Двое в новом городе

21

— А где все? — спросил я, поднимаясь.

Вокруг теснились памятники — целый каменный лес. Мне сделалось не по себе.

— Ушли, — ответила Виолета.

— Мы одни?

— Одни.

На душе стало еще муторнее, но Виолета попросила не торопиться, посидеть на поляне.

Я снова опустился на сухую траву.

— Что со мной произошло?

— Ничего особенного. Пока я читала стихи, тебя отнесли на поляну. Потом о тебе забыли. Церемония закончилась. Я подошла к тебе. Все-таки мне нельзя было оставлять тебя одного. Ты завтракал сегодня?

— Нет.

— В этом все дело.

Я ничего не возразил. Может, действительно из-за этого все так и получилось.

Виолета заставила меня пересесть в тень раскидистого дуба. Я подчинился. Она же осталась на прежнем месте, освещенная солнцем, только что выглянувшим из-за облаков.

— Люблю солнце, — сказала она с театральной интонацией, словно все еще стояла на камне у могилы поэта. — Ни на что в мире не променяла бы его!

Мне стало смешно, и я ответил, что без солнца мы — ничто. И не только мы, но и этот дуб над нами, и эта трава, и цветы. Одни лишь мертвецы равнодушны к солнцу… Виолета одобрила мои разумные суждения. Затем мы принялись беседовать о том, насколько неприятна зима и как трудно, наверное, жить в холодном климате. Виолета снова задумалась. Потом предложила перейти на деревянную скамейку возле кустов самшита. И снова я подчинился. Мы сели на скамейку в некотором отдалении друг от друга, словно незнакомые. Виолета вдруг спросила, могу ли я выслушать ее. Поначалу я даже не понял, о чем это она: ведь и без того я только и делал, что слушал ее, никакого специального разрешения на то она не спрашивала.

— Давно хочу с тобой посоветоваться, — начала она.

Я решил не перебивать.

— Нет у меня никого, — продолжала она нараспев, — если не считать тети. Да чем может помочь мне эта одинокая склеротичная старая дева? Хотела было открыть ей свою тайну, но потом передумала — не стоит. Что от нее можно ждать? Была еще у меня подруга, молодая актриса из театра «Трудовой фронт», да найти ее не удалось — уехала на гастроли. В общем, я сейчас одна-одинешенька. А тайну мою невозможно хранить всю жизнь. Понимаешь?

— Понимаю.

— Поэтому я решила поговорить с тобой… Я жду ребенка.

— Что такое? Не понял. — Я даже привстал со скамейки.

— Я же сказала.

— Как это, Виолета?

— Ради бога, не задавай глупых вопросов, — рассердилась она. — Неужели так трудно понять? Я беременна.

Мы долго молчали.

— Давно, Виолета?

— Три месяца.

— Уже поздно что-либо сделать?

— Об этом нечего и говорить. Я решила рожать.

Снова замолчали. Чем я-то могу ей помочь? Решила рожать — пусть себе рожает. В конце концов это ее личное дело. Но хорош же тот мерзавец, из-за которого я должен здесь, среди могил, заниматься судьбой его будущего ребенка! Что у меня общего с этим ребенком?

— Все же, — смущенно начал я, — супружеские отношения…

— При чем тут это? Имею же я право на ребенка!

Она говорила таким тоном, словно я отрицал за ней это право, словно не существовало никаких норм, которые бы имели значение и для нее. Она все повторяла, что право за ней и она обязательно родит свое дитя. Хорошо, но я-то здесь при чем?

— А отец? — осторожно спросил я.

— У него нет отца, — опять она заговорила по-театральному.

— Как же нет? У всякого живого существа есть отец.

— Он не имеет никакого права на ребенка. Я его презираю! До глубины души!

— Ну, это особый вопрос, Виолета.

— Ребенок только мой! — Она встала, глаза ее сверкнули безумным огнем. — Презираю его!

— Кого презираешь?

— Незачем называть имя.

— Понимаю.

— Тогда не выспрашивай… Я хочу его родить!.. Ты первый, кому я открыла свою тайну.

Последние слова она произнесла так, будто удостоила меня величайшей награды. Я ответил в том же духе:

— Благодарю за доверие.

— Не могла я больше таить это в себе. Кому-нибудь надо было сказать, облегчить душу.

— Теперь полегчало?

— Полегчало.

Мы смотрели в разные стороны — я поверх памятников, а она в направлении железной дороги, где маневрировал паровоз. Время от времени его пронзительный свисток рассекал тишину, которая окутала нас в этой обители мертвых.

— А почему ты не сказала… отцу? — снова начал я с тайным намерением поглубже разобраться в их отношениях. Она, видно, разгадала это и со злостью ответила:

— Что тебя так занимает этот… дурак?

— Извини, Виолета, но ведь он отец твоего ребенка.

— Запрещаю тебе вообще говорить об этом!

