Сезон любви миновал, и мне пора успокоиться. Июнь, считай, уже позади. На пороге июль. Молодежь направится к морю, на пляжи. А мы, старички, будем по дорогам в догонялки с ветром играть. Хорошее занятие, если, конечно, ты здоров.
Ночь тиха и спокойна. Среди ветвей берез мерцают светлячки. В небе толпятся облака, плывут в сторону Фракии. Может, и они к морю спешат? Летняя ночь манит меня — присесть бы где-нибудь на скамейке, помечтать. Самое время сейчас для раздумий, особенно после бурного собрания. Быстрая ходьба постепенно приносит успокоение. Не стоит какой-то молокосос того, чтобы тратить на него столько сил.
Подул ветерок, тихо зашелестели березы, словно потянулись меня приласкать. Я расчувствовался, так захотелось женской ласки. Припомнилась молодость, стало жаль умчавшихся лет. Словно никогда и не знал я любви. А кто обо мне позаботится? Какая бригада?
Приближаюсь к общежитию, но заходить в дом нет ни малейшего желания, сразу нахлынул запах тухлятины, что до сих пор не выбросили из подвала. Предпочел бы всю ночь прогулять вот так под звездами и облаками и заснуть где-нибудь в парке на деревянной скамейке.
У входа темно. Лампочку над дверью уже погасили. Комендант ушел — в окнах его канцелярии света нет. Не звонит телефон, печати и чернильница отдыхают после дневных трудов. Небось и горячую воду отключили; о ванной, которую открывают лишь по субботам, и говорить не приходится. Ничего, помоюсь под холодным душем, как молодой.
Я подхожу к двери, но тут меня окликают:
— Здорово, товарищ Масларский!
Оборачиваюсь — на скамейке сидит комендант. Приглашает присесть. Я колеблюсь, но он не отстает.
— Чего там, присядь ненадолго… Ночь-то какая!
— Да, ночь хороша. Звезды.
Он подвинулся, освобождая место, начинает расспрашивать. Был, говорю, на собрании. У них, в общежитии, оказывается, тоже было собрание, и большие неприятности свалились на его голову. Я смотрю на него с удивлением.
— Ох, и не спрашивай! Скандал тут вышел… Большущий скандал!
— Да в чем дело?
— Арестовали Масларского, молодого…
Я даже вскочил.
— Чего болтаешь?!
— Честное слово, застали тут его с одной в комнате… Сейчас они оба в милиции…
Хочу спросить, с кем застали, но не решаюсь. Он, видно, угадал мои мысли.
— Нет, не библиотекарша, — говорит Карлик, — другая, кажется, из бухгалтерии.
— Молодая? Старая?
— Ха, было у меня время ее разглядывать!.. В глазах все потемнело. Меня теперь наверняка уволят.
— Да как это случилось?
— Сидел я на собрании, а он, поганец, воспользовался этим.
— Не Виолета ли, дочка Драго?
— Нет, с Виолетой он себе таких мерзостей не позволяет. Эта вроде бы постарше его будет, а так бабенка ничего, хорошо сохранилась. Говорят, разведенная. Теперь-то их поженят. И поделом ему, коли не умеет по-умному. И почему надо было в общежитии… И не в каком-нибудь, а в нашем, где есть комнаты для приезжих. Тут директора останавливаются, главные бухгалтеры, писатели из Софии. Что мне теперь отвечать? Это же пятно. Верно ведь, пятно?
— Да, пятно.
— И представь себе, он сознался. Хоть бы уж выкручивался. А то ведь признался, что водил ее сюда, когда я бывал в отлучке по делам службы… Зла не хватает на таких идиотов! Пусть теперь поваляются на голых досках в милиции, авось поумнеют.
— А как он реагировал, когда их уводили?
— Да никак; чуб свой зачесал, и все.
— Верно, круглый дурак. А она?
— Раскудахталась, будто курица. «Не имеете права меня задерживать! Я свободная гражданка. Он за мной ухаживает!» И прочая чушь… Ладно, если он за тобой ухаживает, чего ты прешься в заводское общежитие? Идите в парк или на Марицу. Что вы забыли тут, в ведомственном помещении?.. Это ведь общежитие. Как можно? Разве я не прав? Я их давно подкарауливал!
