Никогда я не питал дурных намерений в отношении Виолеты. Даже в мыслях не позволял себе оскорбить ее. Она не вахтерша, козыряющая мне, не та пышнобедрая особа с бензостанции, на которую все засматриваются. Не похожа она ни на одну женщину в нашем городе. Как в прошлые годы, так и сейчас Виолета держит меня на расстоянии. Она не сказала, где была весь этот месяц, с кем встречалась, что делала. Все это мне очень интересно, но я не спрашиваю, чтобы не оскорбить ее. Да и нет у меня никакого права задавать подобные вопросы.
Она же молчит, не говорит ни слова. Рассказывают, что она пришла на завод, открыла библиотеку и начала работать, будто ничего не произошло. И люди ничего ей не сказали: многие думали, что она была в отпуске. Жизнь пошла по-старому.
Но есть пара глаз, которая взирает на все с башни закона. Уже на другой день после того, как Виолета появилась в библиотеке, Гергана вызвала ее к себе. О чем они там говорили, не знаю, только Виолета осталась в библиотеке. Другие, возможно, даже внимания не обратили на этот факт. Я же долго не мог прийти в себя от изумления. Я вдруг увидел совсем иную, незнакомую мне доныне, человечную Гергану. И мысленно поблагодарил ее за содеянное добро.
На вопрос, почему она бросила работу, Виолета отвечала, что и не думала бросать. Просто взяла отпуск за свой счет, чтобы уладить кое-какие дела в Софии. Вот так, и больше ничего.
Гергана мне потом сказала:
— Мы с ней обо всем договорились. Оформила ей отпуск без сохранения содержания. К чему устраивать цирк?
Поведение Герганы восхитило меня, но я решил все же не забывать и об осторожности. В конце концов сейчас ко всем относятся по-иному: мягко и демократично. Так и должно быть. Однажды, вернувшись из рейса, я сказал Иванчеву:
— Знаешь, надо бы нам пореже встречаться, а то еще пойдут разговоры, будто мы используем помещение автобазы для пьянок. Мы-то, конечно, не пьяницы, да ведь на всякий роток не накинешь платок.
— Что это, и ты с чужого голоса запел? — сердито спросил он.
— Наш с тобой голос, товарищ Иванчев, очень многим слышен. В самом деле, зарвались мы. Хватит, надо подать пример другим.
Иванчев долго молчал, потом отпихнул корзину с «ампулами», сказал:
— Что было, то было!
Какой именно он вложил в это смысл, я не уловил. Только почувствовал, что он рассердился: явно воспринял мое предположение, как обвинение в том, что это он толкнул меня в бездну порока. Я за последнее время начал спиваться, а он, дескать, виноват. Так, в общем, получалось. А у меня и в мыслях не было обвинять его. Наши выпивки были всего-навсего летним развлечением, как это зафиксировала позднее на своих скрижалях Гергана.
Так или иначе, но мы с Иванчевым гораздо реже стали встречаться после работы. Как-то он мне припомнил тот наш разговор:
— Из-за какой-то юбки ты меня обвинил в пьянстве. Но ты не прав.
— Из-за какой юбки?
— Сам знаешь.
— Нет, не знаю. Ты кого имеешь в виду — Гергану или Виолету?
— Обеих.
— Обидеть хочешь?
— Ну, тогда выбирай любую.
Я и в самом деле рассердился. А чтобы выяснить отношения, мы отправились в забегаловку. И выяснили — он имел в виду Виолету. Он даже шептал мне на ухо, чтобы я от нее не отступался.
— Она порядком запуталась, а вообще славная… Ну, что поделаешь, бывает, браток! С каждым может случиться…
Из этих слов можно было заключить, что он меня подозревает в чем-то дурном по отношению к Виолете. Я начал его разубеждать. Он напустил на себя серьезный вид:
— Чего кипятишься? Где вода текла, там и будет течь.
Это меня совсем взбесило. Не будь мы такими друзьями, рассорились бы на веки вечные. Мы крепко повздорили, но в конце концов, как водится между друзьями, помирились.
Это произошло в то время, когда я все еще ждал, что Виолета даст мне о себе знать. А она молчала. Не появлялась на автобазе даже для того, чтобы сменить книги. В мастерской вот уже два месяца валялись какие-то романы для школьного возраста. Приходилось с их помощью заниматься самообразованием. Тем не менее я предчувствовал, что Виолета скоро появится.
