Душа бессмертна (сборник)

КОЧ

Коч овдовел позапрошлой зимой. Он продал овец и кур, повесил на ворота старинный амбарный замок и уехал к дочери в Ленинград.

Люди поверили: это насовсем.

Только Лещов — сосед и однофамилец — шел против всех:

— Знаю я его! К весне прикатит. Как тут и был. Возьми любого и каждого.

(У Лещова есть поговорка: «Возьми любого и каждого». Он так к ней привык, что употребляет к месту и не к месту.)

— А чего он куриц-то решил? — горячился тракторист Валька. (Это второй сосед Коча по прозвищу Зюзя, да не просто Зюзя, а даже пан Зюзя. В деревне любят смотреть телевизор.)

— Курицы дело плевое, временное, — спокойно возражал Лещов. — Теперь с инкубатора цыплят продают. Бери хоть сто штук.

— Ну и что?

— Вот ежели бы он дом продал, товды бы я и поверил.

Валька, живя со своей обширной семьей в старой тесной избенке, приценивался к ядреному дому Коча. Дом этот стоял посреди деревни «как стопочка», что редко можно было сказать о самом покупателе. Пан Зюзя был почти ежедневно пьян, по-видимому, привык. У него много раз отымали трактор, к чему он тоже привык. Но ведь тем же путем можно привыкнуть и к возврату машины! Что бы ни случилось, дело, в конце концов, завершалось тем, что Валька снова усаживался на трактор.

Валька предлагал Лещову биться об заклад, так был уверен, что Коч не вернется. Лещов отказывался, а зря. Весной Коч действительно прикатил домой. Валькины мечты о покупке у Коча дома и бани развеялись вместе с дымом из этой самой бани. Коч в первый же день отпарил и смыл неприятные ленинградские воспоминания. Придя к Лещову и сидя за самоваром, он рассказывал:

— Климат, климат не тот! Наш климат не сравнить с тамошним. Как в деревню ступил, сразу по-другому чувствую.

Кой черт климат! Наш климат давно сравнялся с ленинградским. Коч знал об этом не хуже «любого и каждого». Говорил бы уж лучше, что не поладил с дочерью, о чем и судачила вся деревня.

Но почему не поладил? Народ любит судачить, не разобравшись. Беда же заключалась в том, что Коч привык жить в просторном доме. Он наверняка упал духом, когда поселился в тесной городской квартире. Там не было не только русской печи, но даже и постоянной кровати. Каждый раз, когда надо было ложиться спать, Кочу ставили железную раскладушку. Так что климат климатом, а основная причина, осознанная Кочем, крылась глубже, то есть в семейных делах. Это Коч знал и никому не рассказывал. Но люди-то все равно говорили. Таким образом, «дезертир Ленинграда» (как тотчас прозвал Коча Валька) | словесно оправдывал свое возвращение климатом, на самом деле уехал из-за ссоры с дочерью. Но самая главная причина, даже не осознанная Кочом, была совсем в другом: он узнал, что в Ленинграде людей не хоронят в земле, а сжигают в печах. Это было для него непонятно, непри вычно и жутко. Быть сожженным он не хотел, такая перспектива приводила его в ужас, его неудержимо потянуло домой. И Коч удрал обратно в деревню, благо причина для этого была веская: они и впрямь разругались с дочерью. Лещов же верил Кочу, выслушивая про недостатки ленинградского климата. Во время войны он служил в Ленинграде. Конечно, Лещов, если б даже и запомнил, какой в Ленинграде климат, то давно бы об этом забыл. Но сам факт пребывания в Ленинграде и жестокого брюшного осколочного ранения, после которого Лещов (возьми любого и каждого!) еле выжил, был настолько понятным и достоверным, что Лещов бы поверил сейчас чему угодно, что касается Ленинграда.

— Саша, — Коча зовут Александром Николаевичем. — Саша, ты там на Литейном-то не был?

Коч на Литейном не был. Лещову же хотелось поговорить именно о Литейном, так как с этим проспектом у него связаны какие-то солдатские, по-видимому, любовные воспоминания.

Просидев у Лещова до ночи, Коч, несмотря на уговоры, ушел в холодный дом ночевать, а утром, еще не зная, что будет сажать, уже перекапывал гряды.

