Это мой город

ГЛАВА 13

Я не обратил внимания, когда город стал прибывать не улицами, не площадями, не парками, а людьми…

Помню, как вместе с папой, мамой, какими то семейными друзьями отправлялись по выходным в парк Горького и, сразу справа, за мостиком, располагались с немудрящим «дастарханом» на травке, родители выпивали и закусывали, мы, малышня, купались в Свислочи, бесились…

Помню, как зимой ходили в тот же парк Горького в цирк-шапито – огромную брезентовую палатку с дощатыми рядами скамеек, ареной…

Помню катки, которые заливались на Центральной площади, на стадионе «Динамо»…

Помню поездки в гости к родственникам…

Но, это всё географическая память. Когда начались встречи, знакомства с людьми вне круга домашнего общения, вне школьного круга, с людьми взрослыми?..

Пожалуй, началось это с бани…

Через Бетонный мост, сразу налево, либо по рельсам в сторону пожарки, располагалась «железка» – старинная, теперь уже позапрошлого века баня. Построена она была для того, чтобы члены локомотивных бригад, вернувшись из рейса могли отмыть угольную гарь и пропарить застывшие кости…

В середине пятидесятых, когда мы с папой стали ходить в эту баню – она была в Минске самой почитаемой по пару. Живы были в ней и, как теперь говорят, «заморочки» внедрённые ещё локомотивными бригадами, ну, например, полки выстилались соломой, приходить в баню нужно было к первому пару, иначе было « не в кайф», запрещено было париться с мылом и т.д. и т.п.

В «железке» был строгий регламент. По средам парились евреи-таксисты. Это был их день, они собирались со всего Минска, ребята были лихие, в бане стоял гогот и ор, говорили в основном на иврите, все друг друга знали с малолетства, помнили кто где жил до войны, помнили гетто, эвакуацию, кто у кого были родители, кто кого обижал в детстве…

По пятницам – собирались спортсмены – борцы, штангисты, легкоатлеты, публика чистая, к бане относившаяся, не как к досугу, а как к работе, люди сильные и, что производило впечатление, выезжавшие за границу, это накладывало на них некий таинственный флёр…

Попасть в баню в этот день считалось не очень удачным, поскольку спортсмены «строили кольца» – занимали очередь на полок друг за другом – кольцом – и попасть на верхнюю полку, пока они не выпарятся все, не отмассируют друг друга, не пройдут по второму разу – не было никакой возможности…

Помню, однажды попав в такое «чертово колесо» стояли мы с папой внизу, папа был очень расстроен и, хоть в бане его уважали, но пробиться на полок не получалось. В это время в парилку вошёл Лёня Китов – был такой феноменальный борец, который папе позировал и, который запомнился мне великой фразой:

– Этот Медведь мне всю жизнь застит…

– Почему, Лёня?..

– Так я его в семь раз сильнее, а дурнее в семнадцать…

Лёня, как и Александр Медведь, был родом из Бобруйска и знакомы они были с детства.

Так вот, входит Лёня и говорит:

– Павел Кириллович, чего грустный?..

– Да, видишь… Вовка кольцо построил, никак не попарюсь…

Лёня поднимается наверх, где лежит молодой тяжеловес Вовка, которого парят в четыре руки, сменяя друг друга, несколько партнёров и спрашивает:

– Вовка, ты что сильный?..

Не подозревающий подвоха, здоровенный Вовка, расслабленно мурлычет:

– Сильный, Лёня…

И тут Китов берёт его правой рукой за загривок, левой за промежность, поднимает сто пять килограммов упругого, скользкого, распаренного мужского тела на вытянутые руки, сбрасывает вниз и, вроде бы удивлённо, произносит:

– Смотри-ка ты, а я сильней…

И орёт, перекрывая гогот, звон тазиков, плеск воды…

– Павел Кириллович, иди попарю…

Таковы были нравы в этот день…

Но самым любимым днём для бани – была суббота. В этот день в «железке» собирались актёры, художники, профессорско-преподавательский состав… Все были знакомы, всё было степенно, без толкотни, криков…

Я посылался «забить» очередь часам к семи, дожидался когда начинали «пускать» и занимал пару шкафчиков… К этому времени приходил папа и самые доверенные люди шли мыть парную. Это было священнодействие. Парилка топилась дровами, исключительно берёзовыми, никакого угля не допускалось, а про газ и помину не было. Стены были покрыты копотью, их следовало вымыть огромными швабрами, поливая водой из шланга, после чего парилку нужно было просушить, наподдав в печь кипятку из толстостенной медной кружки. Поддавать следовало по четверти кружки не более. Когда открывалось жерло печи – оттуда вылетали белые, как снежинки, искры… Кипяток до камней не долетал, он взрывался на подлёте… Взрывался, в данном случае не иносказание, взрывался на самом деле, так, что закладывало уши и взрывной волной захлопывало дверь…

