Двое в новом городе

17

Когда я думаю о них обеих, всегда представляю себе молодость этого города и не могу освободиться от былых иллюзий. Мы квиты. Сердиться не на кого. Даже когда Гергана сказала, что Виолета водит меня за нос, я это понял в переносном смысле. И поверил в ее добрые намерения.

Она хотела спасти меня, потому что боялась, как бы я в тот вечер не похитил ее спокойствие. Я обнял бы ее и сказал: «Люблю тебя». И повторял бы эти пустые слова, пока не добрались до постели. Она бы, конечно, сопротивлялась, напомнила о своем высоком служебном положении. А я напомнил бы ей о своей давней безответной любви, замаскировал ею свои низменные желания. И тогда она, наверно, спросила бы: «Разве только с одним Иванчо суждено мне прожить жизнь?» И я ответил бы: «Это не измена, когда налицо любовь». И предложил бы, как делают животные и люди вроде меня, согрешить добровольно, потому что совсем не намерен с нею бороться. Она бы поняла, и я до конца воспользовался бы ее гостеприимством.

С такими мыслями возвращался я в дом Лачки, и мне казалось, что руки у меня сделались липкими, обросли густой шерстью, словно это уже не руки человека, а лапы какого-то омерзительного животного. Мне хотелось спрятаться от людей.

Я осторожно открыл калитку и тихо вошел во двор. Дом и пристройка прятались в тени шелковицы. Окна распахнуты, потому что Лачка не любит спать в духоте. А кроме того, он всегда должен быть в курсе событий. Думаю, только по-настоящему глубокий сон способен осилить его неуемное любопытство. Во всяком случае, я очень на это надеялся, когда с осторожностью кошки поднимался по ступеням. Зря надеялся — с кухонного балкончика донесся его голос:

— Эй, кто там?

Лачка спал на кухне. Он страдал бессонницей, свойственной его возрасту, и ночью только и делал, что прислушивался ко всему происходившему во дворе и на улице. Тем более, что его любопытство ко мне необычайно возросло. Виолета, разносившая книги по домам нашего квартала, между прочим упомянула, что когда-то была моей женой. Лачка много об этом размышлял. Вот и сейчас он наверняка заполняет бессонную ночь видениями, порожденными его кабацким воображением. Для него все ясно. Нет колебаний, сомнений. Я развратник, Виолета тоже. Мир делится на богатых и бедных, на мошенников и ангелов. Он, разумеется, из ангелов. Ворочается небось в постели и оплакивает былую жизнь, когда получал огромные чаевые в ресторане «Болгария». Сердце кровью обливается!.. А черные силы живут припеваючи — всякие там директора, начальники, ответственные работники… Эх, как ему везло, мог бы и третий этаж надстроить! А сейчас? Валяется на кухне и каждый грош считает, который подкинут случайные посетители. Будущее? Ничего оно не сулит. Как о нем подумаешь, только вздыхать остается…

— Поэт! Кто он такой, а? — спросил меня Лачка однажды. — Почему ему такие почести, если он на себя руки наложил? И с чего это он так?

Я тогда почесал в затылке и глубокомысленно ответил:

— Дело сложное, Лачка… Причин много.

— А он как, отравился или повесился?

— Отравился, — говорю, — это верней.

— Где же он яд-то достал? Разве яд свободно продают? Или из-под полы его купил?

— Свободно.

— Скажи на милость, а я и не знал. И чем же он, крысиным ядом?

— Крысиным… А может, люминалом, цианистым калием или еще чем-нибудь.

— Не может быть, чтобы яд свободно покупали, не иначе, из-под полы… И немалых денег стоит, я так понимаю. Яд ведь!

Он задумался. Потом сказал:

— А что для него были деньги, правда? Что для самоубийцы деньги, если он решил умереть? Сколько запросят, столько и отдаст. Разве не так?.. А где живут эти поэты, а?

— Какие поэты?

— Ну, вообще поэты.

— Большинство в Софии. Там у них квартиры.

— Да, все в Софии… А тут их неужели нет? Почему? Должны и тут жить.

— Думаю, и здесь есть.

— Правда? А где, например? Ты их видел? Какие они из себя?

— Лохматые. И пьют.

— А что пьют?

— Коньяк.

— Так я и думал, — вздохнул он, помолчал. Потом продолжал: — Крысиная отрава быстро действует. Несколько минут — и конец!.. Да, люди такие деньги наживают, а мы за ветром гоняемся… Разве не так?

Лачка попросил дать ему почитать хоть одно стихотворение, такое, чтобы за душу взяло. Я обещал, и на этом мы расстались. На другой день я принес ему листок со стихотворением. Он сложил листок и сунул в задний карман, где у него бумажник.

— Береги листок, — говорю, — ценная вещь, за всякую строчку заплачено.

— Значит, у них есть деньги! — воскликнул он с завистью. — Есть, да?

— А как же! На что иначе покупают они яд?