Была весна. Причем весна победная, юбилейная. Коч тоже был фронтовик, но не любил вспоминать войну. «Чего хорошего? — думал он про себя. — Народу столько прибито. Самого молодого, ядреного…» Медали он все же хранил тщательно и даже брал их с собой, когда ездил к дочери, не в пример тому же Лещову. Тот совсем не следил за этим делом. Внуки, приезжающие гостить на лето, растаскали и растеряли все, и без того немногочисленные, лещовские награды.

В тот день Коч вскопал гряды. Сажать же что-то было не только рано, но и нечего: уезжая к дочери, он отдал по людям весь картофель и лук. В пустом погребе по колено стояла вода… Опять идти занимать? Ведь вот же пришлось занимать даже угли для самовара…

Коч, не раздеваясь, сидел на лавке. В избе после одной топки едва-едва чувствовалось тепло. Пахло плесенью. Дом еще не просох и не пропитался жилым духом. Кочу стало тоскливее, чем в Ленинграде. В это время и зашел к нему Валька. Может быть, тракторист надеялся на выпивку, хотел в трудную минуту поддержать Коча, скорее всего и то, и другое.

Валька прищурил свои водянистые глаза, оглядывая углы:

— Не топил, что ли? Как в погребке.

— Да топил! — оживился Коч. — Мало, видно.

В доме, конечно, было что выпить, нюх пьянчужки не подводил Вальку, но Коч был совсем в другом настроении, а с горя старик никогда не пил. Поэтому Валька вскоре собрался уходить и пригласил Коча к себе.

— Ладно, — сказал Коч.

— Я грядки-то вспашу, когда лошадь освободится.

— Да я вскопаю лопатой, — сказал Коч.

— А знаешь что, Александр Николаевич? — Недовольный Валька уже держался за скобу. — Тебе жениться надо.

— А? — Кочу было приятно услышать такое неожиданное предложение.

— Жениться, говорю, надо! — грубо сказал Валька.

— Да нет, что ты, парень! Не дело не говори.

— Чего не дело, чего не дело! — Валька даже обозлился, хотя злился-то он явно по другой причине. — Самое дело! Тебе сколько?

Коч сказал и покаялся: семьдесят восемь лет тоже не шутка.

— Ну и что? Вон на Кавказе живут до ста пятидесяти.

Валька ушел, хлопнув дверью.

Коч глубоко вздохнул. Потом он переобулся, взял в сенях лопату и пошел в огород вскапывать остальные грядки. За работой забылась злая Валькина шутка. Но где-то в подсознании (так же как истинная причина возвращения) засела и обосновалась пока еще спорная и непрочная мысль о женитьбе. Вернее, предчувствие этой мысли.

Лето выдалось неустойчивое. В природе все перепуталось, извечные приметы обманывали и не совпадали с давно выверенными предсказаниями. Впрочем, и предсказания метеорологов, передаваемые по телевизору, тоже иной раз обманывали не меньше.

Коч почти ежедневно ходил смотреть телевизор к Лещову.

За лето он вновь обжился. Да и что обживать? Все давным-давно обжито… С весны он посадил огород, кочней полсотни капусты, да столько же брюквы, две грядки картошки и грядку луку. Даже про огурцы не забыл, но эти пожелтели и не росли. Все шло не как обычно: и ведро не к месту, и дождь невпопад…

Сенокос выдался вовсе какой-то дурной. То все засохнет от жары, то вдруг накатится холодина, хоть надевай шубу, чтобы сметать стожишко. Коч накосил за лето стогов пять.

— Ну, Александр Николаевич! — подначивал Валька. — Ты процентов на двух коров накосил. А я и на одну не могу.

Валька заливал: корову он держал, и сено начисляли ему бесплатно как механизатору. Правда, и косить заставляли, но какой из него косец? За лето он дважды прославился. Один раз чуть не задавил человека, в другой еле не утопил трактор.

Итак, Кочу (возьми любого и каждого) полагалось В пятнадцать процентов от накошенного в колхоз. Ему не захотелось продавать это сено, поэтому осенью он купил! у Лещова молодую суягную овцу. Чин чином привел ее в свой хлев. Но до снегу было еще далеко. Овец выпускали в загородки. Коч только что убрал брюкву, выкопал картофель. Загородка оказалась свободной, но овца не стала ходить. Она сразу начала блеять и бегать вдоль изгороди, стремясь обратно к лещовским овцам. До чего доблеяла, что даже охрипла, а под конец сунула голову промеж двух жердей и еле не удавилась. Коч завел ее в хлев. На языке у него уже скопилось множество нехороших слов, он крякал, держал себя в руках. Разжигая самовар, он зацепил его балахоном и опрокинул, сел к столу и начал плеваться, мысленно ругая себя и весь белый свет: «Дьявольщина. Куда ни ступи, везде неладно. Все ползет, за что ни возьмись. Это разве нармальная — жизнь? Нет, не нармальная!»

