Двое в новом городе

25

Трудно мне теперь восстановить весь разговор, который мы вели тогда с Виолетой под сенью лип. Это были обрывки мыслей, внезапно возникавших и так же внезапно исчезавших, восклицания, вздохи и радостные порывы сердца, пробуждающегося к жизни.

Я понимал ее и не хотел возражать. Ее радость, хоть и запоздалая, требовала выхода. Неужели я должен напоминать ей о прошлом теперь, когда и этот ребенок с пустышкой во рту, и все — все говорило у будущем? И я слушал ее, примиренный, с глупой, благодушной улыбкой. Потом вдруг Виолета сама коснулась прошлого, стрельнув при этом в меня уничтожающим взглядом. Оказывается, ей известно о моей встрече с «тем». Меня даже передернуло. Да, ничего на этом свете не может долго оставаться тайной. Опустив голову, я покорно ждал, когда ее отсекут.

— Если бы ты знал, как я была на тебя зла. Больница тебя спасла, а то бы так и растерзала!

Я не поднимаю глаз от земли, пристыженный нахлынувшим вдруг на меня неприятным воспоминанием.

— Ты только представь себе мое состояние, — продолжала Виолета, — когда он явился ко мне требовать объяснений, зачем я тебя к нему направила!.. Он-то был уверен, что это я тебя подослала… Как я могла заткнуть ему рот? Я вообще видеть его не желала больше. А он заявился в город, в библиотеку, на работу ко мне… Требовал медицинской экспертизы, чтобы доказать, что ребенок не его… Представляешь?! Я схватила какую-то книгу, кажется энциклопедию, и запустила в него… Он пригнулся, но все равно получил по башке… Я швырнула еще одну книгу, только она упала на стол, а там стояла чернильница…

Со страхом поглядывая на нее, я слушаю этот рассказ о баталии в заводской библиотеке, сейчас она и мне отсечет голову за сделанную мной ужасную глупость. Лучше молчать. Это самое умное, что можно придумать в подобной ситуации.

— Он пробовал ответить мне тем же. Схватил книгу, но я закричала, сбежались люди… Первым прибежал Иванчо Бояджиев… А я совсем взбесилась. И в него запустила энциклопедией, прогнала прочь…

Малышка спит, погруженная в молочный мир беззаботности, познанный и забытый нами. Виолета, то и дело поглядывая на дочку, возбужденно продолжает:

— Потом, когда я осталась одна, села среди этого книжного разгрома и расплакалась. Попадись ты мне тогда — убила бы!.. Кто дал тебе право искать отца моего ребенка!

— Я искал не отца, Виолета, — пытаюсь ей объяснить, — я искал возмездия…

— Не понимаю я этого слова… Как это «возмездия»?

— И я не понимаю, но мне кажется, что это что-то очень важное… И чувствую, что правильно его применил… Нас было двое, теперь трое… В конце концов зло, постигшее нас, касается не только меня и тебя. Это не только твое личное дело. В известном смысле…

— Так, в известном смысле… Ну, и что дальше?

— Мы должны восстановить свои права. Это право — быть равными — отняли у нас десять лет назад. Сейчас мы не одни. Нам легче. Вот и люди заботятся о нас…

— Я не нуждаюсь в помощи.

— Все равно ты ее получишь. Я очень переживал, когда понял, что тебя продолжают по инерции ущемлять и притеснять. Разве не так? Вот и решил встать на пути у этого мерзавца. Решил восстановить справедливость хотя бы по отношению к тебе…

— И оказалось, что не можешь! — возразила она. — Это могу только я.

— Не только ты!.. Не забывай и обо мне, и о тех, кто дал тебе работу… Даже того, кого ты ударила энциклопедией.

— Возможно, ты и прав, — сказала она, присмирев. — Правда, они мне помогли, грех жаловаться. Все до одного проявили и сочувствие, и понимание. Когда-то таких, как я, выставляли к позорному столбу… А меня проводили в родильный дом. Когда я выписывалась, прислали машину. И никаких оскорбительных намеков… Может, я не заслуживаю такого внимания…

— Я никогда не сомневался в наших людях! Сначала они и вправду были против тебя, но потом поняли — тебе надо помочь. Прекрасные они люди!

— Не могу утверждать, так ли уж они прекрасны, но все оказались лучше, чем я думала… Не знаю, как их отблагодарить… Чувствую, что виновата перед ними, обязана им многим…

— А кто придумал ребенку имя? — спросил я, чтобы отвлечь ее от этих мыслей.

— Тебе не нравится? Я придумала. Очень красивое имя! Все его одобряют… Верно?

— Правильно.

— Что значит «правильно»? Не люблю этого слова. Оно напоминает мне пятьдесят первый год! Сейчас дела идут лучше и без этого «правильно». Даже дети, и те легче рождаются.

— Ты ее зарегистрировала?