— Ну, а теперь что?
— А теперь уволят.. И без того Векилов давно на меня зуб точит. У тебя случаем нет связей в милиции?
— Нет, я здесь недавно. Никого не знаю.
— Жаль. Я думаю лично сходить к Векилову, объяснить, что сидел на собрании. Как думаешь?
— Правильно.
— Векилов — человек разумный. Как же ты его не знаешь? Каждое утро у нас похлебку ест. Неужели не видел? Чудаковатый такой, вспыльчивый… Нет, Векилов — человек рассудительный. Только вот чудак.
— Он семейный?
— Почему спрашиваешь?
— Просто так.
— Думаешь, не простит? Нет, он понятливый.
Оба молчим, думаем о Векилове. Я не знаю Векилова, но представляю его себе плотным, с черными усиками и намечающейся плешью; высокий тугой воротник впился в багровый загривок, таких часто хватает удар. Через его руки прошло множество разных людей.
— Конечно, сходи к Векилову. Однако я завтра же переберусь отсюда.
— Почему?
Он в испуге поднялся, потом принял воинственную позу.
— Не могу больше жить в этом бардаке, — сказал я.
— Но я продезинфицирую…
— Нет. Подсчитай, сколько там с меня полагается.
— Прошу тебя, Масларский… Как это будет выглядеть? Получается, что я, Гюзелев, разгоняю постояльцев. Выходит, я виноват.
— Да нет же. Просто не могу я больше жить рядом с однофамильцем. По всему городу пройдет слух, что Масларского застали в общежитии с какой-то потаскухой. Вот и попробуй докажи, что это вовсе не я.
— Это легче легкого. Предоставь мне — я все улажу.
— Спасибо, но я не останусь. Приготовь счет.
— Масларский, умоляю!.. Нет, я тебя не отпущу!
Тем временем мы уже поднимаемся по лестнице. Пользуюсь случаем, припоминаю ему все безобразия, свидетелем которых я был. Не забываю и про тухлую брынзу. Он обещает завтра же выбросить кадки. А в туалетах распорядится вторично посыпать известью. Ванная будет постоянно открыта. Кстати, один замок уже сорван. Полагает, что это дело рук женщин. Он снимет и другие замки, и вообще круглые сутки будет горячая и холодная вода. Он сулится выделить мне отдельную комнату, даже показывает, какую именно. Сейчас ее занимает командировочный, какой-то директор. На все это я только морщусь. Он умоляюще глядит на меня, снова вспоминает про Векилова — дескать, Векилов — человек разумным. Но если я уйду, Векилов из этого сделает выводы.
— Нет, я не допущу этого!
В конце коридора звенит будильник. Его звон разносится по всему общежитию. Я останавливаюсь, в отчаянии развожу руками:
— Вот, еще и будильник…
— Нет, это не будильник. Это случайно.
— Как это случайно?
— Уборщица собиралась пораньше на вокзал.
— Какая уборщица, какой вокзал?
Он сбивчиво начинает рассказывать какую-то запутанную историю. Я отталкиваю его и быстро скрываюсь в своей комнате. Там тихо. Все спят. Гляжу на свою развороченную пустую кровать, а в голове проносится: «Векилов — человек разумный… Он простит…» Не раздеваясь, валюсь на койку и тут же засыпаю.
Все получилось именно так, как я предполагал: пошли разговоры, будто я вожу баб к себе в общежитие, развратничаю ночи напролет. Дескать, женщины все замужние, и я им делал подарки. Была среди них и одна девушка, на которой я-де обещал жениться… Все глазели на меня с любопытством, особенно женщины. Пробовал было объяснять, что речь идет вовсе о другом Масларском, — не верят.
Самое неприятное, что сорвалась обещанная гулянка. Ни тебе карпа, ни утки, ни белого вина. Впрочем, шут с ними, можно и без утки прожить. Лучше уж буду гнать свою норму — глядишь, кто-нибудь и о тебе скажет доброе словцо. Решил я замкнуться в себе, держаться с гордым достоинством. Как вдруг сообщают: «Векилов тебя вызывает». Поначалу струхнул малость, слишком свежи в памяти кое-какие воспоминания, но потом разобрало меня любопытство и я поспешил в Управление милиции. Страха я уже не испытывал. В самом деле, чего мне бояться? Как говорится, воробей я стреляный. Коли начнут читать мораль, молчать не собираюсь. Хватит, наслушался на своем веку.