…Я по-прежнему работал вовсю. Удвоил старание. Иванчев как-то на собрании упомянул об этом, посоветовал брать с меня пример. И никто не возразил. Никто не укорил меня в пристрастии к рюмочке. Может, потому, что все грешат этим, когда им радостно. И мне тоже радостно, особенно с тех пор, как стало ясно, что Виолета не собирается бежать из нашего города. Да и куда ей бежать? Лучшего места не найти. Это ведь мы построили город, поработали тут киркой и лопатой. Чую, пустила она уже здесь корни. Знаю, скоро появится на моем горизонте, как тогда, когда прислала в подарок коробку конфет.
В одно из воскресений, вскоре после торжеств по случаю Девятого сентября, я, к своему великому удивлению, получил по почте открытку с видом нашего города. Изображен был городской центр с новым «зеленым массивом», памятником строителю и деревянными скамьями около него; на них сидели туристы, приехавшие полюбоваться новым городом. Все это мне было отлично знакомо и без открытки. Почему она прислала именно это изображение «зеленого массива»? На обороте было написано мелким, но четким почерком: «Мне нужно срочно поговорить с тобой по очень важному делу». Указывались день и час нашей встречи. Она должна была состояться незамедлительно. Я знаю ее привычку все и всегда преувеличивать, но на этот раз по-настоящему испугался. Зачем это я ей понадобился? Что случилось? Впрочем, раздумывать и волноваться времени уже не было. Я сунул открытку в карман и начал собираться на свидание.
День был воскресный, поэтому я решил заняться своей внешностью, как учила меня в свое время Виолета. Прежде всего побрился у крана во дворе. Лачка не спускал с меня глаз, но я не обращал на него внимания. После того как я ему в ту памятную ночь отвесил оплеуху, он держался прилично. Явно проникся ко мне уважением и не лез с дотошными расспросами. На этот раз я решил не мучить его и сам сказал, что иду в гости к знакомой. Он напустил на себя вид, будто вовсе его не интересует, кто она, эта моя знакомая. Только притворство его было настолько явным, что ничего, кроме презрения к нему, вызвать не могло. Вопрос, который, я видел, так и вертелся у Лачки на языке, задала его жена:
— А что же это за знакомая?
Лачка тут же ее оборвал:
— Не суй нос куда не следует! Иди-ка лучше спать. Нечего лезть в чужие дела.
Очевидно, он намекал на ее болезнь, потому что дело происходило утром — время для сна явно неподходящее. Понурив голову, она покорно ушла в пристройку — постоянное свое обиталище.
Я вел себя по-прежнему загадочно. Выбрился до блеска, наодеколонился, смазал лицо кремом — засиял, словно начищенный таз. Потом облачился в белый легкий пиджак и синие брюки. Наряд этот очень мне идет. Водрузил на голову кепку и впрямь стал похож на ответственного работника «Винпрома». Лачка смотрел на меня с уважением, даже, я бы сказал, с благоговейным страхом. Услужливо предложил гуталин для черных штиблет. Я навел на них глянец, и в воздухе повис густой запах ваксы. Наконец сборы были закончены. Когда я двинулся к калитке, из пристройки появилась жена Лачки. Она сорвала с клумбы гвоздику и подала мне. Я было вскинулся от возмущения: ну что они все время лезут ко мне? А потом подумал: ведь, может, она подарила цветок как знак расположения. Зачем обижать женщину? Ей и так хватает обид от муженька. К тому же на дворе полно цветов, ничего не случится, если и мне достанется один из них. Поблагодарив хозяйку, я вышел на улицу. Аромат ваксы по-прежнему сопровождал меня. Солнце заливало все вокруг потоками света. Я сверкал, словно побывал в руках у лудильщика.
Ноги понесли меня к дому Виолеты. Я решил зайти к ней, вместо того чтобы ждать ее в сквере, у статуи строителя. Это ведь так естественно. К тому же не терпелось поскорее узнать, зачем она меня зовет. Видно, случилось что-то из ряда вон выходящее. А то стала бы она звать! Да еще открыткой с видом города. Наверняка, во всем этом опять какая-то символика. Виолета ведь обожает такие вещи. Выбрала же она в прошлом своими эмблемами эдельвейс и розу. Ничего удивительного, если и сейчас она внушила себе что-нибудь подобное.
