Душа бессмертна (сборник)

МОЗДОКСКИЙ БАЗАР

Осенью прошлого года судьба во второй раз забросила меня в город Моздок. Сюда из Минвод ходит междугородный автобус, ходит мягко, стремительно; шины его издают шелестящий звук и словно стелются по асфальту. И если по всему Северному Кавказу дороги именно такие, то и впрямь напрасно я родился в Вологодской области…

Машина с полупустым салоном мчалась через осеннюю степь, еще теплую, мягкую, но уже утратившую вальяжно-заносчивый и богатый облик летней поры. Изредка с горизонта наплывали резко очерченные высокие тополя. Я долго не мог сообразить, что это как раз те самые пирамидальные тополя, которые знакомы с давних времен по «Железному потоку» Серафимовича. Почему-то всего больше запомнилось это слово — пирамидальные. Но тополя выглядели не пирамидальными, а скорее челнокообразными, и степь не казалась такой широкой и романтической. В ее облике скорее ощущалась усталость и то тихое сельское умиротворение, которое свойственно осенью и нашему северному пейзажу.

Стелились за окном те же, что и у нас, сельские улицы, только длинные, и везде была та же атмосфера какого-то отраженного покоя и созерцательности. Только дома здесь в основном кирпичные, с длинными, выложенными из камней, оградами, с высокими, зачастую железными воротами.

Мелькали мусульманские кладбища с каменными столбиками надгробий, коровы здешней породы — бурые — поднимали на шум добрые широкие морды, взбрыкивали в проулках телята, индюшки — птицы нелепые, но заносчивые — ходили на своих длинных ногах почти у каждой ограды. И сквозь бензинную гарь чуялся приятный, негорький запах повсюду тлеющих осенних костров. Как будто все было так же, как и у нас на Севере.

Автобус пришел в город под вечер. Я сделал свои дела, переночевал, а утром отправился на базар… Потому что тот, кто не видел здешний базар, тот, считай, не видел и Северного Кавказа…

Моздок — это административный центр одного из районов Северной Осетии. Этот район через узенький перешеек (разделяющий Чечено-Ингушскую и Кабардино-Балкарскую АССР) словно бы стекает с предгорий и широко разливается по Северо-Кавказской степи. Для райцентра город довольно большой, с несколькими кинотеатрами, музыкальной и прочими школами, пивным заводом, великолепной больницей и множеством других учреждений, которые здесь выглядят внушительнее, как-то солиднее, чем в других, известных мне райцентрах.

В прошлый приезд мне показали здесь старую почтовую станцию, где когда-то пили чай и меняли лошадей Михаил Юрьевич Лермонтов и многие славные его современники. Небольшое здание стояло почти без крыши и должно было вот-вот окончательно разрушиться. Интересно, живо ли оно еще?

Но у меня не было времени узнавать. Было восемь утра, и я спешил увидеть Моздокский базар. Для этого надо выходить к парку, в конец главной улицы города — улицы Кирова, где останавливаются местные автобусы. («Моздок — Пятая сотня» — гласило название одного из маршрутов. Но имеет ли это какое-либо отношение к военной терминологии терских казаков, сказать не могу.)

Здесь, около памятника С. М. Кирову, в глаза сразу же бросились архитектурные изменения. Угловое здание надстроили и сделали наверху ресторан. Широкие стеклянные проемы надстройки и хорошо видимая внутренняя планировка делали ресторан похожим на аквариум. Вечером это сходство, вероятно, намного усиливается. На глухой торцовой стене ресторана была выложена громадная мозаика, изображавшая джигита в высокой бараньей шапке, в бурке, гордо восседавшего на вздыбившемся коне. Размеры мозаики и стиль исполнения довольно отчетливо выявляли настроение монументалиста. Автор мозаики, видимо, совсем отчаялся, наблюдая окончательную потерю Моздоком национального своеобразия. Ведь русские, армяне, евреи, украинцы, азербайджанцы, кумыки, грузины, цыгане, татары, корейцы, ингуши, ногаи, лезгины, чеченцы, кабардинцы — все это пестрое население, кочующее через Моздок и живущее в нем оседло, по-видимому, отнюдь не содействовало возрождению и сохранению национальных осетинских традиций.

Но… вернемся к базару.

