Дочери богини Воды

Глава 16. Побег

— Так и будешь молчать? Иль соизволишь сказать, зачем под дверью околачивался?

С возрастом люди утрачивают стать, красоту, живость ума и ясный блеск в глазах. Кален помнил свою бабку — сгорбленная, морщинистая старуха, постоянно сетующая на болезни. Она ходила, стуча по полу осиновой резной палкой.

Хозяйка оказалась немногим старше его бабки. Салька разболтал, сколько лет госпоже. Но выглядела… Кален глаз не мог от нее отвести. Седые волосы ее были белее молока. Обычно она зачесывала их гладко и сворачивала пучком на макушке, наподобие раковины. Сейчас же, распущенные, они ниспадали снежным водопадом, спускаясь до пояса. В ушах — изящные серьги с перламутровыми камушками. Лицо, испещренное морщинами, все равно оставалось красивым и носило такое надменное выражение, что ему позавидовала бы сама императрица. Узорчатый вышитый халат, какие носят сагарские женщины, — обливал ее тонкий стан, высокую, вовсе не старушечью грудь. Откидные рукава халата спускались чуть ниже бедер, почти полностью скрывая опущенные руки. Она смотрела на него глазами цвета дубовой коры. Так, словно видит его насквозь.

И впрямь ведьма. Как он раньше не догадался?

Она подошла близко. Остановилась, оказавшись на целую голову выше.

— Я жду, Кален.

И что ответить? Он перемыл всю посуду. Дождался, пока Огар-ла покинет кухню — первым Калену уходигь не положено. Тенью прошмыгнул в хозяйский дом. Его бы и не остановили, но он не хотел, чтобы узнали о том, где он был. Поднялся на второй этаж — там обычно располагались спальные комнаты. Ходил на цыпочках от двери к двери, пытаясь определить, которая из них ведет в комнату хозяйки. Недоумевал и дивился собственной то ли глупости, то ли невесть откуда взявшейся бесшабашной смелости — как он вообще решился прийти?

Мгновенно на него накатила волна животного ужаса — вдруг он, поддавшись сиюминутному искреннему порыву, окажется непонятым и осмеянным?

И когда он уже развернулся, чтобы бежать прочь, открылась дверь, возле которой он застыл истуканом, и крепкая рука втащила его внутрь.

— Я просто… как бы… вы на ужин сегодня не явились… вот я и подумал…

— Ты? Подумал? — Ледяной насмешливый голос, казалось, вымораживал изнутри. — Рада, что ты еще умеешь думать, Кален. А то Зарий недавно сетовал, будто Мелисса из тебя все мозги вышибла.

Издевается. Кален, отчаявшись ответить что-нибудь вразумительное, протянул ей плоскую костяную коробочку.

— Что это?

— Мазь.

— От чего?

— От ожогов.

Госпожа повертела коробочку в пальцах, попробовав открыть ее одной рукой.

Не вышло. Досадливо хмыкнула.

— Глупый ты, Кален.

Действительно, глупый. Мамка его, помнится, за глупость частенько ругала. Вот и сейчас, зачем он хозяйке мазь притащил? У ведьмы, верно, этих мазей заговоренных и чудодейственных тьма-тьмущая. Может, Салька прав, когда говорил, что и без мазей на ней все заживает? А может, — тут Калена прошиб холодный пот, — вообще ничего не произошло, а парни просто над ним подшутили? Историю сочинили, а он, дурак, поверил. И ведь не в первый раз…

Сейчас она вернет коробку. А Калена отправят на кухню — мыть и без того перемытую посуду или драить и без того чистый пол. Или еще хуже — конюшню.

Покрутив в руке коробочку, госпожа и впрямь возвратила ее Калену. Надменно произнесла:

— Сам принес, сам и открывай.

Он открыл. Получилось не с первого раза — руки дрожали.

— Значит, боишься меня. Не любишь. Не уважаешь. А мазь принес. — Она наклонилась, понюхала студенистую желтоватую массу, одобрительно кивнула: — Облепиховая. А ты странный парень, Кален. Не раскушу я тебя никак.

И не надо его кусать. Ведьмы ведь не вампиры? А ему и без того страшно.

— Кто мазь составлял?

— Мамка… еще в том году, когда… как бы… живая была еще…

— Мамка, значит. А ты для меня не пожалел? — В глазах цвета коры дуба, темных, почти черных, читалось неподдельное изумление. — Тогда, надеюсь, не откажешься помочь? Намажешь?

Она протянула Калену вторую руку. Из раструба длинного рукава она открылась до локтя — красная, ошпаренная, с мелкими белыми вздувшимися пузырьками.

