Это мой город

ГЛАВА 29

В том месте, где сейчас находится гостиница «Минск» – был кинотеатр «Первый», а рядом с ним кафе мороженое. Когда мы переехали на Московскую – этот кинотеатр и кафе, были излюбленным местом семейных, воскресных развлечений. Мороженое подавали там в металлических вазочках и это было невероятно шикарно. Но, все же, никакое мороженое не могло «забить» предвкушение от киносеанса.

Первый фильм, который, помню, глядел в «Первом» – «Тарзан». Мама и тетя Клава Посчастева, мать моего школьного друга Вовки, наплевав на дисциплину, забирали нас с уроков в первом классе и, как проказливые школьницы, сбегали с нами в кино. Кино – было неизменным развлечением. Самым чудесным. «Тарзана», вместе с мамами, глядели раз шесть. Раз пять ходил на «Дона Сезара де Базан», причем, один раз ухитрился сбежать из очереди к зубному врачу. Рекорд же был установлен на великолепном фильме Курта Гофмана «Привидения в замке Шпессарт» – этот фильм смотрел раз двенадцать и не надоедало, хотелось глядеть еще, хотя знал каждый кадр наизусть.

«Первый» снесли, но вместо него появились другие кинотеатры: «Центральный», «Победа», «Радуга», «Смена» и др. Школьный день заканчивался, как правило, изучением газет – где, что идет. Если выпадало интересное название, или, кто-то из пацанов, рекомендовал, плотной стайкой ехали к черту на рога, лишь бы попасть на сеанс. Иногда платили за билеты, иногда уговаривали контролера, чаще просто «прорывались». Способов «прорыва» было много, кто-то отвлекал контролера, уводя его за собой, чтобы друзья успели проникнуть в зал, кто-то проскальзывал, пользуясь толчеей при входе, случалось, проникший в зал, открывал дверь, через которую народ выходил после сеанса, и, когда в зале гас свет, через эту дверь «прорывались» толпой. В темном зале найти рассыпавшуюся по свободным местам мелюзгу, было невозможно.

Когда, где-либо в Минске случались съемки, это был «праздник духа» – туда сбегали с уроков и толклись поотдаль, узнавая артистов, наслаждаясь командами режиссера: «Мотор!», «Съемка»! Не хочу сказать, что эта увлеченность кино, оказала влияние на выбор профессии – это было бы и не правдой, и выглядело бы чересчур механистически: мальчик любил кино, поэтому стал кинорежиссером. Нет, выбор кинематографа, как сферы деятельности, был достаточно случаен, хотя – те из сверстников, которые поступали во ВГИК, пользовались в моем городе огромным пиететом. Валера Рубинчик, например. О нем говорили, затаив дыхание: «Валера приехал!» – и это значило, что сегодня на «броде», или в скверике, где стоял бюст Грицевца, будет тусовка с «небожителем», рассказы о педагогах, нравах самого недоступного вуза СССР.

Поступать во ВГИК даже не пытался, понимал – это не по мне, а, может, просто побаивался. Но, «прорваться» в кинематограф, очень хотелось. Нужно знать юную журналистскую поросль шестидесятых годов,– те из коллег, кому удавалось попасть на работу в кино, считались корифеями, им по-хорошему завидовали. Происходило это от того, что престиж кинематографа был чрезвычайно высок. В те времена редакторами на киностудии работали Кулешов, Лужанин, Губаревич – люди известные, уважаемые, которые определяли политику «Беларусьфильма». Следует добавить, что впечатляло и поступление на высшие сценарные курсы в Москву – Алеся Адамовича, уже доктора наук, Владимира Короткевича, также приобретшего славу поэта и прозаика. Все это поднимало престиж кинематографа на неслыханную высоту.