Моздокский базар описать очень трудно. Его надо смотреть своими глазами, слушать своими ушами и ногами по нему надо ходить своими же. Слегка, может, и поторговать чем-нибудь, только тогда поймешь кое-что, да и то не все. Потому что это стихия, а стихия, как известно, изучению поддается с трудом, да и то не всегда. Что можно, к примеру, понять в движении морской воды во время хотя бы пятибалльного шторма? Вгонять все это в определенную систему, искать закономерности — дело, может быть, интересное, увлекательное только для специалистов. Так и этот базар.

В базарной, если можно так выразиться, натуре, сплавились самые разнообразные аспекты и свойства. Есть в ней и вполне понятная заинтересованность земледельца во взаимном обмене, есть и жажда прохвоста из чисто спортивного интереса любыми путями объегорить кого-нибудь, и не важно кого. Имеется добротная совесть оседлого частника и циничное нахальство кочующего проходимца, нередко представляющего целую торгово-самодеятельную фирму. Старческое скопидомство одинокого пенсионера и бесшабашие равнодушного к торговле юноши. Мудрая бережливость многосемейной хозяйки и скупость глупой женщины, которая из ложно понимаемой экономии покупает завалящий товар. Все тут есть, в этой натуре! Здесь, на базаре, все нации и все народности чувствуют себя равноправными, как нигде и никогда. Но худо тому, кто придет сюда не по соображению выгоды и торговли! Дух бескорыстия распространяется на базаре мгновенно.

Тебя тут же заметят и подвергнут единодушному, молчаливому остракизму. На тебя будут глядеть так, как будто бы ты — самый свежий выходец из преисподни, либо как на жалкого дурака, не понимающего своей же выгоды, то есть с искренним состраданием. И если ты и найдешь в себе силы спокойно проигнорировать все эти внешние штучки, все равно ты вскоре ощутишь такое одиночество, такую никчемность, что это тебя вышибет с базара, и пройдет много времени, прежде чем вернется к тебе твоя прежняя уверенность в себе. Разумеется, если она была у тебя до этого.

Впервые я побывал на Моздокском базаре в сорокаградусную июльскую жару шестьдесят шестого года. Вероятно, эта непривычная жара в сочетании с грандиозной, совершенно для меня неожиданной стихией торговли и подействовали на меня оглупляюще. Я толкался в базарной толпе подобно лунатику, ощущая себя не изнутри, а как бы со стороны. Был сам не свой в буквальном смысле. С каждой минутой хождения по базару это отчуждение моего «я» все усиливалось.

После двух стаканов сухого вина, которым торговали в ларьке колхоза «Ленинский путь», я несколько взбодрился, но ненадолго…

Базар обволакивал, поглощал, впитывал в себя и переваривал без всяких отходов. Я понял: сопротивляться бессмысленно… Шатаясь в толкучке, я смутно чувствовал, как базарная стихия незаметно подмывает все мои, казалось бы, крепчайшие социально-нравственные устои. Открылось что-то широкое, ничем не ограниченное… Я с изумлением ощущал, что из меня мог получиться кто угодно, вплоть до контрабандиста. «А что? — думалось мне. — Ничего не боюсь!» Так странно подействовал на меня воскресный Моздокский базар с его белым и красным сухим вином, с его удивительным изобилием. Здесь торговали, видимо, всем, что рожала и что носила на себе земля Северного Кавказа. И не только Северного. Живность, к примеру, тут была вся, начиная от самого молодого и безрассудного цыпленка с розовой, просвечивающей сквозь первое оперение кожицей до громадного, облезлого, с отвисшей губой верблюда. Верблюд стоял у кирпичной стены неподвижно и глядел куда-то за горизонт, не скрывая, как мне показалось, своего ехидно-мудрого презрения ко всему белому свету. Ткани и шкуры, одежда и обувь — поношенные и наиновейшие — все это имелось здесь также в избытке, а в скобяном ряду можно было купить все, от булавки до мотоцикла. Помню я, как в тумане, поспешил вырваться из базарного плена. Тут только стало слышно, что сквозь гул базара пробивается какой-то другой, ровный и отрешенный шум — это был шум Терека. Я решил выкупаться; горячий пот стекал по спине, легкая летняя одежда не успевала его впитывать.

Терек — стремительная река. Но, глядя на него первый раз, испытываешь разочарование: после лермонтовских стихов он кажется совсем не таким, каким хотелось бы. И все же, слушая его тревожно-усыпляющий шум, хотя и с некоторым усилием, но можно, наверно, представить охоту толстовского Оленина, услышать песни и ругань дяди Брошки. А глядя на заречный лиственный лес, испытываешь странное ожидание: кажется, что вот-вот где-то там мелькнет лохматая шапка абрека и раздастся хлопок ружейного выстрела, блеснет на солнце клинок шашки, послышится песня прекрасной горянки. Но ничего подобного ни на том берегу, ни на этом не было и духу. Только невдалеке три старика увлеченно играли в карты в тени дерева.

