Двое в новом городе

15

Я не имел никакого основания тревожиться из-за странностей Векилова. Временами он даже забавлял своим желанием «спасти» меня. Не известно только, от чего именно.

В нашей бригаде я продолжал побивать рекорды, загребал деньги и почести — и все это без особых усилий. Драго и Злата мне завидовали. Они говорили, что у меня денег куры не клюют, и во что бы то ни стало хотели подыскать мне жену.

Вообще все очень интересовались моей особой. Даже Лачка считал своим долгом «спасать» меня. Вечерами, когда мы с ним сидели за рюмочкой во дворе под шелковицей, он заводил разговоры о том, что после сорока лет мужчина должен угомониться, если хочет иметь доброе потомство и спокойную старость.

Оставалось только неясным, что́ Лачка понимает под словом «угомониться». Помню, бабушка моя говаривала о каком-нибудь горемыке: «И что господь его не угомонит?» И все мне казалось, что Лачка вкладывает в свое «угомониться» такой же смысл.

А вот, по словам Векилова, получалось, что я растрачиваю даром способности, которыми наделила меня природа. «Ты рожден быть руководителем, а не обыкновенным шофером, — утверждал он. — Вернись на работу в государственный аппарат».

К армии моих «спасителей» присоединилась и Гергана. Пробовала она привлечь к этому и своего Иванчо, симпатичного человека, сохранившего в характере мальчишеские черты. Он с насмешкой следил за всей этой благотворительной деятельностью, украдкой мне подмигивая: дескать, не обращай внимания. С ним мы находили общий язык, после работы нередко пропускали по стаканчику. «Императрица» не смогла переделать его по образу своему и подобию, хотя на первый взгляд он казался очень послушным.

Был он худой, но крепкий, слегка сутулился. А Гергана — белотелая, пышная, словно домашний каравай. Он походил на сухой черный куст — всякого, кто мимо пройдет, заденет, со всяким словом перемолвится. Она же, наоборот, как мягкая, перестоявшаяся трава — спокойная, ласковая, предлагающая каждому покой и радость. А по сути дела — трудно идти по этой траве: вязкая она, будто трясина.

У Иванчо продолговатое лицо, маленькие испуганные глазки. Ко всему прочему он был во власти разных деревенских предрассудков.

— Эта чума, — говорил он о своей жене, — ушла в кино и оставила меня сидеть с детьми. Случись что, не представляю, как я перед ней отчитаюсь.

Или:

— Мои чумовые (о детях) остались одни дома. Надо за ними присмотреть, а то не миновать взбучки от начальницы.

Родом он из села, не любил «портфельщиков», и все ему казалось, что сидит на горбу у других.

— Как влез я в пижаму, — говаривал он, — следа не осталось от моего идеализма… Обабился!.. Глаза бы не глядели.

О службе своей жены говорил:

— Гроб господень, все к ней поплакаться идут… Народец! Каждый ищет, где полегче.

Сам он этого не искал. Не будь рядом Герганы, последнюю рубашку с него бы сняли. А он бы улыбался и спрашивал: «Ну, закончили? Давайте поскорее, идти надо! И уж простите, если вам нагрубил…»

Мне он понравился еще с первой встречи — за шуточки, которые время от времени отпускал по адресу своей благоверной, правда тайком от нее и весьма робко. На одном ее докладе он написал: «Предполагается, что будет произнесено в Софийском Народном театре в присутствии пяти с лишним тысяч слушателей». Гергана лишь снисходительно улыбнулась на это. Она его всерьез не принимала. А в цехе к нему относились как к равному, не как к начальнику, а слушались потому, что дело свое он знал превосходно. Его рабочие всегда выполняли и перевыполняли нормы. И все без шумихи и хвастовства, как это делалось в иных цехах.

Видимо, и я ему пришелся по душе. Мы пригляделись друг к другу и как-то незаметно стали приятелями. Вместе попивали анисовку с лимонадом. От него я узнал, что лимонад — отличная «закуска» к анисовке. Это мне понравилось. Иванчо стал мне еще симпатичнее.

О моей давней безнадежной любви он не знал. Думаю, Гергана из гордости ничего ему об этом не рассказывала. Ни разу я не почувствовал, чтобы он ревновал. Наоборот, частенько зазывал в гости побеседовать с Герганой о политике. Однажды, правда, мелькнула у меня мысль: а не прикидывается ли он наивным, не разыгрывает ли нас обоих? Мужицкая натура на все способна. И все же человек этот очень мне нравился. Поэтому, когда жена его решила меня «спасать», я подумал, что это удобный повод лишний раз распить с ним анисовку с лимонадом, посмеяться тайком над женским властолюбием и порадоваться мужской независимости.

В последнее время я просто не мог избавиться от его внимания, словно попал в руки ко второму Драго.

— Послушай, — сказал как-то Иванчо, — сегодня вечером мы собираемся у «Граба». Векилов наловил в Марице рыбы, а мне из села прислали бутыль доброго вина. Не хочу слышать никаких отговорок, с нами пойдешь! А не то нашей дружбе конец.