Она поднялась и решительно зашагала поляной. Я, как виноватый — нечего было задавать лишние вопросы, — поплелся следом. В таком порядке мы проследовали через все кладбище. Только возле проволочного забора я догнал ее. Мы пролезли через отверстие в проволоке и зашагали по шоссе к городу. Виолета предложила отправиться к «Грабу», пообедать в летнем ресторане. И еще раз попросила не касаться больше «этого вопроса». Не касаться так не касаться, я молча шел вслед за ней. Впрочем, Виолета первая нарушила свое решение.

— Это ведь человеческая жизнь, — начала она, — я не могу ее уничтожить. Понимаешь?

— Понимаю.

— Зачем же тогда советуешь?

— Ничего я тебе не советовал. Просто хотел тебе помочь.

— Я его рожу! — твердила она упрямо, даже с угрозой в голосе. — Рожу!

Не представляю, к чему ей надо так настойчиво убеждать меня. Чтобы угодить ей, я сказал, что она правильно поступает, никто не упрекнет ее за ребенка. Все уважают женщину-мать.

— Да, но ты считаешь, что он — незаконный! — отрезала она. — Ты боишься обывателей!..

— Ничего подобного я не говорил, Виолета.

— Не сказал, так подумал.

— И не думал… Ты ведь свободный человек.

— Чего же тогда тычешь мне в нос отца?

— Просто потому, что ты любила этого человека.

— Никогда я его не любила.

— Как же…

— Что тут странного?

— Я чего-то недопонимаю.

— Извини, я же забыла, что ты сама невинность!

Она буквально залилась краской. Полагаю, от гнева и нервного напряжения, потому что не могла больше выносить меня. В самом деле, до чего же я неотесан. Задаю вопросы, на которые и сам бы мог себе ответить. В известной мере это даже подло, и она это чувствует. А подлость она ненавидит.

Добравшись до ресторана, мы заняли столик у самого озера, под сенью плакучей ивы. Виолета питала слабость к этому дереву, как прежде к розам и эдельвейсам. С нашего столика видна была голая богиня с кувшином, из которого била прозрачная струя. Неподалеку от нее плавал белый лебедь, доставленный горсоветом из Софийского зоопарка, чтобы еще больше украсить новый город. Виолета долго следила взглядом за лебедем. Эти птицы так же волнуют ее, как и плакучие ивы. Она мне даже напомнила о каком-то балете, который то ли видела, то ли танцевала сама — про умирающего лебедя. Все это я пропустил мимо ушей, потому что не переставал думать о ребенке, который должен появиться на свет. Думал, хотя не имел никакого отношения к этой глупой истории, происшедшей три месяца назад. Она пыталась отвлечь меня и заставить думать о лебеде, а не о ребенке, но я не поддавался. Я думал только о ребенке и почти не слышал ее упреков, что мало-де читаю, редко бываю в театре и не видел еще ни одного балета.

— Да, верно, — согласился я, продолжая думать о ребенке, который должен родиться.

А она все тянула свое:

— Неужели ты до сих пор ничего не слышал о знаменитом балете «Лебединое озеро»? Как это можно?

— Слышал, Виолета.

— Ну, и…

— Я же ничего не сказал.

— И так все ясно… Твое отношение к искусству…

Она испытующе смотрела на меня. И я знал, что думает она о ребенке, а совсем не об искусстве. И видел, что она очень несчастна.

Нам принесли заказанные блюда, и мы принялись за еду. С опаской поглядывал я на нее, не прицепится ли снова со своим балетом, но она, видно, очень проголодалась и больше о нем не заговаривала. Я молча ел, продолжая думать о ребенке. Настолько упорно думал, что Виолета догадалась.

— Я его рожу! — сказала она. — Всем назло рожу!

— Почему назло?

— Можешь хоть сейчас отправиться и все им рассказать! Иди!

— Не собираюсь я этого делать, Виолета. Но все равно это не сможет остаться тайной.

— Разумеется!.. Незачем и держать в тайне!.. Я горжусь своим ребенком! Он мой! Только мой!

— Разумеется.

— Никто не имеет на него права. Он мой!

Она лихорадочно глотала холодное пиво и продолжала пилить меня, словно это мне предстояло рожать, а не ей.

— Никто не знает, каким он будет. А может, он станет поэтом!

— Возможно.

— Великим артистом!

— Может быть.

— Изобретателем!

— Все возможно, Виолета. Жизнь — сплошная загадка.

— Ну и что?

— Я ничего не сказал, Виолета.

— А на что ты намекаешь?

— Да я и не намекаю вовсе.

— Нет, ты намекал, чтобы я от него избавилась.

— Не говорил я ничего такого. Ты ошибаешься.

— Нет, не ошибаюсь. Очень хорошо знаю, о чем ты думаешь.

— Ну к чему ты все это?

— Я рожу его, а там будь что будет…

Я предложил переменить тему, поговорить о чем-нибудь другом. Она было согласилась, но ненадолго. Снова посыпались упреки, что я сомневаюсь в ее честности; она приписывала мне слова, которых я не только не произносил, но даже в мыслях не держал. Утверждала, что легко читает мои мысли. Потом обвинила в том, что я будто бы собираюсь всем растрезвонить о ребенке и уже завтра весь город узнает о ее беременности.

