Дочери богини Воды

Глава 6. Беда

Руки сами знали работу. Проворные пальцы до блеска отполированными мозолями ласкали шерстяную нить. Кудель уменьшалась, спряденный клубок, напротив, увеличивался. Хватит на целый пояс. Добротный широкий пояс из собачьей шести. На этот раз — для капитана грузового брига — Шебко, который год подряд страдающего ревматизмом. Стылое озеро не любит случайных людей. А из здоровых часто делает больных, постоянно жалующихся на ломоту и боли в суставах.

Капитан особенно пользовал спросом скипидарную мазь с арникой. Говорит, другие тоже делают похожую, но нужным эффектом у них она не обладает. Пояс из собачьей шерсти он точно оценит по достоинству.

Гведолин не нуждалась в деньгах. И никогда не брала с Шебко платы за свои услуги.

Она была состоятельна, можно сказать, что и богата, даже для такого места, как пригород Мерны. Иметь собственную усадьбу, мыловарню, псарню, скотный двор, работников и слуг означало одно — носить почетный статус госпожи. И можно вовсе не работать, потому что собственное подсобное хозяйство приносило немалый доход. Но сидеть без дела для нее — хуже пытки. Поэтому Гведолин работала. Чем удивляла, а то и повергала в трепетный ужас новеньких из прислуги, недавно прижившихся в усадьбе. Они никак не могли взять в толк, зачем знатной госпоже утруждать себя, таскать наравне со всеми огромные чаны с мылом, вычесывать собак и колоть дрова. Потом те из них, что задерживались в усадьбе дольше остальных, привыкали и переставали задавать вопросы.

Смахнув упавшую на лоб седую прядь, Гведолин убрала ее за ухо. Посмотрела на огромный спряденный клубок, потянулась за спицами, лежащими на подоконнике. Мельком взглянув в окно отметила, что яблони в саду оделись в цвета охры с багрянцем, и листва уже начинала потихоньку опадать.

Осень отгорела быстро. Поджарила мимолетным бабьим летом, осыпалась кровавыми листьями клена, разлилась ртутными лужами в выбоинах и трещинах на мостовой перед работным домом. В них же и застыла на следующий день коркой льда настолько прочной, что ребятня и подростки легко катились от края лужи до края, почти не опасаясь упасть из-за рыхлости или непрочности ледового покрытия.

Улица выглядела жалко, серо и тоскливо из маленького, покрытого грязной пылью чердачного окошка. На чердаке протекала крыша, было холодно, сумрачно, затхло пахло плесенью.

Гведолин приходила сюда редко, тайком. Осторожно отделяла друг от дружки слипшиеся корочками обложек книги, листала пожелтевшие страницы. Читала любую, наугад. Сначала — медленно. По слогам, как учил Терри. Чтение давалось тяжело. «Тре-ни-ро-вки» — новое, подхваченное у Терри слово, — случались редко. Текст приходилось перечитывать дважды, а то и трижды, чтобы понять смысл.

Затем она научилась различать. Учебники истории, а также научные труды и изречения мудреных ученых, откладывала сразу. Они ей были попросту не интересны. Зато справочники по ботанике, особенно снабженные красочными картинками, она изучала от корки до корки.

Кажется, на лестнице послышался скрип ступеней. Она быстро потушила свечу и затаилась. Никто не вошел. Показалось? Верно, мыши. И чего они только сюда бегают? Еды тут нет, да и холодно. Но серые бестии упрямо прогрызли ходы от самой кухни до чердака.

Если ее здесь поймают — непременно выпорют. Посадят за работу от рассвета до заката. И сутки на хлебе и воде.

Хорошо, что сегодня выходной. Тот самый редкий выходной, случающийся по праздникам или распоряжению городского главы. В Мерне Сольгрейн — праздник, когда свечи сгорают одинаково ровно что днем, что ночью, отмечали большой ярмаркой. Все, у кого была возможность торговать и покупать, хлынули туда. Ведь следующая большая ярмарка состоится лишь летом.