Я работал в газете «Літаратура і мастацтва» с Ириной Письменной, про которую знал, что муж ее Роман Германович Романов – служит редактором на «Летописи», объединении документальных фильмов «Беларусьфильма». Ира была старше и опытней, писала пьесы, их, случалось, ставили в России. Подкатиться к ней с просьбой, познакомить с мужем было не легко, но, уж очень хотелось попасть в кино. Знакомство состоялось, как-то очень просто – Роман Германович встретил меня в небольшом кабинете, в котором почему-то толкалось и галдело человек десять совершенно разных людей. Проблемы у них тоже были разные и мне непонятные. Романов выслушал мои пропозиции, сказал, что-то вроде: «Это не кинематографично, это уже было до тебя, это вовсе из другой оперы». Я понял, что он хочет интеллигентно отделаться от назойливого неофита, поэтому говорит то, что обычно говорят и пишут старшие товарищи, умудренные жизненным и творческим опытом. Но… Вирус кино уже отравил мне кровь. Я стал ходить к Роману Германовичу на «Беларусьфильм», как на работу и каждый раз притаскивал две-три идеи фильмов. Продолжалось это почти год. Наконец, Романов не выдержал, а может, посчитал, что я получил достаточную подготовку, ошиваясь по студийным коридорам. Короче, предложил написать сценарий заказного, документального кино, того самого, которое называлось «болты в томате», ввиду того, что творчеством там и не пахло, нужно было сделать кино по социальному заказу. Мурыжили мой сценарий, довольно долго, заставляли переписывать, доделывать, «поворачивать» другим боком. Я искренне верил в необходимость этой работы, правда, замечал, что от переделок сценарий не становился лучше. Понимание того, что мне просто дурят голову, возникло на седьмом или восьмом варианте. К тому времени возникла фигура режиссера, дипломника ВГИКа Вадима Канунова, который согласился снимать фильм по моему сценарию, «по дороге» ненавязчиво дав понять, что он за него возьмется при условии, если я сумму гонорара разделю с ним пополам. Это было первое знакомство с режиссером – фигурой в кинематографе удивительно многообразной, поскольку, как потом выяснилось, все студийные службы работают на него, на режиссера. Он соглашается на сценарий, или отказывается от него, он его кромсает, переделывает, вносит коррективы и свое видение – он главный. От его «хотения» зависит если не все, то очень многое. Компания режиссеров в объединении документальных фильмов была удивительная. Были старики – Бэров, Цеслюк, Вейнерович, пришедшие в кино еще до войны, прошедшие с камерой по фронтам и партизанским отрядам; была молодежь, только что вышедшие из ВГИКа, или проштрафившиеся на других студиях: Владик Ефремов, Владик Попов и другие, мелькнувшие накоротке на беларусьфильмовском небосклоне и исчезшие на бескрайних кинематографических просторах родины. Ребята эти сформировали «золотой век» белорусского документального кино. Появление их на первом этаже («Летопись» располагалась на первом этаже студии) незаметно и тихо «обеспечивал» именно Роман Германович. У него были знакомые повсюду, «водился» он со многими талантливыми ребятами, умел сманить в Минск, обещая полноценную работу. Надо сказать, что обещания – выполнял. Не всегда, правда, его «протеже» были послушны. Ерепенились, да еще, как! Помню, Владик Ефремов сделал фильм о хлебе. Фильм очень интересный. Как говорили, фестивальный! Однако, не во всем идейно выдержанный. Было такое понятие. Фильм не выпускали, Владик резать его отказывался, а это прерогатива режиссера. Никто к пленке кроме него дотронуться не имел права. Оставалось либо уговаривать, либо строить мелкие и крупные пакости, чтобы взять режиссера измором. Минское партийное начальство выбрало второй путь. Ефремов остался без работы, уехал в Питер, зарабатывать на хлеб, но, что бы не быть уволенным в Минске по статье КЗОТ, каждое утро с Питерского самолета появлялся в приемной директора студии, «отмечался» и тем же самолетом улетал в Питер. Не удивляйтесь, друзья мои, в кино случаются вещи и почище, и позабавней – оно всегда было миром странным, со своими фантастическими историями, парадоксальными поступками, со своей мифологией. Например, до сего дня, из уст в уста передается легенда о том, как Сергей Лукьянчиков, бывший директор «Беларусьфильма», а некогда помреж, то есть мальчик на побегушках, был отправлен в Ленинград на поиски сбежавшего со съемок артиста. Известно было только, что у актера любовница в Питере и номер его машины. Прилетев в Питер, Сережа не придумал ничего лучше, чем обратиться в местное КГБ, и, разжалобив тамошних пинкертонов своей юностью и безысходностью ситуации, попросить их о помощи. Актера «взяли», когда он садился за руль, доставили в управление, где Сережа закусывал пряниками с молоком (пожалели мальчика). На вопрос,– Этот? – Сережа кивнул головой и их вместе с актером, под конвоем доставили в аэропорт. Не знаю, в каком состоянии были штаны у артиста, но, прилетев в Калининград (дело было на съемках фильма «Восточный коридор») он долго вздрагивал и терял дар речи, когда по служебной необходимости Сережа появлялся на площадке.