Ожоги не давали уснуть. Болели. Ныли. Свербели и чесались. Гведолин ворочалась с боку на бок, пытаясь найти удобное положение. Изредка заходила старуха-целительница. Бормотала, громыхала мисками и склянками. Мазала, перестилала кровать. Кормила. Пару раз пыталась напоить настойкой с дурман- травой. Увещевала, что для спокойного сна она «зело пользительна будет».

Возможно, и будет. Только с того спокойного сна можно и вовсе… упокоиться. Гведолин упорно не соглашалась принимать траву. Знала, что в приютах такие зелья — обычная практика. Зачем страдать, когда можно получить тихую безболезненную смерть?

Ночью было хуже всего. To ли приюту жертвовали неограниченные запасы дров, то ли за окном стоял лютый мороз, но топили здесь немилосердно. А она горела. Ей казалось, что и в пустыне Засухи не может быть так жарко. Душно. Отвратительно. Невыносимо.

Иногда ей ненадолго удавалось провалиться в жалкое подобие сна. И тогда являлись они. Тени. Неупокоенные призраки тех, кого она знала при жизни там, в сгоревшем работном доме. Они просили, нет, требовали, чтобы Гведолин отомстила. Старая Молли — у нее быстрее всех получалось прясть… Лада — девочка так боялась умереть, бедняжка… Толстушка Агата — вечно бранилась, но у нее всегда был припрятан лишний черствый сухарь для Гведолин… Мел… такой родной, такой знакомый, с которым можно запросто поговорить обо всем на свете… Можно было. При появлении призрака Мела она всегда просыпалась, раскрыв рот в беззвучном крике. Потому что до сих пор не верилось, что все они мертвы, что это — наяву, что сердце ее способно вынести всю эту боль.

Тело справится, залечит ожоги, зарубцует раны. А душевные раны… способны ли они когда-нибудь затянуться?

Какой сегодня день после пожара? Второй? Четвертый? Она сбилась со счета.

Старая целительница все-таки опоила ее. Чем? Если бы знать. Мысли путались и двоились. Она была словно во сне и наяву одновременно. И уже перестала понимать, слышит ли мертвецов, умоляющих о возмездии, или живых, проклинающих настоящее…

— Да чтоб мне провалится к Засухе, если я вру!

Женский голос ей знаком. Гведолин знает этот голос. Он ей неприятен. И человек, которому голос принадлежит, неприятен тоже.

— Но… вы уверены? Как же так… без доказательств?

Этот голос мужской. Спокойный, умиротворяющий. Обнадеживающий.

— Уверена ли я? — снова задребезжал женский. — Да она всегда все делала наперекор, лишь бы только досадить! Меня лютой ненавистью ненавидела. Что я ей сделала? На улице подобрала бродяжку, малявку совсем. Пожалела. Ей было-то тогда не больше пяти. А она — нет, вы представляете? — в руку меня укусила! Вместо благодарности! Рука распухла, болела две недели. Думали, бешеная девчонка, в карантине ее держали…

…Комната без окон. Сыро, темно и холодно. Повсюду шорохи и кто-то скребется. Наверно, мыши. Она очень боялась мышей. Больше, чем темноты. Ее почти не кормили. И было страшно. Жутко. Позже она узнала, что это был всего лишь подвал. Подвал работного дома. Но тогда казалось, будто ее посадили в сырой вонючий склеп, полный привидений. Но за что? Долговязая женщина полезла ей в рот своей костлявой рукой. Зачем? Зубы посмотреть хотела. Разве Гведолин ей лошадь, чтобы зубы смотреть? Пришлось укусить, чтобы не лезла впредь…

— Но это никоим образом не доказывает, что она… — снова начал спокойный, но его перебил визгливый женский:

— Доказывает! — Гведолин знает этот голос… — Я вам докажу! Они ведь… как это там у вас говориться… непостоянны?

— Нестабильны.

— Вот-вот! От этой-то нестабильности, уважаемый, у нас одни проблемы были!

Мы же не знали — наказывали ее. А как еще? Непослушный ребенок. Своенравный.

— Вы часто ее били?

— Да если бы часто, профессор Ноуледж, — зашептал еще один голос — молодой и бойкий, — их работный дом не простоял бы столько.

— Сам знаю, не встревай, Джаред. Так часто?

— Что вы, что вы! Пару разочков наказали-то всего. Но и этого хватило. Как накрыл нас этот отклик… ошметок…

— Откат.