Все обитатели работного дома, кроме одной неходячей старухи, гуляли на празднике. Поэтому Гведолин без опаски пришла на чердак, зная, что никто не будет ее здесь искать.

Чтение увлекало ее и завораживало. Она занималась с Терри всю осень; они часто приходили на место их первого знакомства — в лес, под раскидистую липу радом с маленьким озером. Терри оказался и впрямь оказался прекрасным учителем. Он не кричал, не ругался, даже если Гведолин не всегда понимала того, что он объясняет. И терпеливо объяснял столько раз, сколько потребуется пока она не начинала понимать. Вот уж от кого она не ожидала такой стойкости и терпения, так это от него. Терри мог выругаться, когда Гведолин вытирала нос рукой, вместо платка. Но при обучении грамотности, как Терри называл их занятия, никогда.

Она сама не заметила, как привыкла к нему — странному и серьезному парню. К тому, как он хмурил густые пшеничные брови, упрямо вскидывал подбородок, редко улыбался, но если уж улыбался, на щеках играли затейливые ямочки.

Сегодня Гведолин часто отвлекалась, порой перечитывая одну и ту же строчку снова и снова. Впрочем, как и вчера. Тревога, начинавшаяся где-то в районе живота, постепенно разрасталась, сжимая невидимой рукой сердце, подступая к горлу.

Терри научил ее считать и складывать. Она подсчитала. Сколько он уже не приходил? Недели две, три? Похоже, целый месяц. Ведь это невероятно много.

Гведолин решительно захлопнула книгу. Спустилась вниз, накинула тонкий шерстяной плащ. Никто ее не остановит. Она может просто пройтись, погулять по городу. И заодно поспрашивать, где находится лавка мясника Фейта. Терри не раз упоминал свое полное имя. А Гведолин отличалась хорошей памятью.

Наверное, он не хочет больше с ней видеться. Ведь если подумать, Гведолин всего лишь нищая девчонка из работного дома. Как она может требовать внимания такого парня, как Терри? Пусть Терри не счел необходимым сообщить ей, что больше не придет. Но его книги, по которым она училась читать, необходимо вернуть. Ей не нужно чужого.

Выйдя дверей работного дома, Гведолин чуть не растянулась на мостовой. Скользко. Свернула в более престижный район столицы, где располагались, в основном, дома торговцев продуктами, владельцев лавок, плотников, художников, аптекарей и докторов. Район назывался Ремесленный.

Бабка сидела возле дороги. Возле нее стоял мешок, открытый и наполненный крупными пузатыми семечками. Сверху бабка воткнула стакан, которым, видимо, и производился замер.

— Семечки, отличные жареные семечки! — зазывала она надтреснутым старушечьим голосом.

До ярмарки не дошла? Конечно, куда ей. Вон, и костыль возле мешка лежит.

— Бабушка, а не подскажешь, который дом мясника Фейта?

— Бариуса? Или энтого… Золема? Хм, на имена-то у меня плохая память, деточка. — Бабка помешала стаканом семечки в мешке. — Однако ж, мясников в нашем районе всего два. Кажись тот, который Золем, женат, двое детей… — Тут она словно забыла, о чем речь. — Мяса-то я давно не ем — зубов, почитай, всего ничего осталось. Так вот, говорят, обвешивает он, мясник этот…

Двое детей? Нет, не он. Терри говорил, братьев-сестер у него нет.

— Ну, а второй? — не вытерпев перебила бабку Гведолин.

