня, пока не наступило полнолуние.

Дома она засушит липкие желтые соцветия. А зимой чай из них спасет от простуды и лающего надсадного кашля.

Она собрала полную сумку и теперь раздумывала — скинуть ее на землю, затем спускаться, или слезать, перекинув сумку через плечо. И только когда Гведолин посмотрела вниз, прикидывая, как лучше поступить, она увидела под липой чьи-то вещи. А чуть позже и их обладателя.

Голых мужчин она видела и раньше — в бане подглядывала. Все подглядывали, и она тоже. Обладатель вещей, отфыркиваясь и вытрясая воду из ушей, выбрался из маленького, занесенного ряской и кувшинками, лесного озера.

Надо было ей выбрать другую липу, а не эту — рядом с озером. Но, наверное, именно из-за близости к воде, это дерево цвело особенно пышно и ярко. Тем и понравилось. К тому же, Гведолин и подумать не могла, что кто-то придет купаться в такую рань. Ведь когда она дошла до дерева и полезла вверх, только рассвело.

Человек подошел ближе, принялся одеваться; она наклонилась, чтобы лучше его рассмотреть. Парень, похоже, ее возраста. Волосы мокрые от воды. Лица сверху не разглядеть, зато пока незнакомец не натянул рубашку, Гведолин успела заметить множественные шрамы у него чуть ниже груди, на бедрах и на спине.

Сейчас он соберется и уйдет. Стоит только немного подождать.

Но парень и не думал уходить. Достал из заплечного мешка белую тряпку, расстелил на траве. Позже на тряпке появились: два спелых помидора, головка лука, хлеб и розовое мясо.

Гведолин сглотнула слюну. С утра она еще ничего не ела.

— Эй! Слезай, давай!

Парень крикнул так резко, что Гведолин чуть не свалилась с дерева. Он к ней обращается? Да ведь больше не к кому. Заметил, значит.

Но она сделала вид, что не слышит и продолжила сидеть на ветке, словно гусеница, пытающаяся слиться с листвой.

Не поднимая головы и насвистывая, парень принялся резать хлеб, мясо и лук. Положил мясо на хлеб, откусил, не торопясь прожевал, хрупнул сочной луковой головкой.

— Так и будешь сидеть? — снова крикнул он. — Есть хочешь? Тогда спускайся.

Придется слезть. Иначе она рискует упасть в голодный обморок, а падая с такой высоты можно и шею себе свернуть.

От долгого сидения затекли руки и ноги. Пришлось неуклюже, словно разом растеряв все навыки, ползти вниз. Напоследок она обломала нижнюю ветку и расцарапала руку острым сучком.

Парень оказался из тех, кого сложно назвать симпатичным. Слишком тяжелые черты лица: длинный нос с горбинкой, сжатые плотные губы, резко очерченный подбородок. А еще он обладал гутой пшеничного цвета шевелюрой, которая только начала просыхать на солнце, и такими же густыми щеткой бровями.

Он только усмехнулся тому, что Гведолин разглядывает его как случайно встреченного бешеного пса.

— Есть будешь? — снова повторил он. — На, держи.

Парень протянул ей хлеб, накрытый мясом, половину луковицы и помидор.

Она взяла. Руки, липкие и желтые от цветков, но это не страшно. Страшно то, что потом он, скорее всего, попросит другое. Но отказаться от еды не было сил, к тому же она понимала, что до города далеко, в округе ни души, и потому ни спрятаться, ни убежать не получится.

Она вонзила зубы в помидор — сок брызнул во все стороны, потек по подбородку, кровавой змейкой заполз в рукав.

Она съела все, что парень дал. Незнакомец слегка пожал плечами и протянул ей еще ломоть хлеба с мясом. Открутил крышку от фляги с водой, дал напиться.

— Терри, — произнес он низким грудным голосом.

— Гвен, — ответила Гведолин, утирая рот рукавом.

Можно и назвать имя. Вряд ли они еще встретятся. Город большой, а туда, где она обитает, посетители заходят редко.