Вода в Тереке оказалась похожей по цвету и температуре на кофе с молоком, которым потчуют в московских столовых. Я в этом убедился сам. Больше того, попробовал эту воду чуть ли не на вкус. И вот как это было. Я вздумал переплыть на другой берег. Но он был пустынным и жарким. Я поднялся метров на триста по течению и поплыл обратно. В воде было все же не так жарко, я плыл с удовольствием. В эти минуты как-то забылось, что летом вода в Тереке особенно стремительна. Тающие в горах ледники посылают Тереку свои чистые, но постепенно мутнеющие подкрепления. Река во многих местах за короткое время значительно меняет русло, перемывая с одного места на другое массы песка, размывая глинистые берега. Еще сто тридцать лет тому назад Терек в стихах Лермонтова обращался к старому Каспию:

И вот по такой воде плыть было очень приятно, но неожиданно я обнаружил, что за какую-то минуту-две меня унесло не меньше как на полкилометра. Я прибавил ходу, стараясь приблизиться к берегу, но меня несло все дальше. Мною овладел легкий испуг. Я поплыл наперерез, но берег не приблизился. Тогда я поплыл изо всех сил и вдруг почувствовал, как мои мышцы стремительно ослабли. Началась сердечная спазма, похожая на ту, какие испытывают больные грудной жабой. Я почувствовал, что начинаю тонуть. Меня охватил ужас, причем не обычный, а какой-то другой, плотский, что ли. Но даже сквозь него, сквозь протестующий вопль моего тела, хоть и слабо, но пробивалось обычное пищание иронии, издевки над собой: «Что, достукался, покоритель Кавказа… Теперь ты не выкрутишься». Однако что-то протестовало во мне сквозь ужас, вероятно, без ведома сознания, заставило себя сделать то, что надо, то есть успокоиться и думать. Сознание в свою очередь быстро сориентировалось в обстановке, прикинуло, что и как, и молниеносно пришло к выводу: «Надо отдохнуть. Не двигаясь, переждать, скопить силы и подплыть к берегу». Я лег на спину, слегка шевеля ногами, чтобы только-только держаться на воде. Меня несло и несло, все дальше, к самому мосту. Потом я снова поплыл к берегу. Но Терек, словно забавляясь, то приближал, то вновь относил меня от берега. Не помню, как мне наконец удалось ухватиться за какую-то спасительную прибрежную ветку…

Я долго отлеживался на берегу, размышляя о том, что получается, когда по глупости или зазнайству торопишь события либо когда берешься за непосильное дело. Три старика даже не взглянули на меня: мало ли кто плавает в Тереке? Они молча, сосредоточенно глядели в свои карты. Может быть, они тоже думали, что вся жизнь — это одна сплошная игра?

С тех пор дома, в прохладной Вологде, мне часто снились три этих старика, снился шум стремительного Терека, чуть не утопившего меня. Моздокский базар все время тревожил мою память.

Сейчас, вспоминая все это, я обошел длинную кирпичную стену, опоясавшую обширную площадь базара. На берегу Терека было совсем пустынно. Лишь какой-то упрямый рыбак торчал на мутной излучине со своими удочками. Дымила тлеющая листва и мусор: запах гари, а также ядреная свежесть воздуха усиливали ощущение осени. Шум же реки, наоборот, навевал весенние ощущения, вызывая в душе какие-то странные чувства…

Я вошел на базар через неофициальный вход, как бы с тыла, не желая привлекать внимания к своей персоне. Однако наивность такого приема обнаружилась тотчас же.

— Дяденька, дай денежку!

Девочка-цыганка лет четырнадцати обращалась именно ко мне, и деться было некуда. Она держала одной рукой маленького братишку, одетого, вернее, обутого, в вельветовые штаны, другую руку, ладошкой вверх, протянула ко мне. Я слегка растерялся: она глядела прямо в глаза со всей настойчивостью и решительностью ребенка, дерзнувшего на нахальство и готового к любым результатам.

— А зачем тебе?

В ее чудесных громадных глазах презрительной скукой отразилась банальность моего вопроса, и я почувствовал, что вот-вот покраснею. Но выражение превосходства в ее глазах моментально сменилось выражением фальшивой наивности, и она игриво ответила:

— На мороженое.