— Второй тоже… Бариус, вроде. Хмурной такой, а жена у него ничего, приветливая. Вот толико сынок у них непутевый. Они ж ему наследство оставить хотят, а тот ни в какую дела ихнего продолжать не хочет. А еще говорят, будто он и вовсе сумасшедший. Вечно читает что-то, рисует — а что рисует-то? — Схемы и энти, как бишь их, чер-те-жи. — Бабка зыркнула на Гведолин из под седых ресниц и семечки рукой прикрыла. — Ты не думай, я-то в энтих чертежах ничегошеньки не смыслю, так народ болтает, а я повторяю услышанное. А вот что сама видела — идет ихний сыночек по улице, бормочет себе под нос что-то, сам с собой разговаривает. Потом глянь — остановился, стоит, в одну точку смотрит, ну точно баран перед мясницким ножом. Как пить дать — сумасшедший!

Бормочет себе под нос? Задумывается? Знакомые привычки. Она настолько привыкла к ним, что и внимания не обращала. Не в пример другим, как оказалось.

— A живет он где, бабушка?

— Сумасшедший-то?

Вода Пречистая, что за день!

— Мясник!

Бабка объясняла долго. Брызгала слюной на семечки, отчего прохожие, вознамерившиеся было приобрести кулек-другой, быстро утрачивали интерес к столь сомнительной покупке.

Дом мясника Фейта располагался в самом конце Ремесленного района на Яблочной улице. Район оказался немаленький. У Гведолин замерзли ноги в тонких чулках. Перчатки — роскошь, поэтому она просто поплотнее запахнула плащ. Да и туфли погоде не соответствовали. Пальцы ног окоченели и потеряли чувствительность.

— Вам кого? — Дверь открыла дородная девица, пышущая потом, жаром и чем-то едким, сладким, поразительно знакомым. Пряности? Точно, пряности. Кухарка? Или горничная, помогающая на кухне.

— Мне бы Терри, — стучащими зубами выговорили Гведолин. — Я пришла к Терри. Он здесь живет?

— Вы имеете ввиду господина Терриуса? Здесь, здесь. Пока еще.

О том, что значило "пока еще" Гведолин постаралась не думать.

— Можно мне с ним увидеться?

Девица оглядела ее с ног до головы. Гведолин была уверена, что отметила она и старенький плащ, и изношенные туфли.

— Нельзя. Господин сейчас не принимает.

И громко захлопнула дверь. Гведолин постояла немного, затем отошла от крыльца, но у кованой ограды остановилась в нерешительности.

Вот как, не принимает. "Дура ты, Гведолин, как есть дура. Ты ему просто надоела, пора бы уже это признать".

Конечно, надоела. Зачем вообще он с ней связался? С девчонкой из работного дома, без роду, без имени. Нищая, что старуха на паперти храма Пречистой Воды. А будущее? Терри определенно отозвался о ее будущем — нет его и быть не может. По крайне мере такое, какое хотелось бы самой Гведолин.

А Терри? Господин. Раньше Гведолин старалась не думать о том, какая большая между ними разница. Но благодаря дородной служанке, ее решительному отказу и почтительному к Терри обращению, особенно остро эту разницу почувствовала.

Пока Гведолин стояла, растворяясь в этих мыслях, дверь дома, куда ее так и не пустили, отворилась и на крыльцо вышли трое.

Отступив в тень огромного каштана, возвышающегося над кованой оградой,

Гведолин вся обратилась в слух. Другой человек не услышал бы с такого расстояния. Но она слышала. С детства. Правда, зная, что такая способность явление более чем странное, помалкивала и никому об этом не рассказывала.

— Доктор, может, есть хоть какая-то надежда?

Маленькая, сухонькая женщина зябко накинула на плечи платок. Гведолин глазом опытной пряхи оценила его плетение. Из шерсти, какую делали в их работном доме, такие платки не вяжут. Этот привезен из самой Фирбии. Сказочное заморское плетение, известное на весь мир. Такие платки воздушные, мягкие, как пух, очень теплые. И баснословно дорогие.

Доктор ответил не сразу. Покачал головой, снял и протер пенсне, снова водрузил его на нос. Тихо, видимо, уже в который раз произнес:

— Надежда есть, но должен признать, шансы его стремятся к нулю. Организм ослаблен. И инфекция… Я перепробовал все — от кровопускания до порошков стрипса — последняя разработка нашей лаборатории. Каждый организм индивидуален. To, что подходит одному, увы, не подходит второму. А на третьего и вовсе не будет действовать. Так что, — тут он развел руками, — остается одно — ждать.

