Это мой город

ГЛАВА 24

Сел за компьютер, выглянул в окошко… Мой двор и, вроде, не мой. Залит асфальтом, проложены аккуратные дорожки, устроены стоянки для машин. Их много, поскольку осталось в доме только два жилых подъезда – все остальное продано под офисы, а в офисы приезжают машины. Кроме того – в доме нет детей. Да, пожалуй, вот что делает мой двор, не моим – отсутствие детей. Мы, его первые насельники, постарели, наши дети выросли и разлетелись в разные края, устраивая свою жизнь на стороне. А мы остались во дворе, в котором не звучат детские голоса. Что-то в этом кардинально неправильное и чрезвычайно печальное. Такое видал только однажды в 1986 году в мае… Я тогда прилетел из Алма-Аты, где проходил Всесоюзный кинофестиваль. В аэропорту встретили коллеги и кто-то, захлебываясь смехом сказал: «Вам повезло!.. А у нас, тут, чего-то долбануло – не разберешь!».

Долбанул – Чернобыль и разобраться, в первые дни, в самом деле, было трудно. В парткоме киностудии сказали, что нужно срочно ехать туда, где долбануло, поднимать настроение у людей. Поехал, потому, что хотелось все увидать своими глазами. Вот там, в Хойниках, и увидал город без детей. Правда, перед встречей с Хойниками, был вечер в Гомеле. Из окна гостиницы, выходившего на привокзальную площадь, виден был сквер, забитый детьми – их эвакуировали, отобрав у родителей, в тех же Хойниках и других городках попавших по самый первый, самый жесткий удар радиации. Дети сутки сидели в скверике-накопителе, никто не знал, куда их вести, за чей счет кормить, что с ними будет дальше. Детям выдавали на сутки по две пачки печенья и по бутылке сладчайшего лимонада, от которого под тогдашним неимоверно жарким солнцем, пить хотелось еще больше. По привокзальной площади тек клубничный сок. Гомельчанам, которые издавна привозили в Минск первую клубнику, на этот раз везти ее запретили. Она стояла по всей площади в кошелках, корзинах, туесах и истекала соком, превращаясь в жуткое месиво. Так и запомнилось – клубничный сок похожий на кровь, заливший площадь, и плачущие дети в скверике, испуганные разлукой с родителями до икоты.

Назавтра были Хойники, дом культуры, в котором у директора были пустые глаза. У женщины, ничего не объяснив, отобрали детей и вывезли куда-то, Мы уже знали, куда – в привокзальный скверик в Гомеле. Но она-то не знала. Не знала, зачем у нее отобрали ребенка, что грозит ей самой и официантка в ресторане. Она подносила нам блюда, не очень понимая, что делает. И у нее были такие же пустые, ничего не видящие глаза, как у заведующей Домом культуры. О том, что это не отдельный факт, а общее состояние души, понял, когда такие же потерянные, ничего не понимающие люди повстречались в Чашниках, в Брагине и далее по всему нашему маршруту. Города без детей, без детских голосов – это страшно! Поверьте на слово. Вроде бы их не видишь, детей; вроде бы в повседневной жизни, не слышишь их голосов, но, когда их физически нет, когда они отсутствуют, когда их вывезли, не объяснив, куда и зачем, когда родители не знают, что с ними – в этом есть что-то инфернальное, что-то дьявольское.

Поэтому, сейчас сижу у окошка, гляжу на мой двор, в котором тоже нет детей, и вспоминаю то, что многим покажется не стоящим внимания. Вспоминаю наши детские игры. Кто из вас, дорогие мои минчане, помнит, как играть в «тюху». Неужто, забыли, как по весне, только просыхала земля, кто-то из сверстников проводил во дворе черту – это был кон, а все остальные ставили на кон монетки столбиком и с расстояния, о котором договаривались, метали тюхи. Задача была попасть в столбик и рассыпать его. Тогда объявлялся «тюк» и, попавший в столбик, забирал все. Если же тюхи ложились за чертой, но не разбивали столбик, вначале по нему лупил тот, чья тюха упала ближе к черте. Нужно было перевернуть как можно больше монеток с «орла» на «решку». Игра была захватывающе азартная. Размер и вес тюхи каждый подбирал себе по руке, заливая в выдавленную в песке сферическую лунку, расплавленный в старой консервной банке свинец.

Еще играли в «пикаря». Это была странная игра… Выбиралась круглая, ровная палочка сантиметров двадцати в длину, укладывалась поперек аккуратной ямки и, разводящий, уже длинной, хорошо оструганной битой, старался забросить ее куда подальше, чтобы вся ватага рванулась, к улетающему на солидное расстояние «пикарю». Тот, кто добегал первый, занимал оборону, фехтуя своей персональной битой и, отбивая поползновения прочих играющих завладеть им.