— А сколько стоит мороженое?

Тут я вспомнил гоголевского Ивана Ивановича, который спрашивал у старушки-нищенки: «Гм! Разве мясо лучше хлеба?» И устыдился. Поспешно дал девочке двугривенный. Она забежала вперед и, продолжая сеанс гипноза, снова уставилась мне в глаза:

— А ему?

Потом она попросила на братишку, который дома, потом на сестренку…

Ах ты, боже мой! Сколько же было в ней энергичной неподдельной уверенности в праве на мои монеты, которые одна за другой исчезали где-то в складках обширной и пестрой юбки. В ней, видимо, росло не ожидаемое мной чувство благодарности, а легкое презрение и желание выжать из меня все возможное. Она просила и просила монеты, а я давал и давал, в надежде, что в ней вот-вот пробудится чувство стыда. Неизвестно, чем бы кончился наш психологический турнир, если б монеты не кончились. «Все, — я вывернул карманы плаща. — Ничего нет больше». Она сначала недоверчиво, как бы с укоризной покачала красивой черной головкой, но, убедившись в моей искренности, сразу как-то изменилась. Глаза у нее потухли, за-быв сказать спасибо, девочка поволокла братишку дальше…

Базар шумел умеренным шумом, и снова я оказался в одиночестве. Вернее, по соседству с лиловоносым дядечкой, торговавшим зерном. Покупатели шли стороной, но он, казалось, не очень огорчался, глядя, как торгуют другие. Торговля же, и довольно оживленная, шла тут и там. Пожилой кореец в очень старой, но чистой свежепростиранной спецовке торговал капустою, молча, не торопясь отпускал кочаны. Старая осетинка продавала капусту прямо с машины, множество людей перетаптывалось у несчетных мешков с красным и белым картофелем. Стояло с полдюжины запряженных в тележки ишаков. И вообще было такое ощущение, что продающих здесь больше, чем покупающих.

Шуму, однако, имелось уже в достатке. Особенно около одной тетки, торговавшей баклажанами, яблоками и поздними помидорами. Тут же, только другие тетки, продавали лук, свеклу, морковь, перец и еще что-то южное, мне, северянину, неизвестное. Может быть, из-за того, что все мои предки всегда считали зерно, хлеб основой всей жизни, я ревниво следил за дядькой. Пять-шесть мешков с кукурузным и еще каким-то зерном как солдаты стояли около него, а сам он показался мне удивительно живописным. Одет он был в толстополый пиджак неопределенного покроя — обширный и серый. Под этим пиджаком имелся другой пиджачок, тоже серый, а под пиджачком гимнастерка с отложным воротом, какие выдают нашим солдатам на крайнем юге. Из-под гимнастерки виднелась полосатая, не больно чистая ситцевая рубашка. Штаны, заправленные в огромные сапоги, отличались шириной и размерами: из каждой штанины могла бы получиться хорошая юбка. На голове дядечка носил диагоналевую фуражку. Этот колоссальный дядька, видимо, по случаю приезда на базар выбрился, но это сделало его лицо еще более колоритным. Нос на этом лице был совершенно неподражаем, как по размерам и форме, так и по колеру. Толстый, пористый, похожий на большую картофелину, сросшуюся с маленькой, лилового с фиолетовым отливом цвета.

Дядька, потея, громоздился около своих никого не привлекающих мешков. Большие, по голове двухмесячного младенца, кулаки его то и дело тыкались в мешочные завязки, но, как я уже говорил, покупатели шли мимо. Я обрадовался, когда к дядьке подошел какой-то покупатель. Он, не глядя на дядьку, сунул руку в мешок. По-хозяйски, придирчиво понюхал зерно, взял на зуб. И вдруг с возмущением бросил зерно на землю. Громко закричал:

— Зачем испортил? Сырой был, сухой стал!

Дядька не ожидал такого оборота дела. Он по-детски огляделся, ища защиты: мол, видит бог, зерно не испорчено. Какие-то доводы и возражения медленно рождались в его ошарашенной голове. Он хотел что-то сказать, зачем-то переставил с места на место пятипудовый мешок. Но покупатель уже уходил дальше, к двум женщинам, которые тоже продавали зерно. Взял, понюхал и опять громко выкрикнул:

— Зачем испортил? Совсем плохо пахнет! Свинья будит кушать, петух не будит!

