Душа бессмертна (сборник)

ЭХО

Вера приехала домой белой июньской ночью, когда деревня уже притихла и под горкой, в низине, стлался заполненный туман. Девушка поблагодарила шофера, который ехал дальше, в другой колхоз, и оглянулась. В палисадах тихо отцветали черемухи. Было так светло, что за деревней легко углядывалась ромашковая желтизна луга и черемухи, как днем, белели у домов. Их теплый сладковатый запах перемешивался со свежим запахом росы, еле заметные вздохи ночи ласково накатывались из проулка.

Вера прислушалась. Машина, на которой ехала она со станции, добродушно ворчала где-то за речкой. Сонно и редко покрякивал у прогона дергач.

Чувствуя радостные сердечные толчки, девушка подошла к материнскому дому. От посеребренной росою травы босоножки сразу же намокли. Вера поставила чемодан на вымытое сухое крылечко и, как в детстве когда-то, дернула за веревочку щеколды. Дверь не открылась: она была заперта еще на завертышек. Вера улыбнулась, припомнив этот сделанный еще отцом и отшлифованный многими руками завертышек. Она присела на крылечке, сняла босоножки. Ой, как приятно стоять босиком на сухих, выскобленных дресвою желтых половицах! Вера тихонько постучала. Где-то в глубине сеней послышался шорох, скрип половиц, затем и голос матери:

— Кто, крещеный?

Мать шла открывать, не дожидаясь ответа.

— Да кто это об экую пору? — снова проговорила она со стонами и охами.

— Да я это, мамочка. Вера же…

— Милая ты моя, Верушка! — сразу запричитала мать, суетливо открывая дверь. — Да как это ты?..

Мать и дочь обе с радостными слезли прошли в комнату. Александра Михайловяа на ходу обнимала дочку и все суетилась от радости:

— Да как это ты, Верушка!.. А я-то жду жду, уж на поскотине-то дыру проглядела, гляжу с утра до вечера… Хоть бы грамотку какую!.. Ой, да что это я, ведь письмо-то вчерась принесли!..

И Александра Михайловна, охая и прикладывая к глазам передник, начала таскать на стол пироги, творог, молоко.

В комнате, был полусумрак, пахло березовым веником и чисто вымытым полом. Вера с любовью глядела на мать, рассказывала про дорогу, про институт; и ей казалось, что никогда и не было разлуки с домом. Они проговорили до того, когда и так нетемная северная ночь совсем посветлела и за соседним домом послышался стук молотка и отбиваемой косы.

Вера проснулась уже солнечным днем с ощущением чего-то удивительного и хорошего, что случилось только что. Сладко потянулась в постели и вспомнила о том, что она дома в родимой деревне и что это мама, стараясь не разбудить дочку, хлопочет у печки за перегородкой, хлопочет со свежими пирогами.

В распахнутое окошко доносилась из-под карниза веселая возня ласточек. Они свиристели над самым наличником, неутомимые в своем радостном трудолюбии.

Не вставая с кровати, Вера чуть отодвинула движущуюся от слабого ветра марлевую занавесочку и выглянула в палисад. На подоконник упали белые лепестки черемухового цвета. Щурясь от солнышка, она посмотрела на желто-розовое поле, уходящее наклонно к речке, и вся замерла от восторга. Над лугом уже дрожали волнистые круги прозрачного полуденного зноя. Внизу блестела речка, зеленый неподвижный дым прибрежных кустов уходил далеко-далеко, к поскотине. В тихом небе над полем висело большое белое облако, похожее на толстого Деда Мороза. Оно так явственно выделялось на нестерпимой небесной голубизне, так сказочно-рискованно, ни к чему не прикасаясь, застыло в воздухе, что Вера изумленно ойкнула.

Александра Михайловна подошла с тарелкой пирогов к постели.

— Пробудилась, Верушка? А я вот и пирогов тебе напекла. На-ко вот с творогом. Ты, бывало, больно уж любила с творогом-то.

— Ой, мама, у тебя весь нос в муке! — Вера в одной рубашке спрыгнула на пол. Целуя постаревшее лицо матери, она обняла ее, маленькую, пахнущую кухней и чем-то по-родному домашним, забытым.

— Поспала бы еще с дороги, — проговорила Александра Михайловна.