Если он сейчас захочет… Если предложит то, о чем она думает… Ей не убежать. И очень, очень страшно.

— Чего трясешься, замерзла что ли? — Терри удивленно вскинул густые брови. — Жарища такая, а ведь еще только раннее утро. В полдень настоящее пекло будет. — Потом он неожиданно весело подмигнул, кивнул на ее сумку. — Липу собирала?

Очень хотелось поблагодарить его за сытный завтрак, встать и уйти. Да только вряд ли ее так просто отпустят.

— Д-да, — запинаясь, выговорила Гведолин. От ужаса свело живот и захотелось снова пить.

— Ты чего? — Сощурившись, Терри заглянул ей в лицо — глаза у него оказались светло-серыми, будто смотришь на гальку сквозь толщу воды в прозрачной речке. — Блаженная, что ли?

— Я ведь… не умею ничего, — наконец, пролепетала она. — Я еще ни разу… ну… не делала такого. Вот.

В других обстоятельствах ей было бы забавно наблюдать, как лицо у Терри вытягивается, кожа резко, как у всех светлых, краснеет и багровеет, а вместе с кожей — кончики ушей.

— Ты что удумала, девка? — скрежеща зубами, Терри повысил голос. — Считаешь, я из этих? Вот дурочка! Ах ты ж… да ну тебя, к Засухе.

Махнув рукой, он начал торопливо собираться, злясь и бросая в мешок недоеденное мясо, остатки хлеба, комкая тряпку и закидывая туда же.

Гведолин дернулась было бежать, но Терри проворно схватил ее за запястье.

— Погоди ты, сумасшедшая. В город идешь?

Она поспешно кивнула, потом сообразила, что зря. Нет, не умеет она врать. Нужно было сказать, что идет в деревню.

— Пойдем, провожу. А то ведь, действительно, наткнешься на кого-нибудь… хм…

этакого.

Они вошли в городские ворота как раз в тот самый час, когда город, сбросив сонное оцепенение душной ночи, принялся пробуждаться. Горожане высыпали из домов и, словно рой трудолюбивых пчелок, деловито сновали по улицам в надежде переделать свои дела до наступления полуденного зноя.

Гведолин знала город, как свои пять пальцев — она жила здесь столько, сколько себя помнила. Вот они миновали кухарок, толпящихся возле молочника и визгливо торгующихся за парное молоко; вот прошли пекарню четы Бейкер — следом еще долго тянулся шлейф дразнящего аромата свежей сдобы; вот мальчишки на Имперской площади снова умудрились отколотить кусок мрамора от статуи богини Воды и бросились врассыпную, спасаясь от стражей порядка. To тут, то там доносились хриплые голоса подростков — разносчиков газет, чужих тайн и свежих сплетен.

Все это была Мерна — блистающая, суетливая, как большой муравейник, столица огромной империи — Антерры.

Они прошли городской рынок, давно кишащий покупателями, продавцами и ворами-карманниками. Миновали храм Пречистой богини Воды и дворец правителя. Расположенные друг напротив друга эти массивные, величественные здания как бы подчеркивали две власти, стоявшие над людьми — власть правителя с кодексом законов и власть богини с волей провидения.

Гведолин не спрашивала, куда нужно Терри; он молчал и просто шел с ней рядом, погрузившись в свои мысли. Так, пройдя богатые кварталы с антикварными, художественными и ювелирными лавками, они очутились в районе, резко контрастировавшим с основной частью города и считавшемся пятном на репутации столичного лоска.

Здесь на извилистых улочках под ногами вечно чавкала грязь, низкие покосившиеся дома ютились почти вплотную друг к дружке. На балконах и окнах не стыдясь развешивали белье, прохожего могли легко окатить помоями, а в подворотнях обитали наглые бродячие собаки, помойные коты и не менее наглые жирные крысы.