То, что жизнь, как и погода, пошла «ненармальная», Кочу ясно было и раньше. Но раньше он терпел. Сегодня же терпение кончилось и стало понятно, что так дальше нельзя. Надо было что-то делать. А что делать? Что ни возьми, хоть в кухне, хоть в сенях — все требует женского внимания и догляда.

Коч, сидя в кути, перебирал в уме своих ровесников, с которыми начинал жизнь. И его опять обдало холодом, как тогда в Ленинграде, когда узнал, что людей в больших городах не хоронят, а сжигают в печах, да еще и не дровами, а при помощи электричества.

Никого из ровесников, кроме Лещова, в живых не осталось.

Коч перебирал их одного за другим. Этот убит еще в финскую, этот погиб тоже. Тот умер уже после большой войны, этот давно, тот не очень давно. Выходило так, что Коч и Лещов заживают чужой век, что вроде бы уже и стыдно эдак-то.

Коч вздохнул и задумался еще глубже. «Вот тебе и вся недолга, — невесело и не спеша рассуждал он. — Никого нет из ровесников. Отшумела жизнь, как трава на ветру. Только почему же так уж больно и скоро-то? Всех подкосило, до единого. АН нет, не всех еще… Вот, возьми, Миша Шадрун из Залесья. Этот старше их с Лещовым на два года, а ядреный и женился в прошлом году третий раз Даром что корявый на рожу, а уже двух баб издержал, хоть бы ему что. И сейчас вон в магазин ходит без батога. Красный, хоть прикуривай от него. Подожди-ко, а кого он взял-то?»

Коч стал вспоминать и разволновался еще хуже. В памяти, как живой, встал отец, Николай Антипьевич, прозванный Кочом за густые волосы. Высокий был старик, прям был всегда душой и телом, не сгорбился и в тридцатом году. Не очень-то хотелось ему идти в колхоз, видно было по всему, но переломил сам себя и сыну не дал повесить голову. Сдали на общий двор всю скотину, весь инвентарь и до самой войны оба с отцом не слезали с почетной красной доски. Да и жили не хуже людей…

А тут, когда немец пошел на Москву, все в колхозе пошло прахом. Коч воевал и не знал, что творилось дома. Письма писали всегда утешительные, чтобы не расстраивать военного человека. Потом, после войны, когда отца уже не было в живых, Коч узнал кой-чего про тыльную жизнь. И про отца в том числе. Рассказывали, что однажды на общем собрании весь колхоз просидел в конторе с вечера до позднего утра. Николай Антипьевич подписался на свою тысячу и хотел, говорят, идти домой, но его попросили подписаться в подписной книге за неграмотную женщину. Старик поднес бумагу к лампе и внимательно разглядел цифры:

— Марютка, — позвал он ту женщину, за которую надо было расписаться. — Ты, я знаю, по письму не грамотная. А считать-то ведь ты умеешь. У тебя сколько трудодней заработано?

— Да больше тысячи.

— Ну вот. А на трудодни по скольку начислено? Старик обратился теперь не столько к Марютке, сколько к счетоводу и к председателю, но те сидели, не глядя на колхозников. И тут Миша Шадрун ударил по столу ребром своей белой сухой ладони:

— Подписывай и можешь быть свободным.

— Нет, я за таких неграмотных не расписываюсь. Ты, Марюта, где эту тысячу возьмешь?

Бабенка растерялась и молчала, а старик спокойно объяснил:

— У ее вон тысяча трудодней. Ну, пусть выдадут, как в прошлом годе, две с половиной копейки на трудодень. Берем три.

Рассказывают, что Миша Шадрун вскочил, закричал, потом вывел Николая Антипьевича из конторы. Старик даже не успел надеть шубу, рукавицы и шапку. Дело было глубокой осенью. Уж промерзла на первых заморозках сырая, убранная до последнего колоска земля, и журавли давно улетели, уже первая поземка струилась по серым, пыльным, жестким глыбам дороги и пахоты. Тем утром не дымились кирпичные трубы и не звякали у речки бадейки. Весь народ был в конторе, хотя после выступления старого Коча и начали расходиться.