Но Вера уже оделась, а потом босиком с полотенцем и зубным порошком бежала на речку умываться.

Деревня стояла на зеленом бугре, окна домов улыбчиво глядели сверху на речку и поле. Все было зелено, и светло, и тихо, только в траве ковали кузнечики. Справа, как и раньше, бежала к реке строчка изгороди, а за ней волновалось ржаное поле. Слева все те же огороды с начинающей уже цвести картошкой, с куполами старинных рябин и черемух. Тропинку, протоптанную по склону и заросшую терпеливым подорожником, обступали розовые накрапины клевера. Длинные шершавые головки тимофеевки щекотали под коленками и путались в ногах. Внизу, где весной разливались речные воды, разметалось царство желтых купальниц и ветвистых лютиков. Если приглядеться, то можно заметить в этой желтизне малиновые головки приземистых колокольчиков, фиолетовые соцветия петушков и крохотные, но яркие капельки розовой «девичьей красоты».

Вера не утерпела и собрала букетик. Она связала его тонкими стеблями пырея и подбежала к речке. Вот и тот самый камень, с которого всегда берут воду для самоваров. Он все такой же, только кажется не очень большим, и все так же неподвижно стоит около него в заводи зеленый пучеглазый щуренок. Вера сорвала длинную травинку и осторожно опустила один ее конец в воду позади щуренка. Щуренок тут же исчез, а Вера засмеялась: «Что я тебе плохого сделала?»

По воде бегали на тонких ножках легкие водомерчики. Они изредка вылезали на листья водяных лилий и отдыхали. Листья этих лилий, большие, глянцевитые, похожи на зеленые палитры. А если сорвать длинный цветок лилии, то из сочного стебля можно сделать чудесные бусы.

Вера умылась и присела на камне. Вдруг из осоки, что росла у другого берега, выкатились два желтых шарика. Утята потешно водили носами и деловито перебирали лапками в воде. Вера замерла от изумления, но утята так же бесшумно укатились в осоку. Вера вздохнула и, счастливая, пошла в гору по теплой траве.

Дома она налила в стакан воды и поместила туда цветы. Александра Михайловна, не сводя с дочери глаз, рассказывала о нехитрых деревенских событиях.

— Бригадир-от сегодня всех на силос кликал. «Не позагребаешь ли, — говорит, — Михайловна?» — «Да, — я гу, — как бы не позагребала, да ведь Вера у меня приехала».

— А что, мамочка, все еще Петрович у нас бригадиром?

— Полно, какой Петрович! К сыну на Судострой еще в прошлом годе уехал Петрович-то. А бригадиром нонь Ваня Громов.

— Ваня? — Вера почувствовала, как в груди у нее что-то тревожно захолонуло. — Разве Ваня дома живет?

— Да как не дома. Как отслужился в солдатах, так все дома и живет. Женился зимусь. Машу-то из Камешника помнишь ли? Двор перекатил, крышу покрыл. А теперь, говорят, прибыли ждут. Только живут, бабы сказывали, не больно дружно. А чего бы ему еще надо — девка первая славутница была.

Вера поставила цветы на комод. Почему-то вдруг сильно и сладко затрепыхалось у нее сердце.

Девочкой она любила выбегать на улицу босиком, когда на припеках уже просыхали глинистые тропки, а за домами с зимней стороны медленно умирали похудевшие сугробы. В такое время почему-то особенно хочется босиком. Вера вместе с другими девочками подбирала место поровней и посуше и осколком от старой фарфоровой чашки чертила на земле квадраты и треугольники, чтобы играть в «Черту». Надо было бросать осколочек поочередно в каждую клетку и на одной ноге прыгать за ним. Если же нечаянно ступишь на черту, то играть начинала другая девочка, а тебе приходилось начинать заново. Зато когда осколочек побывает во всех клетках, можно было выбрать себе «дом» — клетку, в которой разрешалось стоять обеими ногами. Напрыгавшись, девочки начинали играть в «Избу». «Изба» — это три доски на кирпичах где-нибудь у амбара. Посредине стол — какой-нибудь ящик или старая осиновая коробья. Девочки часами стряпали из холодной и вязкой глины крендели и колобки, сушили их на весеннем солнышке.