— А как же! Должны же мы увеличить население до десяти миллионов!

Она неестественно засмеялась, и я понял, что не все прошло бесследно, ветер не до конца развеял мглу, окутавшую ее сердце. Все эти ее чрезмерные восторги и чрезмерная радость не от хорошей жизни. Нервное перенапряжение и страх перед общественным мнением еще дают о себе знать. Вот и морщинки появились, особенно возле глаз. Радость, сколь она ни мала, не дается даром. Так мне по крайней мере показалось, когда я смотрел, как угасает улыбка в скорбных морщинках около ярко накрашенных губ. Да, постарела, хоть и старается выглядеть молодой и жизнерадостной. Разговаривали мы долго. Она простила мне мою ошибку и посоветовала не вставать больше на ее защиту, не спросив предварительно на то согласия. Я обещал.

— И все же, — сказал я ей, — мы должны помогать друг другу.

Она ничего не ответила.

Я вернулся в свою палату с мыслями о ней, о ребенке. Волнение и усталость от этого свидания сказались на моем самочувствии. Медсестра сделала мне выговор за то, что свидание слишком затянулось. Велела прилечь до обеда, подала градусник. Ей показалось, что у меня подскочила температура. Она не ошиблась. Вот тебе и раз! Даже не предполагал, что я такой впечатлительный. Всю жизнь только и слышал упреки в грубости и неотесанности. А тут вдруг температура от обыкновенного разговора. С чего бы это?

Я принялся размышлять над причинами такого явления и запутался в противоречиях. И поделиться не с кем — того и гляди температура еще выше поднимется. Лучше молчать, пока все не придет в норму.

…Ну вот, я снова жилец заводского общежития. Вы, может, помните лестницу, ведущую наверх, и погреб, откуда несло протухшей брынзой? Теперь общежитие отремонтировали. Не осталось и следа от ржавых замков. Сейчас все по-другому.

Впрочем, не преувеличиваю ли я? Вполне возможно. Это от радости. А радость всегда была в почете в нашем доме.

Нет, радость не оставит наш дом. Я убежден в этом даже тогда, когда с досадой смотрю на глупости, совершаемые рядом. Нет у нас оснований видеть все в мрачном свете. Даже выясняя отношения с Лачкой (невмоготу было дольше оставаться в его мерзком доме!), я не утратил веры в радость. Она создана для нас, и мы должны заботливо пестовать ее, как бы трудно это ни давалось. Стоп! А может, такое настроение питает во мне надежда встретиться с Виолетой? Встретиться и предложить себя в отцы ребенку? Должен же быть у девочки отец? Иначе никак нельзя.

Ну, а что получится из такого предложения?

Прежде всего я решил посоветоваться с Векиловым. Тот сразу одобрил. Назвал мое решение гуманным, достойным человека будущего. Прощупал я и мнение Драго, которого всегда уважал за седины. Он мне сказал: «Давно я об этом думал, да не смел тебе сказать. И Злата того же мнения…» Поделился и с Иванчевым — он даже руки поднял в знак одобрения. Потом позвал выпить «по случаю такого случая». Я не отказался. Он очень хороший человек, располагает к задушевным разговорам. Спросил я и мужа Герганы, Иванчо Бояджиева. Тот даже удивился, как это я до сих пор не сделал этого. «Надо быть доблестным, — сказал он, — а не прятаться в тени. Ребенок-то твой. О чем же тут размышлять?» Я смутился. Хотел объяснить ему, что не мой это ребенок, но потом решил не вдаваться в подробности. Не все ли равно? Ведь он же меня не обвиняет. Напоследок я оставил разговор с Герганой. Долго колебался: идти к ней или нет? Так ничего не решил, и плебисцит остался незавершенным.

В конце концов люди сказали свое слово. Теперь нужен последний, решающий шаг, как это делают положительные герои в хороших романах. И я решился!

Я один в комнате общежития. На мне новый белый костюм, белая рубашка с открытым воротом. Выбрился до синевы, лицо так и светится — вроде бы даже похорошел. Побрызгал на себя одеколоном: Виолета любит. Волосы у меня еще совсем густые, хотя и тронуты сединой. Зубы, правда, не все в порядке — ну да ничего, просто надо меньше улыбаться. Мне даже идет, когда я серьезен или задумчив. Правда, тогда моим собеседникам кажется, что вид у меня вызывающий. Часто ведь мне выговаривали, что в моем молчании кроется вызов. Впрочем, Виолете известны все мои недостатки.

Спускаясь по лестнице, обдумываю, с чего начать разговор. Виолета в сквере. С ребенком, конечно.

А начать надо прямо и откровенно, как полагается солидным людям. Мы ведь достаточно пережили. И должны быть сдержанными, деловыми, серьезными.