— Сам ты петух! — женщины подняли такой крик, что покупатель поспешно удалился. Он сделал по базару большую дугу, издалека слушая потревоженных женщин. Потом подошел к чьим-то стоящим без присмотра мешкам. Потоптался, похрустел суставами пальцев. И вдруг закричал на весь базар:

— А ну каму хороший зерно, каму дешевый зерно!

Можно было бы подивиться быстроте, с какой единственный покупатель зерна обернулся тоже продавцом. Только дивиться на Моздокском базаре некогда. Внимание поминутно отвлекается новыми сценами. Вот молодой офицер с красивой супругою только что приобрел куль картошки и спешит удалиться. Он явно стесняется этого недостойного воинского звания занятия, старается изобразить на лице брезгливую надменность, но по молодости лет у него ничего не выходит. Супруга же его, при всем своем изяществе, чувствует себя словно рыба в воде и всерьез торгуется. Лейтенант нервничает. А рядом два старичка занимаются куплей-продажей с искренним удовольствием. Один из них, русский, подвыпивший, покупает у другого картофель, но, кажется, ему больше хочется поговорить, чем сделать дело:

— Мелка, мелка, ну, брат, ты погляди, что продаешь? Ты какой нации?

— Очень крупный картошка, я осетин.

— А внизу-то! Ты, может, только сверху покрупнее положил, а внизу у тебя опять мелкая.

— Внизу тоже крупный. Аи, товарищ какой нехороший, долго ждешь.

— Нет, а ты врешь, что ты осетин, ты, наверное, лезгин. Я лезгина сразу вижу, вот я в Алма-Ате жил с одним лезгином, давай насыпай! Жил в Алма-Ате?

— Алма-Ата жил, Махач-Кала жил, Прохладный жил. Нальчик жил. Нальчик не жил.

— Ну, вот, и я говорю, что ты лезгин.

— Лезгин, лезгин, честное слово, лезгин.

Старички хлопают друг дружку по лопаткам, покупатель, забыв про картошку, тянет продавца выпить вина в колхозном ларьке. Возвращаются они быстро, вытирают усы, энергичнее объясняются в дружеских чувствах. Наконец распрощались.

— Водитель, а где у меня водитель?

«Водитель», уже другой старичок, осетин, подогнал ишака с тележкой. Оба грузят купленный картофель на тележку и отправляются к винному ларьку. Ишак, предоставленный самому себе, сперва мирно и целомудренно стоял в толпе, но безделье и скука еще никого и никогда не приводили к хорошему. Следуя зову природы, при всем честном народе он принимает весьма неприличный облик. Скребет по земле кованым копытцем и орет.

Ишакам вторят «Победы», изредка пылящие меж рядами. Тарахтят мотоциклы, кричит, кудахчет, пищит и крякает живность в птичьем ряду. Но крики ишаков покрывают весь этот шум. Вообще, здесь ишаки, видимо, совсем не безуспешно конкурируют с «Победами» и мотоциклами. Дожидаясь работы, они стоят на базаре с младенческими выражениями на своих долгоухих мордах, либо терпеливо везут тяжелые возы. При виде этой картины вас не покидает ощущение того, что они везут больше, чем положено. Представьте себе окованную телегу, упряжь, многопудовую поклажу плюс здоровенного, больше самого ишака, возницу. Все это ишак тянет подчас в гору, и кажется, что он вот-вот упадет и сдохнет. (Но когда я выражал это опасение, надо мной просто смеялись.)

В это время сквозь базарный гул я вдруг услышал музыкальные звуки и пошел на них. Стеклянная будка с надписью: «Звукозапись», похожая на те, в которых продают мороженое либо табак, стояла на самом виду, невдалеке от крытых базарных павильонов. Динамик издавал что-то очень оригинальное, я никогда не слышал этой песни. Оказывается, здесь продавали пленку с записями песен. Молодой симпатичный парень крутил радиолу. На затасканном листке были отпечатаны названия песен. «Лада, Цыган, Мароз, Негр, Маздок»… Стоп! Песня про Моздок. Я попросил поставить: надо же купить что-то на память о Моздоке. В репродукторе послышался довольно приятный, сопровождаемый аккордами гитары голос. Пелось по-русски, но с таким акцентом, что я не разобрал ни одного куплета. Попросил поставить пленку еще раз:

Дальше шел припев, но его слова я разобрал лишь дома, в Вологде, для чего пришлось ставить пленку раз десять. Вот он, этот припев:

— Беру. А кто исполняет?

Однако парень не ответил. Он взял рубль, аккуратно завернул пленку в газету и подал мне. Но я снова спросил его, кто поет. Он рассердился:

— Кто пает, кто пает! Чилавек пает!

