Это мой город

ГЛАВА 35

Когда-то в моем городе жили черные истуканы. Правда, их было не много – всего два, но отсвет черноты на город они отбрасывали не слабый… История сложилась таким образом, что один истукан сильно проштрафился и те, кто продолжал жить по истуканьим законам, велели бывшего главного истукана зацепить танковыми тросами за шею и сволочь с пьедестала. Что и было исполнено одной морозной ночью. Истукан стоял крепко, танкам пришлось потрудиться, как следует. В городе живет миф, что как раз в эту ночь, возвращался с охоты скульптор, создавший главный памятник города. Он, якобы, вышел из машины, постоял в дозволенном отдалении и молча поехал дальше. Об этой ночи со знакомым мне автором я никогда не разговаривал, не потому, что душевную рану не хотел бередить, просто к слову не приходилось.

Остался в городе один черный истукан. Во времена перестройки активно дискутировался вопрос о том, а не зацепить ли и его танковыми тросами за шею… Однако, то ли танки пожалели, то ли решили, что именно этот свидетель черной «навалы» представляет художественный интерес, одним словом, решили: «Пусть себе, стоит!». Может, и правильно решили, мало ли, в самом деле, всех и всяческих кровопийц понаставлено в мире в виде памятников, как напоминание о великих страданиях народов в великие эпохи. И, кроме того, всегда проще бороться с символами, чем с явлениями. Из собственной-то души черного истукана танковыми тросами, увы!– не выволочешь.

Однако, в те времена, когда прототипы, которым впоследствии предстояло стать черными памятниками, были еще живы и, что называется, функционировали, кому-то из них пришла в голову идея «монументальной пропаганды». Что это такое никто точно себе не представлял, поскольку реализация ее, начатая с абсолютно некрофильской затеи ставить памятники еще живущим и здравствующим, ни в какие, ни христианские, ни культурологические ворота не умещалась. Однако, как часто случалось в те времена, догма была превыше здравого смысла и, коль, никто пресловутой «монументальной пропаганды» не отменял, следовало подумать, кто и каким образом в моем городе должен был быть увековечен, простите за тавтологию, на века.

Однако, город мой ухитрился обойти надолбы «монументальной» пропаганды и кроме никому не понятной, смешной и жалкой фигуры «всесоюзного старосты», иных политических чужеземцев на своей территории не «прописал».

Как-то так получилось, что в результате долгих обсуждений, специальных заседаний, многих конкурсов, было принято, пожалуй, оптимальное решение и в Минске появились памятники Купале, Коласу и Богдановичу. Все эти памятники были выстраданы. О них можно говорить долго, можно оценивать с точки зрения пластики, с градообразующей точки зрения, но, стоит ли? Они состоялись, вошли в плоть и кровь города, в его нервную систему, с ними связаны немалые традиции, бронзовые Купала, Колас и Богданович работы соответственно Аникейчика, Азгура, Вакара – стали вечными гражданами Минска. И, став минчанами, они привнесли в город свое поэтическое видение и мышление. Рядом с ними для черных истуканов не осталось места. Не осталось места и для пресловутой «монументальной пропаганды». Поэты «потребовали» присутствия рядом с собой поэтической образности и, поэтому, рядом с памятником Купале возникла композиция фонтана «Папараць кветка», а по аллеям Купаловского сквера абсолютно органично разместились элементы парковой скульптуры, завязав весь этот уголок города в некий по купаловски фрондирующий и монументальности, и пропаганде, и казенной морали – очень человеческий, очень праздничный, поэтический узелок. Эта же поэтическая идея продолжилась в фонтане, сработанном Анатолием Аникейчиком возле гостиницы «Минск». Бронза обнаженных тел, вода и свисающие ивовые ветви, продолжали сокращать в городе территорию занятую идеологической пропагандой и расширять зону влияния поэтического видения, поэтического присутствия.

Если представить себе город не как комбинацию каменных объемов, асфальтовых магистралей, спальных районов, промышленных предприятий, правительственных зданий, а как живой организм, со своей историей, жизнью, который болел и выздоравливал, страдал и радовался, прихорашивался и принаряжался, то, продолжая аналогию, можно, пожалуй, порассуждать и о том, как он, город, отстаивал свое право на поэтическое, незамутненное видение мира, как читал по ночам стихи, как сочинял их, вдыхая весенние запахи черемухи, как очищал себя от всяческой идеологической скверны, как не принимал в свой мир фантомы истуканов и истуканчиков, как весело пировал среди близких и родных людей, знакомых друг с другом с детства, помнящим одни и те же песни, умеющим перескочить через костер в купаловскую ночь, понимающих таинство пущенных по водным струям венков с горящими свечами. Я говорю о кристаллизации, единении духа города и его обитателей, поскольку тех, кто проникся его поэтическим строем уже нельзя называть просто жителями, они становятся частью целого, вплетают свою судьбу в общую судьбу города – они становятся местичами, насельниками, людьми живущими совместно с каменными объемами, асфальтовыми магистралями, спальными районами, промышленными предприятиями, правительственными зданиями, которые и сами, как ни странно, перехватывают от человеческой составляющей города ее раскованность, благожелательность, умение влюбляться и флиртовать, готовность к дружеской «беседе» и запечатлевают эти качества в новых архитектурных проявлениях своей поэтической жизни.

