Дочери богини Воды

Глава 4. Внезапное свидание

В своей комнате Гведолин скинула мешок с шерстью рядом с деревянной резной прялкой. Ручной. И надо бы давно прядильный станок заказать — небольшой, чтобы места много не занимал. Но как-то все недосуг. А прясть она и на ручной прялке отлично умеет.

Сначала шерсть необходимо прочесать. Для этого у нее имеются две прочные чески с частыми рядами стальных зубцов, купленные на ярмарке пять или шесть лет назад.

Дальше необходимо избавится от колтунов и налипшего сора, перетирая шерсть между ческами. Иначе кудель будет неравномерно накручиваться на нитку, а пряжа — рваться и лохматиться.

Вычесать целый мешок шерсти — задача долгая, нудная, однообразная. Она привыкла к ней, как привыкают к любому, даже самому скучному, тяжелому или ненавистному занятию. Ненависть давно ушла, а привычка осталась.

Она попала в работный дом в возрасте пяти лет. По крайне мере, ей было пять на вид, когда ее нашли. А сколько на самом деле — никто не знает. Где и с кем она жила до того, как попала в работный дом — не помнит. Сохранились лишь смутные обрывочные воспоминания: какие-то силуэты, мутные лица, боль, холод и темнота.

Дети с улицы в работный дом попадали по воле случая. Это и понятно — дому нужна дешевая рабочая сила из крепких, здоровых выносливых людей. А какие из детей работники? В доме, закрыв глаза, позволяли жить детям рабочих, да и то потому, что единственный сиротский городской приют был вечно переполнен.

Именно из-за нехватки мест в приюте Гведолин попала в работный дом.

Здесь производили пряжу, а самым маленьким детям поручали начесывать шерсть. "Это вам вместо игрушек", — любила повторять надзирательница. Из начесанной шерсти получалась кудель, которую затем отдавали прядильщицам.

Труд был ручной. А так же целиком и полностью ложился на плечи обитателей дома. В прилегающих сараях держали овец, коз и собак. Вечно голодные, блеющие и воющие животные разделяли с работниками незавидную участь, нередко становясь друзьями для одних, и предметами ненависти — для других.

Чердак по-прежнему внушал ужас и суеверный страх. Гведолин решительно тряхнула темными волосами и толкнула скрипучую дверь.

На чердаке было сыро, холодно и ветрено. Паутина свисала с потолочных балок, всюду лежала пыль. Несколько круглых окошек, из которых внутрь проникал свет, отсутствовали. Остальные оказались настолько грязные и закопченные, что лампа, которую прихватила с собой Гведолин, пригодилась.

Прикасаться к старым вещам не хотелось. Брезгливой Гведолин себя не считала, но все же долго стояла в нерешительности, прежде чем начать.

Она обшарила верстак с позабытыми на нем инструментами, сплошь покрытыми ржавчиной и уже совершенно непригодными для использования. Перевернула стулья со сломанными ножками, отодвинула их, чтобы добраться до банок с домашними заготовками, содержимое которых покрылось кусками плесени и желтого налета.

В углу валялись сломанные прялки. Деревянные, ручные. Груда запчастей и каких-то деталей.

Среди сгнивших и ржавых железных листов, наконец, нашлось то, что она искала — большой поднос, с виду совершенно целый, только грязный. Если его отмыть с речным песком, глядишь, и заблестит.

Нужно было уходить. Гведолин и так задержалась, а ведь ее могут хватиться. Начать разыскивать, а как найдут — непременно выпорют. Чердак, как и кухня и еще несколько комнат, не относился к местам, где можно свободно разгуливать без разрешения.

Она уже хотела уйти, но взгляд ее зацепился за странный шкаф с множеством полок, занимавших, казалось, все дальнюю плохо освещенную стену огромного чердака. На полках, выстроенные в ряды, громоздились книги. Сама Гведолин читать не умела — кто ж будет учить бродяжек? — но видела, как читают другие. Книги продавали на улицах, на рынке, в книжных лавках.