Высокий бородатый мужчина обнял женщину за плечи. Та всхлипнула, подняла на него заплаканные глаза:

— Как же так, Барри, как же так?

Мужчина не ответил и увел ее в дом.

Доктор поплотнее закутался в плащ, подхватил большой кожаный кофр, толкнул резную калитку.

— Извозчик! — закричал он, завидев двуколку другой стороне улицы. Прошел мимо Гведолин, сел в экипаж, хлопнул дверцей. — Трогай!

Гведолин стояла под каштаном и замерзала.

Терри болен. Похоже, болен уже давно. Она поняла сразу, как только увидела доктора. И слова "пока еще" в устах дородной служанки обрели смысл.

Он не приходил к ней из-за болезни. Просто не мог. А она, глупая, подумала, что просто не нужна ему.

Но ведь надо что-то делать. Для начала ей самой не мешает согреться. Разве можно простудиться и свалиться с лихорадкой сейчас, когда Терри нужна помощь?

Выход есть всегда. И если не пустили в дверь, надо лезть… в окно! Верный способ, осталось только определить в какое.

Хорошо бы семья Фейт не держала собак. Гведолин не видела их и не слышала лая, но это не значит, что собак не закрыли на заднем дворе. Доктор приходил, а в таких случаях животных обычно запирают, чтобы не мешались под ногами. Собак Гведолин любила и не боялась, но ведь они непременно залают, охраняя хозяйское имущество, а лишний шум не к чему.

Она обошла дом, нашла участок кованой ограды, который меньше всего просматривался из окон, подобрала плащ, чтобы перелезть через железные прутья, но вовремя спохватилась. Нет, сейчас еще слишком светло. Кто же днем в чужие дома лазит? Нужно дождаться темноты. Сумерек, хотя бы. Недолго уже осталось.

Нужно собраться с духом и уходить. Стоять здесь дальше слишком подозрительно — прохожие, особенно парочки, прогуливающиеся туда-сюда, начали поглядывать на нее и перешептываться. Будто им больше делать нечего! Хотя… сегодня ярмарка, праздник, выходной. И прохожие, в самом деле, просто гуляют по улице.

Сдвинувшись, наконец, с места, Гведолин с трудом переставила окоченевшие ноги. Куда идти? А куда глаза глядят. Лишь бы идти, лишь бы согреться.

Все-таки хорошо, что сегодня ярмарка. С ярмарки обычно уходят навеселе, в изрядном подпитии. Тех, кто не способен передвигаться сам, друзья доносят до дома, а недруги скидывают в ближайшую канаву.

Мужчины из работного дома, наверняка, тоже вернуться хмельные. Изредка они позволяют себе выпить на праздник. А потом начинают приставать к девкам и заглядывать в соседнюю женскую комнату. Тогда тетка Роуз непременно принимается их отчитывать, угрожая внеурочными работами и выселением из дома. Но главное — все ее внимание переключится на мужскую половину. Значит, можно надеяться, что отсутствия Гведолин вечером надзирательница не заметит.

Она дошла до начала Яблоневой улицы. Затем до начала Ремесленного района. Потом пошла обратно. Бабки с семечками на месте уже не было. А народу на улицах прибавилось — ярмарка закрывалась, и горожане расходились по домам.

Погода, как назло, резко переменилась — пошел противный снег с дождем. Это плохо — ее плащ стал тяжелеть и промокать.

Зато хождение туда-обратно принесло неоценимую пользу — ноги начали постепенно согреваться. Обморожение дало знать о себе тысячью иголок, воткнувшихся в лодыжки и подошвы, судорогой, сводившей пальцы ног.