…Били ее часто. Даже слишком. Но она привыкла. Все они рано или поздно привыкали. Наказывали за любую шалость, провинность. Особенно за детские забавы. Дети… им тяжело усидеть на месте. Чесать собачью шесть? Две свечи? Слишком долго. И скучно. Гораздо веселей наделать из шерсти шариков и бросаться ими друг в дружку. Но приходила долговязая женщина и отбирала шарики. А вместо них доставала розги…

— Откат, верно. Какие вы слова мудреные знаете, уважаемый. Так и говорю — не смели мы наказывать. Потому как каждый раз после этого у нас случалось несчастье. Злопамятная девчонка-то оказалась. И чего у нас только не происходило! Водой Пречистой клянусь! To собаки все разом передохнут, то куры нестись перестают. Люди болеют — однажды зимой половина работного дома вымерла! Вот и сейчас истинно говорю вам: пожар — ее рук дело!

У Гведолин перехватило дыхание. Ее обвиняют в том, что она подожгла работный дом?

— Сколько лет?

— Чего?

— Сколько ей было лет, — терпеливо спросил спокойный мужской голос, — когда девочка, как вы утверждаете, начала использовать свои способности?

— Даже не знаю… ввели вы меня в заблуждение… А ты, Кверд, — нервно взвизгнул голос, — чего стоишь, как пень? Скажи что-нибудь!

Кверд. И тетка Роуз. Конечно, кто же еще. Вот и свиделись с подопечной.

Кверд — любовник тетки Роуз. И сама тетка. Конечно, кто же еще. Вот и свиделись с подопечной.

— Дык… — промычал сиплый бас мясника Кведра, — лет десять, почитай, ей было…

— В десять не может, — снова заговорщицки шепнул молодой, — они же еще не того… если только ее не этого… ну, вы понимаете…

— Джаред Рин!

— Молчу, молчу.

— А вы госпожа… э…

— Госпожа Роуз, к вашим услугам.

— Не торопите события, госпожа Роуз. Сейчас мой ученик ее осмотрит. Он парень способный, с талантом, хотя еще только учится. А завтра вызовем дознавателя из Мерны. Ничего страшного не случится. Выброс силы здесь исключен. Приют храма приравнивается к самому храм. Всякая магия здесь теряет свое свойство.

— Но я настаиваю на…

— Успокойтесь, прошу. Если хотите, у нашей целительницы имеются для вас хорошие успокаивающие травки.

— Нечего меня травой пичкать! — Голос тетки Роуз сменился с заискивающего на высокомерный. — Ведьма она! Зуб даю — ведьма!

А зубов у нее, наверное, около пяти и осталось. Не жалко ей?

— С этим мы разберемся. А с вами, полагаю, закончили. Всего наилучшего. — Видимо, профессору все-таки удалось выставить их за дверь, потому что визг тетки и мрачное бухтение мясника о том, что они этого так не оставят, раздавались все дальше и дальше.

Осмелев оттого, что они ушли, Гведолин с трудом открыла глаза, неловко села на кровати, опираясь на пухлую подушку. Зрение, как он и думала, нисколько не улучшилось, предметы и лица по-прежнему двоились и расплывались. Но сквозь мутную пелену она смогла пусть не в деталях, но разглядеть совершенно лысого профессора со сверкающим, режущим воспаленные глаза пенсне на переносице и его ученика — рыжего мальчишку, примерно ее возраста.

— Да уж, сильно ты им досадила, девонька. — Профессор подошел ближе, наклонился, задумчиво ее рассматривая. От него исходил едкий запах лекарств и терпкий — табака. Взял ее лицо в свои руки, оттянул веки. Поцокал языком. — Но и тебе досталось. Взгляни, Джаред, — обратился он к рыжему мальчишке. — И не переусердствуй, как обычно, если не сможешь справиться.

Молодой ученик профессора присел на краешек кровати. Взял ладони Гведолин в свои, и она вздрогнула: от его пальцев, теплых и немного шершавых, по ее телу разлилась волна обжигающего жара. Странно, что она вообще это почувствовала, ведь она и так горела, казалось бы — куда больше?

— Не бойся, — подмигнул мальчишка. — Это не больно, но неприятно. И то, если у меня получится, конечно. Тебя как звать-то?

— Гведолин. Гвен.

— Посмотри мне в глаза, Гвен.

Она посмотрела. Странно, но взгляд на сей раз удалось сфокусировать. Теперь она могла различить каждую веснушку на бледном лице Джареда. Встретилась глазами с его — зелеными, как два изумруда в оправе рыжих ресниц. И больше не смогла ни моргнуть, ни отвести взгляд.