Были игры девчачьи, в которых мы, мальчишки, не участвовали – например классики. На травяной лужайке, или на асфальте чертились классики и голенастые наши подруги самозабвенно скакали по ним на двух, на одной ноге, по пути передвигая из класса в класс баночку из под ваксы. Правила этой игры помню плохо, поскольку играли в нее в основном девчонки. Девчонки же любили устраивать секретики. Смысл этой игры тоже был сугубо девчачий – в земле выкапывалась ямка, в которой раскладывалось в определенном порядке, все, что было ценного – обертки от конфет, цветные стеклышки, пуговицы и прочая детская дребедень. Потом ямка накрывалась стеклом, тщательно маскировалась и девочки, под большим секретом, хвастались друг перед другом, своими схронами, обновляли их, старались устроить секретик позанятней и попривлекательней, чем у подруг. Мужская половина двора, считала за достоинство выследить места, где у девчонок находились их секретные захоронения и разорить их. Слез и воплей по этому поводу было не счесть. Но слезы быстро высыхали, обиды не помнились – и другие игры звали к себе.

Вместе с девочками играли в лапту и «штандора». Правила лапты были и усложненными и простыми. Усложненные – очень напоминали национальную американскую игру в бейсбол. Были и биты, самодельные, конечно же, был и мячик, как правило, мохнатый теннисный, были и две команды. Игроки одной старались запятнать, то есть попасть мячиком в соперников, которые при этом вылетали из игры. Упрощенный вариант не требовал бит и большого пространства. Просто поперек двора в две линии выстраивались игроки одной команды, а игроки другой располагались между линий. Задача линейных была простой – мячиком выбить тех, кто в поле. Полевые же должны были уворачиваться и перехватывать мячик. В эту игру гоняли до темноты, не взирая на крики, высунувшихся из окон родителей. Прекращали, когда, в темноте, наступившего вечера, переставали различать сам мячик. «Штандор» – была игра очень сложная, требующая сноровки и недюжинного чувства координации. Мячик в ней бросали о стену, и следовало перепрыгивать через него на отскоке самыми немыслимыми способами.

Во, что же еще мы играли? В прятки, в «замри-отомри», в казаки-разбойники… В этой игре «разбойники», случалось, уводили следопытов- казаков в другие дальние, запретные дворы и места, где прятались так, чтобы казаки никак не могли их отыскать. С этой игрой связано у меня одно воспоминание, от которого и сегодня подирает мороз по шкуре. За забором нашего двора, были заброшенные сараи. Однажды, прячась в таком, ничейном сарае, я обнаружил в нем подвал, забрался в него и, надо же, в подвале сарая стоял сундук. В полном восторге от того, что если я залезу в сундук, меня, точно, никто не найдет я в него и залез. Закрыл крышку. Упавшая вниз клямка оповестила о том, что меня и в самом деле никто не найдет, но и я из сундука, по своей воле, не вылезу. Страшно было безумно. Крышка сундука – удерживаемая упавшей на пробой клямкой, не подавалась. Темно было, как в одном месте у негра. Кричать и звать на помощь – бесполезно, сундук стоял в подвале заброшенного сарая. Все я вспомнил в этом сундуке: и папу, и маму, и дедушку с бабушкой, и Господа Бога – пока не нашел на дне тоненькую щепочку и не ссобразил, что ею можно отжать запершую меня клямку. Провел я в сундуке более двух часов, когда выбрался, казаки переловили всех разбойников и благополучно играли в какую-то другую игру. Вступать в нее я не стал. Молча, бочком-бочком потелепал домой. Но и дома никому ничего не рассказал. Боялся. Боюсь этого сундука и до сих пор, до сих пор, иногда, в кошмарных снах видится, что сижу в темном сундуке, где-то в подземелье и не могу выбраться.

Но, проходит все, все забывается и на завтра во дворе школы №41 до потери пульса, гоняли в футбол. Мячи, надутые воздухом были редкость. Часто вместо камеры напихивали в кожаную оболочку тряпки и пинали такой мяч, не взирая на его минимальную прыгучесть до самозабвения.

Зимой строили крепости и бились дом на дом, двор на двор. Самым обидным было, когда противникам удавалось запереть нас в крепости, а самим занять господствующие высоты – то есть заборы, крыши сараев. Тогда – мало не казалось. Приходилось лежать плашмя на снегу крепости, отбиваясь залетающими снежками и получать от обложившего «неприятеля» на всю катушку. Спасали шубейки, да меховые шапчонки, завязанные под подбородком мамами.