С таким настроением и перешагнул я порог управления. Наконец-то я увидел Векилова. Он оказался на удивление худым человеком, лицо бледно-желтого оттенка, как у больного малярией, изрезано морщинами. Голова по-черепашьи торчит из широкого жесткого воротника. Глаза круглые, навыкате — уж не страдает ли он еще и базедовой болезнью? Я разглядывал его, как исключительно интересный случай в медицине. Насчет медицины в какой-то мере я не ошибся. Когда мы разговорились, выяснилось, что он — язвенник с изрядным стажем, еще в фашистской тюрьме «заработал» эту хворобу. Оказалось также, что мы с ним земляки — из соседних сел — и что в 1951-м он тоже пострадал, но теперь его вернули на прежнее место. Чувствует себя он здесь превосходно, несмотря на болезнь, от которой, кстати, постепенно отделывается.
— Почему не полнею? — повторил он мой вопрос. — Я и сам удивляюсь. На аппетит грех жаловаться. Вон мои коллеги — люди как люди: в теле, представительные, крепкие. Все с почтением к ним относятся. А меня, извиняюсь, считают несерьезным… Да, молодой Масларский… А тебя, значит, донжуаном прославили. Интересно. А почему бы и нет? Завидная слава!..
Он хлопнул меня по плечу, опустился рядом со мной. Я уже понял, что имею дело с добряком по натуре, которому не суждено засидеться на этом месте.
— Все-таки скажи: прежде бывало такое свинство в общежитии или нет? Только начистоту! Не выношу, когда врут.
— Что ты? Как можно! — возразил я.
— Так ни разу и не было? Ладно… И Гюзелев говорит, что не было. Каков он, этот Гюзелев?
— Порядочный человек.
— Вполне?
— Головой ручаюсь.
— Ну, к чему так, не стоит!
Он встал и подошел к столу. Я проводил его взглядом, осмотрелся. Кабинет у него просторный, светлый, окна распахнуты навстречу летнему солнцу. Много разных плакатов да лозунгов. Над столом увеличенный снимок — Ленин читает «Правду». На противоположной стене Феликс Эдмундович Дзержинский, под портретом текст: «У нас должны быть чистые руки, горячее сердце и холодный рассудок». Его слова. Во мне вдруг зародилась большая симпатия к Векилову.
— Ну, а что ты скажешь об этом парне, Масларском? — неожиданно спросил он.
— Тоже неплохой… порядочный.
— Так. Значит, все хорошие, порядочные… Кто же тогда плохой? Милиция?
— Нет, я этого не говорю.
— Но подразумеваешь… Да, очень ты доверчив, мой дорогой. Из всех человеческих слабостей я больше всего склонен прощать легковерие. Кто это сказал, помнишь? Наш учитель Маркс…
Он вытянул шею, поправил белый воротничок на кителе. Все ему казалось, что-то там не в порядке, мешает.
— Видишь вот эти квитанции?
Я приподнялся. Он показывал пачку мятых бумажек и сокрушенно качал головой, одна бровь у него поднялась выше другой.
— Сделки… Грязные сделки.
— Не понимаю.
— Сводничество, махинации, мошенничество.
— Ничего не понимаю.
— И я сначала не понимал… Недаром же целый месяц ел похлебку в его мерзкой столовой. Слава богу, больше не придется! Хватит с меня похлебки. Завтра перехожу на простоквашу в соседней молочной…
— Все равно ничего не понимаю.
Он подмигнул:
— Не беспокойся, за простоквашей не кроется никакого умысла. Ну, ладно…
Векилов подошел ко мне, подал руку:
— До свидания!.. Я просто хотел с тобой познакомиться. Мы ведь как-никак земляки.
Я пожал его руку, но уходить не хотелось. Он раздразнил мое любопытство, и вдруг на́ тебе: «до свидания». Да к тому же нажал кнопку, сказал, чтобы пригласили следующего посетителя.
Ошеломленный тем, что со мной происходит, выхожу из управления. Иду по улице, пытаюсь собраться с мыслями. «Так вот, значит, какой Векилов», — думаю я и невольно улыбаюсь.