— Кто, какой человек?

— Не важно.

— Нет, важно. Я хочу знать, купил на память.

— Артист пает, самадеятельность.

— Какой артист?

— Ну, я паю, пад гитару паю.

Мне не хотелось уходить, и я осмелился задать еще один вопрос:

— А слова чьи?

— Слава тоже мои.

— А вы бы какого-нибудь поэта нашли, он бы вам слова написал.

— Где их найдешь? Нет паэта, сам сделал. — И добавил дружелюбно: — Два месяца писал.

Совершив покупку, ты уже не чувствуешь себя изгоем на этом удивительном базаре. У меня тоже как-то отлегло от сердца, и опять, как и в первый приезд, появилась уверенность. Поистине многое доступно человеку в этом городе «среди гор обширного Кавказа», где «песни любят и пьют вино, и все проводят досуг в кино». Хотя утверждение насчет кино мне показалось не очень убедительным. Многие из моздокцев проводили субботний досуг здесь, на базаре. Это был какой-то Вавилон, разумеется, после столпотворения, а не «до», какая-то, говоря стихами Пушкина, «Смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний…». А если вспомнишь еще и Лермонтова, то «…все промелькнули перед нами, все побывали тут!» Разобраться, кто здесь, было невозможно. Впрочем, это тут никому и не требуется — разбираться. И если кто-то хочет узнать, с кем он имеет дело, то спрашивает об этом напрямую. Правда, многие из торговцев не называют свою подлинную национальность, а обязательно смачно врут, и на этой основе частенько получаются довольно забавные сцены. Надо обладать умом и незаурядной смекалкой, чтобы не попасть впросак при таких разговорах. Обычно выигрывает тот, кто в разговоры о своей национальности не ввязывается. Впрочем, когда сюжет развивается очень уж драматично и развязка бывает неловкой, никто друг на друга всерьез не обижается, все оборачивается шуткой.

Торгуют, в основном, мужчины. Может быть, по этой причине почти все они болтливы, словно женщины, впрочем, в этих местах женщины, например, осетинки, болтливостью вовсе и не отличаются. Все здесь перепутано. Безошибочно можно было узнать лишь цыган. Этот удивительный и бесшабашный народ какими-то путями все еще умудряется избежать национального нивелирования. Выделяются и корейцы, одетые опрятно, а порой довольно изящно и скромно; нельзя ни с кем перепутать и стариков-осетин, одетых главным образом в бараньи шапки и фуфайки. Некоторые из них были обуты в бурки с начесом, эти старики то и дело въезжали и выезжали на своих ишаках. Еще можно было узнать грузин в группе очень шикарно, даже богато одетых людей — людей чисто выбритых и в обширных кепках. Держались они особняком, прошли по рядам всего дважды, видимо, брезгуя субботним базаром и приберегая свои силы на завтра. Остальных я не мог разобрать: толпа была пестра и живописна, хотя почти все были похожи друг на друга и говорили по-русски.

Между тем шум на базаре сделался ровным и постоянным, как шум Терека. Торговля картофелем и овощами шла на убыль, зерно было продано всеми, кроме дядечки с фиолетовым носом.

Высокий казачина-старик, с кнутом, в лопоухой шапке в громадном гремящем брезентовом дождевике, рассуждал о чем-то со стариком-осетином, у которого тоже имелся кнут. Оба слегка возбудились у ларька и теперь слушают друг друга, с нетерпением дожидаясь своей очереди говорить. Вероятно, почти все люди говорить любят больше, чем слушать. Не успел белобородый закончить свою мысль, как его собеседник, воспользовавшись маленькой паузой, заговорил сам, и тому пришлось долго слушать. Позднее роли меняются. Их ишаки стоят неподалеку и словно сигналят друг другу, перемахиваются лопастями ушей. Ишаки понюхали друг друга и отвернулись, а их хозяева все никак не наговорятся.