Ей стало любопытно. Зачем здесь столько книг? Кто хранит их, для чего?

Раньше она редко интересовалась книгами, но сейчас почему-то захотелось взять в руки и полистать. Она с трудом вытащила первый попавшийся том, раскрыла. Страницы пожелтели и слиплись друг с другом.

Неинтересно. И картинок нет. Ей непременно захотела найти что-нибудь веселое, с картинками. Знала, что есть такие книги. Но сейчас и впрямь нужно идти. Водворив том на место, она отряхнула пыльные руки. И уже в дверях, уходя, остановилась и оглянулась на огромный шкаф — она обязательно вернется сюда снова.

Толстая Мэг все еще не вернулась, так что Гведолин успела оттереть и отмыть поднос. Хорошая вещь, на всю зиму пригодится. Разложив душистые соцветия на блестящей поверхности, она сунула поднос в печь.

Случайно встреченный парень оказался прав. Выход есть всегда. Детские страхи должны изживать свое, потому что сегодня на чердаке она не встретила ни фей, ни духа повесившейся прядильщицы, ни страшного волшебного сундука, стирающего память. Наверное, она позаимствовала немного решимости у Терри, иначе отважилась бы она одна пойти на пугающий с детства чердак? Жаль только, что с этим парнем, обладателем смешных густых бровей, она больше ни встретится.

На следующий день Гведолин, как обычно, ждала работа. Повседневная, нудная, однообразная работа. Женщин и детей постарше сгоняли в душную комнатушку, выдавали каждой по шматку кудели — уже прочесанной малышами, избавленной от колтунов и мусора. Шерсть сортировали: одним доставалась овечья, другим — козья, третьим — собачья.

Прясть поначалу трудно. Девочек, выраставших из возраста "кудельщиц" учили прясть сначала грязную и непригодную для продажи шерсть. Все равно на выброс, потому что прясть заставляли до тех пор, пока нить в руках не становилась алой от крови. Позже раны затягивались болячками, болячки — мозолями. Ведь человек, в сущности, привыкает ко всему. Привыкли и они к трудной, отупляющей работе.

Мальчишек постарше отправляли помогать мужчинам и старикам ухаживать за животными. Убирать, стричь, кормить. Лечить, но чаще — резать при необходимости. Следить за подрастанием нового потомства. И снова — стричь, кормить и резать.

Сегодня они пели. Впрочем, как и каждый день. Работать проще, когда поешь. Обычно, песни звучали протяжные и заунывные, о человеческой нелегкой судьбе, о долгах, несчастной любви или поруганной чести. Веселые песни пели редко, по праздникам.

Нить тянулась ровно, привычно скользя по мозолистым пальцам. До обеденного перерыва еще далеко. Общая песнь оборвалась на четвертой и больше не заладилась. Прядильщицы потихоньку начинали перешептываться с соседками, а Гведолин вспомнила чердак и снова принялась думать о книгах, пылящихся на полках. Из этих дум ее вывел звук распахнувшейся двери и громкий окрик надзирательницы:

— Эй, Гвен, к тебе пришли! — Роуз ввалилась в комнату, распахнув дверь и даже не удосужившись ее закрыть. От сквозняка шерсть покатилась по полу, смешиваясь с грязью, пылью и оторванными нитками.

— Госпожа Роуз, дверь! — зашикали на нее женщины.

— Молчать! — виноватой себя не признавала никогда. — Малявка, на выход, живо!

Гведолин сложила непряденую кудель в мешок, завязала мешок шнурком. И кто

к ней может прийти, интересно? Да еще чтобы с работы отпустили?

Надев уличные башмаки, в недоумении Гведолин вышла на крыльцо. Недалеко от двери работного дома стоял Терри и увлеченно рисовал что-то палочкой в пыли на обочине. Двое мальчишек, босых и чумазых, глазели на это произведение, открыв рты.

