Эйнемида III. Надежда на весну.

Глава XIII

Маслянистая коричневая жидкость слегка колыхалась в серебряной чаше, загадочно поблескивая в свете свечей. Хилон не мог оторвать взгляд от этого завораживающего мерцания. Посреди уютной, украшенной цветами лилии и ветвями кипариса комнаты, на удобном ложе у накрытого изысканными яствами стола, он молча созерцал полную доверху чашу – полную смерти.

«…– Настойка болиголова – спокойно промолвил жрец, ставя чашу на стол. Достойное завершение обеда, проведённого в занимательной беседе о смерти и жизни. – Она убивает безболезненно. Человек будто засыпает.

– Я должен это выпить? – Хилон без страха, с каким-то отстранённым интересом смотрел на чашу.

– Нет, не должен. Но если ты желаешь постичь жизнь и смерть, иного пути нет.

– Выпить яд я мог и дома. Способов умереть предостаточно.

– Мог, – согласился жрец, – и постиг бы смерть, а затем направился бы путём всех смертных, но есть и иные пути.

– Значит ли это, что я пройду этими путями? Умру, и останусь живым.

– Только если Неумолимый укажет тебе иной путь. Он делает это далеко не для всех.

– Как убедить его сделать это?

– Убедить Неумолимого… – жрец сухо рассмеялся. – Никак. Он либо сделает, либо нет. Большего я тебе открыть не могу. Разве что… помни, зачем ты пришёл сюда, не забывай этого и держись своей цели. Чтобы получить ответы, нужно задавать вопросы, а чтобы жить, нужно знать зачем живёшь. Не торопись, времени у тебя много. Обдумай ещё раз, нужно ли тебе всё это, а затем действуй, как решил. Прощай…»

Жрец удалился полчаса назад, и всё это время Хилон, размышлял, не отрывая глаз от поблескивающей коричневой поверхности. Не лучше ли отступиться? Так ли важно то, зачем он сюда пришёл? А может лучше пройти другое посвящение, где, по крайней мере, не требуется осушать чаши с ядом? «Важно, важнее всего…» – и подергивающееся мертвенной бледностью лицо Тефея, шепчущего посиневшими губами всё то же: «Важно, важнее всего…». Тяжело вздохнув, Хилон протянул руку к чаше и, отсалютовав кому-то невидимому, одним глотком осушил её до дна.

Онемение началось с кончиков пальцев, медленно, но неумолимо поднимаясь по телу. Поудобнее расположившись на ложе, Хилон терпеливо ждал, чувствуя, как мертвенный холод переползает с колен на бёдра и дальше. Выше и выше, туда, где испуганно бьется, с каждым мгновением замедляя бег, всё ещё горячее сердце.

За миг до того, как холод достиг век, тени сгустились, и посреди покоя выросла фигура человека в бело-чёрном плаще, с закрытым капюшоном лицом. Он не был высок, не был широк плечами, но исходившее от него ощущение беспредельного могущества захватило всё вокруг, заставив испуганно содрогнуться даже сам воздух. В правой руке незнакомца чёрные часы отмеряли последние жалкие белые песчинки, а в левой холодным, безжизненным блеском сверкнул хищно изогнутый серп. Хилон попытался замычать от накатившего ужаса, но горло и язык отказались повиноваться, а затем наступила тьма.

***

К старикам сон приходит поздно. Как ни старалась добрая невестка, нагревая постель тёплыми камнями, как ни сладко было вино, сдобренное успокаивающими травами, как ни долог был день – радостный день, день возвращения сына – Анакрет всё равно не мог уснуть. Вот уже час, два, а может и все три он лежал на мягкой постели, время от времени переворачиваясь с боку на бок, думая обо всём и ни о чём. Смыкающая очи Тойне, кажется, сегодня совсем забылась в объятьях своей вечноюной возлюбленной Лепифо, и даже не вспоминает про старика, ворочающегося на перине где-то в далёкой Анфее. Порой, и бессмертным случается небрежно отнестись к своим обязанностям. Тебе ли пенять? Забыл, как вместо заучивания свода анфейских законов бегал в Аннейскую рощу к этой… Как же её звали: Алкмида, Проскида, Мелида? В общем, не важно, бегал, и всё. Ну и не смейся над кривым, коли сам одноглазый.

Да, к старикам сон приходит поздно, но это даже хорошо. Они лучше молодых осознают, сколь малый срок отмерен человеку и как ценен каждый час – жалко тратить такое богатство на сон. Как сказал отец Анакрета, Лаофирон, лёжа на смертном одре: «Времени мало, сын мой, относись к нему бережно. Живи каждое мгновение, словно оно последнее, и не будешь горевать о нём, когда у тебя не останется мгновений». Тогда Анакрет этого не понимал, теперь понял. В свой час он тоже скажет это своему сыну Хилону, и тот так же сделает умный вид, не понимая, при этом, ничего. И тоже, в свой час, поймёт.

В эти глухие часы всегда и думается легче, и воспоминания ярче. Молодость, зрелость, слава, почёт. Радость и горе, победы и поражения – сколько же всего было! Хорошая жизнь, такую не жалко и вспомнить. Многое можно было бы сделать и лучше, но дай бессмертные возможность что-то изменить – оставил бы всё как есть. Нужно подумать, что ещё не сделано, как передать сыну и внуку наилучшее наследие? Какие советы дать, какие мысли досказать, как помочь им пройти свой путь, когда его не станет? Так добросовестный управляющий, уходя на покой, прибирает склады, подчищает счета, разъясняет преемнику все тонкости и секреты, чтобы дело, которому он посвятил жизнь, не потерпело урона и после его ухода.

А ещё в такие часы Анакрет любил чувствовать дом. Родной дом, в котором прожил всю свою долгую жизнь. Где знакомы каждый камень, каждая трещинка в стене, каждое дерево и каждый куст. Дом, полный знакомых запахов и родных голосов, сердце рода Элефтериадов, хранилище праха его предков и семейных богов. В ночной тишине Анакрету казалось, что этот дом ‒ живое существо, а сам он – его неотъемлемая часть. Ему казалось, что он чувствует дом, словно это его собственная рука или нога. Вот гинекей, где мирно спят невестка и внук, вот андрон, где сын отдыхает в объятьях гетеры. Вот помещения для рабов, кладовая с припасами, семейный храм, пустая кухня, очаг, ещё хранящий тепло и запахи приготовленной за день пищи… В такие часы мир Анакрета сужался до размеров отчего дома, и сам дом становился целым миром – его, Анакрета, миром.

Тревогу в своём мире он почувствовал сразу. Она зародилась у ворот – добротных, обитых дубом ворот внутреннего двора, поставленных ещё отцом. Со скоростью лесного пожара тревога поползла по дому. Следом за неясным ощущением пришли и звуки: крики, топот, шум борьбы. Что-то происходило там, в сердце мира, а он, Анакрет, не мог даже встать, чтобы оградить, защитить свою вселенную от чужих, грязных рук. Оставалось только ждать, когда беда вспомнит о нём, жалком старике, и бессильно сжимать кулаки от невозможности что-либо изменить.

– Господин, на нас напали! – Проб, один из дюжих рабов, что заменяли старику ноги, вломился в комнату, распахнув дверь ударом плеча. По бедру парня текла кровь, одежда висела лохмотьями, а в руке он сжимал гнутую железную кочергу.

Анакрет не успел ответить, следом за Пробом в комнату ворвался яркий свет факелов и какой-то юноша, размахивая палкой и яростно визжа, бросился на анакретова слугу. Могучий раб отшвырнул тщедушного юнца к стене, точно котёнка, но другой сопляк, похожий на первого, точно близнец, ударил Проба палкой по голове. Сдавленно охнув, раб осел на пол.

– Ага, папаша тиранна! – радостно воскликнул второй юнец и, протянув с трудом поднявшемуся товарищу факел, бросился к Анакрету. – Вставай, старое дерьмо! – взвизгнул он, пытаясь за шиворот хитона вытащить старика из постели. Анакрет упёрся, тонкая ткань треснула, юнец свалился на задницу, но и старик вместе с постелью сполз на пол, в безуспешной попытке удержаться, опрокинув столик с фруктами и вином.

– Ах ты тварь! – истерически завизжал юнец, и живот Анакрета пронзило болью от удара обутой в военный сапожок ноги. Старик сжался, ожидая нового удара, но тут поднялся Проб. С покрытым кровью лицом, шатаясь, точно пьяный, верный слуга бросился на обидчика своего хозяина, намахиваясь подхваченной с пола кочергой.

Видно, злые демоны хранили сегодня жестокого юнца, а может, просто зрение изменило раненому в голову рабу. Пройди удар на полпальца правее, держать бы сопляку ответ перед Урвосом всеприемлющим, но кочерга лишь чиркнула по затылку, выдрав клок волос, и Проб, не удержавшись на ногах, повалился на пол. Юнец взвизгнул от неожиданной боли, а затем, бешено вопя от смешанной со страхом злости, кинулся с палкой на лежащего без сил раба. Его товарищ с радостным гоготом присоединился к расправе.

Проба избивали исступлённо. Били ногами, палками, со злорадным хохотом скакали по превратившемуся в бесформенное месиво телу. Увлечённые своей кровавой забавой, на Анакрета они внимания не обращали, что вполне его устраивало. Дрожащими от боли и ярости пальцами он нащупал валяющийся на полу нож. Простой тонкий нож, каким ему обыкновенно очищали яблоки от слишком твёрдой для старческих зубов кожуры.

– Ну а ты что разлёгся, рухлядь?! Подъём! – почти детским голосом пропищал первый юнец, оторвавшись от истерзанного тела Проба. Склонившись к лежащему ничком Анакрету, он всей пятернёй схватил старика за бороду и сдавленно охнул. Уродливое выражение жестокой злости слетело с юного лица, точно сорванная маска, сменившись удивлением, болью, страхом и детской обидой. Покрытая редким пушком верхняя губа задрожала, точно её обладатель собрался заплакать. Рука юноши судорожно схватилась за нож, вошедший в его печень по самую рукоять. Пусть Анакрет и был слаб ногами, на слабость рук он не жаловался никогда.

Обеими руками держась за живот, юноша повалился ничком. Мгновение потребовалось его товарищу, чтобы осознать, что случилось и наброситься на Анакрета. Удары палки обрушились на старика, но не таков был Анакрет, сын Лаофирона, чтобы сдаться просто так. Шипя и извиваясь, не обращая внимания на боль, он схватил оброненную несчастным Пробом кочергу и наудачу отмахнулся, угодив прямо в пах. Взвыв от боли, юноша завалился навзничь, его факел подкатился прямо к Анакрету, и старик, недолго думая, ткнул пылающей головнёй в бок врагу.