— Вот и умница. Расслабься, не бойся… Хорошо… получается, вроде.

В какой-то миг настоящее для Гведолин перестало существовать. Все замерло. Пропали звуки. Соткалась такая зловещая тишина, что стало трудно дышать. Тишина давила на грудь и хватала невидимой рукой за горло. Гведолин безумно хотелось вздохнуть, но не хватало воздуха. Вокруг воцарилась тьма. И пустота. Ни вскрикнуть, ни убежать, ни заплакать. Она — деревянная кукла в руках кукловода…

Сердце замерло. Пропустило удар. Или два.

И снова пошло.

Ей позволили отвести взгляд. Она сморгнула и разом накатила такая слабость и тошнота, что Гведолин испугалась не на шутку. Что это было? Не больно, нет. Но ощущение такое, словно душу наизнанку вывернули.

Поборов желание исторгнуть скудный завтрак прямо на кровать, она осмелилась посмотреть на ученика профессора. Тот сидел бледный, как молоко, которое толстуха Мэг кипятила по утрам. Утирал со лба пот, струящийся по вискам, шее, подбородку с ямочкой. Будто находился не в комнате, а только что из парилки в бане вылез.

— Мальчишка! — Профессор не повышал голос, но сразу чувствовалось — и так послушают. — Я же просил! Не умеешь — не лезь! Сколько раз повторять?

— Простите, профессор, — выдохнув, выговорил Джаред. — Не удержался.

— Еще раз выкинешь такое — отстраню от практики. На месяц!

— Но профессор… — заныл нерадивый ученик, — интересно ведь!

Профессор фыркнул, потер лысину и поправил пенсне.

— Интересно ему! Что увидел-то?

— Не ведьма. Пока. Вот смотрите сами.

Он достал принесенную с собой потрепанную книжку, раскрыл, стал что-то показывать доктору и объяснять, размашисто жестикулируя руками.

Зрение — о чудо! — и не думало больше уплывать в мутный туман неизвестности, так что Гведолин стало любопытно. Вот бы Джаред и ей показал эту книжку. Вдруг там есть картинки? Терри бы точно попросил. Но она — не Терри. Ей не дадут.

— Не ведьма. Пока. — Нахмурившись согласился с доводами ученика профессор.

— Но обязательно станет, если… — Джаред осекся, словив гневный взгляд доктора. — О, у нее огромный п-потенциал! — зачастил он, резко сменив тему и от волнения или от избытка усердия начав заикаться. — Я бы с н-ней еще п-поработал. Т-такой интересный э-экземпляр!

Она для него лишь экземпляр… Как бабочка в Терриной коллекции.

— Завтра, Джаред, все завтра. А сейчас ей нужно отдохнуть. И еще: передай Зоске, чтобы прекратила девку корнем мандрагоры поить. Это же надо додуматься! Ведьме — ведьмино. Что за суеверия?

В окно поскребли. Тихо, но настойчиво.

Да нет, мерещиться ей все. Наверное, мыши.

С тех пор, как профессор приказал, чтобы Гведолин больше не поили настойкой из ведьминого корня, по-научному — мандрагорой, ей стало намного лучше.

Настолько, что она могла различать всех, кто к ней приходил.

Сегодня с утра зашла целительница Зоске. Принесла подгоревшую овсянку на воде. Как ее есть? Но пришлось давиться и съесть хотя бы полтарелки. Иначе уходить старуха отказывалась.

После полудня ее навестил профессор. Обычно он совершал обход по утрам вместе со своим учеником. А сегодня припозднился, да и пришел без рыжего Джареда. Слег тот, что ли, от вчерашней практики? Дознаватель недоделанный…

Гведолин хотела спросить как он себя чувствует, но постеснялась. А профессор — хороший. Сидел, языком цокал. Рассматривал ожоги, обещал, что при должном уходе все заживет через неделю другую, правда шрамы останутся.

В окно постучали. Снова чудится? Нет. Точно стучат. Подойти, глянуть? Страшно. Гведолин побоялась, что не дойдет. С утра она попробовала встать, чтобы самой дойти до горшка, но получилось плохо — в глазах заплясали желтые точки и комната начала меркнуть, плавно погружаясь во тьму. Пришлось откинуться обратно на подушку. Перевести дух.

В обед она попробовала снова — тот же результат.

Что же, можно попытаться и сейчас. Гведолин медленно встала. Держась за стену, добрела до окна. Всмотрелась в тьму по ту сторону стекла. Да и нет там никого, видимо, все еще сказываются последствия опьяненного настойкой разума.