Миша Шадрун привел Николая Антипьевича в центр сельсовета и взял понятых. Все подошли к колхозному картофельному погребу. Шадрун выхватил из пробоя замок, распахнул дверку и показал на нее старому Кочу:

— Сюда! — Он на замок закрыл старика в погребе и ушел обратно в контору, где всю ночь шло собрание.

Говорят, что без шапки и шубы Николай Антипьевич быстро начал мерзнуть. Старик руками начал ковырять и выгребать песок из-под нижнего бревна. За полдня он проделал под бревном достаточно большую дыру и, как крот, вылез на свет. Он вернулся домой: шапка, шуба и рукавицы лежали на лавке, их принесла из конторы сноха. Он отмыл руки, попил чаю, затем оделся в эту самую шубу, надел шапку, взял рукавицы, попрощался со всеми, кто был около, и пошел вновь, прямой и неторопливый.

Говорят, у Шадруна побелели глаза, когда Николай Антипьевич сначала вежливо постучался, затем вошел в сельсоветскую комнату, где уполномоченный подбивал итоги подписки. Говорят, Миша Шадрун чуть не взбесился, а Коч стоял перед этим дураком спокойно и прямо. Но когда Шадрун опять взял понятых и привел старика к тому самому погребу и приказал залезать туда же, но не через дверь, а через тот самый лаз, который сделал Николай Антипьевич в земле, тогда, говорят, старик не вытерпел и громко сказал:

— А ты покричи еще! Не боюсь. Нет, не тебя, Шадруна, мне бояться, не в твоем роду живы экие ухари! Чтобы им Антиповы сыновья кланялись!

И вот теперь этот самый Миша Шадрун женился на молодой. Да еще и живет припеваючи, с порядочной пенсией, держит чуть ли не целый двор скотины и каждый день попивает винцо.

Коч даже поднялся от возбуждения с лавки. Чем он хуже хоть того же и Шадруна? Чем? Ладно, держал Шадрун в погребе родного отца, пусть, это было давно. Время было военное. А теперь-то чем он, Коч, провинился, чтобы жить хуже?

Смута в душе росла и росла.

Коч решительно встал, ноги сами принесли его к Вальке.

Пан Зюзя латал над хлевом крышу кой-каким барахлом, где доска, где обрывок толи. При виде Коча сразу же прервал работу и слез на крыльцо:

— Садись. Как живешь?

— Да неважно, парень, — сказал Коч.

— Конешно, одному это тоже не мед! — Валька словно бы знал заранее все мысли Коча. — Возьми любого и каждого…

Коч, занятый этими мыслями, не увидел тайной насмешки в голосе Вальки, не заметил, что тот использовал поговорку Лещова и словно бы подмигивал сам себе, когда то и дело тихо покашливал.

— Я бы на твоем месте, Александр Николаевич, и думать долго не стал.

— Да ведь вот, парень, годы-то… Боязно. Да и люди что скажут…

— А ты гляди на людей! Люди… Все люди как люди, а ты как шиш на блюде, — Валька притворно загорячился, но Коч опять не заметил этого. — Люди! Да если хочешь знать, люди всякие. Многие вон дивятся…

— Чему?

— Иные и прямо говорят…

— Чему дивятся-то? — переспросил Коч.

— А тому, что Коч в таком дому и один!

Если б Валька не назвал его по прозвищу, он, может, и уловил бы, что его разыгрывают. Но — хитер пьянчуга! — Валька как бы от имени всех назвал Коча Кочом, то есть общепринятым прозвищем. И это совсем закрепило Валькину победу.

— Если хочешь знать, вон эта… Евдоша-то… Из Залесья. Совсем еще молодая баба. Денег куры не клюют. Второй год на пенсии.

— Знаю Евдошу. Чего… — Коч подзамялся, но тут же осмелел. — Думаешь, пошла бы?

— Да она… она, знаешь? Ее только поманить. Полетит пулей!

— Да ведь у меня тоже, понимаешь, не к пусту. Есть и сберегательная…

— Ну! А чего? — Валька и сам увлекся, теперь он был в восторге от этой на ходу пришедшей идеи. — Да вот я завтра в Залесье еду. Если хочешь, зайду и поговорю.