Сумерки в Сольгрейн и вправду сгустились быстро. Уже завтра ночь начнет уменьшаться, а день — прибывать.

Походив еще немного, чтобы переждать боль в ногах, Гведолин, наконец, решила — пора. Не спеша дошла до дома Фейтов, снова обошла ограду, выискивая то самое место, которое не было видно из окон. Собак не слышно. Хорошо.

Перелезть через забор для нее не составляло труда. Осталось определить, как попасть в дом.

Вероятнее всего на первом этаже спален не было. Тогда Гведолин посмотрела вверх и обнаружила, что ветки яблони, росшей поблизости, как раз достают до окон второго этажа.

Лезть на дерево в юбке и в плаще не слишком удобно. Да и туфли для этого не предназначены. Но она справиться. Главное, чтобы сучок не хрустнул, ветка не обломилась, и кто-нибудь из домочадцев не решился получше рассмотреть темный сумрак за окном.

Ветки яблони оказались надежны и крепки. И второй этаж как на ладони. Хоть в чем-то повезло.

Вот окно занавешено плотной тканью с синий цветочек. Жаль, ничего не видно.

А если ее обнаружат? Решат, что она воровка или чья-нибудь сообщница. Точно посадят и разбираться не станут. Что она делает?

Второе окно — занавешено. Третье — открыто, но там нет света.

А если она сейчас сорвется и упадет вниз? Не разобьется, но покалечится. В работном доме калек не жалуют. Главное, чтобы руки остались целы, тогда она сможет прясть и не потерять работу… О чем она только думает?

В четвертом окне затеплился огонек. Похоже, свеча разгорелась, и Гведолин смогла рассмотреть стол, заставленный пузырьками, кастрюльками и банками. Кровать, на которой кто-то лежал. Вот человек повернулся и стал немного похож на Терри. Он, не он? Не разглядеть. Нужно подползти по ветке ближе.

Да, в комнате на кровати, безо всякого сомнения, лежал Терри.

Когда Гведолин тихо постучала по стеклу, он с трудом повернул голову, пытаясь определить, откуда идет звук. Долго тер глаза, прежде чем, держась за стол, стул и подоконник, добрел до окна, с трудом отрыл раму и уставился на Гведолин в полном недоумении.

— Добрый вечер, — нарочито бодро и буднично произнесла она, словно зашла в гости как все — через дверь. — Впустишь?

Терри, не произнеся ни слова, отодвинулся в сторону, и Гведолин спокойно перелезла с ветки на подоконник. Вот так. Будто всю жизнь только тем и занималась, что лазила по чужим домам.

В комнате было душно, в нос ударил знакомый запах лекарств, болезни, немытого тела и тоски.

— Г-гвен? Это… ты? — Голос Терри, шипящий, сиплый и глухой, был совершенно не похож на тот, который она привыкла слышать.

— Я. — Она закрыла окно, но осталась сидеть на подоконнике, свесив ноги. — Не узнал?

— Узнал, конечно.

А она его — нет. Высохшее, давно небритое лицо. Лихорадочный румянец на щеках при общей, просто нечеловеческой бледности. Тусклые глаза с лопнувшими кровеносными сосудами. Черные синяки, залегшие под веками. Волосы, сбившиеся в засаленные колтуны. Одет он был в длинную белую рубаху, слишком широкую для исхудавшего больного тела. Почему-то показалось, будто Терри сейчас напоминает призрака Засухи из страшных сказок, которыми в детстве пугали детей.

— Пойдем. — Она просунула руку Терри под мышку, обняла за спину, заметив при этом, что может пересчитать все ребра. — Тебе надо лечь. Боюсь, не дотащу до кровати, если ты прямо здесь сознание потеряешь.

Спорить он не стал. Тяжело оперся на ее плечо, и они вдвоем заковыляли к кровати.

— Ты… как сюда попала? — сипло поинтересовался он, пока Гведолин поправляла одеяло.

— Через окно, — невозмутимо ответила она. — Сам же открыл.

