Это мой город

ГЛАВА 8

С переездом на Московскую, мой город изменился. Изменился географически и социально. Старые детские связи и дружбы резко оборвались, а новые некоторое время не образовывались. Причиной тому, видимо, была слабая заселённость района и то, что в доме нашем располагалось общежитие строительного треста, жильцы были молоды, семей не пока не завели и единственным их развлечением были танцы под патефон на лестничных площадках.

Эти танцы нас крепко доставали…

Наша семья была единственной в доме, имевшей собственную квартиру, а не койку – поэтому мы считались буржуями и чувство социальной справедливости юных гегемонов требовало вести с нами непримиримую борьбу. В основном, эта борьба заключалась в том, что после двух-трёх танцев кто-то из наиболее революционно ориентированных молодых людей, мочился на нашу дверь и вонючие лужи затекали в нашу прихожую. Мама плакала, ежевечерне по нескольку раз, подтирая их.

Потом, изучая историю, я узнал, что буржуи во времена революционных катаклизмов тоже умели огрызаться, ставя гегемонов на место.

В нашей истории это произошло так…

Мама несла на стол суп… В супнице… Красивой, японской супнице, которая и до этой поры стоит в моём комоде… Проходя мимо двери, она услыхала некое журчанье и добродушный пролетарский грёгот за дверью. Как мама ухитрилась, не выпуская супницу из рук, открыть дверь – ума не приложу, но это ей удалось, и весь суп был выплеснут на оголённый член революционера…

Дальнейших эксцессов не последовало. Отпор буржуазии был воспринят адекватно и более нам на дверь не гадили.

Потом гегемоны стали обзаводиться семьями, интернатовские казармы превратились в коммуналки – начались иные времена…

Со многими из тех весёлых молодых людей мы прожили бок о бок по нескольку десятков лет, пару семей живут в нашем доме и до этой поры…

Замечательно красивой девушкой была маляриха Мария Короткая… Короткая – её фамилия по мужу, тоже очень красивому, стройному плотнику. Она долго жила с ним вместе, мучаясь безумно из-за его беспутного пьянства, прижила с ним двоих детей – сына и дочку, пока, в конце концов, не развелась. Живёт она в соседней квартире и теперь – состарилась, хворает глазами, но всегда всё знает, что происходит в доме, какие вышли распоряжения от властей, когда выключат и когда включат воду, на сколько подорожает оплата за тепло и за свет…

Этажом ниже жили две семьи – Костика Повидайко и Сёмы Шиллинга. Шиллинги прожили недолго – скоро съехали – оставив о себе память афористическим воплем главы семьи. Когда ему казалось, что Сёму обижают, он выскакивал во двор и гонялся за нами, вопя во всю глотку: "Что б вас скоропостижный понос пробрал!..»

Понятия не имею, где сейчас живут Шиллинги, кем стал Сёма, жив ли его отец – но фраза о скоропостижном поносе осталась в памяти навсегда.

Отец Костика был не очень здоров, у него было что-то не в порядке с позвоночником. Допускаю, что фронтовая травма. Мать работала по торговой части, была пышнотелая и невероятно добра. У них первых в доме появился телевизор, маленький КВН с водяной линзой и вся подъездная малышня ежевечерне собиралась у их экрана.

Я помню голос диктора: «Белорусское телевидение начинает пробные передачи».

Помню замечательную детскую передачу «Клуб знаменитых капитанов». Она шла, по моему, несколько лет подряд и мы не пропустили ни одной. Это и в самом деле была блестящая постановочная, костюмная передача, с авторами которой я искренне хотел бы познакомиться и сейчас – такая бездна выдумки и фантазии была в ней заложена.

Потом подъезд стал заселяться иными людьми…

Появилась Зоя Романовна Локтионова с сыном Серёжей. Их балкон был виден из нашего окна, выходившего во двор. Серёже не разрешалось выходить во двор и играть с нами. Его печальная фигурка на балконе до сих пор стоит у меня перед глазами. Зоя Романовна была профессором, психиатром, заведовала кафедрой, воевала…

Её муж тоже был военным врачом и, вроде бы, погиб на фронте…

Иногда, когда Зои Романовны не было дома, Серёжа с балкона зазывал меня к себе и мы великолепно проводили время. У него в шкафу в потаённом уголке были спрятаны замечательные вещи – морской кортик, морской бинокль, которые ему не позволялось брать. Однажды Зоя Романовна вернулась в неурочное время и застала нас на горячем…

Её фраза потрясла меня, и я долго считал её верхом педагогического искусства.