— С Евдошей?

— Ну! Завтра за трестой туда.

— В Залесье?

— Да что ты, Александр Николаевич, как маленький, твержу, твержу. — Валька протянул руку — Держи!

— Ежели это… — Коч несмело взял жуткую Валькину жменю. — Не омманешь?

Валька даже отвернулся, и Коч ушел от него в полной решимости и в твердой уверенности. Но дома на него вновь накатилось сомнение. В душе он не доверял пьяницам. Но, вспоминая разговор с Валькой, нельзя было не верить в искренность тракториста. Какой-то червячок неуверенности все-таки остался, и вот, чтобы окончательно придушить этого червячка, Коч двинулся за поддержкой к Лещову. По его плану Лещов должен был окончательно укрепить начатое дело, развеять все сомнения, а самое главное, высказаться насчет Евдоши из деревни Залесье. Лещов долго слушал Коча. Речь началась издалека, постепенно приблизилась к смыслу, и наконец стало понятно, к чему весь разговор.

— Так что, сам понимаешь, — закончил Коч артиллерийскую подготовку и пошел дальше в атаку, но Лещов уже все понял и перебил:

— Да ты что, Саша? С ума сошел? Не смеши людей-то! Старую голову не позорь. Возьми любого и каждого. Ведь ты стыда не оберешься, разнесут по всей РЭСЭФЭСЭРЕ.

— Думаешь!

— Думаю, думаю. Ты мне не говаривал, а я не слыхивал…

С утра солнце еще выглядывало из-за толстых густых туч, которые заслонили небо, теперь же все везде было темно. Дождь моросил в тоскливом безветрии. Глухо было и сумрачно. Тучи давили, казалось, прямо на плечи и не давали дышать.

Коч вышел на улицу и почувствовал, что весь разбит, вдруг заныли в суставах немолодые поскрипевшие за жизнь косточки. Удушливый кашель долго тряс его у лещофской изгородки.

Дома он взял грибную корзину, вставил в скобу ворот еловую палку и ушел в лес.

Валька видел, как он пошел в лес. Он своими глазами это видел и не удивился. Что тут особенного? Человек ушел за рыжиками. Если недалеко, то ничего особенного, не заблудится. Волков нынче нет, медведь один на весь сельский Совет. Валька уехал на тракторе в центр и вернулся ночью нетрезвый. Он направил фары своей «Беларуси» на Кочовы ворота. Батог в скобе торчал по-прежнему. «Нет Коча… — мелькнула тревога в Валькиной голове. — Не пришел из лесу». Хмель все-таки пересилил, и Валька уснул прямо в кабине. Но едва забрезжил рассвет, он очнулся от той же, только за ночь разросшейся тревоги. Взглянул на ворота и ужаснулся.

Коча дома не было. Валька побежал к Лещову:

— Где Коч?

Лещову неоткуда было знать, где Коч. Валька рассказал о вчерашнем разговоре насчет женитьбы. Тогда и Лещов рассказал, как приходил Коч советоваться к нему. Оба испугались: стало ясно, что Коч ушел в лес и не вернулся. Может, нарочно или с расстройства, уйду, мол, да там и умру. Ни Лещов, ни Валька не знали, что делать… Наконец решили идти искать, Валька сбегал за ружьем, Лещов присвистнул своего пса. Тут же обежали всю деревню и собрали народ, кто мог ходить.

Набралось больше двадцати человек, люди скопились у лещовского колодца, все в резиновых сапогах.

— Он что, точно ушел? — спрашивали Вальку.

— Точно. Видел сам.

— Наверно, по левой дороге направился. У его там места на примете.

— А может, на мой пенник? — возразил Лещов.

— Кто его знает, Коча.

Решили разделиться на три партии и идти сразу по трем дорогам, в том числе и на лещовский пенник.

Дождь моросил, не переставая и не усиливаясь. Ветра не было, трава и кусты в лесу были мокрые. Каждая ветка обдавала людей водой. Капли стекали за шиворот, в сапогах тоже быстро захлюпало. Валька вел свою партию все дальше, отошли уже километров семь. Палили из двух ружей, кричали. Прочесывали ельники от тропки до тропки, просматривали полянки и сеновалы.