Когда, исчерпав мелкие пакости, начальство перешло к крупным, пытаясь отсудить у Владика Ефремова квартиру, был свидетелем отношения ко всему этому безобразию, тогдашнего Председателя кинокомитета Владимира Матвеева. По всему было видно, что кино Ефремовское ему нравилось, но силы задействованные в этой истории были выше его юрисдикции; он мог только издали наблюдать за событиями. А я болел за Владика впрямую и откровенно. Ходил на все заседания суда. Поскольку к тому времени уже работал в Госкино БССР, по вечерам Матвеев, вызывал к себе и просил рассказывать обо всех перипетиях процесса. Слушал и удовлетворенно пофыркивал. Владик процесс выиграл, что было само по себе фантастично. Хоть и не долго прослужил я в Госкино, но видал, был свидетелем того, как Председателю комитета, по большому счету Министру, выкручивали руки и наши партийные чиновники и московские киноначальники. Это было и на стадии утверждения сценария Бориса Васильева о Брестской крепости, когда Матвеев, просто ушел, что бы избегнуть разговора с автором, и, особенно, на обсуждении сценария фильма «Иди и смотри», который должен был ставить Элем Климов по сценарию Алеся Адамовича. Обсуждение происходило на студии. Допускались только избранные. Вел заседание Главный редактор Госкино СССР Даль Орлов. Он молча попыхивал трубкой выслушивая восторженные отзывы о сценарии членов сценарной коллегии «Беларусьфильма», приглашенных писателей и ведущих режи- ссеров. Не мигнул глазом, когда довели до сведения благожелательное отношение к сценарию Первого секретаря белорусского ЦК партии Машерова. Когда, казалось, осталось только поздравить группу и пожелать ей творческих успехов, Орлов встал, и молча покинул аудиторию. Московские специалисты по партизанскому движению в Беларуси, московские радетели нашей культуры, фильм закрыли на долгие годы. Он вышел и стал явлением в советском киноискусстве только с началом перестройки.

Но, опустимся на первый этаж «Беларусьфильма». Когда я уже сделал первые самостоятельные шаги в кино, на студии появились ребята моего возраста, только что окончившие ВГИК Сергей Лукьянчиков, Дима Михлеев, Саша Карпов. Первым свой международный приз получил Димка. За чудесную картину о школьниках, снятую им по сценарию Романа Романова и Иры Письменной «Птица Х» он стал лауреатом кинофестиваля в Иране. Шахиншах удостоил его «Золотого дельфана» и мы три дня пьянствовали, радуясь успеху коллеги, правда, называя его при этом – Лауреатом недоразвитых стран. Горькая ирония заключается в том, что в те времена, фестиваль в Иране, был чрезвычайно престижным и представительным. Призы, полученные на нем, котировались высоко, и, называть Иран недоразвитой страной, можно было только в шутку, подтрунивая над счастливым Лауреатом. Собственно, подтрунивать над Димой, было легко,– он был незлобив и давал не мало поводов для подначек. Одна история с его белыми джинсами, чего стоит!Джинсы тогда в Минске купить было трудно, тем более, белые. Денег у Димы тоже не было. Вот и решил он сшить себе джинсы сам. Выкроил из брезента отменные штаны, а для большего шику, решил отбелить в хлорке. В новых белых штанах Лауреат появился в студийных коридорах – там, они у него и поползли по швам, хлорка съела нитки. Хохоту было море. Хохоту в те годы на студии, вообще, было не занимать! Все были молоды, несомненно, талантливы, жили, как в студенческой общаге. Рядом со студией стоял флигелек, назывался «чудильник». Через «чудильник» прошли все замечательные и знаменитые ныне белорусские кинематографисты. Живали здесь и Виктор Туров, и Виталик Четвериков; Юра Марухин, Эдик Садриев, Шура Чекменев, да и, кто только там не живал… На кухне вечно жарилась картошка с луком, которой мог подкормиться, любой попавший в эту коммуну, иногда в комнатах затевалась бесшабашная и бесконечная карточная игра, иногда, как об этом догадывались – неизвестно, мимо како либо двери ходили на цыпочках, хозяин помещения принимал девушку. Одним словом – воронья слободка. Среди нас, тогдашних друзей, выделялся Гена Куренной, невероятно красивый, молодой оператор. Он был знаменит тем, что целомудренно сохранял верность своей жене. Делать это было не просто; повторюсь, Гена был удивительно красив,– смуглый с яркими синими глазами он был вечно, чьим ни будь «предметом» для воздыханий. Судьба распорядилась так, что первым из нашей компании ушел именно Гена. Работая на ЦТ, поехал оператором в Югославию, как только там началась война. Там и погиб. Где он похоронен, никто не знает до сих пор. Храню о нем на память трубку, вырезанную в подарок, во время съемок. Классно сделанная, двадцать лет она не прогорает и не теряется.