Над низенькими домами трущобного района черной безликой массой возвышалось единственное здесь высокое здание. Оно, как и другие, тоже было деревянным, но скроено так громоздко и вычурно, что Гведолин каждый раз недоумевала, какому архитектору в голову пришла нелепая мысль выстроить подобное.

В здании располагался работный дом.

Терри нахмурился. Заозирался по сторонам, перехватил покрепче свой мешок. Видно, нечасто ходил в такое, Водой Пречистой забытое место.

— Ты здесь живешь? — спросил он, когда Гведолин остановилась перед входом в уродливое здание.

Дверь оказалась полуоткрыта, и она уже слышала ругательства тетки Роуз — директрисы и главной надзирательницы дома. Роуз, конечно, требовала, чтобы к ней обращались «госпожа». Но за глаза ее, иначе как «тетка» никто и не называл.

— Живу и работаю.

— Почему?

Глупый вопрос. Он ведь и сам должен понимать, что глупый. Вырваться из работного дома сложно. Почти невозможно. Нищие, воры, бывшие проститутки и калеки работают здесь не за деньги, а за крышу над головой и скудную кормежку.

— Почему? — Гведолин облизнула пересохшие губы. — Потому что… ну…

— Что "ну"? Договаривай, раз начала.

Почему она остается в работном доме? Да просто ей некуда больше идти. Совсем некуда. Она сирота. Нищая, безграмотная, несовершеннолетняя сирота.

— Так долго я еще буду ждать ответа?

Вот ведь пристал! Ничего взамен за еду не потребовал, даже до дома проводил, а теперь стоит, сверлит ее своими прозрачными глазами. Ждет ответа.

— У меня нет другого выхода.

Терри фыркнул.

— Серьезно? Запомни, Гвен, выход есть всегда. Но лишь немногие способны его отыскать.

— П-постараюсь запомнить, — запинаясь, как перед теткой Роуз, когда та отчитывала ее, ответила Гведолин. — Спасибо за то, что едой поделился и… что проводил тоже. Прощай, Терри.

Он слегка улыбнулся краешками губ, бросил:

— До встречи.

Развернулся на пятках и пошел в обратную сторону, насвистывая какую-то веселую мелодию себе под нос.

Тетка Роуз одарила Гведолин суровым мрачным взглядом. Повезло, могла бы и розги взять, к примеру.

— Быстро же ты повзрослела, малявка, — резким визглявым голосом начала она свою проповедь. — Парень-то какой… из другого района, видать, побогаче. А ты смотри, не притащи в подоле. Тут своим-то развернуться негде. Набрала?

— Что? — Гведолин словно очнулась от оцепенения.

— Совсем, девка, голову потеряла? Цветы свои, говорю, набрала?

За цветами надзирательница ее сама и отправила. Узнала все-таки, что Гведолин потихоньку, втайне от начальства лечила нищих обитателей работного дома.

На самом деле, тетке Роуз не было никакого дела до Гведолин, равно как и до количества умерших во вверенном ей злачном заведении. Но имперский наместник, совсем недавно назначенный на пост, посулил выплачивать дополнительное пособие работным домам, приютам и тюрьмам, смертность в которых за сезон эпидемий не будет превышать десяти процентов. По подсчетам тетки Роуз, за грядущий сезон от лихорадки, чахотки, золотухи и грудной жабы в работном доме не должно умереть более двух человек. Обычно умирало по восемь-десять. Места не пустовали — тут же находились новые работники и жильцы, не желавшие больше спать под забором и питаться впроголодь.

— Набрала.

— Так чего стоишь? До твоей смены свеча и огарок. Пользуйся, пока я добрая.

Не раздумывая, Гведолин поклонилась и нырнула в кухню. У нее есть время для

того, чтобы разложить цветы для сушки и еще отдохнуть останется. Вот так удача!