Вдруг со стороны тьмы возникла рука, оперлась на стекло. Затем нарисовались нос, рот, густые, побеленные инеем брови. Светлые волосы, выбившиеся из-под шапки. И сам человек.

— Гвен, открывай скорей, — раздался приглушенный, чуть хриплый голос человека из тьмы.

Терри. Терри?

Трясущимися руками Гведолин нащупала ручку на створке рамы. Долго, очень долго раскачивала ее, тянула на себя, пытаясь распахнуть окно. Похоже, рама подмерзла и прилипла, и теперь никак не хотела поддаваться.

Вконец выбившись из сил, последним натужным рывком она все же открыла окно. От обжигающего морозного воздуха закружилась голова и Гведолин упала бы, если бы Терри не подхватил ее, белкой перемахнув через подоконник.

Поднял на руки, бережно отнес на кровать.

Тулуп у него восхитительно холодный, а на воротник налипли маленькие прозрачные льдинки.

— Что ты здесь делаешь? — устало и все еще не веря, что это и правда он, спросила Гведолин.

— К тебе пришел. — Терри закрыл окно, снял и повесил на спинку стула тулуп. Виновато оглядел пол — весь в мокрых разводах от растаявшего снега. — А лазить через окно у нас уже, наверное, традиция.

— Как же ты залез? По дереву? — Предположила Гведолин, хотя веток с ее кровати видно не было. — А вдруг бы сорвался? Вряд ли ты лазишь лучше меня.

— Да ну, брось, — отмахнулся Терри. Подмигнул и растянул губы в насмешливой улыбке: — С первого этажа невысоко падать.

Первый этаж, вот как. А она и не знала.

— Отчего же днем не пришел?

— Не все так просто. — Терри поискал глазами, куда бы сесть, но на стуле висел мокрый тулуп и он, не найдя ничего лучше, уселся прямо на кровать. — Невестушка моя, век бы ее не видеть, оказалась чересчур ревнива и завистлива. И богата. Этот факт я только недавно выяснил. Вот она — главная причина поспешной свадьбы. Впрочем, я так и думал. Девка — перестарка, замуж хочется, а никто не берет. Даже на богатство не нашлось охотников. Некрасива, неумна. Но работящая. Вот моя мать и позарилась… Да еще выяснилось, что следят за мной. Куда пошел, что делал. И девке этой, значит, докладывают. Она — своей матери, та — моей. А моя после мне пересказывать начинает. Да с такой присказкой и подробностями, что я и сам порой дивлюсь, до чего же жизнь моя богата и разнообразна оказывается!

— Что делать думаешь? — кисло спросила Гведолин.

— Бежать. Как мы и собирались. Сегодня. Я уже все приготовил, сумку дорожную за окном оставил.

— Вот как… Тогда счастливого пути, Терри. — Она судорожно сглотнула. — И удачи.

— Удачи? Спасибо. Удача нам понадобится.

— Нам?

— Нам. Мы убежим вместе. Я за тобой пришел, Гвен.

— Я… знаешь, Терри, я не смогу сейчас бежать. Я еще не вполне поправилась. Вернее, вовсе не поправилась. Понимаешь?

— Понимаю. Я не брошу тебя. И без тебя не уйду.

Как трогательно. И зачем ему это? Бежал бы один, больше толку было бы от всей этой затеи. Но при одной мысли о том, что он сейчас уйдет, становилось невыносимо тоскливо и одиноко, а к горлу подкатывал тугой комок.

Помолчали. Задумались, каждый о своем.

— Терри…

— Да?

— Там все сгорели…

— Знаю. В газете читал. Не думай об этом.

Он придвинулся ближе, притянул ее к себе, зарылся лицом в волосы.

Гведолин вздрогнула от прикосновений.

— Больно?

— Да, немного… Просто у меня ожоги и… не смотри на меня.

Комната освещалась лишь лунным светом. Удивительно, до чего им сегодня повезло — женщину с отравлением, лежавшую на соседней кровати, вчера отпустили домой. Вылечилась, говорят. А новых больных не поступало. Они одни.

Знаки повсюду.

— Почему? Мне нравится на тебя смотреть. Я не знал, что ты пострадала. Правда не знал, Гвен. И ты поправишься, обязательно. А я подожду.

— Где? Ты из дома ушел. Ведь не вернешься?

— Не вернусь. — Терри нежно погладил ее по щеке. — У знакомых переночую. Они обещали… приютить на время.

А если выздоровление затянется? Сегодня она еле смогла встать, чуть сознание не потеряла. Но она постарается. Очень постарается выздороветь. Еще не хватало стать для Терри обузой. Хотя…

— Терри?