Договорились встретиться прямо в ресторане. Иванчо принесет вино, Векилов — рыбу, а моя милость составит компанию.

В новом городе умели веселиться. Собирались в ресторане за вокзалом или у Марицы. Там всюду понастроили кафе и павильонов — либо в народном стиле, либо в стиле «модерн». Летом все предпочитали «Граб». Высокий, поросший дубовым лесом холм, откуда открывается вид на город, химический комбинат, равнину, Марицу и завод «Вулкан». Мы бывали там редко, потому что лучше всего чувствовали себя в нашей закусочной. Но в летние дни иногда поднимались и на холм, чтобы нас «обдало ветерком», как говаривал Иванчо. Горожане гордились «Грабом» — рестораном, водопадами в лесу, озером и плакучими ивами над ним. Гордились они и художественной галереей, созданной там два года назад местным скульптором. Туристам всегда показывали любительскую обсерваторию, перед которой установлена бронзовая статуя, изображающая Джордано Бруно на костре (работа все того же скульптора). Я с ним не был знаком, но слышал, что он очень талантлив, работает сейчас над бюстом поэта, покончившего жизнь самоубийством, и что бюст этот установят на кладбище. В городе можно увидеть и другие каменные и бронзовые фигуры работы этого скульптора, но самой замечательной, по мнению Иванчо и Герганы, была мраморная Венера на островке в центре озера. Сам скульптор будто бы заявил, что это вершина его творчества и дальше, стало быть, ему идти некуда. Я не очень разбираюсь в искусстве, но эта голая богиня любви с большим кувшином в руках была совсем как живая. Это поражало всех. Мы садились на берегу и слушали, как из кувшина Венеры с плеском течет вода.

К «Грабу» я пришел первым. Вечерело. Было тихо. Слышался только плеск воды, которую богиня выливала из своего кувшина. Я выбрал столик поближе к берегу и попросил официанта постелить чистую скатерть. В другом конце ресторана высокая эстрада, где обычно выступал военный оркестр под управлением известного всему городу капельмейстера Л. Стоило ему появиться на эстраде, как оркестранты тотчас вставали, а публика принималась хлопать в ладоши. После этой церемонии начиналась музыка. Дирижировал он плавно. Кстати, когда бы мне ни приходилось тут бывать, играли все тот же вальс, «Дунайские волны».

Только я устроился, как внизу, на аллее, показался Иванчо, нагруженный бутылью с вином, корзиной с провизией и аккордеоном. На аккордеоне играет их старшая дочь — лицом в мать, а душою в отца. За Иванчо двигалось все семейство — Гергана, двое детей и племянница, которая приехала из села и гостила у них уже целый месяц. У Иванчо всегда гости. Привезут хозяевам в подарок бутыль домашнего вина, вареную курицу, пару караваев хлеба и живут потом по две-три недели. И после всего этого еще обвиняют Иванчо, что он забыл родной край. Теперь его племянница притащилась сюда, будет смотреть нам в рот да считать куски. Очень это неприятно, но приходится мириться.

Ну и гвалт же поднялся с их приходом! Сдвинули два столика, чтобы все могли усесться. К моему удовольствию, племянница оказалась особой молчаливой и необщительной. Похоже, ее вовсе не интересовало, что мы будем есть и пить. Искоса она все поглядывала на голую богиню посреди озера. Венера явно ее смущала. От Иванчо я знал, что через неделю приедет и ее отец, чтобы повидаться с братом и уплести еще одну неизменную вареную курицу.

Иванчо поставил на пол бутыль и корзину, снял с плеча аккордеон и быстро распорядился накрывать на стол, пока не появился Векилов со своими карпами. В это время на эстраду вышли музыканты, расселись по своим местам, начали продувать инструменты. Одновременно по радио загремела народная музыка. Растянула свой аккордеон и дочка Иванчо. Веселье пошло полным ходом. Гергана расставляла тарелки, а Иванчо протянул мне бокал вина: «Давай снимем пробу». Скоро ресторан заполнился народом. Одну из террас заняла целая шахтерская бригада — чествовали передовиков труда. Наконец показался Векилов. Хотели было отругать его за опоздание, но он быстро заткнул нам рты, сказав, что уже отдал повару карпов и они скоро будут готовы. Раз такое дело, простили ему.

Дети и племянница сели на одном конце стола, а мы, взрослые, свободно разместились на остальных местах. Иванчо присматривал за своими «чумовыми». Он их наставлял, чтобы держались прилично и не чавкали.

— Не полагается чавкать, дети!.. Дома еще куда ни шло, а здесь не положено.

— Да хватит тебе их дергать! — толкала его под столом Гергана. — Сам-то хорош — пепел на пол стряхиваешь. Пепельницы здесь для чего? Зачем они куплены?

— Твоя правда, пепельницы для того и куплены.

— Милена, сейчас же оставь аккордеон! Когда играет оркестр, аккордеон должен молчать! — приказала Гергана.

— Верно, на аккордеоне будем играть в паузах, — вставил Иванчо, — а пока ни звука! Ясно?