Весной, по огромным лужам, которые регулярно затапливали двор дома, в котором жил Володя Посчастьев, гоняли плоты из вывернутых досок забора. Что было с одеждой после таких забав и, как встречали нас матери – отдельная история…

Когда подросли, и появился первый интерес к прекрасной половине двора – пришли иные игры, исполненные некоего таинственного смысла и интереса. Стали играть в «кольцо». Смысл этой игры заключался в том, что ведущий, зажав в ладонях что либо мелкое, вроде камешка, должен был, раздвигая сложенные лодочкой ладони у сидящих в рядок игроков, незаметно обронить кому ни будь в руки камешек. Чрезвычайно волновало само прикосновение к девчачьим ладошкам. Кроме того, как правило, камешек подбрасывался той, к которой питал симпатию. Это было, как невысказанное признание в любви и воспринималось адекватно. После манипуляций с камешком следовала команда: «Кольцо, ко мне!» и, о счастье! Твоя «пассия», обманув всех, выскакивала из общего ряда к тебе. Именно к тебе…

Исполненной детской чувственностью была и игра в «садовника». Долго произносились исполненные тайного смысла слова: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме…»,– Мое «цветочное» имя было пион и если кто либо произносил,– «…кроме пиона», то я громко восклицал…

– Ой! – На, что следовал вопрос…

– Что с тобой?

– Влюблен!

– В кого?

Тут можно было произнести имя своего «предмета» не особенно стесняясь – игра, есть игра…

С тех, кто ошибался, или иным способом нарушал правила, изымался фантик, любой предмет, имеющий ценность и начиналось…

– Что этому фантику сделать?

Действия назначались самые невероятные, поскольку ведущий, повернувшись спиной к задающему вопрос, понятия не имел – чей фантик разыгрывается. Тут уж было все – от поцелуя до «пойди ко мне домой и вымой полы». Приходилось исполнять – закон игры не предполагал ответа: «Да, пошел, ты!». Сегодня откажешься исполнять назначенное – можешь быть уверен неделю проведешь во дворе изгоем. Кроме того – было интересно. Была в этом какая-то фатальная лихость, придти в чужой дом и сказать: «Дайте, пожалуйста, ведро и тряпку… Мне назначено вымыть у вас полы».

Потом, как-то незаметно оказалось, что мы мальчишки, целыми днями стали пропадать в подвале соседнего дома, где шла нескончаемая картежная игра. Играли в «дурака», «рамса», «очко», но, более всего, в «кинга» Кто-то из старших парней был заводилой. Мы – десяти, двенадцатилетние подшиванцы, образовывали очередь, поскольку играли на вылет.

Нам повезло, тот самый старший парень, не играл с нами на интерес, мы проигрывали только свое бездарно потраченное время. Однако, одно из этого дворового казино я вынес – понял, что я человек невероятно азартный, завожусь с полуоборота и могу в игре идти до конца, не взирая на здравый смысл.

Поняв это в детстве – в серьезную игру, ни в юности, ни в зрелом возрасте, не ввязывался никогда. Избежал и студенческого преферанса, и армейского «21», и киностудийного покера, в который проигрывались и зарплаты, и постановочные, и будущие гонорары за сценарии. На киностудии игра шла суровая, сутками, неделями… До тех пор, пока жена одного моего приятеля, не позвонила директору студии и недвусмысленно заявила: «Или вы прекращаете это безобразие, или спалю студию!».

«Девушка» была решительная, о ее твердом характере тогдашний директор был хорошо наслышан. Поверил сразу же. И, закрывавший до тех пор глаза, на резвившихся в «чудильнике» (студийной общаге) будущих заслуженных и народных – игрища прекратил.

Но я, как-то для самого себя неожиданно перескочил из детских лет в лета взрослые, Хочу вернуться…

Двор наш, как и соседние дворы звенел детскими голосами с раннего утра до позднего вечера. Сегодня во дворах дети не играют. То есть, они, конечно, играют, но во что-то иное. Проходя сегодняшними дворами, я не вижу игр со знакомыми названиям и правилами, я не слышу азартных детских голосов, иногда за столиками, предназначенными для доминошников, которые, кстати, тоже повывелись, прозвучит нарочито громкий детский мат,– Смотрите какие мы крутые! Когда в Новосибирске, еженедельно ездил общественным обозревателем стенной печати в лагерь строгого режима №6, где сидели самые отпетые рецидивисты, обратил внимание – там мата не было слышно. Потом мне объяснили – в лагерном быту, сквернословие запрещено не «хозяином», сами зеки, считают его «западло».

Наши дети, матюгаются на чем свет стоит. Но в детские игры не играют. Может, забыли, может, никто не передал им эстафету, может другие игрушки появились, а, скорее всего, дворы наши так спроектированы, что нет в них раздолья, нет места для беготни, для подвижных детских игр, которые так необходимы для полноценного детского развития. Убогие жестяные горки, доломанные спортплощадки, межквартальные автомобильные проезды, скученность домов не стимулируют детских игр. Может, они перенесены куда-то в другое место? В компьютерные игротеки, в парки? Вряд ли!.. Дети должны играть вместе. Желание играть из них вытравить невозможно. Иногда мне приходит в голову страшная мысль – что-то изменилось в нас, в окружающем нас мире и дети мгновенно на это среагировали.

Боже! Не допусти нас до того, чтобы из городов наших, из дворов -исчезли детские голоса и детские игры, не допусти нас до опустошенности души, с которой встретился в Брагине, Чашниках, Хойниках. Пока в городах есть дети, пока они орут и играют – жизнь не закончилась!