— Слушаю.

Ей надо спросить. Страшно, неловко и нелепо спрашивать о таком. Но ей нужно знать. Сейчас или никогда.

— Послушай, когда мы познакомились… Как ты… почему я…

Она замолчала. И нужные слова внезапно кончились.

— Что, почему? О чем ты, Гвен?

Она судорожно вздохнула. Вздыхать тоже было больно. Особенно из-за руки Терри, все еще обнимающей ее за плечи. Обожженная кожа терлась о грубое полотно ночной рубашки. Но стряхивать руку, даже не смотря на боль, совершенно не хотелось.

— Я просто… да ладно, забудь.

— Нет уж, так не пойдет. — Гведолин специально не смотрела ему в глаза, но боковым зрением отметила, как Терри судорожно пытается поймать ее взгляд. — Выкладывай, раз начала.

— Почему ты… почему ты со мной возишься, Терри? Это… неправильно. А сейчас — просто опасно.

Он явно не ожидал такого вопроса. Отстранился. Помолчал. Ей даже послышалось что-то вроде сдавленного всхлипа. Зачем она только спросила?

Терри всхлипнул еще раз. А затем захохотал в голос.

— Я что-то смешное спросила? — оторопело выговорила Гведолин.

— Д-да уж, — он провел рукой по глазам, смахивая набежавшие от смеха слезы, — извини, это нервное, наверное.

Умеешь же ты задавать нелепые вопросы! А теперь давай начистоту. Ты что же, в самом деле думаешь, будто я дружу с тобой только ради… ради чего? Ради выгоды? Так ответь, какая мне с тебя выгода? Может, ради удовольствия? Думаешь, собираюсь склонить тебя к этому самому… Поверь, в девчонках у меня никогда недостатка не было. Нет, серьезно, Гвен, ради чего?

— Не знаю, — растерялась она. — Я у тебя спрашиваю.

— Ты мне нравишься, глупенькая. И кажется, я тебе это уже говорил, — просто сказал он. Убрал руку с плеча, придвинулся еще ближе. Горячо зашептал ей прямо в ухо: — Спрашиваешь, почему? Отвечаю — понятия не имею. Это необъяснимо, понимаешь? Это все равно, что дышать. Не думал, что скажу кому-нибудь такое, но ты нужна мне, как воздух. Мне даже дышать тяжело без тебя, Гвен.

Красиво сказано. И кому? Ей? Поверила бы. Ведь так хочется поверить, но…

— Я же обыкновенная, Терри. Без родителей, без приданого. Нищенка. А ты…

— А я — сын мясника, — жестко отрезал он. — И ничего почетного в этом нет. А еще, я тебе жизнью обязан, если ты вдруг забыла.

— Да, но…

— Никаких «но». Хватиг уже об этом. Твой работный дом сгорел. Да, вместе со всеми. Да, мне их жаль, конечно. И ты представить себе не можешь, что со мной творилось, когда я узнал про пожар. Четыре ужасных дня я думал… думал, что тебя больше нет. Но поверить в это было выше моих сил. Ходил по моргам. Больницам. Приютам. Несмотря на слежку. Несмотря на то, что мать каждый день устраивала скандалы, а отец грозился выпороть, как мальчишку. Каждый день порывался бежать один. Каждый день откладывал. А вчера мне повезло… — голос Терри сорвался, но он прокашлялся и продолжил: — Повезло, когда я уже потерял надежду. Случайно услышал на городской площади, как старухи обсуждали между собой пожар, мельком вспомнив про единственную спасшуюся девчонку. Когда я пристал к ним с расспросами, нехотя рассказали, что девчонку, кажется, отправили в приют Пречистой Воды. Вот и все, что я знал до этого времени.

Он закрыл лицо руками. Плечи опустил. Сгорбился. Гведолин очень хотелось погладить его по волосам. Они слегка вьются. Жесткие или мягкие? Утешить бы. Но она знала, что Терри, готовый часами с азартом в глазах и страстью в голосе говорить о науке, чертежах, картах, книгах, политике, культуре и искусстве, был весьма сдержан, если не сказать скуп, в проявлении чувств к людям. Она и не предполагала/ что может так нравиться ему. Надо же, Терри о ней беспокоился! Искал. И бежать один без нее не хотел. И ей бы радоваться — она выжила, Терри с ней. Она могла бы быть безумно, совершенно счастлива. Вот только…

— Знаешь, Кверд с теткой Роуз приходили. Говорят, будто они тоже спаслись, но я не верю. Их не было в работном доме той ночью. Я знаю, чувствую… Врут они.