Стараясь не запылить штиблеты, шагаю по новому тротуару. Его проложили всего неделю назад бригады из жителей квартала, отрабатывающих свои «часы на благоустройство». Запах ваксы все еще ощутим, но я надеюсь, что он выветрится, пока я доберусь до квартиры Виолеты. Она ведь очень чувствительна к таким мелочам, не хотелось бы раздражать ее.
Вот и дом Виолеты. Вхожу во двор. По воскресеньям, при хорошей погоде — такой, как нынче, — жители квартала имеют обыкновение проводить все время во дворах, под открытым небом. Вот и сейчас хозяйка Виолеты хлопочет у летней плиты, а хозяин бреется. Пристроил круглое зеркальце на заборе, скособочился перед ним, голый по пояс, в подтяжках, поддерживающих спадающие брюки. Какая это мука — пройти через двор! Любопытные хозяева тут же бросились мне помогать — услужливо показали, где комната Виолеты, хозяин даже постучал в дверь, покашливая и поправляя подтяжки. Виолета немедля вышла. Она очень удивилась, увидев меня. Явно не ожидала. Я начал сбивчиво объяснять, почему зашел к ней.
— Какой же ты недогадливый! Я потому и послала тебе открытку. Ну, да ладно, входи. А тебе, приятель, что угодно?
Она презрительно посмотрела на хозяина, и он тут же отступил.
Я вошел в комнату, присел на плетеный стул, больше похожий на люльку. Нормально, по-человечески на него не сядешь — можно только полулежать. И я почувствовал себя ужасно неловко. Поза моя казалась мне совершенно неприличной. Это было мучительно, но ничего не оставалось делать, кроме как лежать. Виолета суетилась вокруг, занималась своими делами. Вдруг она заметила мои выставленные штиблеты, сдвинула брови, поморщилась.
— Ни в чем ты не знаешь меры, — сказала она, отворяя окно. — Смело мог бы обойтись и меньшим количеством ваксы.
— Да, пожалуй, я перехватил.
Она достала из гардероба темное платье и попросила меня выйти на минутку — ей надо переодеться. Я с готовностью согласился, но оказалось не так-то просто подняться с этого люлькообразного сиденья. Помучился, покуда Виолета не пришла на помощь: подала мне руку.
Во дворе я сразу же попал в лапы хозяев. Они уже знали от Лачки, кто я и что я, а потому любопытству их не было предела. Накрепко вцепились в меня, никак не отпускали. И все удивлялись, до чего же я неповоротливый и неотесанный.
Виолета не выходила долго, но уж зато когда появилась, ослепила всех своим платьем. Пожалуй, только теперь я увидел, что это за создание — Виолета.
Она принадлежала к тому типу маленьких изящных женщин, которые никогда не старятся. По словам Виолеты, ее всегда принимали за старшеклассницу. И я не сомневался в этом, хотя временами пугался, заметив мешки у нее под глазами. Впрочем, это ведь может быть следствием бессонницы и сильных переживаний.
— Ну, пошли! — сказала Виолета, направляясь к калитке. — Хотя бы к концу нам успеть… Мы порядком опаздываем.
Я хлопал глазами, не понимая, о чем речь. Потом уже, когда мы выбрались на улицу, стало ясно, что Виолета решила повести меня на кладбище. Там, оказывается, сегодня должно состояться какое-то мероприятие у могилы поэта.
— Может, успеем к возложению венков. Меня пригласили прочесть его стихи. Ну, на это я всегда готова!
Я помрачнел, но возражать ей не хотел. Снова она обошлась со мной словно с бездушным предметом. Как это уже бывало прежде, идет рядом, а меня не замечает. Я для нее какая-то часть, приложение к предметам, которые всегда должны быть у нее под рукой. И к чему было разыгрывать комедию с открыткой? «Для большего эффекта», — наверняка ответила бы она, если ее спросить. Но у меня нет желания ни расспрашивать, ни противоречить ей. Сказать по правде, я страшусь ее логики. У нее всегда найдутся аргументы. Самое лучшее — промолчать.