День быстро шел на убыль. Валька заложил последний патрон и бухнул в мокрое потемневшее небо. Долго слушал. Но выстрел в мокром воздухе прозвучал слабо, везде стояло глухое лесное безветрие, а темнота, казалось, начала наползать еще быстрее.

— Ветролет бы, — вздохнул кто-то.

— Не ветролет, а вертолет! — обозлился Валька.

— Кто тебе его даст?

— А как же! Вот позвоним дома, сразу пошлют из Вологды. Знаешь, как в песне поется: «Молодым дорога, старикам почет».

— Теперя наоборот. Молодым почет, старикам дорога. Вишь ушел, может, верст за тридцать.

Все были расстроены, все промокли до нитки. Устали и проголодались за день немилосердно. Валька первый не выдержал и предложил идти домой.

Все соединились в поле, собирались по одному, по два, злые и мокрые.

— Конешно, ищи его. В болоте Кочей много… — сказал Валька, когда собрались опять у лещовского колодца. Но шутку никто не принял.

Коча было жаль, и ежели он еще не погиб, то требовалось срочно снова идти в лес. Ежели его нет в живых, то надо было сообщать в больницу, в милицию, дочке в Ленинград. И еще чего-то делать. Искать человека. Хоть и мертвого, а искать. Но ведь устали вусмерть и промокли, да и как будешь искать ночью?

Все молчали и почему-то не расходились, никто не хотел первый уйти домой.

— Адрес-то, кто знает, какой? — спросил Валька.

— В Ленинграде-то?

— Может, телеграмму придется посылать.

Адрес у Вальки когда-то был, но как только Коч приехал обратно домой, то он этот адрес выкинул. Валька плюнул. Кто-то посоветовал поискать адрес в доме Коча: где-нибудь в шкапу должен же быть конверт с ленинградским адресом.

— Глядите! — Валька встал. — Иду при свидетелях, может, замок придется ломать.

Замка ломать не пришлось, поскольку его не было, в скобе торчала одна палка, и Валька выбросил ее далеко в крапиву. Он открыл сени, посветил электрическим фонариком дверь и вошел в избу.

Коч еще не успел провести свет, отключенный в то время, когда уезжал к дочке. Валька осветил шкаф со стеклянной дверцей, открыл и начал шарить на полочке. Звякнул стакан, полетела какая-то ложка. И вдруг у Вальки подкосились ноги: с печи, из темноты послышался сильный и долгий всхрап. Стало вновь тихо, но через минуту Валька услышал шорох, кто-то слезал с печки.

— Александр Николаевич, ты? — громко, чтобы подбодрить самого себя, спросил Валька. — Дома, что ли?

— Дома, дома, — отозвался голос Коча.

Вальке хотелось в три колена обматерить Коча, но он сдержался, чтобы узнать, что к чему.

— Ты дома? — снова спросил он.

— Дома. А чево?

— Весь день?

— Весь, — Коч закашлял.

— А вчерась? Ходил ты вчерась по рыжики?

Коч молчал. Никуда он «вчерась» не ходил, он только дошел до прогона, затем спустился к реке, огородами вернулся в деревню и прошел в дом другими воротами. В парадных воротах палка торчала со вчерашнего дня, нетроганая.

— Ну? — ярился Валька. — Будешь отвечать? Коч молчал в темноте.

— Ты где вчера был? — Валька чуть не схватил Коча за ворот. — Ну?

Коч молчал. Потом он как будто пошевелился на лавке. И Валька услышал:

— А я, значит, задними воротами. Кхе-кхе…

— Ну, я припомню тебе! — Валька вылетел из дома как сумасшедший. — В три Коча мать… Где Лещов?

Валька подбежал к дому Лещова. Люди ожидали его.

— Жених стамоногий! — ругал Валька Коча. — Где, говорю, Лещов?

Вальке хотелось скорее увидеть Лещова, чтобы вместе с ним разоблачить Коча перед всеми, осрамить и высмеять в отместку за дождь, мокрые усталые ноги, голод и зря потерянный день.

— Вся деревня! Весь день его ищут, а он на печи поляживает. Ну Коч! Я тебя женю, чертов Кочина! Я вот тебе высватаю, ты у меня еще… Это… где Лещов?

Только сейчас обнаружилось, что Лещова в деревне нет. Он не вернулся из леса, в суматохе никто не заметил этого.

Теперь надо было идти искать Лещова. Надо было опять тащиться на ночь глядя и неизвестно куда…