Сегодня, размышляя о судьбах друзей, вспоминая Минск, конца шестидесятых, примеривая тогдашнюю нашу жизнь, к сегодняшним судьбам белорусского кино и удивляюсь, и недоумеваю, как же так произошло, что прервалась связь поколений. Кто-то был первым, ну, Тарича не помню, это естественно, но помню Корш-Саблина, помню, как нежно он относился к Добролюбову, Четверикову, Турову, Степанову, Дашуку; помню, как вводили в кино молодых Лукьянчикова, Карпова, Михлеева, Шкляревского, Зайцева уже Добролюбов, Четвериков, Туров – а потом, пустота, прорва, никого… Отчего это? Пожалуй, от того, что был на весь Советский Союз один институт, готовивший кинематографистов. Великолепный институт, блестящий, с традициями, со своими легендами, мифами, преданиями – ВГИК. Практически все, работавшие, и работающие ныне в белорусском кино были его выпускниками. Его выпускниками были многие кинематографисты во всех республиках. Какие имена у его мастеров: Эйзенштейн, Довженко, Ромм, какие имена учеников – Чухрай, Тодоровский, Шукшин, Тарковский, Соловьев, – бессмысленно перечислять! Было великое вгиковское братство, корпоративность в лучшем смысле этого слова. Друзья на разных студиях не давали пропасть, потеряться однокашникам. Можно было не любить друг друга, можно было быть творческими антиподами, но при слове ВГИК, по иному начинали гореть глаза, иные слова вылетали из уст. Я это хорошо прочувствовал, поскольку сам там не учился и всю киношную жизнь, нес в душе ощущение некоей своей неполноценности, невсамделишности. Я был не из их когорты, мне были невнятны многие их рассказы, воспоминания. Может поэтому, могу сейчас, трезво оценить и слабости ВГИКа. Как ни странно и силой его и его слабостью была кастовость, приверженность выпускников к «альма матер». Была у выпускников ВГИКа уверенность в том, что ВГИК будет всегда, что он всегда будет «кузницей кадров», что всегда по осени, как перелетные птицы будут разлетаться по студиям, мигрировать его выученики. Хорошо, если за каждым поступившим во ВГИК был доброжелательный и внимательный «надзор», если его «вели» не только мастера-педагоги, но не забывали и дома, на «Грузия-фильм», «Киргиз-фильм», «Молдова-Фильм» – выпускника ожидали, ему готовили место, его встречали с радостью и с надеждой.

Мне кажется, что интернационализм «Беларусьфильма», в какой-то момент, ставший его сильной стороной, чуть погодя, во времена иные стал его трагедией. Виктор Туров, почувствовав это, попытался набрать курс режиссеров в Белорусской Академии искусств – не получилось, не получилось у Виктора Дашука. Почему? Скорее всего, потому, что в силу «вгиковской» корпоративности эти замечательные мастера, мимо воли к даже к своим ученикам относились не совсем качественно,– чувствовали, это ребята не вгиковского ранжира. Может, не смогли, набирая и воспитывая собственные курсы, передать то, что получили в наследство от своих учителей. Педагогика – высокое искусство. Оно не рождается на чистом месте, оно тоже должно вырасти из саженца, обрести свои традиции, свои мифы, которые будут передаваться из поколения в поколение, образуя то, что называется – ШКОЛА!