Выпрямился Терри резко. Слишком резко. Свет луны тусклый, но все равно заметно, что губы его сжались в плотную тугую линию. А глаза оставались сухие.

— И еще… тебе следует знать. Возможно… вернее, почти наверняка я… ведьма, Терри.

Вот и конец сказки. Сейчас он уйдет. Никто не захочет связываться с ведьмой. Но Гведолин не могла не рассказать ему. Потому что Терри прав — врать она совершенно не умеет. Тем более — ему.

Она сморгнула и аура Терри, выдавая злость, полыхнула бордовым.

— Кто сказал тебе эту чушь?

— Это не чушь. Послушай, меня осматривал дознаватель. Вернее, не совсем еще дознаватель, но способный… Его ученик. И профессор сказал, что доверяет ему безоговорочно.

— Какой профессор?

— Зовут, кажется, профессор… профессор Ноуледж.

— Ноуледж? Ничего не путаешь? — Недоверчиво переспросил Терри и, когда Гведолин подтвердила, задумчиво продолжил: — Я про него слышал. Гвен, да ведь он большая знаменитость! Доктор и дознаватель. Всю аристократию пользует. Поговаривали, будто он и приюты не гнушается посещать, только я не верил. Что же у знаменитостей свои причуды. Но если профессор Ноуледж подтвердил — можно верить.

— Теперь уйдешь?

— Ни за что.

— Терри, ты, кажется, не понял, я…

Она внезапно замолчала, вслушиваясь во что-то.

— Гвен, — как ни в чем не бывало продолжил Терри, — во-первых, я не сторонник суеверий, а во-вторых, мне без разницы…

— Тихо! — перебила она его и схватила за руку. — Кто-то крадется по коридору. Сюда.

— Ничего не слышу, — растерянно выговорил Терри.

— Зато я слышу. И поверь, не ошибаюсь.

— Но ты…

— Под кровать, живо! — скомандовала Гведолин голосом, не терпящим возражений.

Слава Пречистой Воде, Терри поверил ей безоговорочно. Недолго думая, угрем втиснулся в узкую щель между полом и матрасом кровати. О наличии там железной утки, заменявшей нужник, Гведолин предпочла не думать.

Закрыла глаза. Самое лучшее — притворится спящей. Но… нет, не в этом случае. От крадущегося по приютскому коридору человека исходила опасность. И смерть. Дыхание ее летало в воздухе, душной липкой паутиной опутывая все вокруг.

Да что с ней твориться такое? Разве раньше она могла чувствовать подобное? Слышать то, что не слышат другие? Чувствовать то, что другие не чувствуют?

Нельзя оставаться на кровати. Взбить подушку, будто кто-то на ней лежит. Подоткнуть одеяло, соорудив подобие лежащего под ним человека. Получилось непохоже, но остается надеяться, что в полумраке это будет не так заметно. Юркнуть за прикроватную тумбочку. Сжаться в комок, затаиться, как мышь. И наблюдать.

Вовремя.

В комнату вошли. Мужчина, судя по силуэту. Он уверенно направился к кровати, на которой должна была лежать Гведолин. Вытащил что-то из-за пояса. Лунный свет тускло блеснул на металле. Рука с зажатым предметом опустилась на кровать. Потом еще. Пары раз хватило, чтобы вошедший понял, что его обманули. Сдернул и швырнул одеяло на пол. Глухо зарычал.

— Мерзавка!

Голос знакомый до отвращения. Что же, нетрудно было догадаться.

Мужчина, тем временем, судорожно оглядывал комнату. Сейчас начнет искать. И найдет. Гведолин затрясло от ужаса, она уткнулась лицом в ладони и закрыла глаза, покоряясь судьбе. Ведь у него нож. А она не способна даже двигаться от страха и головокружения.

Руку вывернули неожиданно резко и больно. Дернули вверх. От мужчины, прижавшим ее к стене, остро разило табаком, перегаром и дешевым одеколоном.

— Значит, в прятки со мной играть удумала? А Кверда не проведешь! Еще никто и никогда от него не уходил. Слышишь, ведьма?

Слышит. И видит его — черного, страшного. Ненавистного.

— Но раз ты такая прыгкая, малявка, может, развлечемся напоследок?

Холодная шершавая рука задрала полы ночной сорочки, скользнула по обожженному бедру.

Гведолин сжала зубы.

— Сладкая, молодая, аппетитная…

Он придвинулся так близко, что от зловонного дыхания у него изо рта ее чуть не стошнило. В силой впился своими холодными липкими губами в ее губы. Гведолин стала задыхаться и задергалась, пытаясь его оттолкнуть. Рот наполнился металлическим привкусом — похоже, любовник тетки Роуз прокусил ей губу.