И подмигнул детям. Они рассмеялись, а Гергана поморщилась.

— Ну что же это за воспитание, Ваня? Я им делаю замечание, а ты их смешишь.

— Верно, ни к чему. Больше смешить не буду. Давайте выпьем, а то вон уже и рыбу несут. Молодец, товарищ Векилов! Здорово ты это придумал.

Начался пир. За столом царили мир и лад. Лишь Гергана все еще злилась на Иванчо за его мальчишество. В душе я порадовался, что в свое время не связал себя с этой женщиной, и смотрел на Иванчо как на искупительную жертву. А тот чувствовал себя на верху блаженства и быстро захмелел. Гергану это распалило еще больше. Только мы разделались с карпами, как она заявила, что уже поздно и надо вести домой детей и племянницу. Иванчо с ней согласился. И тут же принялся уговаривать «чумовых», чтобы шли домой, шептал им что-то на ухо. Гергана молча отстранила его, кивнула детям, и те послушно двинулись за ней. Иванчо расплылся в улыбке:

— Видали, как она с ними? А меня никак не слушаются… Гергана — педагог!

На прощание Гергана напомнила Иванчо, чтобы не забыл бутыль и корзину.

— Будь спокойна, — сказал Иванчо, — все сделаю тютелька в тютельку!

Гергана даже не Дослушала его, пропустила вперед детей с племянницей, и они удалились. Иванчо с облегчением вздохнул, достал из корзины кулек с соленым арахисом и высыпал его на стол.

— Угощайтесь, друзья, хорошая закуска к вину… А женщины пусть спят!

Мы долго пили вино и грызли орешки. Потом пересели к шахтерам, среди которых было много знакомых Векилова и Иванчо. Общее веселье захватило всех, и времени для серьезных разговоров не осталось.

Засиделись мы до поздней ночи. Иванчо совсем развезло. Векилова это раздосадовало, и он ушел. Шахтеры тоже улизнули. И остались мы с Иванчо вдвоем. Сам я не опьянел, мне было приятно составить компанию этому милому человеку, которому редко выпадало удовольствие почувствовать себя свободным и сильным. Он то и дело обнимал меня и все твердил: «Я с тобой!» Что он хотел этим сказать, не понятно. Но, сгребая меня в свои объятия, он упорно повторял, что он мне друг.

Наконец, когда все утихло, даже музыка, а официанты убрали скатерти со столов, мы с Иванчо решили, что и нам уже пора восвояси. Обнявшись, мы осторожно двинулись в путь. Миновали висячий мостик и побрели к городу. Иванчо, ухватившись за меня, не переставая твердил, что Гергана — хороший человек, но он еще лучше и я должен его слушать. Я нес пустую бутыль и корзину и слушал его.

— Важны три вещи, — рассуждал Иванчо, — терпение, согласие и… а третье я забыл. Да, обабились мы, с тех пор как влезли в пижамы…

Я полегоньку отталкивал его, чтобы не путался под ногами. И без того трудно было идти с этими чертовыми корзиной и бутылью.

— Не соглашайся на большой пост! — советовал он. — Не слушай ты их! Я вот мог бы и директором стать, а к чему? Зачем мне это?.. А насчет библиотекарши — смотри!.. Я за нее! Она честный человек!.. Не нуждается в спасении… Какое там спасение?.. Гергану нам надо спасать, вот кого!.. Разве не так? А почему, спрашиваю тебя…

Стоило ему упомянуть имя жены, и он заулыбался. Почему-то ему стало очень весело.

— Да, надо спасти ее!

Они жили в лучшем квартале нового города, среди скверов и бульваров. Я довел его до самого дома. Поднялся на третий этаж, где находилась их квартира, из рук в руки передал жене. Гергана встретила нас хмуро. Она попросила меня зайти, усадила в гостиной, а сама занялась мужем, которого совсем развезло. Отвела его в ванную, раздела, вымыла — слышно было, как плещет вода и верещит под душем Иванчо, проводила в спальню, уложила в постель. Затем Гергана вернулась ко мне в гостиную, еще раз извинилась, что пришлось оставить меня одного, спросила, не выпью ли чашечку кофе. Я согласился и поудобнее устроился в кресле, словно был у себя дома.

Гергана вышла на кухню варить кофе. Я смотрел в приоткрытую дверь и жадно вдыхал кофейный аромат. Мне было хорошо, я даже пожалел, что, поддавшись внушению Иванчо, укорял эту женщину. Да, внушение много значит! Сейчас он сладко спит, чисто вымытый, а она варит мне кофе. Легкомысленным дозволено все. А что позволяется серьезным? Какие радости у Герганы?

Она вернулась с кофейником, над которым вился ароматный парок, разлила кофе в две фарфоровые чашечки, присела напротив. На ней был пестрый халат. Мне подумалось, что из такого материала лучше бы делать шторы. Она внимательно посмотрела на меня.

— Пей!.. Все как рукой снимет.

— Я не пьян.

— Пей! Пей!

Я осторожно взял чашечку, чтобы показать, что совсем не пьян. Кофе был великолепный. Первый же глоток принес успокоение.