— И в мыслях у меня такого не было, Виолета!..

— А впрочем, какое это имеет значение! Трезвонь, сколько тебе вздумается… Мне до этого нет дела.

— Ты меня обижаешь, Виолета! Я не из звонарей.

— Мне все едино… Дитя появится на свет! Пусть болтают, что им угодно… Я рожу его, и все узнают. Так ведь?

— Вот и я говорю об этом…

— Что должен быть отец, да? — перебила она, швыряя в озеро кусочек хлеба — хотела подманить лебедя, который плавал около берега.

Это ей удалось. Птица, изогнув царственную шею, буравила воду в поисках хлеба. Виолету это развлекало. В конце концов, и лебеди хотят есть. Это ведь так естественно.

Мы сидели с Виолетой долго, до тех пор, пока тень ивы не переместилась и мы не оказались на солнцепеке. Пора было идти. Я расплатился, и мы поднялись из-за стола. За весь путь до города Виолета не проронила ни слова. А там вдруг расплакалась и заявила, что не хочет возвращаться. Я попробовал было ее успокоить, но она еще сильнее разрыдалась, посреди дороги повернула в обратную сторону. Я собирался ее догнать, но она махнула рукой, чтобы не шел за ней.

Домой я вернулся вконец расстроенный. Перевалило уже далеко за полдень, но приближения сумерек еще не ощущалось. Ни Лачки, ни жены его не было видно. Я быстро пересек двор и заперся в своей комнате. Плюхнулся на кровать, однако долго не мог сомкнуть глаз. Чувствовал себя совершенно разбитым.

Перебирал мысленно все, что произошло в этот день, начиная с утра, когда я обильно нагуталинил свои штиблеты, и кончая невероятной историей, услышанной на кладбище. Казалось, я уже испытывал удары рока, тяготевшего надо мной! Нет сомнения, я обречен служить Виолете. А спрашивается почему? Я не мог найти этому объяснения. Скованы мы с ней одной цепью. Но почему? За что? Незаметно подкрался сон, и я беспробудно проспал до середины ночи. Когда проснулся, луна заглядывала в окно. Спросонья даже испугался: почудилось, что это не луна, а лицо Виолеты. Прикрыл глаза простыней, но свет проникал и сквозь нее. Ясно представлялся круглый лик луны, которая словно бы хотела вкатиться через окно прямо в комнату. Отшвырнув простыню, я вскочил на ноги, чтобы отогнать наваждение. Подошел было к окну, да услышал, как за ним кто-то шумно вздыхает. Ясное дело, опять Лачку выгнала на балкон его постоянная бессонница. Не дай бог, чтобы он меня заметил! Я вернулся в постель. Снова луна уставилась на меня, точно живая.

В тишине явственно слышался далекий гул завода. Между прочим, здесь я его впервые различил. Обычно он не достигает нашего квартала. Наверное, погода испортится, будет дождь… Я начал думать о людях, которые заняты сейчас в ночной смене, — хотел таким образом разогнать дурные мысли. Гул не затихал. А потом я различил и шум реки, которая находится прямо в противоположной стороне. Явно будет дождь. Вот и хорошо. Пускай пойдет… Чем это хорошо, я не успел додумать — раздался голос Лачки. Наверное, кошка полезла куда не следует и он шуганул ее. Впрочем, нет, меня зовет.

— Товарищ Масларский!.. Масларский!..

Я подошел к окну, выглянул наружу. Во дворе, освещенная луной, стояла Виолета и разговаривала с Лачкой. Он был на балконе, а она внизу, у дубовой калитки. Судя по всему, колебалась — проходить дальше или не проходить.

— Милости просим, товарищ Калапчиева, заходи! — говорил ей Лачка. — Я его вызову… Все мы люди…

— Я не Калапчиева, а Вакафчиева, — ответила Виолета.

— Извиняюсь.

Я быстро натянул брюки и вышел. Она все так же стояла у калитки. Я махнул ей рукой — она прошла через двор, медленно поднялась по лестнице. Лачка молчал, не спуская с нас глаз. Виолета вошла в комнату, попросила не зажигать свет. Я подчинился. Мы сидели и смотрели друг на друга. Потом она положила голову мне на грудь, сказала:

— Сегодняшний разговор пусть останется тайной. Прости!

Дрожащей рукой я погладил ее по волосам.

— Неужели ты в этом сомневаешься, Виолета?

— Прошу тебя.

— Будь спокойна, Виолета.

— Прошу тебя…

Она выпрямилась, направилась к двери.

— Это — единственное, о чем я тебя прошу, — сказала она, взявшись за дверную ручку.

— Будь спокойна.

— Всего хорошего.

— Спокойной ночи.

Вот ее каблучки простучали по лестнице. Вот она пожелала спокойной ночи Лачке. Отворила калитку. Прикрыла ее. И вот уже шаги ее заглохли в глубине залитой лунным светом улицы.