Гведолин тоже подошла. Знаки походили на рисунок. На какой-то очень знакомый рисунок.

— Привет. А что это? — спросила она.

— Чертеж модели корабля из бересты в трех проекциях, — вместо приветствия ответил Терри.

Из всего сказанного она поняла только "корабль" и "береста", но расспрашивать о непонятном не решилась.

Терри быстро стер рисунки носком запыленного сапога. Мальчишки разочарованно вздохнули.

— Ладно, мелюзга, а теперь брысь отсюда! — нарочито сердито сказал им Терри.

— Мальчишки бросились врассыпную. — Знаешь, сколько я тебя уже жду? — спросил он, обращаясь к Гведолин. Его густые, выгоревшие на солнце брови снова поползли вверх. Она запомнила эту его привычку — в первую встречу он делал так, когда сердился или напряженно думал. Сейчас, скорее всего первое.

— Огарок? — вряд ли целая свеча успела бы прогореть.

— Полсвечки, — зло ответил Терри. — А эта худущая жаба, как ее…

— Госпожа Роуз, — подсказала Гведолин.

— Госпожа? Меньше всего она похожа на госпожу. Но она обещала сразу же передать, что я тебя дожидаюсь, и что она отпускает тебя не больше, чем на три свечи. А я ей за это четыре фунта парной свинины отдал, между прочим.

— Правда? — не слишком искренне удивилась Гведолин. Радость от того, что надзирательница освободила ее от работы на — подумать только! — целых три свечи, оставила немного позади неуемное любопытство. И даже узнать, что ее «купили» таким странным способом, было почему-то даже приятно. Она спросила, больше из вежливости: — А где взял?

— Родители держат мясную лавку, — буднично махнул рукой Терри. Пойдем отсюда куда-нибудь, не люблю, когда на тебя глазеют, как на ярмарке.

Гведолин оглянулась: из окон работного дома на них таращились едва ли не все прядильщицы, отталкивая друг друга и стараясь занять обзор получше.

Терри шагал быстро, и Гведолин пыталась приноровиться к его размашистому шагу. Он снова замолчал, сосредоточенно хмуря брови. Гведолин подметила и эту его привычку — внезапно замолкать и довольно долго не разговаривать, думая о чем-то своем.

Зато и у нее было время подумать. Зачем она ему понадобилась? Ведь она на самом деле ни капли не верила, что они когда-нибудь встретятся вновь. Работный дом не то место, куда хочется возвращаться. Но Терри пришел сам, да еще и «заплатил», чтобы побыть с ней, с Гведолин, вдвоем. Чудеса, да и только!

Рядом с Терри даже молча шагалось спокойно и легко. Он снова что-то насвистывал, и Гведолин расслабилась, позволяя увести себя сначала за городские ворота, а затем дальше — к лесу, к знакомой раскидистой желтой липе и маленькому, спрятанному в камышах лесному озеру.

Скинув сумку, Терри растянулся на траве, лицом к небу.

— Чудненько! Тепло и не такое пекло, как вчера. — Он заложил руки за голову, щурился, поглядывая ввысь. Денек выдался солнечный, хотя редкие облака то и дело набегали, окутывая собой оранжевое солнце. — Не люблю город. Там слишком шумно. Эх, была бы у меня возможность — купил бы дом, а лучше усадьбу где-нибудь в глуши.

Гведолин тоже легла рядом с Терри. Странно было лежать рядом с малознакомым парнем. Да и неприлично, наверное. Но здесь так тихо и безмятежно, что дурные мысли выветрились из головы, как легкий прохладный ветерок в разгар полуденного зноя.