Дешёвая ткань серого хитона вспыхнула, точно промасленая. Вопль боли и ужаса, издаваемый заживо горящим юнцом, казалось, мог расколоть и каменную стену. Визжащий сопляк бросился к выходу, налетев по дороге на стол для письма. Задетые им папирусы занялись мгновенно, повалил чёрный дым, из-за двери послышались крики: «Пожар! Пожар!»

Лёжа на полу и чувствуя, как с каждой каплей крови из разбитой головы, с каждым движением сломаных рёбер, уходят последние силы, Анакрет повернул голову к уже почти переставшему стонать сопляку. На лице старика мелькнула улыбка. Он победил в своей последней битве, он отнял жизнь врага, а может и не одного. Он сделал всё, что мог, дальше идти молодым. Пламя подступало всё ближе. Пылал старый стол, за которым любил работать ещё анакретов дед, пылали книги, собранные отцом и гобелен, вытканный женой. Пылал его дом, пылала его вселенная, но последним откровением, истинным знанием, доступым навеки уходящим, Анакрет знал – не верил, а знал – что это не конец. Смерть старого родит новое. Род Элефтера устоит, потомки продолжат дело отцов, и вселенная – их вселенная – возродится снова, лучше и прекраснее чем была. Последняя мысль старого Анакрета была о сыне…

Анакрет, сын Лаофирона, уходил в царство Урвоса с горделивой улыбкой на губах.

***

Тяжело закашлявшись, Лаофирон обвёл взглядом собравшихся вокруг его ложа – да чего уж там, смертного одра. Сын, несколько друзей, умудрившихся дожить до такого возраста и не разучиться ходить, параситы, слуги, рабы… Переводя взгляд с одного знакомого лица на другое, старик раздумывал, всё ли сказал, ничего ли не забыл, остались ли ещё слова, на которые не жалко потратить последние, и оттого столь драгоценные, глотки воздуха?

– Вот ещё что, Анакрет, – прошамкал он, и сын с готовностью склонился к умирающему отцу. – Запомни, что я тебе скажу… запомни твёрдо… Времени мало, сын мой, относись к нему бережно. Живи каждое мгновение, как последнее, и не будешь горевать о нём, когда… – старик судорожно закашлялся после долгой речи, жадно хватая ртом воздух. – Не будешь горевать, когда у тебя не останется мгновений.

Анакрет почтительно кивнул, но, судя по лицу, не особо понял. Ничего, поймёт, мальчик хороший, не из глупых – единственный сын Лаофирона, переживший отца. Неласковы были бессмертные к роду Элефтера: трое братьев Анакрета погибли юными, так и не оставив потомства, ему самому уже за тридцать, а детей до сей поры боги не дали. Дождаться бы, убедиться, что боги милостивы, а там можно и помирать спокойно.

У входа началось какое-то возбуждённое движение, кто-то, неприлично громко для дома с умирающим, вскрикнул. Собравшиеся зашумели, зашевелились, точно потревоженный муравейник, и Лаофирон краем глаза увидел расплывшегося в нелепой улыбке сына, нежно держащего в руках маленький красный свёрток.

– Ну? – в слабом голосе старика на миг прорезалась та самая суровость, за которую его прозвали Кремень.

– У тебя родился внук, отец! – радостно воскликнул Анакрет. – Это мальчик!

Боги! Аэлин любведарительница, Осме хранительница чрева и все прочие, примите благодарность Лаофирона, сына Калиспа! Род не прервётся на нём, будет кому множить славу потомков Элефтера и чтить семейных богов. Теперь можно и на тропу всех смертных. Суровому Лаофирону хотелось запеть от счастья, но вместо этого он спросил:

– Как невестка?

– Здорова, господин, здорова, только устала! – радостно закивала Хлено, черноволосая, статная, крепко сбитая рабыня, назначенная младенцу в няньки. – Будет милостива Аэлин синеокая, и ты, господин, поправишься.

– Да уж, поправлюсь… – старик хохотнул сквозь удушающий кашель. – Вот что, Анакрет. Моя невестка родила мне внука, а тебе сына… За это велю отделить шестую часть серебра из твоей доли и присоединить к её приданому, дабы то была её собственность… Велю тебе ещё быть ей хорошим, достойным мужем, а сыну – достойным отцом… Не подведи – ни меня, ни их…

– Да, отец, да… – сбивчиво залепетал Анакрет, радостно кивая. Рождение первенца всегда делает мужчин немного дураками. – Отец! Нареки внуку имя!

«Наконец-то, додумался», – усмехнулся про себя старик. С улыбкой, столь редкой на губах Лаофирона-кремня, он принял из рук сына пищащий свёрток, и на него уставилось розовенькое, сморщенное личико, страшненькое, и в то же время безумно красивое. На руках деда малыш притих, словно осознавая всю важость мгновения. Затаив дыхание, Лаофирон прикрыл глаза, прислушиваясь к собственным ощущениям, пытаясь понять, услышать… Наконец, он выдохнул и промолвил, все оставшиеся ещё силы прилагая к тому, чтобы не запинаться, не сбиваться с мысли, не шамкать по-старчески:

– Хилон. Тебя зовут Хилон Элефтериад – мой внук. Да благословят тебя Аэлин алогубая, пышнобёдрая и все бессмертные, как я благословляю. Ввожу тебя в дом, представляю тебя предкам, посвящаю тебя порогу, храму и очагу. Ты принят.

– Мы свидетельствуем, что так произошло, – хором произнесли собравшиеся.

– Да хранят тебя боги и да сохранишь ты наш род, мой внук Хилон, – слабеющим голосом прошептал Лаофирон. Глупо улыбающийся Анакрет забрал у отца вновь запищавший свёрток, и старик с облегчением откинулся на подушки, закрывая глаза. Он отошёл через четверть часа, и имя внука стало последним словом, что он произнёс в мире смертных.

***

Чёрная пустота. Безграничное, безраздельное ничто. Полное отсутствие существования. В этом ничто чередою зарождаются образы. Они врываются в сознание неукротимым потоком, вытесняют его, замещают собой, чтобы через мгновение столь же стремительно исчезнуть, оставив яркое, почти вещественное воспоминание. Собственное я уступает место чужому, и чужое становится своим. Это он гордый старик, победивший в своём последнем бою и умирающий на полу отчего дома. Это он, чувствуя, как с каждым вздохом утекает жизнь, держит на руках собственного внука… Ощущение, не описуемое словами: держать на руках сморщенного розового младенца и понимать, что этот младенец – ты сам… А образы всё рвутся и рвутся сквозь плотину сознания: обезумевший от ужаса человек борется с разгневанным морем; смертельно раненый воин окровавленными губами улыбается не решающимся приблизиться врагам; посланник анфеархии хрипит от удушья, пытаясь дотянуться до кого-то невидимого, затягивающего шёлковую удавку, а перед глазами зловеще улыбается архенский сатрап; хрипит и тучный обжора, подавившийся утиной костью… Вся череда предков, достойных и недостойных, трусливых и отважных, молодых и старых. Образы рвутся и рвутся внутрь, смешиваясь в один, бесконечный калейдоскоп смерти, затягивая в себя, точно в чёрную воронку.

Откуда-то извне, из того, что некогда было жизнью, осколком воспоминания доносится голос жреца: «помни, зачем ты пришёл сюда…», «помни…», «держись своей цели…». Источающая неудержимое могущество фигура в чёрно-белом, правая рука держит песочные часы, левая – заносит серп. Голос – бесплотный, но проникающий в каждый атом тела. От него невозможно укрыться, его нельзя не услышать: «помни зачем пришёл…», «держись цели…» Может ли быть воля у того, кто уже умер? Любой философ, задай ему кто такой вопрос, поднял бы дурака на смех, но что тогда Хилон собирает в кулак, вспоминая, вспоминая, вспоминая… Помни, зачем пришёл… Держись цели… Помни. Это важно… Это очень важно… Помни… Держись… Важно, важнее всего…

Чужое воспоминание поглощает Хилона целиком.

***

Арталамед выглядел величественно – как и всегда. Казалось, этот человек был рождён и жил исключительно для того, чтобы олицетворять собою власть. Царская осанка, надменная массивная челюсть, поросшая густой рыжеватой бородой, грозный немигающий взгляд, то, как небрежно он ступил с украшенной золотом и павлиньими перьями колесницы на спину подбежавшего раба. Сколько царей сражается в этой глупой и никому не нужной войне? Пятьдесят? Сто? Но Царь меж ними один – или, по крайней мере, хочет, чтобы его считали таковым.

Выжженая солнцем, каменистая, чуть красноватая земля с проплешинами зелёной травы. Шумит море, скрытое высоким гребнем обрыва. Одиноко стоящие пальмы расплываются в дрожащем от зноя воздухе. Этал-Алапа или, как её называют эйнемы, Эталия – красивая, богатая, густонаселённая земля. Чужая земля. Земля, в которую они, незванные, пришли убивать.

– Ты знаешь, что делать? – Арталамед дёрнул головой, точно в тике. Видимо, это должно было означать приветствие. Элефтер представил себе выражение лица стоящего за спиной племянника Иофея, но предпочёл оставить царскую грубость без внимания.

– Привет тебе и почтение, царь Арталамед, – ответил он сухо, но не так, чтобы это можно было счесть оскорблением. – Да, знаю. Я встречусь с царевичем эталов и передам ему предложения Синода.

Солнце припекало, и великий царь изрядно взмок в своей тяжёлой, неудобной, но столь внушительной боевой броне. Отменный доспех: из лучшей бронзы, узорчатый и позолоченый, покрывающий тело от шеи до колен, точно короб. Когда Арталамед облекал им свою могучую бочкообразную грудь, надевал шлем с огромными рогами и брал в руку огромный бронзовый щит, казалось, нет на свете силы, способной сокрушить эту человеческую твердыню. Тускло поблёскивающая серая броня и гладкий щит Элефтера рядом с этим великолепием смотрелись совсем неброско, но некогда Арталамед сулил свой драгоценный доспех и десяток коней впридачу за один лишь невзрачный серый нагрудник. Элефтер не продал. Дары бессмертных стоят дорого, но дары любви цены не имеют.

Нежная кожа цвета утренней зари, вихрь чёрных волос, узкий овал вечноюного лица и бесконечно мудрый взгляд розовых глаз без зрачков, напоминающий, что его обладательница не принадлежит миру смертных. Аоста, Заря – младшая дочь светозарного Латариса и покрытой вуалью Эникс. Далеко на востоке, на самом краю света он, тогда ещё юный и отважный герой, покинувший родину ради подвигов, встретил её, а встретив, полюбил без оглядки. Полюбил так, как не любил и не полюбит никогда в жизни. В память об этой недолгой, но великой любви, ему достался чудесный доспех, выкованный её сородичем, Среброруким Оллом. Лёгкий и удобный, но копья из лучшей бронзы тупились, не оставляя на нём и царапины. Другим даром бессмертной стали сыновья-близнецы, братья-Элефтериады, Кретей и Лентей – два ражих молодца, что сидят сейчас дома в Анфее и обижаются на отца, не взявшего их на подвиги. Вот и пусть сидят. Элефтер, теперь уже зрелый муж, полководец-лавагет, блюститель трона малолетнего анфейского царя Филена, так и не взял жены, не завёл других сыновей и не собирался губить тех, кого любит больше самой жизни, в этой бессмысленной войне.