Однажды Ванька Громов выследил всю эту «кулинарию». Он переломал все крендельки, а колобками начал палить по воробьям.

В школу Вера ходила вместе с Ваней до пятого класса. Он был старше ее на два года и после седьмого класса стал работать в колхозе. Иногда, возвращаясь из школы, Вера видела, как Ваня пахал загоны или возил снопы на гумно. Как-то за деревней он верхом на лошади галопом проскакал мимо Веры. Она искоса следила за ним. У старого разбитого мостика лошадь споткнулась и резко припала на передние ноги. Ваня перелетел через лошадиную голову и упал на мокрый от росы лужок. Он тут же вскочил и с искривленным от боли лицом проговорил испуганной Вере: «А вот и не больно нисколечко, а вот и не больно нисколечко!»

Еще запомнила Вера лето после окончания десятилетки. Она шла домой с аттестатом, свернутым в трубочку и осторожно уложенным в портфель. Ваня встретил ее у прогона. Была та пора, когда весна уступала свое место теплому лету. Только что зацвела черемуха, и он стыдливо нарвал Вере пук белых, почти без листьев черемуховых веток. Ваня тогда числился в деревне уже настоящим парнем, а у Веры только что оформились походка и почерк. Тогда ей так запомнились широкие Ванины плечи и его волнистые волосы, что она заснула с тревожным волнением, а утром проснулась и засмеялась от переполнившего ее счастья. Они вместе ходили за вениками в лес, а по вечерам смотрели в соседней деревне кино. В ту пору, как и теперь, стояли тихие белые ночи, такие белые, что на чистом, вымытом крыльце до самого утра была заметна каждая щелка. На этом крылечке Вера подолгу за полночь шепталась тогда с Ваней о том, что никому, кроме них, не известно и что так живо припоминалось Вере теперь. Тогда так же лениво поднимался из-под горки туман, так же спокойно скрипел дергач, напоминая своим скрипом скрип колыбели.

Александра Михайловна давно спала, и Вера осторожно, чтобы не разбудить ее, открыла окошко. С поля пахло цветами, над землей таял последний негустой сумрак. Ее охватило прохладой спящего палисада. Почему так тревожно и ново все?..

Под окном взапуски ковали кузнечики-полуночники и звенели редкие комары. Вера, не мигая, глядела на улицу и слушала кованье кузнечиков. Один из них ковал где-то совсем рядом в траве, под черемухой. Вот он замолчал, но другой сразу лее зазвенел у огорода, а ему охотно ответил третий. Вдруг Вера услышала дальнее насвистывание. Или ей почудилось? Нет, снова послышался свист. Кто-то шел за домами около бань и свистел. Теперь Вера ясно услышала мелодию песни. Она слыхала эту песню по радио. Вот и неторопливый припев:

Свист был так выразителен, что казалось, идущий выговаривает слова. Насвистывание слышалось ближе и ближе. Вера едва задернула занавесочку, как из-за соседнего, через дорогу дома показалась чья-то фигура. Вера с остановившимся сердцем взглянула через марлю занавески. Тот, кто свистел, был в голубой майке и черных брюках. Он держал косу на плече. Остановился напротив и с минуту смотрел на Верино окно, потом пошел в другой конец деревни. Вера, боясь пошевелиться, зажала глаза ладонями и долго стояла так у окна.

Прошла неделя, и на поле позолотилась рожь, и на лугу желтый цвет купальниц сменился белым цветом не известных Вере цветов. На гарях, по старым прогнившим осекам и на вырубках поспевала малина, наливалась княжица и зачернела смородина. Все эти дни Вера жила одиноко и как во сне.

В деревне было тихо и солнечно. Все деревенские косили на лесных покосах за гарями. Однажды Александра Михайловна предложила дочке сходить за малиной на дальние околопо косные подсеки. Вера надела старое свое платьице, в котором когда-то сдавала экзамены в школе, обула материны сапоги и пошла на подсеки. Она скорехонько набрала корзину крупной, истекающей розовым соком малины и вышла на дорогу. Вере знакомы были здесь каждый бугорок и каждый обгорелый пень. Правда, за пять лет намного выросли березки и ели, затянулось ольхой и крушиной то место, где ответвлялась тропа на покосы. Но Вера очень хорошо помнила это место. Здесь, недалеко от развилки, поперек тропы когда-то упала старая осина. Середину ствола, как раз настолько, чтобы проехать на двуколой телеге, кто-то вырубил и очистил от сучьев. Толстый комель и сучковатая вершина давно высохли, но лежали здесь по-прежнему.