Она тоже не отказалась бы от усадьбы. Иногда по вечерам женская половина дома позволяла себе мечтать. Воображение, измученное нудной работой, рисовало им, несчастным, несбыточные картины светлого будущего: богатых мужей, находчивых любовников, уютные дома, обставленные по последней моде, умных детей и ответственных горничных. Это были мечты о другой жизни — сладкой, как воздушная вата, которую они пробовали на ярмарке в редкие праздники. Женщины были в своем праве немного помечтать перед сном. Иначе не выжить. Никак не выжить в бесконечном лабиринте тяжелых рабочих будней.

— Но для того, чтобы накопить на свой дом, нужно работать в лавке родителей, — продолжал Терри. — По крайне мере, мои родители так считают. Понимаешь, семейное дело пора кому-то перенимать, а вышло так, что я — единственный сын. Но у меня, помимо родительских чаяний, есть свои мечты. — Терри замолчал, словно раздумывая, стоит ли рассказывать про мечты странной девушке из работного дома. Сорвал травинку, пожевал, потом твердо произнес неизвестно к чему: — Я люблю учиться.

Любит учиться. Похвально. Гведолин не умела ни читать, ни писать. Она тоже хотела бы научиться, но не было ни времени, ни учителей, ни денег.

— И что ты изучаешь?

— Право человека в Мернской академии наук.

— О! — Восхищенно протянула Гведолин. — Выходит ты… ты…

— Студиозус, да. Третий год и третий уровень.

— Сколько же тебе лет? — вырвалось у Гведолин прежде чем она сообразила, что наверное, спрашивать об этом невежливо и прикрыла рот ладошкой.

Терри рассмеялся.

— Двадцать. А тебе?

— Семнадцать.

— Надо же, — протянул Терри, а выглядишь старше.

— А ты — моложе! — бросила в ответ Гведолин, надеясь уязвить языкастого парня, но снова поняла, что сказала что-то не то. Выглядит она старше, надо же!

— Ладно, Гвен, не злись, — примирительно сказал Терри, повернул в ее сторону голову. — Я не специально. Я всегда так — говорю, что думаю. Многим не нравится, но мне плевать.

Везет. Ей бы так.

Терри сгрыз травинку, выплюнул, потянулся за другой.

— Родители только не одобряют. Они у меня люди простые, рабочие лошадки. Им эти мои, как они выражаются, «ученые выкрутасы», как собаке кость в горле. Меня с первого раза в Академию взяли, родителям бы радоваться, а они нос воротят. Вот так и живу, Гвен.

Терри встал, подтянул к себе заплечную сумку.

— Ну, а ты, Гвен? — спросил он, вызывающе прищурившись. — У тебя есть мечты?

Есть. Девчоночьи мечты о прекрасном доме и богатом муже. Но стоит ли

рассказывать ему о таком? Нет, определенно не стоит.

— У меня есть мечта, — наконец, сказала Гведолин. — Мечтаю, чтобы моя прялка больше никогда не ломалась. Сил никаких нет чинить ее снова и снова!

— Фи! — присвистнул Терри. — Какая же это мечта? Мечтать надо о великом, а прялка так — мелочь, суета.

— Для кого мелочь, а для кого — нет! — запальчиво возразила Гведолин.

— Да врешь ты все, — вдруг серьезно сказал Терри. — Вижу, что мечтаешь вовсе не об этом.

— И как же ты это видишь, скажи на милость? — ядовито спросила Гведолин.

— Я наблюдательный, — ничуть не смутился Терри. — О тебе вот многое могу сказать. Хочешь? — И не дожидаясь ее согласия начал: — Ты выросла в работном доме. Скорее всего, семью свою не помнишь, а если и помнишь, то плохо. Родители бросили тебя еще девочкой или умерли. Каждый день в работном доме похож на другой — вас загружают работой, не оставляющей простора для ума и тела. Грамоте, конечно же, не учили. Ведь не учили? Какая у тебя судьба, Гведолин? — он замолчал, выразительно уставившись на нее. Она тоже молчала, и от этого взгляда странного парня ей стало не по себе. Предчувствие сбылось, потому что Терри продолжил: — Хорошо, я скажу. Работать, пока не сморит неизлечимая болезнь. Выйти замуж, скорее всего, за работника того же дома — мужлана, грязного и неотесанного. Родить одного законом разрешенного ребенка. В работных домах больше не положено. Избавляться от остальных, бегая, украдкой к ведьмам или целителям. Окончательно подорвать здоровье. И умереть. Вот такая печальная судьба, не правда ли?