– Вот мой перстень и мой жезл, – Арталамед цедил слова скупо, точно вместо воздуха из его рта вылетали золото и бронза. – Астерофон с отрядом присоединится к тебе у Кривых рогов.

Элефтеру подумалось, что слишком уж часто боги скрывают под внешним блеском неприглядное нутро. Царь Омфии, внук Иулла! Одно это имя наполняло всякого эйнема благоговейным почтением. Старики, видевшие Судью молодым, утверждали, будто обликом Арталамед неотличим от великого деда. Беда в том, что нравом царь пошёл в отца и дядьёв – братьев-иуллидов, своим жестоким коварством и кровавыми распрями едва не заставивших эйнемов забыть о благодеяниях их родителя. Лишь младший, Эвродем, спокойно живший у своего тестя, хисского царя Лаифора, не снискал всеобщего осуждения, но Арталамед приходился сыном старшему из иуллидов Гисалпу, наиболее буйному и честолюбивому из всех.

– Зачем Астерофон? – Элефтер принял из рук царя обвитый золотым шнуром чёрный жезл и золотую же печатку, украшенную изображением вооружённого копьём здоровяка в бычьей шкуре.

– Ты ведь представляешь меня, – в голосе царя прозвучала неприкрытая насмешка. – Значит, у тебя должна быть достойная свита. И прилично выглядящая.

Ахелийские воины носили добротные обшитые костяными бляхами нагрудники из воловьей кожи и кожаные же шлемы, укреплённые оленьими рогами либо клыками кабана. За состоянием оружия и доспехов Элефтер следил лично, и замечание Арталамеда было в высшей степени несправедливым, но лавагет смолчал. Зато не смолчал Иофей.

– Раз нужно достойное представительство, почему бы тебе не поехать самому? – выпалил он, еле сдерживая злость.

Арталамед удостоил дерзкий ответ презрительным полувзглядом, но по тому, как блеснули глаза царя, Элефтер понял, что лицо Иофея тот запомнил. Резко дёрнув головой, владыка Омфии дал понять, что беседа окончена. Поднимая тучи красноватой пыли, царская колесница скрылась с глаз. Рабы и телохранители с трудом поспевали следом.

– Что на тебя нашло? – Элефтер в гневе повернулся к родственнику, встретив совершенно рассеяный взгляд. Сын покойного брата был младше Элефтера лет на пятнадцать, но отличался умом и рассудительностью, не зря дядя доверил ему вожжи своей колесницы. Дерзить самому могущественному из эйнемских царей – совсем непохоже на Иофея.

– Мы представляем здесь анфейского царя, а он ведёт себя так, словно мы пустое место! – с готовностью вспыхнул племянник. – Да и вообще, раз он берётся говорить от лица эйнемов, почему бы ему не поболтать с эталом напрямую? Почему мы должны быть у этого индюка на побегушках?

Элефтер тяжело вздохнул, вспоминая военный совет и гнев Арталамеда, когда эйнемские цари заявили, что повод к войне смехотворен и они желают закончить дело миром. За исключением арталамедовых союзников и нескольких горячих голов, которым лишь бы драка и не важно с кем, все цари высказались подобным образом.

А начиналось-то всё иначе. Оскорбление, нанесённое потомку Иулла! Сватовство сына Арталамеда к дочери эталийского царя Эт-Лафарны отвергнуто с презрением! Эталы сочли жениха недостаточно родовитым – будто есть лучшее родство, чем с потомком Судьи! Сердца полнились гневом, слухи о богатствах Архены возбуждали алчность, неизведанное манило, и руки эйнемов сами сжимались на древках копий и рукоятях боевых топориков. С необычной лёгкостью и быстротой Арталамеду удалось собрать войско, напомнившее о временах его деда, объединителя Эйнемиды. Огромный флот прибыл к архенским берегам и он, Элефтер, первым соскочил на землю Эталии с чёрного корабельного борта. Он разбил войско, спешно высланное не ждавшими нападения эталами, и покрыл себя великой славой. И только тогда эйнемы соблаговолили остановиться и оглядеться вокруг.

Эталы оказались людьми обаятельными, если не сказать дружелюбными. Оскорбление? Храни нас боги! Но давайте разберёмся что к чему. Если вдруг и оскорбили, очень сожалеем, виновных накажем, дадим выкуп и сверху добавим. Отказали в сватовстве? Так царевна давно просватана – царевич гавалов Абарру, очень достойный юноша – но с соседями-эйнемами породниться мы всегда рады. Вот, пожалуйста, царевич Эт-Парваз, кстати, второй наследник. Если у кого из вас, высокородные, есть дочка на выданье, можем тут же и брачный договор расписать. Давно пора уже его, непутёвого, остепенить, всех пастушек в округе перепортил, отцы жалуются, житья нет. В общем, давайте лить не кровь, а вино, а уж ежели охота соперничать, так кто больше мяса съест за присест… И так далее, и всё в этом духе. Огромное войско, присланное архенскими царями на помощь эталийцам, придавало убедительности их словам, а над всем этим незримо реяла тень грозного Иллума, обещавшего поддержать западного союзника словом и делом. Всё выглядело так, что по пустячному поводу эйнемы ввязались в войну с могучим врагом, даже победив которого домой вернутся далеко не все. Среди царей зазвучали предложения успокоиться и договориться.

Конечно, Арталамед не успокоился. Его сторонники склонили всех к решению послать на переговоры Элефтера – единственного участника Синода не царской крови. Надеются, видно, что эталы оскорбятся и можно будет обвинить их в неуважении, но это вряд ли. Архенцы кажутся людьми разумными и к глупости не склонными. Да, Арталамед смотрелся во всей этой истории совсем неприглядно, но нет нужды рассказывать об этом Иофею. Родича нужно призвать к благоразумию – ради его же блага.

– Он царь и потомок Иулла, а мы нет, – строго сказал Элефтер, буравя взглядом не посчитавшего нужным опустить глаза племянника. – Мы должны проявлять уважение, таков порядок.

– Царь… – пробормотал Иофей. – В Эйнемиде много царей. Неужто мы не могли избрать в вожди кого-то поумнее?

Да, это так, царей много, и они бывают разные. Весёлый Эврилик, любитель запросто осушить мех вина под козью ногу и называющий Элефтера другом тоже царь, пусть всё его царство размером с Элефтерово пахотное поле. Цари и отважный Брисид из Сенхеи, и молчаливый илифиянин Аксион, и старый Неор, и юный Каллиспронт. Златовласый и синеглазый хиссец Теламед, наконец, внук Иулла, сын Эвродема ‒ всем царям царь, а совсем не кичливый, обходительный, можно даже сказать, застенчивый, пока не возьмёт в руки щит и копьё. Любого из них можно было избрать предводителем, и он справился бы ничуть не хуже нынешнего, ибо куда уж хуже? Но в таких случаях верх часто берёт самый громкий. Особенно, если за ним слава старшего из потомков Иулла и могущество крепкостенной Омфии.

– С тобой всё хорошо, Иофей? – Элефтер обеспокоенно заглянул племяннику в глаза. – С тех пор, как ты вернулся из Хисса, ты сам не свой.

– Всё хорошо, – мотнул головой Иофей, и, с некоторой нерешительностью добавил. – Дядя?

– Слушаю, – поднял бровь лавагет.

– Ты знаешь что-нибудь о том, кем были наши предки на до Падения?

– Неожиданно, – Элефтер хохотнул. – Твой отец был прав: ты слишком много сидишь за табличками! Ну, не знаю… Отец рассказывал, что они были известным родом, там, на Пнатикамене, будто бы среди них были жрецы и важные чиновники. Ты всё это, должно быть, знаешь лучше меня.

– Я думал, вдруг ты знаешь что-то… особое.

– Особое? – лавагет недоуменно скривил губу. – Нет, ничего такого. Мало что сохранилось с тех времён, уже ведь без малого пятьсот лет прошло. Что случилось, почему ты спрашиваешь?

– Я не знаю сам… В Хиссе меня посвятили в таинства…

– И охота тебе было заниматься этими глупостями, – с усмешкой перебил его Элефтер. – Ладно у нас, в Анфее, таинства что надо, я бы и ещё раз прошёл – жаль нельзя, но и в Энме, пока все пили вино, ты шлялся со жрецами, и в Латарии тоже…

– Это не глупости, дядя, – Иофей упрямо наклонил голову. – Таинства дают знания. Так вот, когда меня посвящали на Хиссе, я понял… нечто странное. Про наш род… или про нашу кровь? Всё было очень неясно. Я не уверен, что правильно понял, хотел посоветоваться с тобой…

Со стороны невидимого за гребнем обрыва эйнемского лагеря раздался протяжный рёв трубы, отмечавший полдень. Элефтер тут же встрепенулся.

– Мы с тобой заболтались – уже пора ехать, – он хлопнул племянника по плечу. – Расскажешь всё после. Надеюсь, мы к тому времени уже будем собираться к отплытию домой.

– Да, дядя, – Иофей еле выдавил из себя улыбку. – Надеюсь, мы все вернёмся домой.

– Будь уверен, – Элефтер улыбнулся племяннику и поспешил к колеснице.

Омфийский отряд поджидал их у входа в тесное ущелье меж двух почти сходящихся вершинами скал, которые эйнемы прозвали Кривыми рогами. Человек пятнадцать, как и у Элефтера, солнце весело играет на бронзе нагрудников и шлемов. Кто из царей, кроме Арталамеда Омфийского, да ещё, пожалуй, латарийца Элегра, может себе позволить снаряжать простых воинов бронзой? Судья Иулл носил простой экзомис, укрывал плечи знаменитой бычьей шкурой, питался овощами и печёным мясом, а тризну по нему собрали вскладчину друзья и почитатели, ибо всё богатство лучшего из эйнемов помещалось в тощий поясной кошель. В отличие от великого предка, потомки Иулла отличались болезненной тягой к роскоши. Заполучив троны богатых Омфии, Лаиссы и Хисса, они упоённо предавались этой пагубной страсти. Даже скромный Теламед, не любивший цветных нарядов и драгоценных украшений, выбрасывал совершенно безумные деньги на строительство, и мастера со всего света стекались на Хелкады испить из этого золотого потока.