Встречаю на лестнице нового коменданта, он учтиво здоровается. Мы еще почти не знакомы, но, похоже, ему дали обо мне достойную характеристику. От волнения я с трудом переставляю ноги, спотыкаюсь, выходя на улицу. День хороший, теплый. Женщины хлопочут по хозяйству, как во всякий воскресный день. Мужчины играют в карты. Пускай себе играют — сегодня выходной. Всем надо развлекаться.

Я направляюсь к скверу. Люди обращают внимание на мой белый костюм. Мне кажется, что я сияю, словно электрическая лампочка, и это сияние распространяется вокруг. Даже тени нет. Сегодня я совершенно особенный. Торжественный. Под березой сидит женщина, рядом коляска. Сердце мое бьется все чаще. Знаю, что это Виолета. И ребенок, которого она родила. Который должен стать моим ребенком!

Пересекаю улицу и вхожу в сквер. Здесь полным-полно ребятишек. Но я вижу только Виолету. Она охвачена материнским экстазом. Машет мне, а сама не отрывает взгляда от коляски. Подхожу, протягиваю руку. Малышка спит, озаренная солнцем. Виолета говорит, что маленькому человеку надо впитывать солнечную энергию.

Мы сидим на скамейке в самом уединенном уголке сквера. Коляска на солнце, мы с Виолетой в тени. Я вытираю платком вспотевший лоб и говорю:

— Можно задать тебе один вопрос, Виолета?

Она машинально отвечает.

— Можно… Почему же нельзя?

Я вытираю шею. Складываю и прячу платок в карман, говорю:

— Вопрос деликатный. Но я должен его задать. Как бы ты отнеслась к тому, чтобы нам снова быть вместе?

Вижу: сначала она даже не поняла, что я имею в виду под этим «быть вместе». Потом словно осознала — вздрогнула, уставилась на меня долгим взглядом. Я сижу, как изваяние, руки на коленях. Не смею шевельнуться. Ответ ее я уже знаю. Он совершенно ясен.

— Исключено!

— Почему?

Она встает, снова смотрит на меня. Не выношу этих ее приемов, которые она всегда пускает в ход, чтобы доказать свое превосходство. Но сейчас надо терпеть.

— Исключено, — повторяет она. — Лучше всего нам просто остаться друзьями. И для меня лучше, и для тебя, и для нее. Понимаешь?

— Но ведь я именно ради нее и хочу, чтобы мы были вместе. Должна же она иметь отца, семью…

— Нет-нет! Какой смысл в этом? Что это даст? Изменится что-нибудь? Люди настолько добры, что стерпят и такую грешницу, как я…

Слушаю и не знаю, что еще добавить, чтобы убедить ее. Она решила окончательно. Она чувствует себя как в крепости. И я — один из защитников этой крепости. Зачем же мне лишать ее уверенности? Она понесет по жизни свою радость, я пойду рядом с ней, и жизнь наша будет лучше, справедливей. Да и пусть Виолета сама за себя отвечает.

— Большие испытания миновали, — говорит она, усевшись снова на скамейку и заглядывая в коляску, — трудности позади. Будем смотреть в будущее.

— Пожалуй, ты права.

— Не надо, прошу тебя…

Она положила мне руку на колено, нежно погладила и продолжала, словно извиняясь за нанесенную обиду:

— Не сердись! И тебе будет лучше. И малышке. А разве мы с тобой не хотим, чтобы ей было лучше?

Не знаю, что ей отвечать. А душу заполонила огромная обида: все-таки я преувеличивал ее добродетели. Она такой же и осталась — разве что на самую малую толику лучше. Разумной фантазеркой. Ее рассудочность снова вернула меня на землю, напомнила о прошлом, о котором я пытался забыть. Порыв моего благородства развеялся, от него ничего не осталось. Вот и все! Надо искать какую-то опору, утешение. Но в чем, в ком? Перед моим мысленным взором предстает девушка из санатория, которая приветствует меня своим «С добрым утром, люди!». Вижу смуглую Виолетку с белой кошкой на руках — дочь Драго, которая пыталась меня возненавидеть… Хочу утешить себя, но ничего не получается, — все теряется в молочной мгле будущего, к которому стремятся мои зрелые годы.

Мы поднялись, чтобы идти к выходу. Иду и не чую своих шагов, не понимаю, куда мы направляемся. Вокруг аллеи молодого парка. Когда-то здесь было голое, поросшее бурьяном поле. И на этом поле мы вынули тогда первые лопаты земли. Теперь тут и в помине нет бурьяна и терновника. Выросли кругом новые дома. И все мы стали новыми. И Виолета — старшая, и Виолета — младшая. И медицинская сестричка, и вахтерша, которая всякий раз козыряет, пропуская мой «зил» через главные ворота завода.

О прошлом я не думаю. Все мы устремлены в будущее — и малыши, и взрослые… И солнце, встающее каждое утро над нашим городом, тоже смотрит в будущее…