Итак, я ухожу из общежития и отправляюсь подыскивать себе комнату. Наконец-то избавлюсь от надоевшего мне звяканья тарелок в столовой, где изо дня в день все та же мясная похлебка, и зловоние тухлой брынзы не будет меня преследовать. Смогу подумать и о семейном очаге, как мне советуют знакомые женщины.
Дни бегут за днями, а про следствие ничего конкретного не слышно. С Векиловым изредка вижусь в молочной. Он все такой же нервный, беспокойный, но служебных разговоров со мной не заводит. Полагаю, молодой Масларский вылетит из города, а Карлик за махинации угодит в тюрьму.
Я и думать перестал о нашей бригаде, которая вознамерилась перевоспитывать «морально травмированного» парня. Жизнь внесла свои поправки, и, наверное, понадобится немало времени, пока страсти улягутся.
Я почти не вижу Драго и его жену. Об их присутствии напоминают лишь утки, которые по-прежнему крякают во дворе общежития. Драго небось ох как разочарован случившимся, но утешать его я не собираюсь. Их дочка Виолета, как я слышал, работает в теплице. Там сейчас вызревают помидоры.
Комнату можно снять в Восточном квартале, возле Марицы. Там, на месте прежней деревушки, понастроили множество одноэтажных домов, а при них огороды, палисадники и все такое прочее.
Июньским вечером, когда комары тучами несутся со стороны реки, я завернул туда порасспросить насчет комнаты. Если честно признаться, очень меня злило самодовольство, исходившее от этих дворов и огородов. Думаю, это от моего нигилизма, неустроенности в жизни. Может, я считал бы совсем иначе, сооруди я себе здесь домик с хозяйством, как это делают энтузиасты-обыватели. Что ж, снимаю перед ними шапку, воздавая должное их поистине муравьиному трудолюбию. В самом деле, улицы здесь пока не вымощены, но большинство домиков кирпичные, с крылечками. Дворы огорожены, торчат стебли подсолнечника, почти возле каждого дома виноградники, только что обработанные медным купоросом.
Я поинтересовался, где тут дом номер сорок восемь. Сразу же собралось несколько женщин, принялись объяснять. И так они меня запутали, что пришлось изрядно поколесить, пока отыскал этот дом.
Слава богу, он мне понравился с первого взгляда. Выбелен в отличие от других, и на крыше приделан флюгер — деревянный петух. Сразу виден рачительный хозяин. Вообще-то я боялся таких, потому что они заставляют квартирантов входить в дом в одних носках.
Я остановил «зил» в ближайшем переулке, с трудом выбрался из кабины. За день я здорово намотался, и сейчас не было сил даже прикрикнуть на детвору, моментально облепившую грузовик. Эта любовь к технике, охватившая молодое поколение, причинила мне уже немало неприятностей.
Подхожу к деревянной калитке дома номер сорок восемь и поверх нее заглядываю во двор. Розовые блики заходящего солнца переливаются в оконных стеклах. Мой будущий хозяин стоит во дворе, спиной к калитке, выгребает из бадьи жидкий цемент и размазывает между деревянными планками — цементирует площадку перед домом. Судя по его сноровке, это ярко выраженный энтузиаст-обыватель, безмерно преданный своему имуществу. Я приближаюсь к нему с большой почтительностью, негромко кашляю. Увлеченный делом, энтузиаст меня не слышит. Его дом должен стать образцовым, а это как пить дать отразится на плате за квартиру.
— Добрый вечер, — говорю я.
Мой будущий хозяин заботливо размазывает остатки цемента и только потом поворачивается ко мне ответить на приветствие. Это смуглый крепыш, лысый, с черными усиками и лучезарным взглядом.
— Чем могу служить? — спрашивает он.
На меня так и повеяло ресторанным духом. И к тому же я сразу его узнал: это с ним мы пререкались насчет разбавленного водой вина. И поверите, было даже как-то приятно опять увидеть эту физиономию. Он, впрочем, прикинулся, будто не признал меня, снова повторил свое: «Чем могу служить?» — и почесал мизинцем нос. Я понял, что судьба свела меня с деловым человеком. Он предложил присесть на скамейку, подождать, пока он закончит цементировать площадку. Я сел, осмотрелся кругом, очарованный розовым сиянием заката.