– Привет тебе и почтение, лавагет Элефтер, – медоточиво поприветствовал полководца Астерофон. Этот сладкоречивый седобородый муж, обладатель обходительных манер и необычайно гибкой спины был воспитателем Арталамеда и единственным человеком, которому подозрительный царь доверял.

– И тебе привет, Астерофон. Давно ждёте?

– Совсем нет, совсем нет, – омфиец расплылся в дружелюбной улыбке. – Славная сегодня погодка для переговоров, не правда ли?

– Слишком жарко.

– Ну ничего, ничего, потерпим. Скоро ведь и домой, да?

– Зависит от того, что скажут эталы. Надеюсь, что всё пройдёт хорошо.

– И я надеюсь. Мой господин рассчитывает, что ты не уронишь чести эйнемов и не будешь соглашаться на недостойные предложения.

Элефтер смерил Астерофона взглядом, пытаясь понять, не замышляет ли тот какой-либо подвох, но лицо омфийца оставалось совершенно безмятежным. Скорее всего, приставлен как соглядатай. Ну и пусть – ему, Элефтеру, скрывать нечего.

– Твой господин считает, что я могу уронить честь эйнемов? – холодно спросил он. Астерофон немедля рассыпался в оправданиях, но лавагет, не слушая, дал вознице знак трогать. Колесница двинулась вперёд, омфийские и анфейские воины потянулись следом.

– Не доверяю я этому Астерофону, – промолвил Иофей, уверенно правя конями.

– Мы будем следить в оба. Переговоры не должны сорваться.

Иофей не ответил, лишь проверил, на месте ли его чудесный кинжал, взятый с тела сражённого им этала. Кинжал был сделан из неизвестного эйнемам серого металла, гораздо более прочного чем медь, на которой он оставлял глубокие зарубки. Высокоучёный прорицатель Сиек сказал, что металл иофеева ножа не знали даже на Потерянной родине. Возможно, там не было его источников, а может он вышел на поверхность лишь после Падения. Жители Пнатикамены знали и бронзу, и медь, но предпочитали серебристый электр и медного цвета орихалк. Секрет этих чудесных металлов был давно утрачен, а их именами стали называть совсем иные сплавы.

На середине ущелья Элефтер дал знак остановиться, сошёл на землю, и почти сразу же из-за изгиба дороги показалась колесница эталийского царевича. Статный мужчина в сверкающих позолотой доспехах и бронзовом шлеме, украшенном конически расходящимися пучками ярко-зелёных перьев, правил конями сам. За ним следовал отряд копейщиков в пёстрой сине-зелёной одежде, с прямоугольными щитами почти в человеческий рост. Перья на их шлемах были чёрными.

Ловко остановив коней, царевич соскочил с колесницы и, в сопровождении двух воинов, пошёл навстречу эйнемам. Элефтер кивнул Иофею с Астерофоном и тоже вышел вперёд. Чтобы показать чистоту намерений, эйнемы сняли шлемы, варвары повторили их жест.

Царевич оказался зрелым чернобородым мужем с белозубой улыбкой. Его можно было бы счесть красавцем, если бы не неровный широкий шрам поперёк смуглого лица. Улыбаясь, этал произнёс несколько слов на незнакомом Элефтеру языке. Один его спутников, непривычно выговаривая слова, перевёл:

– Царевич Этал-Алапа, златородный Эт-Раззи приветствует премногославных эйнемов.

– Меня зовут Элефтер, сын Крея. Я тоже рад приветствовать доблестного Эт-Раззи, – ответил Элефтер, и переводчик принялся что-то говорить царевичу.

– Дядя, это не язык эталов… – внезапно сказал Иофей. Повисло удивлённое молчание, и вдруг Элефтер понял, что не так. Выглядывающий из-под позолоченного доспеха зелёный хитон был покрыт тёмными пятнами. Пятнами крови.

Удар обрушился на незащищённую голову Элефтера сзади. Уже лёжа на земле, затуманенным от боли взором он увидел Астерофона, с жестоким выражением лица поглаживающего свинцовый кастет, и лже-царевича, вогнавшего нож в горло Иофея. Откуда-то издалека доносился шум боя. Закованные в бронзу омфийцы и присоединившиеся к ним «эталы» резали анфейских воинов, не успевших даже схватиться за оружие.

– Что эталы? – донёсся до ошеломлённого Элефтера приглушённый голос Астерофона.

– Всё как договаривались, – весело ответил лже-царевич, оказывается, неплохо, хотя и c жутким произношением, говорящий по-эйнемски. – Царевича и свиту прирезали, ни один не ушёл.

– Эйнемское оружие рядом оставили?

– Конечно. Стрелы, шлем, пару мечей – достаточно. Когда мы получим плату?

– Плату? Прямо сейчас…

Нож Астерофона вонзился в живот удивлённо охнувшего наёмника, и тут же омфийцы набросились на его товарищей. Мгновение спустя, всё было кончено.

– Он, кажется, жив, – кто-то пнул Элефтера, и тот со стоном перекатился на бок. Тело вновь пронзило болью, перед глазами плыло, но он сумел различить умиротворённо-спокойное лицо лежащего, раскинув руки, Иофея. Он что-то хотел рассказать, что-то про их род… Уже не расскажет. Прости, племянник, я соврал. Мы не вернёмся домой. Никто не вернётся.

– Это ненадолго, – небрежно бросил Астерофон. – Обойдите всех, никто не должен остаться в живых.

– Добрый у него доспех, – сказал всё тот же голос. – Куда его?

– Я отбил его тело у вероломных эталов, значит могу подарить мой трофей своему господину. А вот это – мне.

Астерофон склонился над телом Иофея, и в его руке сверкнул чудесный кинжал из серого металла. Злорадно ухмыляясь, омфиец неторопливо подошёл к Элефтеру и носком ноги перевернул его на спину.

– Вот так, друг мой Элефтер, – сказал он, с кинжалом в руке склонившись над поверженным лавагетом. Его мерзко улыбающееся лицо заслонило небо. – Война продлится столько, сколько нужно.

Элефтер отвернулся. Высоко в зените стояло полуденное солнце, но ему показалось, что вдалеке, на востоке, край неба подёрнулся розовым. Юная женщина с древним взглядом, окутанная водопадом вьющихся чёрных волос, подняла руку, прощаясь. Бессмертные не плачут, но по нежно-розовой щеке падающей звездой катилась жемчужная слеза.

***

Чернобокое судно, украшенное синими глазами богини, под дружный запев гребцов выходило из заполненной кораблями хисской бухты. Заложив за спину руки, Эврион смотрел с кормы на удаляющийся хелкадский берег, покрытый строительными лесами остов будущего дворца и кипящий жизнью торговый порт. Взгляд задержался на скромном каменном храме, притулившемся к склону горы. Эврион удовлетворённо улыбнулся. Дело всей жизни сделано, и теперь можно успокоиться. Тайна, даже мысли о которой он старательно гнал от себя, заперев разум на тысячу замков, сохранена надёжно и ждёт своего часа. Да устроят боги так, чтобы этот час никогда не настал.

– Красиво, а, отец? – Гекарон подошёл и встал рядом с отцом, опёршись локтями на борт. – У хиссцев прекрасные корабли, не зря им Сефетарис благоволит. Небось не уступят и тем, что были там, на Родине.

– Да ну что ты, – улыбнулся в бороду Эврион. – Это всего лишь лодки с вёслами и парусами, жалкая тень того, что делали наши деды. Их корабли шли против ветра, перевозили целые народы и могли идти в открытом море напрямую. Мы же ходим вдоль берега и боимся даже слабого шторма, не говоря уж о чудовищах.

– Хотел бы я такой корабль, которому чудовища не страшны. И откуда они только взялись? Старики говорят, до Катастрофы таких не было.

– Считают, что они из иных миров, те, что спаслись от гнева наших новых покровителей на морском дне. Но, думаю, там они тоже скоро исчезнут.

– Почему?

– Слишком огромные. Они не принадлежат этому миру, и он не создан для них. Им не хватает пищи. Моряки рассказывают, что встречали чудовищ, сражающихся между собой. Наверняка из-за охотничьих угодий. Так они истребят друг друга, а уцелевших убьёт голод. Думаю, через сто или двести лет их останутся единицы.

– Хорошо, если так, но на наш век их хватит, – вздохнул Гекарон.

– На ваш, не на мой, – Эврион улыбнулся. – Что до меня, то моё дело жизни сделано. Мне теперь покойное кресло, книги да внуки, коих ты, быть может, наконец соблаговолишь мне подарить.

– Отец, а почему ты решил, что это сработает?

– Сработает что?

– То, что ты скрыл. Невидимое солнце. Вдруг это попросту никто не найдёт, и всё будет без толку?

Они говорили негромко, да к тому же на том истинном языке, что уже понимали далеко не все соотечественники. Все товарищи по плаванию, с которыми беседовал Эврион, изъяснялись только на современном, уродливом и упрощённом наречии, но он всё же испуганно огляделся. По счастью, моряки были заняты своим делом, а капитан и кормчий, кое-как понимающие язык подлинных пнатеи или, как все теперь говорили, эйнемэи, находились на носу, следя за коварными скалами на выходе из бухты в открытое море.

– Никогда не говори об этом, не убедившись, что тебя не слышат! – грозным шёпотом напустился Эврион на сына. – Или не понимаешь, что это нужно держать в тайне даже от самого себя, ибо есть способы услышать несказанное?!

– Во-первых, нас не слышат, – упрямством Гекарон вполне мог поспорить со своей матерью, – а во-вторых, нет, не понимаю. Раз это так важно и нужно донести до потомков, почему не раскрыть это всем эйнемэи? Пусть об этом запишут в книгах, высекут на камнях…

– Ты представляешь, что будет, если об этом узнают соотечественники? Если они узнают, какую роль в этом играла наша семья…

– Ну и что? – Гекарон боязливо сглотнул, но ответил твёрдо. – Неужели честь нашей семьи важнее будущего целого мира?

– Если пнатеи решат, что наш род хоть немного повинен в… сам знаешь, чём, дело может кончиться не только позором.

– Но… разве мы в этом повинны? – почти умоляюще спросил Гекарон.

– Я не знаю, сын, – честно ответил Эврион. – Я не уверен, не могу ответить на этот вопрос сам себе. Возможно, я бы решился всё раскрыть, но дело не в страхе. Не зря тайна хранилась столь долго, и людьми, куда более мудрыми, чем мы. Представь, что будет, если она попадёт в дурные руки? Однажды, это уже случилось и привело к Катастрофе… Нет сын, об этом будем знать только мы – ты да я. Когда твои братья войдут в возраст мужей, мы раскроем тайну и им, если решим, что они достойны. Так её хранили доселе, так мы будем хранить её и впредь.