Вера подошла к развилке и присела на комель. Отмахиваясь от комаров, она прислушалась к глухому шуму сосен. Этот шум нарождайся где-то далеко за пожнями и то нарастал перекатами, то, затихая, угасал.

Невдалеке была поскотина. Оттуда доносились еле слышный звук коровьих колокольцев и долгие крики пастуха. «Ого-го!..» — кричал пастух. И голос его медленно таял в лесу. Вдруг Вере бросились в глаза глубокие почерневшие вырубки на комле осины. Она взглянула попристальней и различила две вырубленные топором буквы: «BE». Вера смахнула с дерева хвою, прошлогодние листья, и на дереве обнажились еще две буквы: «РА». Теперь она ясно видела четыре буквы: «ВЕРА».

Она встала и пошла по тропе. Тревожно и тихо шумел лес. Маленькая пичужка вспорхнула с ольховой ветки и тонко-тонко пропела что-то. Хлопая крыльями, поднялся из-под ног выводок молодых рябчиков. Ничего не думая, лишь ощущая волнение и тревогу, Вера пошла быстрее. Она миновала пересохший ручей, выбежала на бугристую полянку. Левее от полянки начинались гари. Вдруг она ясно услышала мелодичный звук наставляемой косы. Где-то совсем недалеко косарь наставлял косу, и Вера пошла на этот звук. «Что я делаю, ой, что я делаю!» — мелькнуло у нее в мыслях. Но она шла и шла на этот звук, доносившийся из-за кустов, потом остановилась на краю узкого перелеска. Перед ней открылся лесной покос, и она отпрянула за кусты ивняка. Поляна была наполовину выкошена, и как раз напротив начинался новый прокос. Прямо на нее, слегка наклонив голову, широко и ритмично махая косой, шел Ваня.

Вера стояла за кустами и видела, как с каждым взмахом падали на лоб Ванины волосы, как он каждый раз таким знакомым, но забытым движением откидывал их назад. Он закончил прокос в трех шагах от нее, повернулся и, разбивая валок концом косьевища, пошел по прокосу, остановился у ольхового шалаша и закурил. Сердце у нее готово было выпрыгнуть, она закрыла глаза и снова открыла их: голубая майка виднелась рядом, по-прежнему знойно струился дымок Ваниной папиросы. И Вере вдруг до слез захотелось тихо и нежно окликнуть его, выбежать к нему на солнечный покос. Но она повернулась и побежала назад к тропе. В глазах ее лиловели соцветия иван-чая, что рос у Ваниного шалаша, голубела Ванина майка, но вокруг уже тревожно шумели сосны, поляна была уже далеко.

Вера прибежала домой и уткнулись в материну постель в сеннике. Глотая то и дело нарождавшийся комочек радости, тревоги и боли, она прислушивалась к звукам родной стороны. Ночью за деревней засобиралась гроза, гром заперекатывался, и по тесовой крыше дробно забарабанил дождик.

А утром Вера уезжала на станцию. Она остановила того же шофера, что вез ее в тот раз, уложила в кузов чемодан. Прощаясь с Александрой Михайловной, она не стерпела и по-детски расплакалась.

Машина фыркнула и покатила мимо зеленых палисадов. Мелькнула речка и скрылась в зеленом дыму прибрежных кустов. У развилки с упавшей осиной Вера попросила шофера остановиться, сказав, что отсюда пойдет пешком. Шофер пожал плечами и со скрежетом включил скорость.

Вера присела на комле осины и горячей рукой смахнула с вырубленных букв дождевую влагу. Лес шумел тревожно и перекатно, белые облака словно не двигались, а навстречу им плыли золотые вершины сосен. Вера встала и пошла от развилки вслед машине. В поскотине, отпугивая случайных волков, кричал и барабанил пастух. Она шла и слушала эти крики. Ей казалось, что это голос родных мест провожает ее, голос далекой любви и уходящей юности. А голос пастуха летел, замирая над безбрежным лесом, и ему вторило гулкое печальное эхо.