Есть города банкиры. Есть – города бизнесмены. Есть города – ученые. Есть – работяги. Есть города, специально придуманные для поэтов и художников. Есть города, которые кичатся своей известностью, своей славой, а есть – самодостаточные; города, которым комфортно и легко самим с собой, города, которые знают о себе нечто, что для других является секретом, тайной за семью печатями. Я всегда удивлялся тому, что наши художники, наши артисты, наши писатели, уезжая в другие города и страны, не теряются там, не пропадают, а находят свое место, занимают нишу, словно специально для них приготовленную, вливаются в иную культуру, занимая в ней заметное, иногда определяющее место. Это говорит о пластичности, приспособляемости культуры, которую они перенесли с собой, это свидетельствует и о том, что творческое начало, которое впиталось в них от рождения через микрокосм города – не пропадает, а пересаженное на иную, иногда чрезвычайно экзотическую почву дает пышные, иногда не менее экзотические соцветия и плоды. Если бы, кто-либо пристально занялся изучением истории российского востоковедения – областью науки явно экзотической, то был бы поражен обилием в этой области белорусских имен, причем имен, именно определяющих. Если не углубляться в давние века, а поглядеть на минскую эмиграцию в мировую культуру за последние десятилетия, то можно отметить, что из нашего города в мировую культуру «вписывались» не олигархи, не наглые толстосумы, не носители сомнительных моральных принципов, а все более люди с хорошо устроенной головой, умеющие мыслить, умеющие создавать неожиданные и парадоксальные вещи, как в науке, так и в искусстве.

Как ни странно именно плацдарм культуры, неприятие огромных, несоразмерных человеку строений и сооружений привело к появлению в моем городе памятников, скульптурных сооружений, которые не несут на себе отметок величия, величавости, предпочтительности кого-то над кем-то, или чего-то над чем-то, отметок избранности, мессианства…

Янка Купала, идет по земле, Якуб Колас сидит на завалинке, Максим Богданович, в задумчивости стоит на старозаветной брусчатке, жертвы минского гетто, спускаются в братскую могилу, словно по ступеням Дантова ада, но, даже в этом нет аффектации столь, казалось бы, присущей трагичности события.

И уж совсем, как веселые «финтифлюшки» смотрятся устроенные по проспекту Машерова филигранные композиции «Белорусские праздники» работы Шуры Шатерника и Лени Давиденко. Для них тоже не понадобилось пьедесталов, они живут вровень с нами, на нашем, человеческом «этаже», поэтому не давят, но и не возносят.

В немецком Бремене, кроме скульптурной композиции «Бременские музыканты», потешной бронзовой пирамиды из знаменитых литературных героев, восхитила сделанная в давние времена свинья, никакого отношения к знаменитым музыкантам не имеющая, установленная в начале улицы, по которой гнали свиней к знаменитым бойням, знаменитые бременские свинопасы. Город отметил свою старинную традицию. Увековечил ее. Оповестил о ней всему свету с улыбкой. И это искреннее признание вызывает столь же искреннее расположение к городу, доверие к нему. Так же, как в Копенгагене вызывает доверие и умиление знаменитая «Русалочка». Вообще, должен заметить, что любой мало-мальски уважающий себя город всегда имеет некую архитектурно-скульптурную изюминку, связанную с городским фольклором, которая придает городу человеческую, если хотите, интимную составляющую. Сколько-то лет назад, в Киеве, на Андреевском спуске появился бронзовый Паниковский, самый знаменитый «слепец» этого старинного города. Популярность эта, вылепленная в «натуру» бронзовая фигура, приобрела – фантастическую. Все норовили постоять рядом, сфотографироваться. Стоял рядом с Паниковским и я. Стоя, подумал, что вполне уместен был бы, кто либо из «детей лейтенанта Шмидта» и в знаменитой их вотчине – Бобруйске, но, дорога ложка к обеду и, если киевляне «заполучили» себе слепого нищего, волею замечательных писателей переквалифицировавшегося в сыновья Шмидта, то незачем «обезъянничать», повторять то, что удачно изобретено для другого места. А, город словно услыхал мои рассуждения и в скверике у начала ул. Свердлова, в том самом под которым расположились бывшие бомбоубежища, вначале робко появилась некая бронзовая дамочка на бронзовой же скамейке, потом, не успев обрасти городскими побасенками, рядом с ней возникла девочка под зонтиком. Не разобравшись, что к чему городской «плебс» зонтик выломал, однако девочке приделали новый зонтик и город замер, почувствовав, что что-то происходит ему, пока, непонятное.