Очень печальная. И не сказать, чтобы Гведолин об этом не думала. Думала. Но Терри обрисовал это так… невозмутимо, буднично. И от этих слов вся ее серая скучная жизнь бабочкой-однодневкой промелькнула у нее перед глазами. Почудилось, словно жизнь уже прожита, а Гведолин так и не поняла, не оценила, насколько эта жизнь прекрасна и неповторима.

— А я вот сбежать хочу, — вдруг сказал Терри. Вытащил из сумки кусочек закопченного окорока с травами и специями на корочке, с налипшими зернышками кунжута. Ржаной хлеб, вареные яйца, зеленые, словно лакированные, листья салата и соль, завернутую в чистый носовой платок.

Гведолин подавилась слюной, сглотнула, спросила с недоумением:

— Зачем? У тебя дом, родители, учеба.

Терри вытащил нож хорошей заточки, неспешно нарезал дольками хлеб. Сверху положил тоненький ломтик мяса, придавив его салатным листом. И протянул Гведолин.

— Я же говорил, — раздраженно, но не зло, ответил он. — Родители хотят, чтобы я продолжал их дело. Чтобы я стал мясником? Нет, ты подумай, — он уставился на свою дольку хлеба, словно не зная, откусить ее или оставить, — какой из меня мясник?

Гведолин рассеянно разглядывала на жука, ползущего по коре липы, жевала хлеб и вспоминала всех знакомых мясников. Гарн, что торгует на рынке, был толст и неповоротлив. От него разило дешевым пивом и протухшим мясом. Тетка Роуз в том году завела себе ухажера, тоже мясника. Он носил заляпанную кровью одежду; его волосы были длинные, сальные и нечесаные. А еще он обладал таким непревзойденным объемом живота, завидев который маленькая девочка, что помогала убирать на кухне, осведомилась, не на сносях ли почтенный господин. За что и получила оплеуху.

Вспомнила еще нескольких мясников. Все они были грубые, неряшливо одевались, от них дурно пахло кровью. А взгляд… взгляд был совершенно стеклянный. Ничего не выражающий взгляд.

Терри совсем не такой. Живой, веселый. Умный. Разве мясники бывают умными? Иногда Терри говорил загадочные слова, значения которых Гведолин не знала, не подозревала даже, что такие слова существуют. Теперь-то понятно, где Терри нахватался этих слов. В этих академиях и не такому научат.

— Никакой, — сказала она уверенно и даже жевать перестала.

— Вот и я говорю — мясник из меня никакой. — Терри напротив, вгрызся, наконец, в свой кусок хлеба так, словно не ел сутки.

Помолчали, доедая яйца и мясо. Хлебные крошки Терри бросил птицам.

Гведолин, конечно, никогда бы так не поступила — все съела бы сама. Но указывать Терри не решилась.

Они просидели под липой еще три, а может, четыре свечи. Непринужденно болтали о пустяках, и Гведолин не заметила, как разговорилась. Она редко проводила много времени наедине с мужчиной. В работном доме встречи, естественно, не поощряют. Конечно, и там встречаются, бегают на свидания, но тайком. Вечером надзиратели пересчитывают мужчин, женщин и детей. Мужчин и женщин — особенно. Каждый из них должен спать в своей кровати, а не в соседней. И уж тем более не с кем-нибудь в кровати в соседней мужской комнате.