– Но вдруг кто-то не сможет передать это потомкам? Ты создал эти тайники, но почему ты так уверен, что он переживут сто лет или тысячу? А если переживут, что наш потомок окажется рядом и воспользуется ими как надо?

– Это был его замысел. Сумерки эпох – особое время – так сказал мне он. Всё живое и неживое связано нитями, чьи переплетения не постичь до конца даже бессмертным, Сумерки искажают эти связи, запутывают нить. Мы поставили нечто вроде катушки, которая должна собрать движимые Сумерками нити и, через цепь связей и событий, соединить нужные – великое искусство, ныне неведомое. Уверенности в том, что всё пройдёт как задумано, нет – этого он не скрыл – но лучшего способа тоже нет.

– А если наш род совсем прервётся? Болезнь, война, что тогда?

– Род может прерваться, но семья и линия крови – не одно и то же. Случайная связь с рабыней, женские линии, двоюродная и троюродная родня. Кровь сохранится, и, в нужный момент, настанет её время. Подобное хранилище было устроено знающими на Родине, мы восстановили его здесь. Дальше всё решит судьба.

Они замолчали, наблюдая за реющими над тёмной волной чайками. Корабль вырвался на открытый морской простор и забирал к северо-западу, на знакомый ориентир острова Кинос. Там, где предки неделями шли, не видя земли, потомки жались к берегам, оторванные же от них, гибли, словно вырванное из почвы растение.

– Отец, а ты уверен, что это всё правда? – прервал молчание Гекарон.

– Ты спрашивал уже. Я ответил тебе: надеюсь, что нет. Но если да… – Эврион покачал головой.

– Невидимое солнце, поворот колеса вспять, великое изменение… Звучит как чушь, бредни фанатика… Тот старик не мог бредить?

– Ты не знал его, ты был слишком юн, – вздохнул отец, кладя руку на плечо сына. – Навакр, из ветви Каорн-э нашего дома. Говорят, он был стар, ещё когда наши отцы высадились на Берегу Отчаяния, хотя я в это и не верю. Я с детства боялся его – как выяснилось, не напрасно…

Он вспомнил: тёмно-бордовый балахон, изжелта-коричневая кожа, костистое узкое лицо, белая борода и эти глаза. Обычные, тёмные, но когда их немигающий взгляд останавливался на тебе чуть дольше обычного… Матери пришлось долго извиняться за убежавшего в слезах Эвриона. Этот взгляд снился ему в кошмарах – до тех пор, пока к нему, тяжко переживающему гибель брата, не пришёл его нелюдимый родственник, и не начал говорить.

– Да сын, – Эврион мотнул головой, стряхивая с себя воспоминания. – Этот человек не бредил. Так не бредят, поверь мне, хотя тогда я думал то же, что и ты. Он говорил, и многое вставало на свои места, многое, что я знал о нашей семье и не понимал. Они хранили тайну – знающие, как они себя называли. Они передавали её членам рода, кроме тех, в ком хранилась линия крови. Навакр потерял семью в Краю клыков, я потерял брата, из рода остались лишь я, он и дочь брата Алкмисто – твоя нынешняя жена. Он был стар, умирал, он не пережил той зимы. У него не было выбора, и он нарушил правило, поведал всё мне. Это важно, важнее всего – так сказал он.

– Как они могли так поступить, отец? – с болью в голосе спросил Гекарон.

– Как поступить, сын мой? – мягко спросил Эврион.

– Они наши родичи. Так поступить со своей кровью, растить, как племенных коров…

– Они считали, что делают это ради великой цели, ради общего блага…

– И это ты зовёшь благом?! – Гекарон почти кричал, и отец успокаивающе положил ему руку на предплечье. – Погляди, где мы! Где наш народ, наша Родина! Это ведь имеет ко всему отношение, так ведь?! И всё ради того, чтобы…

– Это случилось бы всё равно, а не это так другое, – Эврион крепко сжал предплечье сына. – Люди намного мудрее нас хотели предотвратить нечто многократно худшее, чем то, что случилось. Я не могу сказать, правы они или нет, но жертвы принесены такие, что отступать…

Сильный удар сотряс корабль, дощатая палуба ушла из-под ног Эвриона, и он с криком отлетел вбок, врезавшись грудью в высокий борт. Рёбра хрустнули, воздух вышибло из лёгких начисто. Раздался истошный крик: «Рифы!», что-то страшно затрещало, и тёмная вода с бешеной скоростью рванулась навстречу свесившемуся с борта Эвриону. Кажется, он что-то кричал, но вслух или нет не смог бы сказать и сам.

Ледяной холод, боль и солёная вода ослепили Эвриона. Он отчаянно барахтался, но чувствовал, что идёт ко дну. Наконец, он сумел открыть глаза, и картина, какую едва ли способен вообразить самый безумный из художников, заставила его оцепенело замереть, бессильно раскинув руки.

Покрытая гребнем костяных шипов тёмная туша, огромная, точно остров, медленно ползла в облаке останков корабля. Брёвна, доски, вёсла, ошмётки груза и дёргающихся, точно куклы на нитке, люди, а вокруг, стаей собак у брошенной кости, сновали они. Гибкие, длинной локтей в тридцать, непередаваемо быстрые и столь же непередаваемо омерзительные полузмеи-получерви с круглыми, полными зубов пастями вместо голов. Тёмные извивающиеся тела замелькали меж тонущих моряков, и вода подёрнулась кровавой дымкой.

Отвратительное, нереальное, чуждое этому миру зрелище, затуманило разум Эвриона. Всё его естество вопило от ужаса – как угодно, куда угодно, любой ценой оказаться далеко от этого невыразимого человеческими словами кошмара! – но, точно в дурном сне, тело отказалось повиноваться. Не в силах ни отвернуться, ни даже закрыть глаза, Эврион наблюдал, как круглая пасть повернулась к нему, дёрнулась, точно принюхиваясь, змеевидное тело стрелой рванулось вперёд и мир превратился в боль.

***

Длинная узкая ложбина вьётся меж пологими, покрытыми редким лесом и пожухлой травой холмами. Справа – невысокое взгорье, тянущееся далеко на восток, слева – невидимое за далёким горизонтом море, грязно-зелёное, ещё не успевшее очиститься от пепла Долгой ночи, а между морем, скалами и населяющими их кровожадными дикарями тянутся длинной вереницей повозки и измождённые люди. Народ – вернее, жалкий осколок народа. Возможно, последние, оставшиеся в живых, ибо уже десятки лет не встречали они сородичей и не имели о них вестей. Некогда могущественные пнатеи, чьё превосходство не смел оспорить никто, ныне же сборище оборванных бродяг, плетущихся сквозь изуродованные чудовищным катаклизмом земли к сияющей на небосводе голубой звезде.

Вот уже четверть часа Аорион поднимался к возвышенному горному уступу, нависшему над долиной, где Терейн, попререкавшись с братом всего-то неделю, велел, наконец, становиться на зиму. Холод поздней осени кусал, даже несмотря на плотный коричневый наряд из звериных шкур – жалкое подобие каэйтонов, что пнатеи носили на Родине. Скоро зима начнёт вступать в полную силу. Народ готовится к долгой стоянке, чтобы весной тронуться дальше и – неужто это возможно?! – достигнуть заветной земли, обещанной им на холодных берегах Дейнархея. Поколение успело смениться с тех пор, но сейчас казавшийся бесконечным путь близится к концу, и надежда окрыляет даже робких. Дошло до того, что некоторые горячие головы призвали двигаться зимой. Их осаживал даже любящий сперва делать, а потом думать Хорол. Погибнуть так близко от цели не хотелось никому.

Запнувшись об узловатый корень, Аорион выругался. И к чему лезть в гору ради какого-то разговора – наверняка пустого. О чём там может рассказать давно выживший из ума старик? Ещё более занятный вопрос: если он, Аорион, уже весь взмок и пару раз чуть не сломал ногу, как старик-то туда залез? Разум подсказывал, что следовало бы плюнуть на этого Навакра и заняться действительно важными делами – жилище на зиму само себя не построит – но так уж повелось, что в семье Каорн слово ветви Каорн-э пользовалось непререкаемым авторитетом. Можно было бы и плюнуть на этот дурацкий обычай, в конце концов, из Каорн-э остался в живых лишь этот старик, да и вообще от всей семьи уцелели лишь они с растяпой-братцем. Их Каорн-иан отныне, почитай, единственная ветвь рода, но… Аорион не хотел признаться в этом самому себе, но ему было попросту любопытно. В конце концов, этот человек – последний из тех, кто видел Родину в осознанном возрасте, мало ли, что он может рассказать. Многие не любили Аориона за вспыльчивость, грубость и себялюбие, но его тягу к постижению нового отмечали даже недруги.

– Ты опоздал, – Навакр повернулся, и Аорион не без труда сохранил самообладание под взглядом немигающих глаз. Брат признавался, что до сих пор видит их во сне – что взять с этого неженки? Брата Аорион по-своему даже любил, но уж слишком Эврион мягок и добр для этих проклятых времён.

– Сегодня Терейн с Хоролом спорили дольше обычного, – пожал плечами Аорион. – Да и забрался ты… Я не намерен перед тобой отчитываться, старик, ты мне не отец. Хотел что-то сказать – выкладывай.

Навакр и не подумал возмутиться грубостью того, кто годился ему во внуки. В жутком немигающем взгляде промелькнуло нечто похожее на насмешку.

– Ты подойдёшь. Другого выбора всё равно нет, – сообщил он насмешливо поднявшему брови Аориону.

– Подойду для чего?

– Из мужчин нашей семьи живы только ты, я и твой брат.

Аорион промолчал – говорить здесь было нечего. Край клыков, так они прозвали то место. Эта бесплодная земля была усыпана каменными обломками, похожими на торчащие клыки, но имя своё она получила не за это. Кровожадные твари, обитавшие там, взяли жизни многих. Их отец Каэнойр и внуки Навакра были среди погибших.

– Ты подходишь лучше, но и твой брат должен будет узнать то, что я скажу. Где он сейчас?

– Всё чем-то занят со своим приятелем Терейном, – усмехнулся Аорион. Разумеется, он подходит лучше, для чего бы то ни было. – Если ты заметил, мы готовимся к зимней стоянке. И я надеюсь, тебе на самом деле есть что сказать, потому как я едва поставил палатку для дочери…

– Это сейчас неважно, – прервал его Навакр. – Важно то, что я тебе сейчас скажу. Важнее всего. Сядь и слушай, разговор будет долгим…

Длинный, протяжный рёв прервал его речь. Собеседники, не сговариваясь, обернулись и увидели внизу, на холмах чёрные, быстро мчащиеся к лагерю фигуры. Навстречу им выбегали с оружием пнатейские мужчины, а женщины привычно собирали детей в середине стоянки. За долгие годы странствия такое случалось много раз – слишком много. Сердце Аориона замерло.