От парка строителей до кладбища какая-нибудь сотня метров. Мы шли тенистой аллеей. Виолета повторяла стихотворение, которое предстояло прочесть, я старался ей не мешать. Под ногами шелестели опавшие листья. Вот и осень пришла. Я задумчиво смотрел себе под ноги. Мне было все безразлично. Я чувствовал себя игрушкой в руках Виолеты и пытался понять, как это меня угораздило снова, спустя десять лет, попасть в такое жалкое положение. Покорно плелся за Виолетой, не находя в себе сил ни вернуться назад, ни даже остановиться. Виолета вела меня, будто свою собственность.
Кладбище утопало в траве, не кошенной в течение всего лета. Цвели хризантемы. Листья на деревьях тронула желтизна. Лишь дубы еще сохраняли свой наряд зеленым, бросали густую тень на надгробные памятники. Мы с Виолетой по-прежнему молча пробирались между могилами. Отовсюду на нас смотрела смерть, но я был настолько раздосадован, что не испытывал никакого волнения. Хотелось махнуть на все рукой и повернуть назад. Хотелось, но я безропотно тащился за Виолетой. А она, огибая могилы, повторяла про себя стихи. Я был уверен в этом, потому что на мои попытки заговорить она знаком просила оставить ее в покое. И я покорялся.
Могила поэта в дальнем конце кладбища, на открытой поляне, откуда видна железная дорога. Еще издали я заметил поклонников поэта, сгрудившихся вокруг памятника. В основном это была молодежь. Мы направились к ним. Когда подошли, стало ясно, что церемония уже началась. Возлагали венок.
— В самый раз успели, — сказала Виолета, протискиваясь вперед, и на ходу бросила мне: — Подожди здесь.
Я остался в толпе, осмотрелся. Некоторые из тех, кто стоял возле самого памятника — представители горсовета и члены литературного кружка, — были мне знакомы.
Пока Виолета прокладывала себе путь через толпу, все смотрели на нее с любопытством, некоторые вполголоса говорили: «Артистка… Артистка». Не скрою, я испытывал гордость. Наверняка и Виолете было приятно, что люди так ее называют. Лицо у нее разрумянилось. Она ведь и в самом деле была артисткой.
Виолету попросили подняться на камень возле могилы. Все остались у ее ног. Она смотрела на нас сверху. Фигура ее четко вырисовывалась на фоне затянутого облаками неба. Вдалеке возвышались трубы химического комбината, из них тянулись желтые хвосты дыма. Они придавали небу драматический оттенок. Я почувствовал, как по телу у меня поползли мурашки. Виолета начала читать.
…С заката до восхода солнца…
под сумеречным одиночеством простора…
к тебе я возвращаюсь вновь…
Боюсь, не опоздал ли я. Глаза твои
меня по-прежнему встречают тихой благостью…
Не позволяй же злобе мелочной людской
меня злорадным сожалением коснуться…
О, день вчерашний — могила неоплаканная!..
Но не для плача я на этот свет рожден…
Как мне чужда в сей миг обманутая надежда, как трудно
выносить закат свинцовый!..
Еще горчит вчерашнее вино…
Сейчас убитыми падем все мы!..
Прости, родная, мне былые заблуждения!
Прости мне бегство
в чуждые сомненья…
Голос ее звенит, но слова как будто не достигают меня. Я стою, опустив голову, затерявшийся среди людей, и плачу. Не понимаю, что со мной творится. Мне хочется провалиться сквозь землю, исчезнуть, только бы на меня не смотрели. Но вокруг люди, и некуда скрыться от них. Я с ними, и они со мной. Все мы заодно — и поэт, который лежит в могиле, и я, и Виолета, и они… Мы вместе идем к железной дороге, а оттуда — по всему свету, где живут такие же, как и мы, люди.
Виолета продолжает читать. Улавливаю отдельные слова. Они падают, словно дождевые капли на иссохшую, жаждущую землю. Я плачу. Или мне это только кажется? Нет конца этому кличу радости и печали. Хочу слышать его все время, пока живу, пока есть дыхание в груди… Но буду ль жить? Небо такое грозное… И ее голос звенит, как колокол… Переживу все, но мне нужно опереться, чтобы не упасть… Нужно остановить слезы… Потянул ветерок. Пусть дует… Вдруг снова тишина…
Что было со мной потом, не помню. Когда очнулся, увидел, что сижу на траве. Церемония, судя по всему, закончилась. Люди разошлись. Одна лишь Виолета стояла рядом, задумчивая, сосредоточенная.