Не знаю, может, он и в эту ночь раздумывал о поэтах-самоубийцах, но я услышал, как он поднялся со своей кушетки и окликнул:

— Это ты, Масларский?

— Я, Лачка! Ты что это не спишь?

— Да вот разбудил меня мотороллер, не могу теперь заснуть.

— Какой мотороллер?

— Э-э, бабские истории…

Он облокотился на перила балкончика и вздохнул, словно ему даже вспоминать о случившемся, и то противно.

— До чего же опасный народ эти бабы!

— С чего ты так, Лачка? — спросил я, присаживаясь на ступеньку передохнуть.

— Уж не знаю, рассказывать тебе или нет… Может, и обидишься, если скажу правду.

— Чего бы это мне обижаться? Что у меня общего с мотороллером, который тебя разбудил?

Его серебряные зубы блестят в полумраке. Он улыбается.

— Как они вцепились друг дружке в волосы — еле растащили. Весь квартал перебудили! Ужас! Не видел еще, чтобы так бабы дрались. Представляешь, чуть глаза одна другой не выдрала. Веришь ли, не бабы, а дикие кошки… И все из-за сопляка, прости господи!

Я ответил, что ровно ничего не понимаю, хотя все уже было ясно. И противно, что именно этот тип рассказывает мне о скандале, а я слушаю и прикидываюсь возмущенным. Отвратительно, что предсказания Герганы сбылись, и все так мерзко, как я не мог бы предположить даже в самом мрачном состоянии духа… Я поднялся, чтобы уйти, но он продолжал опутывать меня грязной паутиной сплетни, душу выматывал.

— Бухгалтерша — бой-баба!.. Наша веселуха только примерилась ей в волосы вцепиться, а бухгалтерша как лягнет ее в пах. Ну, и потеха! Словами не перескажешь, это все надо видеть…

— А что же люди? Не вмешались?

— Кому охота связываться? Люди посмеяться рады.

— А ты?

— Вот еще! Чтобы мне глаза выдрали?

— Ну и чем кончилось?

— Прикатил этот сопляк на своем драндулете, схватил бухгалтершу за руку, усадил сзади в седло — и пыль столбом. А веселуха… Что ей оставалось?.. Расцарапана в кровь, декольте у нее, извиняюсь, такое, что все наружу… Бросилась она бежать с глаз людских подальше.

Я неподвижно стою на ступеньке и почти не слышу, что он там еще говорит. В ушах звучат жалкие слова сочувствия, которые он произносит с особенным наслаждением. Ясно, целую ночь не спал, смакуя воспоминания о голом животе и обнаженной груди плачущей женщины. Хочу уйти, но он просит остаться, поговорить. Отвечаю, что очень устал и мне не до болтовни. А он словно и не слышит, начинает толковать про свою бессонницу, которая совсем его замучила. Так хочется смазать ему по физиономии, но сдерживаюсь — рука у меня очень тяжелая.

— И мы были молодыми, — гундосит он, — и мы чего только не вытворяли. Но такого себе не позволяли… Правда ведь? Из-за меня тоже одно время две бабы спорили, но до драки дело не доходило… А видно, этот парень мастак. Я его сегодня впервой видел, ничего себе… Ты встречал его раньше?

— Приходилось.

— Говорят, молодой инженер.

— Да, что-то в этом роде.

— Ну вот, осталась она, значит, одна…

— Спокойной ночи, Лачка!

— Спокойной ночи. Ключ у тебя есть? А то я сейчас отопру.

— Не беспокойся.

— Ну и ладно. Извини, а который час?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Послушай, у тебя случаем нет сигаретки?

— Знаешь ведь, не курю.

— Так я и говорю, случайно нет ли?

Роюсь по карманам в поисках ключа. Лачка перегнулся через перила и с интересом за мной наблюдает.

— Нету? И я иногда без ключа оставался. Погоди, отворю.

— Не надо, нашел.

— Ну, раз нашел, значит, и впрямь не надо. И я, случалось, ключ забывал. Где был-то?

— Спокойной ночи, Лачка!

— Спокойной ночи… Извиняюсь, не у Бояджиевых ли был?

— Каких Бояджиевых?

— Как будто не знаешь… Иванчо и Гергана Бояджиевы.

Отпираю дверь и торопливо вхожу в темный коридорчик. Ощупью разыскиваю выключатель. Из кухни появляется Лачка. В руке у него горящая свеча.

— Лампочка перегорела, вот и решил помочь тебе, чтобы не стукнулся в темноте-то.

Я прошу его не беспокоиться, но он держит свечу над головой, разглядывает меня. Замечает у меня на рубашке какое-то пятно, взволнованно говорит:

— Как же это ты? От красного вина пятно… Подойди-ка поближе.