– Алкмисто… – сдавленно вздохнул он, схватившись за меч. – Прости, старик, мы договорим после.

– Ты останешься здесь, – строго сказал Навакр. – Тут нас не заметят, а по дороге тебя убьют. Они могут быть в лесу…

– Я иду к дочери, – упрямо поджал губы Аорион, и, развернувшись на пятках, бросился бежать.

– Стой, дурак! Твоя жизнь сейчас важнее! Стой! – неслось ему вслед.

Аорион не слушал. Лёгкими прыжками он мчался через лес, не замечая ни корней, ни неровной почвы под ногами. Алкмисто, дочь ‒ нежная, ласковая, жизнерадостная девочка. Себялюбивый и расчётливый, Аорион обожал дочь безумно, так же как её унесённую кровавой лихорадкой мать, а возможно даже больше. Ради неё – единственного человека на свете – он был готов позволить заживо себя сжечь, лишь бы даже слезинка не увлажнила её лучистых глаз.

Правильно твердят книжники и жрецы – естество человека во многом определяет среда, где ему приходится жить. Всего поколение понадобилось пнатеи – жителям огромных шумных городов, учёным, мореплавателям, философам, торговцам – чтобы, под стать презираемым ими дикарям, исполниться звериной выносливости, осторожности и ловкости, научиться выживать и чуять опасность ещё до её приближения. Вот и сейчас, Аорион ещё не видел врагов, а его инстинкты уже бросили его тело с тропы и заставили забиться под мгновенно примеченую замшелую корягу. Скорчившись в своём укрытии, он замер, чутко прислушиваясь к каждому шороху, следя за каждым движением меж обрамлявших тропу деревьев.

Они появились почти бесшумно – темноволосые, одетые в шкуры и костяные доспехи, с ног до головы покрытые красными татуировками, верхом на огромных мохнатых чудовищах – жуткой помеси медведя и волка. Аорион знал их имя: дарозы. Так сказал тот пленный дикарь, смеявшийся под пытками и заговоривший лишь после того, как за дело взялся старый Навакр. Этими дикими тварями кишели все окрестные земли, и пнатеи не раз приходилось вступать с ними в бой. Те доспехи, что пнатейские умельцы плавили из найденных в пути руд, не шли ни в какое сравнение с чудесными электровыми бронями погибшей Родины, но каменные наконечники копий и деревянные дубины дикарей не были для них серьёзной угрозой. Беда в том, что под жуткими пастями волкомедведей подался бы и электр. Каждая такая стычка уносила жизни пнатеи, которых и без того осталось безумно мало.

Под ревущие завывания своих жутких тварей, дикари пронеслись дальше по тропе, и всё стихло. Аорион облегчённо вздохнул. Немного выждав, он осторожно выбрался из укрытия и огляделся: никого вокруг, вой стаи доносится откуда-то издалека. Удовлетворённо кивнув, Аорион со всех ног бросился к стоянке, и тут что-то тяжело свалилось с дерева ему на спину, вбивая в землю весом огромной, многопудовой туши.

***

Бледное, без единой кровинки, лицо юного Фэариона выглядело так, словно он вот-вот либо упадёт в обморок, либо опустошит желудок прямо на пол. Ободряюще улыбнувшись, Мэаларэн вручил юноше светящийся ярким белым светом патаэд – пусть хоть чем-то займёт руки, иногда это помогает. Сам Мэаларэн не чувствовал почти ничего, за время службы в управлении Спокойствия насмотрелся и не такого. Человек – существо, способное привыкнуть почти ко всему. Вопрос, хорошо это или плохо?

В просторном тайнике, надёжно укрытом под роскошным дворцом Ээфиора, городского советника по строительству, смертью даже не пахло – ей разило. Два десятка обнажённых тел – все молодые юноши и девушки – лежали на полу посреди комнаты, уложенные сложным узором, отдалённо напоминающим глиф «алар» – солнце. Умирали долго. По капле выпущенная из сотен порезов кровь частью покрывала пол, размазанная то ли рисунками, то ли письменами, частью плескалась в тяжёлых орихалковых сосудах, установленных на чём-то вроде алтаря. Вдоль стен и дальше, во внутреннем помещении, валялись бесформенными мешками устроители этой мерзости. В их числе и сам высокоуважаемый советник. Мэаларэн лично и с огромным удовольствием выпустил из него кишки, да так, что ублюдок от боли процарапал ногтями мраморный пол. Нет сомнений, начальник Ээфиора, высокоучёный Наонор, сделает круглые глаза, начнёт сокрушаться о человеческой низости, клясться, что не знал, и даже заподозрить не мог, и ничто не указывало… Пусть клянётся. У Мэаларэна есть кое-какие догадки насчёт того, сколь высоко поднялась скверна в славном городе Таоллэ, жемчужине Восьмого острова, и он не успокоится, пока не установит истину. Не зря же много лет назад он надел на шею тяжёлую электровую цепь блюстителя спокойствия.

– Дэал, вы закончили? – спросил Мэаларэн начальника булавоносцев, плечистого здоровяка в орихалковой кольчуге поверх тёмно-зелёного каэйтона. Остальные булавоносцы осматривали помещение, делая пометки на жемчужно-белых листах иэроната.

– Да, досточтимый, – длинный патаэд со светящимся шаром на конце казался в могучих руках Дэала страшным оружием, и не зря: убивать им он тоже умел. Мэаларэн видел лично. – Двадцать четыре тела и двенадцать преступников. Кровь выпущена – сам видишь. Всё как тогда. Записей или чего-то похожего не нашли, зато у каждого преступника на шее вот это.

Мэаларэн принял у булавоносца уже знакомый амулет из золотистого аорита: глиф «солнце», но странный, искажённый. И он, и Дэал уже видели такие: в Оламме, да ещё в том жутком подвале на окраине Кэалейни-Лэйты. От таких доказательств не отмахнётся даже нерешительный Аорилл, начальник блюстителей. В этом деле ещё много неясного, что бы кому ни казалось.

– Хорошо, Дэал, соберите всё важное, и можете идти, за телами скоро приедут. Нужно будет найти и оповестить родственников…

– Не завидую, досточтимый, – понимающе кивнул булавоносец. – Если отыщешь других ллахэи, дай нам знать.

– Непременно. Радуйтесь, соратники.

– Да было бы чему… – махнул рукой Дэал.

– Очередная блестящая победа, Каорн-иан Мэаларэн, – послышался сзади спокойный, чуть насмешливый голос. Вздохнув, Мэаларэн обернулся. Стройный, гибкий молодой мужчина, узкое лицо с прямым носом и бескровными губами, прямые тёмные волосы стянуты чёрной шёлковой лентой, тёмно-синий каэйтон открывает загорелую грудь и живот с чётко очерчеными квадратами мышц. Каорн-иит Нэатэон – родственник и, пожалуй, что друг. Человек, имеющий обыконовение знать обо всём, что происходит на Восьми островах.

– Я просто делаю своё дело, – сказал Мэаларэн. – Ты как здесь очутился?

– Мне сообщили, что в доме советника булавоносцы, и я сразу понял, что без тебя тут не обошлось.

Мэаларэн никогда толком не понимал, чем именно занимается Нэатэон в канцелярии правления Восьмого острова. Складывалось впечатление, что он отвечает за всё сразу, и при этом знает обо всём больше всех. Его можно было встретить и на чтении отчёта начальника блюстителей, и на совещании по поводу градостроительства, и на обсуждении торговых пошлин, и даже по правую руку от первого советника на открытии праздника Ойоста-Ээтаи. Впрочем, Мэаларэну такое положение родственника было только на руку. Нэатэон не раз помогал ему в расследованиях, когда открывая перед ним доселе закрытые двери, а когда и просто советом, что, зачастую, оказывалось даже полезнее.

– Так значит, Ээфиор оказался отступником, – Нэатэон окинул взглядом неприглядную картину и его ноздри затрепетали от тошнотворного запаха крови. – Что ж, он мне никогда не нравился. Итак, преступление раскрыто и оскорбляющий благодетелей культ искоренён. Молодец, родич, заслуги нашей семьи непременно будут отмечены, может даже и на Первом острове, – он многозначительно поднял палец.

– Ещё не раскрыто, – буркнул Мэаларэн. – Всё расскажу, только пойдём на воздух, Фэарион уже за стенку держится, да и я сам скоро от этой вони свалюсь.

Они вышли из дома в тёплую, благоуханную летнюю ночь, одну из тех, какие особенно прекрасны здесь, на Калан-Менна, самом восточном из Восьми островов. Наступила пора цветения фоэлоний. Их колоколообразные венчики светились в тёмных кронах деревьев оранжевыми светлячками, а в воздухе плыл тонкий, дразнящий аромат. Дом советника располагался на возвышенности с чудесным видом на покрытый россыпью белых и жёлтых огней пятимиллионный город, привольно раскинувшийся у широкого залива Аэ-Эт. Какие ещё мрачные тайны он скрывает в лабиринте своих улиц?

Глубоко и с наслаждением вдохнув напоённый ароматами сада воздух, Мэаларэн обернулся к ученику, понуро разглядывающему носки своих сандалий.

– Фэарион, на тебе лица нет. Иди домой и выспись, сегодня ты мне уже не понадобишься.

– Да разве тут уснёшь, – пробормотал юноша, покосившись на страшный дом.

– Мой тебе совет – напейся. Завтра даю тебе день на отдых. Радуйся.

Распрощавшись с Фэарионом, Мэаларэн и Нэатэон неспешно двинулись по освещённой редкими фонарями улице, ведущей в их родной квартал Лоиссэ. Улицы были пустынны. В этой части города жили люди зажиточные, степенные и не любящие лишнего шума. Ищущему весёлых развлечений следовало спуститься к порту, где каждую ночь бурлила жизнь, вино и фэлаэтон лились рекой, таверны полнились гостями со всех краёв света, а хорошо вышколенные рабы и рабыни были готовы немедля удовлетворить любые желания: чужестранца – за электр, пнатеи – не беря платы.

– Что ты имел в виду, когда сказал, что преступление не раскрыто? – Нэатэон шёл, заложив руки за спину с таким безмятежным видом, точно и не был четверть часа назад в полной обескровленных тел комнате.

– Раскрыто, но не до конца. Нэатэон, всё это гораздо серьёзнее, чем просто безумное увлечение богатеньких юнцов, не знающих, чем себя занять. Мы, как говорят рыбаки, выловили мелочь, а крупная рыба уплыла.

– Ничего себе мелочь – советник острова!

– Мелочь, – упрямо поджал губу Мэаларэн. – Избалованый, пустой мальчишка, посаженный на высокую должность влиятельными родичами. Он не знал ничего важного, никто бы ему это не доверил.