Домик одноэтажный, окна изнутри завешены газетами, чтобы не выгорала мебель. Сбоку от дома видна еще пристройка и водопроводная колонка. За колонкой огород: фасоль, чеснок, огурцы, редиска… Часть двора отгорожена проволочной сеткой, за ней пищат цыплята. Мне пришла на память народная песня: «То мне мило, мило и дорого, что весна с собою несет…» Я гляжу вокруг и словно бы впитываю зов земли. Хочется жить и жить. Этот цыплячий писк взволновал меня до слез — ведь и я уроженец села.
Мой будущий хозяин уже моет руки под краном. Он, конечно, узнал меня, но все еще притворяется, будто не помнит того скандала в закусочной. Я ловлю на себе его подозрительный взгляд. Только высокая плата за комнату сможет его успокоить.
Мы устроились на скамье возле колонки и повели серьезный разговор. Дело известное — квартир нет, жилья не хватает. Везде и всюду так. Можно снимать, никто против этого не возражает, было бы где снимать. Найти непросто. Он вот потратил уйму денег, пока выстроил этот домик. И сейчас много денег идет. Взять хотя бы цемент — немалого стоит, да и свободно его не купишь. Трудолюбие требует вознаграждения. А ведь как было в свое время?.. Он слегка приоткрыл завесу над своим прошлым. Передо мной кельнер. София, сорок первый, сорок второй, сорок третий годы. Был ли я в Софии? Что за вопрос — София для меня словно родной город. Часами мог бы рассказывать ему о Софии. Он оживляется, в голосе его волнение.
— Извиняюсь, — говорит он, — в Софии я был кельнером. Ресторан «Болгария». Три тысячи в месяц, да еще десять процентов с выручки, да прибавь чаевые, они тогда не были под запретом. Вот это зарплата!
— Да, конечно.
— Поднакопил я тогда кое-что, но меня мобилизовали на турецкую границу, потом послали в Драму и Кавалу, потом на Тасос. Короче, плакали мои денежки.
— Н-да.
— А после войны снова борьба… Цыплят вот развожу. Месяц назад купил. Принес из инкубатора сорок две штуки — одного цыпленка ребятишки подшибли, двое сами собой померли, а еще двое исчезли без следа, наверное, их ласка сожрала, у соседей она тоже безобразничает. Вот и осталось тридцать семь цыплят.
— Н-да.
— Красненьких на откорм пущу, а белые пусть несутся. Показать тебе курятник? У меня десяток леггорнов, несутся хорошо.
— Доходы у вас, видно, приличные.
— Я заведую закусочной, но там все поступает по разнарядке… А как это Гюзелев попался?
— Какой Гюзелев?
— Вот тебе на! Ты ведь у него в общежитии живешь. Весь город говорит о Гюзелеве.
— Вы, наверное, имеете в виду Масларского?
— Нет, Гюзелева!.. Комендант общежития. Карлик!
— Ах да, припоминаю. — Я вздохнул. — Болтают всякое. Наверное, его оклеветали.
— В наше время такие номера не проходят.
— Почему не проходят?
— После этих перемен в партии…
— Ну, значит, Гюзелев действительно виноват. А вы его хорошо знаете?
— С такими дружбы не вожу.
— Почему?
— У меня свои правила. Я домосед. Не люблю разгульной жизни и всего прочего.
— Браво!
— Почему же «браво»?
Цыплята пищат не переставая. Он окликает кого-то по имени, из пристройки медленно выходит, точнее, выползает женщина, в руках у нее бадья с отрубями и мелко нарезанной лебедой. Фартук повязан неловко, вздернут на большом животе. Впрочем, на беременную она не похожа. Вся какая-то рыхлая, с отекшими ногами. Идет, будто на ходу спит.
— Супруга, — объясняет мой будущий хозяин. — Брось им чего-нибудь, — обращается он к жене, — в ушах от их писка звенит… Да, Гюзелев спихнул мне в прошлом году пару кадок брынзы, еле я с ней разделался. Но в нынешнем году номер не прошел. Я человек честный, мне махинации ни к чему. Даже и не взглянул.