Я покоряюсь. Лачка за руку ведет меня на кухню, под электрическую лампу. Над умывальником светится квадратное зеркало. Я и рубашка с пятном отражаются в нем. Виден там и Лачка, только не полностью. Он в полосатой пижаме. Очень смахивает на заключенного. Его лысина блестит. Велит мне наклониться над раковиной. Наклоняюсь. Он отворачивает кран — вода не течет. Тогда он ведет меня на балкон, где у него припасено несколько кастрюль с водой. Объясняет, что держит их на случай пожара. Предусмотрительный. Он велит мне снять рубашку, чтобы смыть пятно. Потом это место надо будет присыпать тальком. Тальк все очищает.

Словно безвольный дурак, плетусь за ним на балкон, потом опять на кухню. Как я мог поддаться этому типу? А он уже держит в руках какой-то пакетик. Его серебряные зубы блестят, будто гвозди. Даже боязно. Он расправляет на столе рубаху и присыпает пятно тальком.

— Пусть полежит до утра, и следа не останется. Тальк — надежное средство…

Стою голый до пояса и недоумеваю, зачем я здесь. Лачка приглашает присесть, сейчас он сварит кофе. Говорю, что ничего мне не нужно, но он уверяет, что такой кофе, как у него, поискать надо.

— Прошу прощения, но Бояджиева добавляет в кофе цикорий, а мой — натуральный. Понял?

Еще немного — и он вонзит в меня свои серебряные зубы.

— Понял, — говорю, лишь бы скорее отвязаться от него. Но он не унимается:

— Гергана неправа. Она думает, что я враг народа.

Он наливает воду в кофейник, включает плитку, ни на секунду не умолкает. Я сижу как загипнотизированный. Даже не узнаю себя — никогда еще не проявлял подобного безволия. А он так и обволакивает меня своей болтовней, наслаждается моим бессилием.

— Ты ведь добряк, — говорит он, — а люди этим пользуются. Особенно бабы. Смотри, Гергана следит за тобой. Все у нее записано. А я не враг. Могу в этом поклясться. И ничего у них не выйдет, как не вышло с Гюзелевым.

— Кто это Гюзелев?

Он напоминает мне об афере с брынзой, рассказывает другие истории, которые я и знать-то не хочу.

— Векилов хватил через край. Мог бы и повнимательнее быть, когда имеет дело с человеком… Разве не так? Я Гюзелева знаю. Он слишком много себе позволил и за это должен отвечать. Это несовместимо с торговлей. Нет, так нельзя! И он должен ответить. Тут Векилов прав. Но это еще не дает права кидаться словами вроде «враг народа», как сделала Бояджиева. Я спрашиваю…

Я сижу на кушетке и сонно поглядываю на подушку. Роняю на нее голову и засыпаю, так и не дослушав, о чем он там »спрашивает. Сколько я проспал, не знаю, но, когда очнулся, вижу: в руках у Лачки чашка. Над ней вьется пар, пахнет кофе.

— Кофе ободряет, — говорит он, подавая чашку. И тут же принимается за свое: — Прошли те времена, когда царил произвол! Теперь партия не позволит такого!

Кошка пробегает по балконному карнизу, освещенному электрическим светом. Лачка сообщает, что ненавидит кошек, потому что они таскают у него цыплят. Я почти не слышу его. Он отхлебывает кофе и спрашивает, верно ли, что мне предлагают стать директором конторы «Винпром».

— Что?

Снова накатывает сон. Мне вдруг привиделось, будто в голове у меня вертится огненный шар. И Лачка почему-то раздувает его. Еще немного, и я начну бредить.

— Послушай, если ты станешь директором, мы такие чудеса завернем. Это я тебе говорю. А что? Гюзелев меня не обманул. На этот раз не обманул. Ты не должен был скрывать от меня. Что же это? Гюзелеву, значит, доверяешь, а мне нет? Небось думаешь его устроить?

— Думаю.

Я вижу себя директором конторы «Винпром». Лачка — мой помощник, а Гюзелев заведует складом. Мы втроем заправляем винной торговлей. Вино льется, деньги звенят.

Незаметно сон опять проходит. За окном занимается заря. Горизонт бледнеет. Плюнуть бы Лачке в морду и бежать из его вонючей кухни! Так и увивается вокруг, словно пес. До чего же он меня опутал! Блестит на полках фарфоровая посуда, пахнет подгнившими фруктами. Семейный очаг. А я чем могу гордиться? А Виолета?

— Станешь директором, уж не забудь обо мне… А с ней не сходись, скомпрометирует тебя.

— Ском-про-ме-ти-ру-ет?! — раздельно говорю я, поднимаясь с кушетки.

Лачка, усмехаясь, глядит на меня. Замахнувшись, я сильно бью его по физиономии. Пощечина настолько внезапна, что он некоторое время продолжает улыбаться. Потом хватается за щеку, отходит к умывальнику, отплевывается. Слышу, как он бормочет:

— Зуб выбил. Дерешься, как бандит. Будто я тебе враг.

— Извини, — говорю я. Делаю шаг вперед, открываю дверь и выхожу из кухни.

Заря разгорается. Я задергиваю занавески на окнах и засыпаю мертвым сном. Не интересуют меня ни солнце, ни люди, ни зубы Лачки…