В птичьем ряду стоит гвалт: голосят гуси, куры, петухи, утки, индюшки, ноги у них связаны бечевками, все они или лежат на земле, или их на руках держат продавцы. Многие из птиц уже куплены, их, держа за ноги, носят вниз головой, и шею им приходится выгибать, чтобы не тащиться головой по земле. Иные трепыхаются, но слабо, так как ожирели. Вот и громадного, огненно-бурого петуха купили, затолкали в сетку и носят по базару, так как хозяйке надо купить еще чего-то. Петух высунул голову в ячею, уперся в сетку растопыренными, прижатыми к животу лапам-и недоуменно молчит. Глаз его периодами закрывается веком снизу вверх, будто петух пробует умереть. Тетка, только что сбыв индеек, не стесняясь, подсчитывает финансы; другая тетка монотонно, не веря сама себе, хвалит своих курят; рядом молчаливый мужчина волоком, словно мешки, стаскивает в одно место дюжину расползающихся индеек. Тут же покупают гусей. Покупатель обычно берет птицу за связанные лапы и встряхивает в воздухе, прикидывая, сколько в ней будет весу. Потом сосредоточенно щупают зачем-то в птичьем заду, дуют и глядят туда же, видимо, узнавая упитанность. Точь-в-точь так покупает гуся модная миловидная дамочка: контраст между ее интеллигентным обликом и тем, как она дует гусю в розовый зад, ни у кого не. вызывает улыбки. Гусь ей не понравился, и она уходит, оттопырив мизинец и покачивая бедрами. Но около гуся появляется другая покупательница, эта действует еще решительнее:

— Та вин же весь синий!

— Бирошь — бири, не бирошь — иди! — сказал хозяин гуся и отодвинул птицу подальше.

Человек с красной повязкой в зеркально начищенных сапогах и в новеньких бежевых галифе с достоинством ходит у базарных ворот, вероятно, следя за тем, чтобы все вновь прибывшие платили пошлину.

В это время из толпы ко мне подошел веселый, небритый, беззубый дядечка. Это был живой персонаж из стейнбековской повести «Квартал Тортилья-Флэт». Чтобы привлечь мое внимание, он поколотил по моему плечу кнутовищем:

— Такой молодой, такой небритый! Не здешний, да? Точно, у нас таких нет, я сразу вижу! Север, да? Вологда? Ну, а как там Вологда? Это, Сибирь, да? А фрукты есть? А как же вы без фруктов? Мясо есть? А что разводят? А какой заработок?

Я не успевал отвечать на его вопросы, да он не очень и ждал моих ответов, весело улыбался, не глядя на меня и следя за толпой.

— Твой ишак? — спросил я, а дядька утвердительно похлопал ишака по заду. Дядька, видимо, опять хотел завалить меня вопросами насчет Вологды, но к нам подошел парень лет двадцати пяти. Парень с тоской оглянулся:

— Ну, вот, все…

— Что, а? Плохо, да? — дядька встрепенулся. Они, видимо, были хорошо знакомы.

— Все… — парень тоскливо сплюнул.

— Что? Нехорошо, да?

— Конец света.

— Нет, точно?

— Звонили из Москвы. Завтра последний день. Дядька плюнул и начал укладывать на тележку какие-то мешки и корзины. Парень не унимался.

— Нечего разъезжать! Молись аллаху, время дорого.

— Люблю я его! — дядька стукнул парня кнутовищем. — Веселый!

Сказав, что он еврей и сроду магометанином не бывал, веселый дядька уехал, а мы с парнем разговорились о Моздокском базаре. Парень был водителем автотележки. Он рассказал, что сегодня уехал с работы, чтобы подработать на базаре, отвезти-привезти поклажу, что, мол, он делает это каждую субботу и что эти старики с ишаками ничуть не мешают механизации, работы хватает всем. Еще он объяснил мне некоторые подробности базара и некоторые способы добывания того, чем здесь торгуют.

— Сегодня, это что. Вот завтра будет базар так базар! Одного-двух зарежут, это уж точно.

— Неужели?

— Я тебе говорю! А вон хоть бы и этот старик. С кинжалом ездит! Тут иначе нельзя. Как ночь, так и пошли…

Парень убежал выполнять заказ, я тоже удалился с базара. Не хватало еще поножовщины. Впрочем, парень, вероятно, заливал, как заливал он насчет конца света.

Ночью я почти не спал, вспоминал и переваривал обилие впечатлений, полученных на субботнем Моздокском торжище. Вот это торжок! Но, кроме вчерашнего парня, мне говорили многие, что в. субботу это не базар, а настоящий базар будет в воскресенье. Представить, что будет в воскресенье, я не мог, не мог и заснуть. За окном, начиная часов с двух по полуночи, зашумели, глухо зафыркали машины, затрещали мотоциклы. Я забылся на час-полтора, потом встал и вышел на улицу. Было темно, туманно и пыльно, город еще спал. Но странным сном спал Моздок. В темноте не светилось ни одно окно, а кругом были всякие звуки, чувствовалось движение и деятельность…

Вспомнилась сказка из «Тысячи и одной ночи», где говорилось о том, как все жители в определенный час уходят из города, дома пустеют, и город словно вымирает. Потому что в этот час приходят в город скопища обезьян, и они командуют в нем до определенного времени.