— Что, через дверь не пустили? — усмехнулся Терри потрескавшимися губами.

— Как видишь. Ваша служанка малость несговорчива.

— Гера? Терпеть ее не могу. Не боишься, что тебя здесь застукают? Мамаша от меня не отходит.

— Боюсь. — Разгладив руками одеяло, Гведолин присела на краешек кровати. — Но ведь сейчас ее нет.

Терри сжал в горсть ворот рубашки, подтянул ее к самому горлу. Оглядел Гведолин с головы до ног тусклыми слезящимися глазами, просипел:

— В шкафу мое белье. Оно чистое. Переоденься. Ты вся промокла, смотреть жалко. Есть хочешь?

Да, она промокла. И только сейчас поняла, насколько проголодалась, вспомнив, что последний раз съела утром маленький кусок хлеба, запив несладким чаем.

— Это на тебя смотреть жалко. Чем ты болен?

— На столе каша в кастрюле, — не обращая внимания на ее вопрос, тихо ответил Терри. — Кажется, там еще должен быть бульон, хотя я не уверен. Посмотри сама.

Гведолин не заставила его просить дважды. Не хочет отвечать, она спросит позже, терпения у нее хватит.

Она давилась, заталкивая в себя кашу и запивая бульоном. В таком состоянии Терри все равно ничего нельзя есть, да он и не будет, это видно. Так зачем еде пропадать?

Не одолев даже половины кастрюли — куда ему столько наварили? — Гведолин подошла к платяному шкафу, нашла рубаху со штанами, принялась стаскивать с себя мокрые прилипшие чулки.

Терри отвернулся к стенке.

Она почти оделась, когда сиплый глухой голос спросил:

— Зачем ты пришла?

Какой глупый вопрос. Неужели он действительно это спросил?

Она резко развернулась.

— Навестить тебя, разве непонятно?

Терри скептически фыркнул и закашлялся. Кашлял он долго, захлебываясь мокротой и тяжело дыша.

— Тебе. Не следовало. Приходить. — Откашлявшись, но еще не отдышавшись, выговорил он.

Ясно. Хорошо хоть сейчас сказал. Гведолин тут же вздернула подбородок:

— Мне уйти?

Молчание.

Она привыкла, что Терри всегда говорил, что думает. Прямо, резко, не щадя чувств собеседника. Значит, переспрашивать бесполезно. Он и впрямь не хочет ее видеть.

Скатав чулки и юбку в толстый валик, она поморщилась, представив, что сейчас придется влезть в промокшие туфли.

— Твои вещи я обязательно верну. Позже.

Он молчал.

— Да, постираю и верну, — она уверенно тряхнула влажной косой. — И если Терри привык говорить все, что на уме, то и она скажет. — На самом деле, я пришла вернуть тебе книги.

— И где они?

— На чердаке. Просто… решила сначала узнать, где ты живешь. Но ты не волнуйся, книги целы, я знаю, ты ими очень дорожишь. И раз ты больше не хочешь… со мной дружить… я пойду.

— Оставь. Себе. — От горечи в его голосе у Гведолин защипало в глазах, а горло свела острая судорога. — Знаешь… они мне… больше не нужны… Совсем.

Э, да она сейчас разрыдается. Глупо и совсем по-детски. Чтобы перебить подступающие слезы, она резко сунула ноги в туфли, подхватила валик из промокшей одежды, накинула влажный плащ. Схватилась за створку она, распахнула — в нос ударил прохладный воздух, и сразу стало легче дышать. Мокрый снег с дождем до сих пор не прекратился, крупные снежинки падали на подоконник и таяли в тепле.

Гведолин сбросила вещи вниз и уже почти наполовину высунулась из окна, схватившись руками за ветку яблони, когда сиплый, еле различимый голос произнес:

— Останься.

Другой бы не услышал. Но только не она.

Рама захлопнулась. Гведолин смахнула мокрые капли с подоконника и со щек. Обернулась.