— Совсем не то, что Розка, — бормотал он, прикусывая ее за шею, — высушенный черствый сухарь, ни рожи, ни фигуры. — Залез под сорочку, нащупал грудь. — Ты же…

Договорить он не смог. Открыл рот, будто хотел еще раз ее поцеловать, но оттуда послышались хрипы и бульканье.

Его пальцы, державшие Гведолин за плечи, сжались так, что она вскрикнула. Глаза Кверда, и без того выпученные, как у выброшенной на берег рыбы, остекленели и застыли.

Она смотрела и не могла оторвать взгляда. Аура Кверда вспыхнула алым. И погасла.

Он обмяк и стал тяжело оседать на пол.

Гведолин наверняка упала бы вместе с ним, потому что пальцы уже теперь бывшего любовника тетки Роуз и не думали разжиматься на ее плечах. Но чьи-то теплые руки успели подхватить и отцепить ее от трупа.

Терри. Это Терри.

— Гвен, ты жива? Посмотри на меня! Он ничего тебе не сделал? — Ее встряхнули за плечи. — Да не молчи ты!

— Н-ничего.

— А почему у тебя кровь на лице? Гвен, ради Воды Пречистой, говори!

— Он, — она покосилась на тело, распростертое у ее ног, — меня укусил. Ничего… страшного.

Усадив ее на кровать, Терри подошел к Кверду, перевернул его, приложил два пальца к вене на шее.

— Он мертв, можешь не проверять, — глухо сказал Гведолин. — Ты убил его?

— Да, — хрипло подтвердил Терри.

— Как?

— Ножом в спину. Тем самым, которым он хотел тебя… Я ведь все видел из-под кровати. Как бы ужасно это ни звучало, но нам повезло, что этот выродок захотел сперва с тобой развлечься. Отшвырнул нож на пол. Прямо мне под нос…

— И что нам теперь делать, Терри? — безжизненным голосом спросила Гвен, пытаясь унять кровь из прокушенной губы. Остается только надеяться, что Кверд не занес ей какую-нибудь заразу, передающуюся через слюну. Только инфекции ей сейчас и не хватало!

— Бежать, — твердо ответил он и протянул руку. — Теперь ждать больше мы не можем.

И за что ему такое мучение? На кухне день-деньской, как волчок, крутится — принеси то, подай это. А до приготовления основных блюд не допускают. Чуть заикнется про повышение Огар-ла, так тот снова про свою морковь талдычит.

И тренировки эти изнуряющие… Бегать? Да он и так целый день по кухне бегает!

И верховая езда. Вот уж вовсе ненужная прихоть! И всем плевать, что лошадей он, как Засухи, боится.

А теперь еще и это — сам ведь принес. И что? Думал, отдаст и уйдет? Ох, плохо он знает хозяйку. Очень плохо.

Стоит, втирает бережно. Зачем она его попросила? Вообразила, что он теперь помощник целителя? Издевается, вот как есть издева…

— Ай! Осторожней, парень! Не масло на блин намазываешь! — Руку хозяйка выдернула и критически осмотрела. — Достаточно. Втирать тоже долго нельзя.

— А не…

— А повязку делать не надо. Вот если пузыри полопаются до раны — тогда да, чтобы инфекция не попала. А так даже лучше заживет.

— А вам…

— Больно. Как и всем остальным.

— А вы…

— Мысли читать? Не умею. Но кое-что другое вижу.

И что же она видит, интересно? Ему ужасно страшно, и ужасно любопытно.

— Так правду говорят, что вы — в-ведь-ма?

— Правду. Боишься?

— Б-боюсь.

Она вздохнула. Плеснула в высокий стакан воды из изящного графина. Подала ему.

— Все чего-то боятся, Кален. Страхи, порой, заставляют нас совершать странные поступки. Героические, жалкие, ужасные, необдуманные. Но, только научившись преодолевать свои страхи, мы становимся сильнее. Скользкая дорожка, но ты уже на нее вступил. Иди дальше. Не сворачивай. У тебя получится. И воду пей, дурень, не отравлю же я тебя, в самом деле!

Когда за Каленом захлопнулась дверь, здоровой рукой Гведолин задумчиво потерла другие шрамы от ожогов — старые, загрубевшие. Под одеждой их не было видно, но это не мешало им постоянно о себе напоминать.

Огонь, похоже, не ее стихия. Не ладилось как-то у нее с огнем.