– Вот как, ты говорил с ним? Я слышал, культисты умирают прежде, чем скажут слово.

– Есть один метод… – нехорошо усмехнулся блюститель. – На них какое-то заклятие, похожее на «печать молчания», но страх и боль его прекрасно заглушают. Я взял его кишки и намотал на нож…

– Избавь меня от подробностей, – брезгливо поднял руку Нэатэон. – И что же он тебе сказал?

– Великое изменение.

– Что?

– Так говорят они, культисты. Кое с кем из них мне удалось поговорить… известным тебе способом, кое-кого подслушать, кое-что прочесть. Великое изменение. Члены культа пьют человеческую кровь, взятую у живых людей, выкладывают трупы глифом «солнце» и желают некоего великого изменения или восхода Невидимого солнца. Это заговор. Пока не знаю против кого, но судя по размаху, вряд ли речь идёт о пустяках. Великое изменение… Кого или что они хотят изменить? А если вспомнить, что именно сейчас наши благодетели ведут борьбу с узурпаторами, с этим Ээлейном…

– Не стоит называть это имя, – быстро сказал Нэатэон.

– Чушь, – отмахнулся Мэаларэн. – Если мы боимся называть врага вслух, мы уже проиграли. Так вот, не хотят ли наши заговорщики предать благодетелей? Поддаться этому самому Ээлейну? Изменение действительно немалое, так? Всё может быть очень серьёзно и нити ведут на такие верха, что да, советник острова – действительно мелочь.

– Послушай, Мэаларэн, – строго сказал Нэатэон. – Эти твои догадки могут завести чересчур далеко. С Ээфиором ты был прав, не спорю, но твоя одержимость этим культом переходит все границы. Ты знаешь, что мне пришлось извиняться за тебя перед Ойэлиром? Как тебе вообще пришло в голову так разговаривать, ладно со старшим и уважаемым родичем – с одним из иерархов Иперона лучезарного! И это только один случай, хотя и, пожалуй, самый вопиющий. Чего ты намерен этим добиться?

– Правды, – решительно тряхнул головой Мэаларэн. – Если Ойэлир в чём-то замешан, я не посмотрю, что он наш родственник. Это дело слишком дурно пахнет. Если не искоренить зло сейчас, дело может закончиться огромной бедой.

– Ну это уже чересчур, – Нэатэон рассмеялся. – Каорн-наа Ойэлир – член культа и заговорщик! Если ты не хочешь, чтобы тебя, как сумасшедшего, упрятали в дом Лийи, болтай о таком потише.

– Ойэлир… – мрачно промолвил Мэаларэн, точно пробуя имя на вкус. – Я боюсь оказаться правым, Нэатэон, но… Помимо обычного бреда про изменения и солнца, Ээфирон назвал одно имя: Лэйэкасс.

– Лэйэкасс? Кто это?

– Не знаешь? Ты-то? – Мэаларэн рассмеялся, хотя весело ему не было. – Лэйэкасс – это служитель храма Иперона. Я знаю его в том числе потому, что именно ему Ойэлир приказал выставить меня за порог. Я тогда разузнал про него. Он регулярно проводит обряд почитания света в доме старшего архитектора Сэакрона из Оламмы, а младший сын архитектора был одним из убитых культистов в той же самой Оламме. Другой культист тоже служил в храме Лучезарного. Правда не у Ойэлира, а в малом на реке Ийис, но, таким образом, он подчиняется Ойэлиру. Ещё один культист постоянно посещал храм здесь, в Таоллэ… Всё это очень дурно пахнет. Очень.

– Всё это косвенные догадки, и весьма натянутые, – Нэатэон пожал плечами. – Культисты – члены влиятельных семей. Конечно, они могут быть знакомы с иерархом, а если этот Лэйэкасс служит Ойэлиру, то и с ним тоже. Это не доказательства.

– А что ты скажешь про Каорн-иан Элэасса?

– Нашего родственника? – Нэатэон недоуменно поднял бровь. – Он умер, и я скорблю. Что я ещё могу сказать?

– Он пропал почти тридцать лет назад и с тех пор никто не видел тела. А знаешь, о чём я подумал: последний раз ведь его видели именно возле таоллского храма, он намеревался свершить обряд. И первые жертвоприношения начались примерно тогда…

– Ну это уже чересчур! Какое отношение событие тридцатилетней давности имеет ко дню сегодняшнему? Эти случаи никак не связаны, это же очевидно.

– Слишком много совпадений. В конце концов, чутьё редко меня подводит. Лэйэкасс – культист, я уверен, а Ойэлир как-то связан с этим делом. И я узнаю, как.

– Благодетели… – рассмеялся Нэатэон, как показалось, несколько нервно. – Ты всё упорствуешь. Ну хорошо, что ты намерен делать?

– Прежде всего, изложу свои догадки Эйэсу, начальнику моего начальника. Он человек решительный и умный, от него можно добиться больше. Возможно, подскажет то, чего я не вижу, а самое главное, мне нужна его поддержка. Пора серьёзно поговорить – сперва с Лэйэкассом, а потом… потом и с Ойэлиром.

– Вот как, – холодно сказал Нэатэон. – Ты собираешься изложить чужому человеку подозрения об уважаемом члене нашей семьи. А ты понимаешь, что это бросит тень на всех Каорн? Представляешь, что будет, если о нашем сородиче начнут говорить, будто он культист и служит… узурпаторам?

– Будет куда хуже, если он на самом деле им служит. Пойми, Нэатэон, тут речь идёт о чём-то большем, чем семейная честь. Если выяснится, что Ойэлир невиновен – я молю благодетелей, чтобы так и было! – его честь не пострадает, но если он виновен… Если он виновен, честь нашей семьи уже поругана, и мы спасём её, только разоблачив его.

– Это неправильно, Мэаларэн, совсем неправильно! Всё это догадки, без надёжных доказательств. Раскрыв такое чужому человеку, ты дашь оружие врагам иерарха и нашей семьи. Поползут слухи, сплетни. Всё ради чего? Чтобы проверить предположение, которое, скорее всего, не подтвердится?

– Ради пнатеи, – упрямо нагнул голову Мэаларэн. – Я понимаю, как всё это выглядит и чем грозит как нашей семье, так и лично мне, но я чувствую, понимаешь, чувствую, что это важно – возможно, важнее всего. Я не могу поступить иначе.

– Ты чувствуешь… – Нэатэон раздражённо махнул рукой. – А из-за твоих предчувствий пострадаем мы все.

– Будет хуже, если мы пострадаем от того, что мои предчувствия подтвердились.

Отстаток пути прошёл в тяжёлом молчании. Спустившись с холма Эмоон, они миновали густо засаженные раскидистыми деревьями улицы квартала Лаи-Иалла и добрались, наконец, до своего родного Лоиссэ. К тому времени луны уже клонились к горизонту, предвещая скорое наступление зари. По ночному времени притихший, город наполнился пением птиц.

– Что ж, тебе налево, мне направо, – с деланой весёлостью сказал Мэаларэн. Они стояли на тёмной пустынной улочке возле высокой, украшеной искусным узором стены Коллегии архитекторов. Окружавшие Коллегию деревья чуть покачивались от налетевшего с моря ветерка.

– Да, – мрачно кивнул Нэатэон. – Ты всё-таки решился, завтра пойдёшь к Эйэсу?

– Прости, я не могу иначе.

– Что ж, может это и к лучшему, – бескровные тонкие губы Нэатона тронула улыбка. – Наверное, ты прав, и иначе нельзя. Делай, как знаешь. Доброй ночи, передавай привет жене и детям.

– И тебе доброй ночи, Нэатэон. Радуйся.

Приветливо кивнув, Мэаларэн отвернулся. До дома отсюда четверть часа, можно будет наконец вымыться и выспаться, слишком уж долгим выдался день. Его размышления прервал голос родича.

– Мэаларэн, подожди.

– Да, Нэатэон, что забыл сказать? – Мэаларэн с улыбкой повернулся, и боль пронзила его живот. Перед глазами выросло искажённое страшной ухмылкой лицо родича, его обычно холодные глаза пылали фанатичным пламенем. Орихалковый катар, что Нэатон носил у правого запястья, вошёл в живот Мэаларэна по самую рукоять.

– Великое изменение свершится… – удар, боль раздирает живот, кровь дождём барабанит по камням мостовой. Мир изменится необратимо, во имя рода людского… – снова удар, кровь наполняет рот, стекает по подбородку. – Взойдёт Невидимое солнце и время пойдёт вспять… – ещё удар, голова Мэаларэна бессильно опускается на плечо родича, со стороны может показаться, что они слились в объятьях. – Но ты этого не увидишь. Я не хотел, чтобы так вышло, ты виноват сам, прости…

Нэатэон отступил, и навстречу Мэаларэну рванулась узорная, выложенная красной, белой и чёрной плиткой мостовая.

***

Из просторной комнаты с огромными окнами до пола открывался захватывающий вид на красавец-город весь в зелени и серебре деревьев, с просторными улицами и вычурными домами из белого, чёрного, красного камня. Город раскинулся у широкого залива, полного кораблей со всего света, а дальше простиралась бескрайняя морская гладь. Аришта-Элем стоял у самого окна, и лёгкий солёный ветерок приятно освежал его обнажённое тело.

Массивная орихалковая дверь распахнулась, и на пороге выросла могучая фигура Тхэрона, которого всё чаще, на новый лад, называли Тироном, хотя вряд ли кто осмелился бы сделать это в его присутствии. Светлые, чуть рыжеватые волосы подобны львиной гриве, огромные чёрные глаза пылают словно угли, чудесно соразмерное лицо с массивной волевой челюстью, гладкая кожа. Лёгкий тёмно-красный каэйтон открывает точёные грудь, живот и сильные руки, перевитые бугрящимися мышцами. По мнению многих, прекраснейший из людей, по мнению всех – величайший. Поэт, заклинатель, архитектор, скульптор, кузнец, художник, изобретатель – было ли то дело, которым не занялся этот человек, а занявшись, не превзошёл в нём всех живших доселе и ныне живущих? От Тхэрона исходило ощущение невероятной силы. Подле него, казалось, подрагивал сам воздух, точно у пышущей жаром печи.

Не удостоив Аришта-Элема взглядом, Тхэрон подошёл к снежно-белой статуе, выполненной с чудесным искусством. Рука мастера настолько точно, до мельчайших подробностей, передала каждый изгиб тела, каждую черточку лица, что Аришта-Элему при виде неё всегда становилось не по себе. Ему казалось, что эта ещё недавно бесформенная глыба белого камня и есть настоящий Аришта-Элем, сам же он лишь жалкая, неумело слепленная копия. Тхэрон, однако выглядел неудовлетворённым. Ловко орудуя длинным острым ногтем, он подправил что-то на груди статуи, затем на бедре, и снова замер, пристально разглядывая собственное творение.