Гведолин многое рассказал Терри из своего детства. Как их, маленьких девочек, заставляли чесать шерсть, и после этого не принято было обсуждать и показывать свои мозоли. Как их, когда они подросли, пересадили за прялку. Как пальцы ныли и гудели. И все время хотелось есть. Потому что тех, кто еще учится прясть, кормили хуже остальных. Надзирательница говорила, что голод стимулирует обучение.

A еще Гведолин рассказала, что запомнила слова Терри о том, что выход есть всегда. И как она не сдалась, не выбросила цветы, смогла пойти на жуткий чердак и найти такой нужный для сушки поднос. И про то, что ей далеко не в последний раз придется собирать так много цветов. Пойдет еще, тетка Роуз заставит. Видимо, надзирательница очень хочет заполучить пособие, обещанное наместником.

Рассказала Гведолин и о том, как обнаружила на чердаке столько книг, сколько не видела никогда в жизни. А потом сказала, что очень хотела бы научиться читать.

— А ты мне нравишься, — просто сказал Терри, вероятно, ничего такого не имея ввиду. Но Гведолин все равно густо покраснела. — Хочешь, я научу тебя читать? Мамаша говорит, из меня бы вышел хороший учитель. Однажды, я научил читать девчонку, мамашину личную горничную. Хорошая была девчонка, смекалистая, прям как ты. Правда, что из этого вышло…

Он не стал рассказывать как горничная, после очередной мамашиной выволочки, взяла и переклеила этикетки на флаконах с лекарствами, стоявшие на столике в спальне хозяйки. Обычно мамаша принимала перед сном успокоительные капли или, как она их называла, сердечный настой. Не заметив подмены, мамаша приняла изрядную дозу слабительного. Непонятно, как она не почувствовала разного вкуса лекарств. Но соль происшествия в том, что мамаша провела веселенькую ночку, бегая в отхожее место вместо того, чтобы мирно почивать под действием привычного снотворного.

— Правда? Научишь меня? — не веря спросила Гведолин. — Только моя работа… Кто же меня отпустит?

— Об этом не беспокойся, — Терри завязал края платка с солью хитрым причудливым узлом. — Родительских запасов съестного хватит, чтобы обеспечить твое спокойное обучение как минимум на пару-тройку месяцев. Даже не возражай! — воскликнул он, видя, что Гведолин недоуменно хлопает глазами и качает головой. — Родители и не заметят. Давно пора навести порядок в их кладовой. Заставили там все, шагу ступить негде! И крысам, кстати, меньше достанется.

Насколько это было зазорно — воровать еду у родителей, Гведолин не знала.

Всю жизнь ей командовала лишь тетка Роуз, а у той Гведолин своровала бы не задумываясь. Только законы в работном доме суровые и отлежаться после наказания не получится. А можно и вообще место потерять. Поэтому редко кто позволял себе подобные выходки.

Они опомнились, когда солнце коснулось боком края леса.

— Нужно возвращаться, — Гведолин суетливо поднялась, стряхивая с себя травинки, — тетка Роуз непременно выпорет, если вдруг решит, что свечи уже подпаливают бока твоей парной свинины.

Терри тоже поднялся, смеясь:

— Ничего себе, как ты заговорила, Гвен! Общение со мной тебе на пользу. Схватываешь на лету!

Чтобы скрыть смущение, Гведолин отвернулась. Вода Пречистая знает почему, но было жутко приятно, что Терри ее похвалил.

— А эта Роуз, значит, тетка? — хмыкнул Терри. — И правильно — до госпожи ей как курице до лебедя. — Он поднял сумку, произнес: — Пойдем, Гвен.

"Гве-е-ен…"

Вздрогнув, Гведолин выронила веретено, и оно покатилось по полу, разматывая нитку. Показалось, что она и впрямь услышала такой несоизмеримо далекий и одновременно близкий голос, произносящий вслух ее имя. Этот голос она не слышала двадцать лет. Двадцать лет, три месяца и четырнадцать, нет, вот уже пятнадцать часов.