— На кого, на Гюзелева?
— Нет, на брынзу…
Помолчали. Я решаю перевести разговор на другое. Хвалю его дом, дескать, он мне очень нравится.
— Скромный.
— Почему скромный?
— Мешают типы вроде Гюзелева. Все время приходится быть начеку. Вот и вчера опять нагрянула ревизия. Не дают спокойно жить и работать. Нынче у меня выходной, дай, думаю, площадку закончу.
— Сам все делаешь?
— С женой и сыновьями, они у меня в строительном техникуме. Один даже отличник… Да, заботы, хлопоты… Гюзелева повесить мало. Когда будут его судить?
— Этого никто не знает.
— Жалко.
— Что жалко?
— Да вроде бы нечего тянуть.
— А может, сеть большая. Пока-то всю по ниточке переберут…
— Какая сеть?
— Спекулянтов.
— В наше время нет спекулянтов. А если и есть, то единицы.
Женщина возвращается с пустой бадьей. Цыплята больше не пищат. На землю опускаются вечерние сумерки, розовые блики исчезли. Становится прохладно. Дымы химкомбината стелются над рекой. Потянул ветерок, и сразу запахло серой. Мы, здешние жители, к этому уже привыкли. Мой будущий хозяин велит жене поднести нам по стопке ракии. Я отказался — нельзя, за рулем. Тогда меня угощают малиновым сиропом. Я пью сироп, стараясь не глядеть на женщину, которая сидит на низком трехногом табурете у двери в пристройку.
— У нее сонная болезнь, — сообщает хозяин, глотнув ракии. — А я вот мучаюсь от бессонницы. Надо же, две такие противоположности. И то, и это плохо. Хоть она и жена мне, но, извиняюсь, полная развалина… А ведь была красавицей. Вот она, жизнь-то… Ну, как сироп, нравится?
— Отличный.
— Она готовила. Мастерица на все руки. Но спит, постоянно спит. Гляди-ка, и сейчас засыпает… Пошла как-то цыплят кормить и заснула, там я ее и нашел. А я, наоборот! Ночи напролет глаз не сомкну. Эх, жизнь!.. Беспокойный я, все меня тревожит… А ее ничего не трогает. Вот в чем разница между нами… Ганка! А, Ганка! — кричит он. — Принеси еще стакан сиропа. Гостю очень понравился. Ну, принеси, моя хорошая!
Женщина вздрагивает, с любопытством глядит на меня. Одета она в платье из дешевенького ситца. Лицо опухшее, подбородок провис. Этот кельнер за долгие годы превратил ее в старую, изношенную тряпку. Мне стало жаль женщину, и я предложил ей присоединиться к нам. Он по-своему истолковал мою любезность — поспешил отослать ее в пристройку, там, дескать, гора немытых тарелок. Вот так и не удалось мне проявить внимание к этому забитому существу. Она ушла, а энтузиаст-обыватель продолжал плакаться на жизнь и угощать меня сиропом.
— Война сглотнула восемьдесят косых. При обмене денег — еще сто двадцать. За пятнадцать лет двести тысяч как корова языком слизнула. Да и все последние перемены тоже обошлись мне в копеечку. Понятно теперь, почему я только при одном этаже? Но я не жалуюсь. Никогда не жаловался.
Он поднял обе руки.
— Пока они есть, не пропаду.
— Голова тоже нужна, — говорю я.
— Ну, это само собой. Слава богу, котелок у меня варит.
— А вот Гюзелеву ее явно не хватает.
— Гюзелев форсун.
— Кто?
— Форсун.
Мы помолчали, каждый мрачно глядел перед собой. Потом он засуетился, предложил осмотреть дом. Я не возражал — за этим, собственно, и пришел.
Мы прошли по доске, чтобы не повредить только что зацементированную площадку у крыльца. Лачка (так звали хозяина) шел впереди. Газеты на окнах выгорели и пожелтели от солнца. Когда он отворил дверь, на меня пахнуло чабрецом и еще какими-то сушеными травами. В комнате царил полумрак, и Лачка зажег лампу. Я увидел железные койки, над одной из них висел ковер с озером и лебедями, другие стены украшали картинки, изображавшие дружину Христо Ботева и казнь Васила Левского. Кровати застелены кружевными покрывалами.