Она сказала: «Серёжа, я тобой недовольна!..» – и всё…

Нужно сказать, что педагогическая изысканность и психиатрическая подготовка не уберегли Серёжу…

Войдя в юношеский возраст, он как с цепи сорвался, загулял, запил и поделать с этим Зоя Романовна ничего не смогла. Видимо, всё же, следовало не держать мальчишку на балконе, а позволять «выпускать пар» во дворе. Слишком много накопилось в нём нерастраченной в детстве энергии.

Зоя Романовна недавно умерла, до конца жизни оставаясь несгибаемой светской дамой. Серёжу иногда встречаю. Он сменил нескольких жён, поистрепался, но в чертах лица сохранилась дворянская порода, остался густой, красивый голос…

Много позже, во времена перестройки, когда косяком пошли публикации о жертвах сталинских репрессий, я узнал, что Серёжин дядя, родной брат его отца, генерал армии Локтионов, командующий Ленинградским военным округом, был единственным, кого не сломали бериевские застенки, кто не подписал никаких признаний, никого не «сдал», до конца крыл матом своих палачей и погиб, не изменив чести российского дворянина и офицера.

Потом, на четвёртом этаже появились Кин-Каминские…

В те времена походы в театр были естественным праздником. Я даже сказал бы естественным, еженедельным праздником. Родители ходили в оперу, на балет, в Купаловский, Еврейский, потом Русский театры – это было нормально… Единственной сложностью для мамы считалось запихнуть отца в костюм и повязать галстук… Он сопротивлялся, чувствовал себя неловко, но поделать ничего не мог – не посещать театр, считалось дурным тоном, художники, актёры, поэты были близко знакомы.

Фамилия Кин-Каминские вызывала уважение, хотя глава семьи был всего лишь братом знаменитого артиста.

Они были очень симпатичными и очень интеллигентными молодыми людьми, но, в силу этого, допустили ужасную ошибку… У них был единственный сын – Гога, маленький, пухленький и, в общем, то милый мальчик. Из самых лучших побуждений, переехав в новый дом, они взяли Гогу за ручку, вывели во двор и представили нашей компании…

– Дети… Это наш сын… Его зовут Гога… Мы бы очень хотели, что бы вы подружились…

Всё!..

Гога стал парием… Над ним насмехались, его травили, его не принимали в игры.

Следует отдать должное – Гога особенно и не набивался. Видимо их семья была самодостаточна. Им было хорошо втроём, потому что и сами супруги Кин-Каминские, до сих пор ни с кем не завели в доме близких, соседских отношений. Они всё также милы, интеллигентны, всё время вдвоём, с рюкзаками, всё время либо куда-то спешат, либо откуда-то возвращаются. Когда Гога стал постарше, он тоже надел рюкзак и, до сих пор, даже когда приходит навестить родителей, у него за плечами болтается дорожный мешок.

Со старшим Кин-Каминским по настоящему мы поговорили совсем недавно, когда в нашем дворе стали сносить гаражи. Его – железный – просто зацепили трактором и развалили… Со мной этот номер не прошёл. Я не очень испугался милиционера и инженера ЖЭСа, довольно наглого и глупого, к слову сказать, типа… Вызвонил ребят с телевидения, прекратил самоуправство, но Кин-Каминскому это уже не помогло. Он очень сетовал, но как-то не активно, вяло, как человек, давно и основательно утративший веру в справедливость, в свои права…

Я гляжу из окна моей комнаты на наш двор и вижу, каким он был… В нём росла трава, по периметру он был огорожен забором с железными пиками. Въезд во двор охраняли железные ворота, в которых была калитка, закрывавшаяся на ночь дворником на замок. По праздникам во дворе сооружали длинный, общий стол, в окошко, чьей либо квартиры выставлялся патефон…

Странно… Всё это, в самом деле, было…