Тогда-то я и понял, что значит, уши от пара сворачиваются в трубочку…

И, только после того как парилка просохла, её проветрили – поддавался первый пар, которым парились, в знак уважения, те, кто мыл и готовил баню для общества…

В бане не принято было суетится, всё делалось размеренно, неспешно…

Попарившись, следовало выйти в раздевалку, улечься на лавку, полежать, потом в парную по новой, после чего массаж, расслабуха, вновь в парную, в раздевалке в это время начинались беседы, травля баек, анекдотов… И так до пол дня…

Попарившись, все собирались в маленьком буфете, доставались собойки, бутылки со всевозможными целебными настойками, каждый «выдрючивался» как мог… Заказывалось пиво и ещё пол дня продолжалось бражничанье и душевные разговоры – так что возвращались из бани только к вечеру.

В бане было стабильное общество. Приходили сюда и начальники. Но, сняв штаны, моментально теряли всю спесь, гоготали, ссорились из-за очереди на полок…

Помню, кто-то из случайных посетителей, которые были редки, начал давить авторитетом…

Я, мол, кандидат наук, как можешь ты со мной спорить…

Кандидата, тут же осадили, предложив надеть штаны, после чего он сник, стушевался, перестал «выступать»…

Однажды маму укусила змея… Они с отцом в воскресенье поехали в грибы, мама наступила на гадюку, и та её укусила…

Когда примчались в Минск, нога у мамы распухла, стала чёрной, поднялась температура и мама начала бредить…

Я не зря упомянул, что это было воскресенье… Ни у одной бригады скорой помощи не было с собой противоядия, вакцины…

Спасло маму великое банное братство. Папа начал звонить, все базы, аптечные склады были закрыты, но кто то, по банным связям, до кого то дозвонился… Этот кто то имел право вскрыть склады, которые и были вскрыты, вакцина была доставлена, укол сделан – мама выжила…

Очень колоритной фигурой в бане был ректор института народного хозяйства Сугробов…

Он был вполне пожилым мужиком, как я сейчас понимаю, в экономике ничего не смыслил, поскольку всю жизнь преподавал что то вроде истории партии, жить ему было невыносимо неинтересно и только в бане он находил истинное удовольствие.

Парился он как морж… Ревел, вопил, кряхтел… Потом обливался ледяной водой… Молодые кандидаты наук, сменяя друг друга пытались его выпарить, достать, промять его дублёную шкуру… Он не участвовал в общих беседах, а если участвовал, то нёс такую ахинею, что уши вяли… Зато после бани, в буфете он был на коне… Сидя во главе «забитого» заранее стола, уставленного капустой, огурчиками, копчёным салом, жареным мясом, картошечкой, разными запивками и заедками он блаженствовал и чувствовалось – рождён человек для застолья и на фиг ему не нужны ни политэкономия социализма, ни учёные советы, ни борьба с мировым империализмом, ни Маркс, ни Энгельс вкупе с Лениным – здесь его место, здесь он царь, здесь Бог, здесь – воинский начальник…

Железку снесли с началом перестройки…

Вначале она захирела на двадцатикопеечных билетах, потом её купили под какой то магазин, потом долго стояла пустая и холодная, потом её не стало вовсе и Минск потерял что то очень важное, что делало его особенным…

В сегодняшние бани с их электрическими ТЭНами я не хожу…

Вообще, пришедшее на смену Сугробовым, которые тоже не были сахарными, общество, общество хамоватое и малокультурное, общество выросшее не в этом городе, не знающее его историю и традиции, общество «иванов, не помнящих родства» представляется мне мало интересным…

При входе в зал ресторана «Свислочь», бывшей «Беларуси» сто лет висело скульптурное панно «Лявониха»… Его красили масляной краской, , обновляли при реконструкциях и переделках, но оно висело никому не мешая…

Сейчас, когда ресторан и гостиницу продали туркам, я зашёл поглядеть – висит ли оно…

Нету!..

Никто не мог мне ответить куда оно подевалось, скорее всего срубили и выбросили… И никому невдомёк, что панно это последняя работа в Минске Михаила Аркадьевича Керзина, легендарного директора Витебского художественного техникума, учителя Заира Азгура, Андрея Бембеля, Алексея Глебова, Сергея Селиханова, Дмитрия Орлова…

Что было оно отлито на минской фабрике «Коммунарка» из шоколада и подарено Сталину к его семидесятилетию, а рабочая модель из гипса десятки лет – целую эпоху – висела в старейшем минском ресторане, в который ходили мы с папой обедать по воскресеньям.

Ресторана, в котором можно было пригласить к столику шеф-повара и долго, со знанием дела, обсуждать как следует приготовить эскалоп, как должна быть подана селянка…

Это было недавно…

Я это помню…

Однако, вернёмся в город, в город, который неожиданно и стремительно стал обретать лицо, живущих, или живших в нём людей.