Судорожный вздох, удивленный взгляд серых прозрачных глаз. И хриплый выдох.

— Доктор Флинт… сказал, я уже… не заразный.

Но и не выздоровевший, он же это прекрасно понимает.

— Так чем ты болен? — повторила свой вопрос Гведолин.

— Какое-то… воспаление… в легких, — нехотя ответил он. — Название мудреное… забыл.

Забыл? Конечно, так она и поверила.

Скинув холодные туфли возле камина, Гведолин снова тихонько примостилась на краешке кровати. Начал рассказывать — отлично, лишь бы не спугнуть.

— Доктор говорит… да что угодно говорит, кроме правды. Но я-то знаю… мне недолго осталось. Поэтому книги… возьми себе.

— Мог бы написать записку, — осторожно промолвила Гведолин. — Я бы прочла. Я теперь хорошо умею читать.

— Я… хотел… но потом подумал — зачем? Да и… мамаша все равно бы не передала. Она у меня… хорошая, но иногда чересчур заботливая. И конечно, лучше меня знает… что мне нужно… кто мне нужен.

И правда, зачем Терри ей писать? Очередная кукла состоятельного мальчика. Побаловался, поучил уму-разуму, поиграл и бросил. А ведь тетка Роуз ей говорила, пеняла: на что мол, дура, рассчитываешь? Такие, как Терри, не водят дружбы с бедными маленькими девочками из работного дома. Нет, на это надежды нет…

— Надежды нет, госпожа Роуз. — Доктор, молодой мужчина с черными тонкими усиками и длинными красивыми пальцами умывал руки в рукомойнике на кухне работного дома. — Вирус новый, с таким мы еще не сталкивались. И ладно у вас, вы бы посмотрели, что в столице делается! Взять хотя бы лечебницу храма Пречистой Воды…

Гведолин чистила на кухне картошку, слушая циничные речи характеризующие, наверное, всех докторов, которых она встречала в жизни. Обитатели работного дома — воры в законе, бывшие шлюхи, нищие, сироты. Всякий сброд. Одним больше, одним меньше. Подумаешь. Да пусть хоть все передохнут, не жалко. А вот столица…

Они все были предоставлены сами себе прошлой зимой — незнакомый вирус вызвал эпидемию, работа встала.

Жертвами незнакомой болезни в работном доме пали десять взрослых и трое детей. В Мерне закрыли границы на въезд и выезд, Роуз бесилась, потому что не успела уехать к своим родственникам в пригород. А Гведолин поняла, что все они обречены. А раз так, почему бы не попробовать? Вряд ли получиться хуже, чем уже есть.

Настойки и порошки ее научила готовить бабка Зарана — старуха настолько древняя, что никто не брался предположить, сколько ей лет. Самой Гведолин было пятнадцать, когда кухарка Мэг притащила с улицы еле живую бабку. Еще и слепую, как выяснилось спустя огарок. Тут же прибежала тетка Роуз, накричала на Мэг за подобное самоуправство. И чуть было не выгнала старуху обратно на улицу. Но живо притихла, когда поевшая бабка попросила принести ей моток кудели и прялку.

Прялку принесли. Бабка ощупала прялку руками, а потом пальцы ее забегали быстро- быстро, из под них потянулась шерстяная нить, которая, как у заправского паука, выходила на удивление ровной, тонкой и прочной.

И бабку оставили.

Старуха не помнила ничего из своей прошлой жизни, а доктор, осмотрев новую работницу, произнес умное слово — «амнезия». Имя Зарана ей дали из-за сходства с вольным народом йаху: темная кожа, в проколотый нос вставлено маленькое медное колечко, по семь сережек в каждом ухе, в волосы вплетены цветные нити, стеклянные бусины и перья. Когда ее нашли, она была одета в пеструю длинную юбку и цветной яркий кафтан.

А еще старуха оказалась целительницей.

Она научила Гведолин многому из того, что умела и знала сама.