Сквозь туман были не видны багровые отсветы гигантских газовых факелов, которые день и ночь горят в предгорьях, по дороге к Орджоникидзе. Но все равно кругом было как-то смутно, тревожно. Пахло пылью и дымом, запах его тянуло по улицам. Может быть, где-то в степи горела солома или таяли вчерашние лиственные костры. Машины рычали всюду, по всем улицам, по всем подъездам к базару. Дальше, вдоль Терека и за ним, в черном тумане мерцали все новые и новые фары. Лучи от них то вырывались из темноты вверх, сполохом, то пробивали в вязком ночном тумане двойные желтые дыры.

Они метались, сопровождаемые рычанием моторов, скрежетом передач и тормозным визгом. Все это оттенялось слабым, призрачным шумом реки. А город уже спал, не обращая внимания на звуки надвигающегося базара.

Я прошел к центру и поразился еще больше: всюду стояли и фырчали груженые автомашины. Шоферы и сопровождающие ждали, когда откроют ворота, курили, перекрикивались, а кое-где еще на дальних подступах к базару уже завязывались, намечались крупные и мелкие сделки, покупатели и продавцы сговаривались, нащупывая что-то, бродили, бегали, прикидывали. Кто-то норовил объехать кого-то и прорваться к воротам без очереди, у кого-то не заводилась машина, вот две машины сцепились бортами там полетел на землю какой-то ящик… Но ворота все еще не открывали. Лавируя между кузовов и колес, я вышел из этой толкучки на улицу, где двигалась пешая публика. Люди приценивались к товару прямо на ходу. Женщина держит на поводу двух громадных баранов, просит по шестьдесят рублей за каждого, а молодой парень подходит к ней то с одной стороны, то с другой, уговаривает сбавить цену. Она медленно движется сквозь толпу, к базару, толкает, волокет глупых баранов, а парень кружит вокруг нее, как спутник, и торгуется. Они исчезли в толпе, а я с трудом пробился к другим воротам. Здесь было меньше машин, у стены лежали груды мешков, груженных неизвестно чем, какие-то женщины сидели на сложенных конвертами овечьих шкурах, горел у ворот костер. Большая группа цыган копошилась около огня. Видимо, тут и ночевали.

В воротах метался вчерашний джигит в бежевых галифе. Он останавливал машины и кричал: «Так! У вас что?» Залезал в кузов, щупал, и машина катила дальше, в темень базарной площади. Было все еще темно. Я прошел в ворота, свернул влево и вдруг споткнулся о что-то живое, чуть не упал и отскочил с омерзением: боров, а может, и свинья, громадной лепешкой расплылся на дороге. Животное изредка густо похрюкивало, оно не могло даже встать от ожирения, и потому хозяин оставил свинью, а сам подался куда-то. Я обошел эту гору мяса и осторожно направился дальше, где было посветлее. Мужчины сновали с озабоченным видом. Скрипуче кричала пернатая живность, мычали телята. И уже кое-кто из торговцев, пробуя голос, выкрикивал название товара. Я направился к этим торговцам.

Они расположились на обширной площадке базара тремя или четырьмя рядами. Раскладывали товар на каких-то подстилках, газетах и бумагах, пригнетая уголки этих подстилок камешками. Чего тут только не было! Глаз выхватывал из темноты то топор и какие-то железяки, то контуры сапога либо фуражки, то виднелся белый гипсовый Трезор, то школьная форма… Барахла всякого была несметная сила.

Моздок все еще спал. Минул четвертый час по московскому времени. Гудки машин, треск мотоциклов, мычание, ржание, блеяние, кряканье, визг, кудахтанье — все это смешалось с руганью, восклицаниями и говором сотен людей. И все сливалось в один слитный, ничему, кроме себя, не подчиняющийся шум.

Я стоял совершенно завороженный, пытаясь обнаружить в толпе вчерашних знакомых. Но обнаружить кого-либо в такой толпе мудрено, к тому же им, само собой, было не до меня. И если сейчас, в темноте, стоит такое столпотворение, что же будет, когда рассветет? Но я боялся опоздать в Минводы на самолет, поэтому, не дождавшись рассвета, поспешил к автобусной станции.

А машины все шли и шли…