Однажды утром, идучи по делам, остолбенел – ночью, без помпы и суеты в том же скверике появился новый бронзовый «минчанин», который просил закурить. Скульптурно-архитектурный узелок вокруг скверика образовался. Завязал его Юрий Жбанов, скульптор, который совершенно по-своему увидал нас с вами, взял за ручку и повел в сторону противоположную той, где живут черные истуканы. Вернее в ту сторону, где черным истуканам жить заказано, поскольку в этой стороне живут живые люди, которые смеются и улыбаются, читают стихи и не стесняются дать прикурить своему бронзовому земляку.

Как ни странно, появление в городе бронзовых граждан, которые никого никуда не призывают, которые никому ничего не указывают и никому ничем не угрожают – было воспринято горожанами спокойно и с пониманием. Удивление вызывало одно,– Неужто, наши городские власти так сильно «выросли над собой», что наплевали на пресловутую «монументальную пропаганду» и оборотились лицом к гражданам. Да при этом лицо у них оказалось способным на улыбку. Эти, казалось бы, частные скульптурные экзерсисы, зародили у горожан крамольную мысль,– А, может наши городские власти не столь безнадежны, коль умеют усмехаться абсолютно по человечески… Может с ними можно разговаривать, приводить аргументы и надеяться быть услышанными?.. Может, уместно рассказать им, в каком замечательном городе они стали, волею провидения, градоначальниками?.. Может, поймут, что ворочаться по слоновьи в этом городе не следует, все, что досталось нам в наследство – столь хрупко… Может, сообразят, что не только бронзовые граждане нашего города заслуживают улыбки и доброго отношения, но и живые его насельники тоже ожидают доброго слова, которое, как известно и кошке приятно. Что этого доброго слова и доброго к себе отношения ожидают и на него надеются и тракторостроители, и торговцы, и художники, и студенты, и ученые, и писатели, и социал-демократы, и работники загсов, и милиционеры, и акушеры, и водители метро, и рубщики мяса, и мающиеся на Володарке, и те, кто излечивается на Прилуцкой, и ветераны всех минувших войн, и те, кто без определенного места жительства. Поскольку все они – и вышеперечисленные, и те, кто в список этот не угодил – наши минские местичи, горожане, знакомцы, почти родственники – так уж устроен наш город, так в нем заведено. Правда ледок между городскими властями и горожанами копился и намораживался долговато, для того, чтобы растаять в одночасье. Слишком близки мы еще к архипелагу черных истуканов, слишком ощутим ледяной, пронизывающий, отчуждающий ветер-сквознячок, что продувает протоки между островами архипелага. Но надежда теплится – и я знаю, что нужно сделать, чтобы количества льда, холода и неприязни поуменьшилось, а количество тепла, пусть на капельку, да прибавилось. Потеплению в обществе способствует появление новых, добрых и веселых традиций. Я веселился от души, когда, в какой-то из недавних, осенних праздников-кирмашей, когда в стольный город прикатили с булками, колбасами, драниками, яешнями люди посполитые из разных замечательных районов Беларуси, кто-то, кому не хватило места в общем ряду, поставил свою палатку прямо на ступенях КГБ и никто из «конторы глубокого бурения» не выскочил, не выбежал, не разметал выпивку-закуску по сторонам, не стал вызывать «омоны и спецназы», а просто сообразил,– Веселятся люди, ну, и пусть веселятся… В конце концов, не так много веселого в нашей жизни, чтобы и такую, малую толику, запрещать…

Поэтому, в эту Новогоднюю ночь пойду, пожалуй, туда, где одна традиция возрождается, на центральную площадь, ту самую, где стоял главный истукан, а потом, в его отсутствие, на площади заливался каток. Говорят каток, назло истукану, залили и в этом году. Пойду – отмечусь! Потом, схожу на площадь, перед Комаровкой – туда, где формируется новая традиция,– здесь собираются встречать Новый год старые и новые минчане. Старые – те, кто живет в Минске давно, новые те, что появились совсем недавно и, которые мне симпатичны: бронзовый фотограф из позапрошлого века с милой барышней, бронзовая же лошадка, седло у которой уже отполировали детские задницы до зеркального блеска, ну и, конечно, символ частного предпринимательства – «тетка с семками», плотно, основательно и надолго усевшаяся на ступеньках Комаровки. Может быть, через сто лет, проходя мимо – первый белорусский миллиардер, владелец заводов, газет, пароходов усмехнется увидав ее и узнает в ней своего генетического предка. Может быть, к тому времени и в Минске появятся предания про мальчика, который купил яблоко, но вместо того, чтобы его съесть – продал, купил два яблока, снова продал… А потом, померла его тетка, что, торгуя на Комаровке семечками скопила миллион, который и оставила мальчику в наследство. Короче, все будет, как у людей, которые давно и весело живут в нормальном, не вывернутом наизнанку мире, в мире, где думать забыли про черных истуканов, а если и оставили парочку, то только, как напоминание и предостережение…