Летом они заготавливали травы и ягоды. Бабка Зарана терпеливо объясняла, как цветы липы, заваренные с чаем, помогают от кашля, плоды шиповника возвращают силу и энергию. От каких болезней давать сушеную клюкву, мороженую чернику, малиновое варенье, облепиховое масло.

Настойку эхинацеи Гведолин, под руководством бабки Зараны, делала сама. Старуха долго шептала что-то над флаконами с лекарством. Потом страшно затряслась и, несмотря на смуглую кожу, побледнела, словно покойник. Два дня ни с кем не разговаривала. На третий день наказала Гведолин спрятать настойку в темном прохладном месте. Гведолин отнесла флаконы в подпол и уложила между гнилой промороженной морковкой и обвалившимся куском каменной кладки фундамента.

На четвертый день бабки Зараны не стало.

Гведолин поила больных настойкой тайно, чтобы не видела тетка Роуз; заваривала травы вместо чая…

Через три дня у них умерло еще два человека. А остальные принялись выздоравливать.

Мерну трясло и лихорадило, на улицах сжигали трупы.

И только работный дом постепенно оживал. Люди возвращались к работе, вновь мерно застучали прялки, и изголодавшиеся собаки, козы и овцы, которых бросили на произвол судьбы, истошно блеяли и лаяли, сбивая с ног любого, подошедшего к кормушке, человека.

Терри тщательно старался не смотреть на нее, отводил глаза. Возможно… на долю секунды Гведолин показалось, что она ошиблась, что такое поведение Терри — гордость, безмерное упрямство, нежелание выглядеть больным в ее глазах. Возможно… жалость? Боится, что она примется отчаянно его жалеть? И если так, то… Да нет, кто угодно другой, только не он. Хотя…

— Видишь ли, Терри, я тоже кое-что умею.

Он не повернул и головы в ее сторону. Пробурчал, отвернувшись к стене:

— Как любопытно. И что?

И тут Гведолин не выдержала. Очень захотелось схватить его за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы вывести из такого сонного, пугающего ее состояния. И если бы не болезнь, она бы так и сделала. Но вместо этого Гведолин, быстро наклонившись, положила голову Терри на грудь, прислонив ухо к грудной клетке. Пары вздохов оказалось достаточно — хрипы и клокотание. Значит, действительно, воспаление в легких.

Если она рассчитывала вывести его из сонного состояния, то ей это, пожалуй, удалось и безо всякой встряски.

— С ума сошла? Что творишь? — зашипел он. — По-твоему, я прямо сейчас собираюсь умереть? Нечего кидаться мне на грудь с рыданиями!

— С рыданиями? — Гведолин рассмеялась. — Не дождешься! Я тебе вообще умирать не разрешаю!

Он захлопал глазами и хотел что-то сказать, но снова закашлялся так, что у Гведолин тоскливо заныло в груди.

Откашлявшись он, все же, сипло поинтересовался:

— Так что же ты умеешь, Гвен? На всякий случай, моя мамаша не одобряет этой… нетрадиционной медицины.

Вряд ли его мамаша выражалась именно так, скорее всего Терри, как обычно, почерпнул заковыристые слова из очередного умного справочника.

— Оно и видно. Но попробовать ведь можно? Ты мне доверяешь?

Он долго молчал, а потом едва слышно:

— Да.

Улыбнулся через силу потрескавшимися, высохшими губами.

Гведолин уже стояла на подоконнике и ветер трепал ее вороную косу.

— Куда ты?

— Я вернусь. Возьму кое-что и вернусь. У тебя… у нас еще есть время. — Будешь меня ждать?

— Всегда.

— Госпожа!

Арон, надежный слуга, лет на пять старше Гведолин, не утруждал себя стуком в дверь.

— Госпожа! Кален заболел. Не посмотрите?

Посмотрит, конечно. Заодно и нотацию прочитает о том, как ее указы исполнять надобно.