Не отрывая задумчивого взгляда от статуи, мастер рассеяно протянул руку, и его кинжально острые ногти, легко касаясь, пробежали по груди Аришта-Элема на живот и ниже, заставив щёки юноши покрыться румянцем. Он никогда не испытывал чувств к мужчинам, да и вообще ему не был нужен никто, кроме его драгоценной Миолли, но привычку Тхэрона овладевать своими натурщиками, невзирая на возраст и пол, знали все. Кое-кто даже подшучивал – правда, очень осторожно – насчёт статуи полководца Таар-Нтахона, изображённого, как известно, верхом на боевом скакуне. Можно было и отказаться, но честь помогать в работе самому Непревзойдённому огромна, да и плату Тхэрон посулил уж очень щедрую. Аришта-Элему вдруг вспомнилось, что в древние времена, перед свадьбой, старший из мужчин рода либо вождь входил к жениху. Считалось, что так будущему ребёнку перейдут качества выдающегося человека, а ведь Миолли ощутила первые признаки беременности полтора года назад, почти сразу после того, как… Конечно, познающие уже давно доказали, что это не более чем глупое суеверие, но было бы неплохо, если бы они ошиблись. Если хотя бы малая часть достоинств Непревзойдённого передастся маленькому Кхэл-Тахону, тот непременно вырастет большим человеком.

При мысли о Миолли и маленьком у Аришта-Элема потеплело на сердце и захотелось улыбаться. Любопытно, чем они сейчас заняты? Всё, долгие месяцы работы над статуей закончены, сегодня Тхэрон вручит ему полную плату – такой кучи электра Аришта-Элем и в жизни-то не видел! Непременно нужно пойти на рынок, купить лучшего мяса, сладкого вина, заморских приправ и сладостей, а ещё… Ещё те баасатские серьги и ожерелье, которые так понравились Миолли, но были им, конечно, не по средствам. Вот она, наверное, обрадуется! Ну а завтра они пойдут подбирать новый дом. Маленькому нужен простор, а не тесная каморка, где и повернуться-то негде. И рабов нужно купить, хватит Миолли портить нежные руки стиркой, готовкой да шитьём. На остаток же денег Аришта-Элем откроет торговую лавку, и они втроём, а потом и вчетвером, и впятером, заживут как настоящие богачи.

– Радуйся, многоискусный Алахор-ин Тхэрон, – послышался скрипучий голос от входа. В комнату вошёл седобородый мужчина в просторном коричневом кэмайтисе, драпирующем его ссутуленую, но крепкую ещё фигуру. Кахорн-э Ган-Наон, старший служитель храма Иперона в Таоллэ и родич Аришта-Элема, правда из куда более богатой и влиятельной ветви. Старый Ган-Наон считался негласным предводителем семьи Кахорн. Его слово было непререкаемо, а сам он заботился о престиже рода и приглядывал за младшими родичами. Именно Ган-Наон устроил Аришта-Элема к самому Тхэрону. По совести, юноше следовало быть благодарным, и он был, но мрачное, неулыбающееся лицо и серые холодные глаза старика вселяли в него робость.

– Радуйся, Ган-Наон, – голос Тхэрона был под стать его облику: глубокий, переливчатый, рокочущий бас, от которого, казалось, вибрируют внутренности и дрожит позвоночник. – Какие вести с совета начертателей.

– Споры о новом произношении слов, как обычно, – опираясь на узорчатый посох, старик, прихрамывая, подошёл к рабочему месту и внимательным взглядом окинул статую.

– Так значит, Лакха-сатум всё стремиться стать Лоэкастом, меня сделать Тироном, тебя Каэнаоном, а этого вот юношу Эристэлемом? – Тхэрон презрительно скривился. – Так уродовать священный язык… Мерзость! Пока я жив, я этого не потерплю!

– Тем не менее, многие уже давно говорят именно так. И простонародье, и даже люди образованные.

– Если их примитивные языки не способны правильно выговаривать слова, тем хуже для них, – гневно пророкотал Непревзойдённый. – Истинно образованные люди не станут говорить на этом недоязыке. В нём нет ни благозвучия, ни соразмерности.

– Надеюсь, что ты прав. Ну что, у тебя всё готово?

– Осталось немного. Подожди, сейчас закончу.

– Хорошо. Нужно спешить.

Аришта-Элем почти не слушал. Его взгляд привлёк входящий в залив караван судов, судя по ярко-алым парусам, из далёкого, почти сказочного Мидона. Точно, как он мог забыть, Миолли ведь так любит мидонийские гранаты! Раньше этими чудесными плодами они могли полакомиться разве что раз в год, да и то приходилось выбирать бледные либо чуть подгнившие, но сегодня он купит целую корзину самых лучших, багряно-красных, чтобы шкурка едва не лопалась от налитых соком зёрен, а если мидоняне привезли свои начинённые орехами белые пластинки, те, что так и липнут к зубам, возьмёт и их. Аришта-Элема однажды угостили такой, когда он разносил блюда на празднике у богатого купца, и с тех пор ему очень хотелось, чтобы Миолли тоже попробовала это лакомство. Уж очень она любит сладости, эта Миолли. Ну, теперь-то у неё их будет вдоволь!

– Готово, – Тхэрон отошёл от статуи и, чуть склонив голову на бок, осмотрел своё творение. – Ничего больше от этого куска камня уже не отсечь.

– Отменная работа, – кивнул Ган-Наон. – Достойно резца великого Тхэрона, но теперь нужно сделать то, что мы решили.

Тхэрон долго и с какой-то непонятной ненавистью смотрел на статую. На его лице отразилась нешуточная внутренняя борьба. Аришта-Элем впервые видел Непревзойдённого в замешательстве, и это было… страшно.

– Я не смогу этого сделать, – промолвил, наконец, Ваятель.

– Мне тоже тяжело, но это необходимо, – сказал Ган-Наон. – Ты знаешь, зачем мы начали всё это. Будущие поколения смотрят на нас. Ради них мы не можем отступить.

– Знаю, – тяжело вздохнул Тхэрон. Он повернулся к Аришта-Элему, и юноша вздрогнул. Лицо Непревзойдённого напоминало маску. – Прости меня…

Боль взорвала грудь юноши изнутри. Он хотел завопить, но с губ сорвался жалобный стон. Ещё не осознав, что случилось, он умоляюще смотрел в искажённое гримасой лицо Тхэрона и чувствовал, как там, внутри, что-то шевелится, нащупывает, сжимает сердце. Рывок, и лишённое опоры тело Аришта-Элема упало к подножию статуи. Ярко-алая кровь, хлынувшая из огромной раны в груди, густо забрызгала белые каменные ноги.

– Я чувствую себя подлецом, – донёсся сверху рокочущий голос. Не понимая, почему до сих пор жив, Аришта-Элем с трудом поднял взгляд, и увидел багряный ком, пульсирующий в кинжально-острых ногтях Тхэрона. Родственник, благодетель, старейшина их семьи стоял рядом, опираясь на посох. По щекам юноши хлынули слёзы боли и почти детской обиды.

– Мне тяжелее, это моя кровь, – сказал старик, но сожаления в его голосе не чувствовалось. – Мы делаем это для будущего, для всех людей. Так надо.

– Я позабочусь о его семье, – промолвил Тхэрон.

– Они не будут знать нужды, – кивнул Ган-Наон. – Все мы, знающие о Великом Изменении, будем заботиться о них и об их потомках. В них теперь будущее нашего дела, ключ к перемене судьбы рода людского. А теперь, закончи начатое.

Тхэрон перевернул руку, и Аришта-Элем с ужасом понял, что кровь толчками вырывается из его развороченной груди в такт биению зажатого в окровавленных пальцах сердца. Осторожно, если не сказать, с опаской, Непревзойдённый поднёс сочащийся кровью, трепещущий ком к груди статуи, мелкие красные точки усеяли снежно-белый камень. Ваятель тяжело, полной грудью вдохнул, и с его губ полились слова неведомого Аришта-Элему языка, чуждые слуху, невероятные, одновременно гортанные и певучие. Мастер творил заклятье, и воздух в комнате дрожал, сгущался, темнел, будто и не стоял за окном светлый, солнечный день. Закончив мерный речитатив громоподобным рыком, Тхэрон коснулся статуи окровавленным сердцем, и каменная поверхность поглотила забившийся быстрее багряный комок, словно мрамор на мгновение превратился в воду. По белой груди во все стороны поползло уродливое чёрно-багряное пятно.

– А теперь уходим, – сказал Тхэрон. – Во время опыта произошло несчастье, бедный юноша погиб, а мой дом был уничтожен… Вместе с горой, на которой стоял.

– Наша тайна будет сокрыта и надёжно защищена до нужных времён. Ты всё сделал правильно, величайший из великих.

– Величайший подлец, – Тхэрон бросил короткий, полный боли взгляд на распростёртого подле стремительно темнеющей статуи Аришта-Элема. – Идём.

Их шаги затихли в отдалении, и Аришта-Элем остался со страшной статуей один. Тёмное пятно ширилось, оно уже покрыло грудь, живот, бёдра, и с каждым кусочком отступающей белой поверхности юноша чувствовал, как по телу расползается омертвение. От кончиков пальцев, всё выше и выше, к тому месту, где ещё недавно билось сердце.

Последнее белое пятнышко исчезло под багряно-чёрной поверхностью. Несколько мгновений ничего не происходило, а затем… статуя пошевелилась. Гибким движением, то, что недавно было куском белого камня, повернулось, и пылающие багровым глаза обратились к Аришта-Элему. Юноша попытался завопить от безумного, дотла сжигающего душу ужаса, но связки горла ему уже не повиновались. Багровое пламя в глазах ожившей статуи полыхнуло нестерпимо яркой вспышкой, и этот огонь поглотил гаснущее сознание Аришта-Элема.

***

Свечи давно погасли. Холодный зимний воздух выстудил комнату начисто. Застыл жир в серебряных блюдах на столе, завяли цветы, покрылась ледяной моросью валяющаяся на полу чаша, некогда полная смерти. Хилон, свесив на пол руку, лежал на пиршественном ложе, укутанный задубевшим от холода хитоном, и на его посиневших губах играла счастливая улыбка. Он умер десятки раз подряд, и он был жив, а только это сейчас и имеет значение. Он, Хилон, сын Анакрета, жив, он чувствует ледяной холод и зябко дрожит всем телом. Он чувствует боль в израненой спине и онемевшую в неудобной позе руку, он жадно вдыхает свежий воздух, такой морозный, что колом застревает в горле. Он жив, и он чувствует! Он сполна насладится этим, и лишь потом вернётся мыслями к тому, что важно. К тому что важнее всего.