— Это наша спальня, — объяснил Лачка, — там вот кухня и терраса. Соседнюю комнату — она побольше — мы отвели сыновьям.
Оказалось, комната, которую сдают, находится в пристройке. Для меня это было неожиданностью, настроение упало. Но он поспешил успокоить — комната чистая, да и к природе поближе. Под природой, судя по всему, понимался огород. Я решил все-таки взглянуть.
В пристройке с кривым подслеповатым окошком в огород действительно было какое-то подобие человеческого жилья. Стены обшиты досками, черепичная крыша. Лачка отворил протяжно заскрипевшую дверь, пригласил меня внутрь. Комната показалась мне большой и совершенно пустой. Только в глубине, у перекошенного окна, виднелось что-то вроде нар, застеленных пестрым покрывалом. Лачка сказал, что здесь днем отдыхает жена, но это временно, а вообще можно будет положить пружинный матрац. Тут прохладно, к тому же мух гораздо меньше, чем в доме. Там их тьма-тьмущая. Не иначе они туда на свет слетаются, хотя окна и заклеены газетами добрую половину года.
— Да, летом здесь прохладно, а зимой тепло. Пристройка-то из дерева. А оно хорошо защищает и от жары, и от стужи.
Он открывает окно, высовывается наружу. Я слышу, как он кричит оттуда:
— Укропом пахнет и разными цветами! Очень полезно для здоровья.
— Терпеть не могу запаха укропа. С детства.
— Во всяком случае, не брынза, — ухмыляется он, с трудом влезая обратно. — Тут чистый воздух, природа. Можно и в огороде спать, когда начнется жара. Во Фракии летом жарко бывает.
— Нет, здесь я бы жить не согласился… Ведь не даром, деньги немалые. Что ж, поищу в другом месте. Извините, что побеспокоил.
Мы выходим из пристройки. Лачка что-то прикидывает в уме. Жена его все так же дремлет на колченогом табурете. Она даже не шевельнулась.
— Из-за нее сдаю, — изображая отчаяние, машет рукой Лачка. — Кучу денег сжирают лекарства… Да, не нравится, значит… Я вот что думаю: в крайнем случае мои парни могли бы сюда перебраться, а тебя — в их комнату. Только она ведь большая. Будет маленько дороже. А как же? По метражу… Желающих хватает. Отбою нет, каждый день спрашивают.
Вернувшись к площадке перед крыльцом, мы уже не садимся на скамейку. Хватит торговаться! Я направляюсь к калитке. Лачка хватает меня за руку.
— Погоди, куда ты?.. Кому другому я, пожалуй, сдавать не стал бы, понравился ты мне… К тому же тебя знакомые рекомендовали.
Я мрачно уставился на забор.
— Можно подумать?
— Думай, пожалуйста. Только время не терпит.
Он проводил меня до машины и все смотрел на меня, льстиво, по-цыгански, разглаживая свои усики. Только забравшись в кабину, я смог наконец избавиться от его магнетического взгляда.
Я вырулил на главную улицу и вдоль Марицы поехал к городу. Подъезжая к первому мосту, еще издали заметил у обочины женщину. Она мне махала. Не люблю оставлять людей на дороге. Решил и на этот раз быть великодушным. Притормозив, спросил в темноту:
— Вам в город?
— На комбинат.
— Садитесь.
Я смотрел перед собой, занятый мыслями о Лачке. Женщина быстро открыла дверцу, ловко поднялась в кабину, села справа от меня. Запахло духами. Я искоса посмотрел на нее, но в полумраке кабины не смог разглядеть лица. Показалось, что молодая. Она на меня не смотрела, раскрыла сумочку, достала платок, начала вытирать лицо. Я снова покосился в ее сторону. Неожиданно она повернула голову, рука с платком опустилась, и я почувствовал, как у нее перехватило дыхание.
Рядом со мной сидела моя бывшая жена — Виолета Вакафчиева.