Сначала она осмотрела сушилку для рыбы. Сушилка состояла из железной решетки на подпорках, которую ставили над тлеющими углями. Но нет, для цветов она оказалась непригодна — слишком большое расстояние между прутьями. Конечно, можно было бы засушить обычным способом, разложив цветы на вощеной бумаге и убрав в сухое темное место. Только темных мест в доме было предостаточно, а сухих слишком мало. Для себя Гведолин часто сушила травы, но понемногу, маленькими пучками. А для такого количества цветов, какое ее заставила собрать тетка Роуз, готовясь к предстоящей зиме и эпидемии, нужно было много места и уверенность, что цветы не смахнут по незнанию в мусор.

В работном доме было сыро, воняло тиной и еще Вода Пречистая знает чем. В сыром же месте цветы могли загнить или того хуже — покрыться плесенью. В этом случае их оставалось бы только выбросить. Такие нельзя ни заваривать, ни использовать для лечения — вреда больше, чем пользы.

Значит, остается печь. Гведолин потянула на себя заслонку, заглянула внутрь — там еще тлели угли от утренней растопки. Подходящая температура для сушки. Осталось придумать только, на чем разложить цветы.

Противень для выпечки хлеба не годился — он был жирный и закопченный.

Гведолин поискала еще, перерыла всю кухню. Обычно на кухне дежурит толстая Мэг, но сейчас у нее перерыв до обеда, а значит, на Гведолин никто не раскричится, что она сует нос туда, куда не следует.

Когда она уже почти отчаялась, ей вспомнился Терри, ответивший «до встречи» вместо «прощай». Что бы это значило?

Вот Терри бы точно сообразил, что делать. От него исходила какая-то необъяснимая сила, энергия, жажда деятельности. Что он сказал ей перед уходом? Кажется, что-то про то, что выход есть всегда и нужно только суметь его отыскать.

И Гведолин поищет. Очень хорошо поищет.

Она снова обшарила всю кухню, перерыла чулан. Поспрашивала у других обитателей работного дома — больных либо беременных, потому что прочие трудились с раннего утра и до позднего вечера. И так каждый день, за исключением редких выходных, приходящихся на Праздник Воды или каждое третье воскресенье месяца.

Снова ничего не нашла. Вспомнила, что в их насквозь продуваемом всеми сквозняками доме есть еще и чердак.

Взяв на кухне тусклую лампу с вечно шкваркающим маслом, то и дело грозящим потушить фитиль, она поднялась по кривоватым уходящим вверх, ступеням.

О чердаке ходили легенды. Вернее не легенды даже — страшные истории. Девочки рассказывали их друг дружке на ночь, тайком, боясь не успеть до прихода надзирательницы. Если она застанет их за разговорами и перешептываниями, назавтра всем нарушителям порядка грозит работа сверх нормы. Девочки трусили, но все равно придумывали и рассказывали истории, трясясь холодными зимними ночами под тоненькими одеялами.

Гведолин тоже тряслась. И тоже слушала.

Девочки выросли, а страхи остались.

Гведолин все также боялась чердака. Несмотря на отупляющую каждодневную работу. Несмотря на то, что она повзрослела и давно поняла, кого необходимо боятся. Но чердак не поддавался никакому голосу разума. Там жили привидения и черные мохнатые пауки-убийцы. Дух умершей прядильщицы, по ночам испускавший тяжкие стоны. Волшебный сундук, стирающий память всем, кто того пожелает. Там жили феи, питающиеся мечтами и надеждами маленьких девочек. Там жили все возможные чудовища и страхи, воплощаемые неуемной девичьей фантазией.

Но сегодня был особенный день. Сегодня она встретила парня, который сказал, что выход есть всегда. Мысли о Терри, что бы он сделал и как бы поступил на ее месте не выходили у Гведолин из головы. И она шла на чердак, неся в руке чадящую и исправно воняющую прогорклым маслом лампу.

Гведолин постояла еще немного, вдыхая благоухание липового меда, смешанного с молоком и корицей.

Легко закинула мешок обратно за спину и бесшумно стала подниматься по скрипучей лестнице, ведущей на третий этаж усадьбы, думая по дороге, что зря отчитала мальчишку. Старая? Старуха, значит. А ведь ей уже почти шестьдесят. Старуха и есть.