Эйнемида III. Надежда на весну.

Глава XVII

– …а я вам говорю, граждане, каждый, кому дороги демократия и свободная жизнь, обязан написать на листе имя Исократа и никакое другое! Этот человек презирает народ Эфера! Или вы все не были свидетелями того, как наплевал он на решения народного собрания и приветствовал осуждённых преступников?! А не он ли отказался выставить угодное народу решение на голосование, как его о том ни просили?! Не он ли требовал казни любезного эфериянам Гигия, покорителя Пелии, думая не об Эфере, а лишь о своей славе да о любовном соперничестве?! Говорю вам, граждане, он смотрит на нас свысока! Ему наплевать на нас! Всегда было наплевать, а теперь победы совсем вскружили ему голову! Даже средства, собраные с союзников, он призывает потратить не на флот, залог нашей мощи, а на новых пельтастов и гоплитов, сборы же на вооружение флота не проводить совсем, мол он и так велик! Знаете, эферияне, зачем ему это нужно?! Хочет избавить от расходов своих приятелей-богатеев, ибо хоть и родом он из Технетрима, а держит себя так, словно с Эрейского холма! Долой Исократа! Не жить в Эфере тому, кто не желает служить народу!

Голос молодого человека, витийствовавшего на высокой тумбе, отличался необычайной зычностью. Парню определённо следовало подумать о работе рыночного зазывалы. Люди относились по-разному: кто равнодушно шёл мимо, кто согласно кивал, кто гневался, но слышались и крики: «Клеветник!», «Долой!», «Заткни пасть!». Мнения на пахнущей свежевыпеченным хлебом площади у храма Алейхэ-сноповязательницы разделились почти поровну. Кое-кто бранился, а к иным уже проталкивались следящие за порядком рабы, дабы не допустить драки. Смешавшись с толпой, Исократ с мрачной усмешкой наблюдал за происходящим.

– Да как ты смеешь клеветать на Исократа, негодяй?! – коренастый здоровяк в рабочем экзомисе подскочил к оратору, стиснув пудовые кулаки. – Как ты смеешь клеветать на того, кто сенхейцев раздолбал так, что до сих пор, наверное, бегут?! Мой брат был в ополчении, он так и говорит: без Исократа, мол, ноги бы не унесли! Может тебя самого сенхейцы подкупили, а?! Слезай оттуда, урод, а не то сами снимем!

В подтверждение своей угрозы здоровяк схватил испуганного оратора за подол хитона и потянул. Кто-то попытался ему помешать, и у тумбы завязалась безобразная свалка, еле растащеная рабами-блюстителями. Едва все успокоились, на тумбу влез суетливый толстячок, нервно перебирающий руками край своего небрежно скошенного набок шерстяного плаща. Этот человек был так возбуждён, что, казалось, ни мгновения не может устоять на месте.

– Я вот что вам скажу, граждане, – визгливо, едва не срываясь на крик, начал он. – Я, значит, торговец, Гелоний, все зерноторговцы меня знают, да. Зерно возили, и я, и дед мой, и отец, и брат. Людей кормим, значит, ну и себе на жизнь хватает – честное дело! А теперь что? Пять кораблей у меня было, да. Хороших, добрых, и на двести медимнов, и на четыреста, а один – аж на шестьсот! Вложились, как положено, к урожаю, да. Пошли в Спулонию, думали, закупимся, в зиму продадим, нам и барыш. Знаете, где кораблики мои? Два тут, в Эфере, два в Спулонии, а самый лучший, на шестьсот медимнов… – голос торговца дрогнул, казалось, он вот-вот заплачет. – На дне моя «Красотка»! – взвизгнул он так, что кое-кто в толпе даже испуганно вздрогнул. – Потопили сенхейцы! Весь товар сняли, а «Красотку» подпалили! Всё море кишит пиратами! Торговцы стонут, моряки стонут, зерна в городе не хватает, а этот дурак хисский, Ликомах, только глазами лупает, пока мы, честные люди, убытки несём! «Ветреница» и «Куропатка» мои у верренов так и застряли, «Удача» и «Фиалка» до Эфера доползли, да вот только груз весь выбросить пришлось, иначе от сенхейца бы не ушли. Всё, без барыша в этом году торговец Гелоний, в одних убытках, да и у других дела не лучше. Ладно, ужмёмся, продадим, призаймём, да. Весной новые корабли снарядим, а только куда их отправлять-то? Зевагету на съедение? У труса-то этого хисского за зиму ни храбрости, ни ума не прибавится! И вот, нашёлся, хвала Эйленосу-заступнику, решительный человек, который знает, что с этими погаными пиратами делать нужно! Ну, казалось бы, и вперёд, да! Сжечь к гарпиям эту самую Неару и море очистить! Народ согласен, люди согласны, так что наш «храбрый» Исократ, защитничек наш, заступничек творит? Нет бы помочь, поддержать благое дело, да. Так нет же, только мешает, да ещё и этот свой запрет накладывает, да других стратегов к тому склоняет – кто только эти запреты выдумал?! Вот что скажу я вам, граждане, гнать его, к гарпиям, вместе с его запретом поганым, да, а на его место честного человека поставить, чтоб о людях думал! Раздави эту Неару поганую, очисти море, дай честным людям заработать, пока все с протянутой рукой не пошли! А Исократа долой, коль он против народа. Верно говорю, да?!

– Так что ж нам теперь, ради твоих барышей парней молодых гробить?! На неарские катапульты гнать?! – заорал из толпы высоченный чернобородый здоровяк с плечами едва не в локоть шириной. – Пшёл вон, торгаш несчастный! Мало вы крови нашей попили, зерно голодным втридорога торгуя, так теперь ещё и в море её лить хотите?!

– Молчи, трус! – завопил какой-то юнец, забавно смотрящийся во «взрослом» гиматии. – Мы исключительный народ, гегемон Эйнемиды! Нам ли бояться каких-то ремесленников?! Взять Неару, и дело с концом! Слава Гигию, долой Исократа!

– Вот ты туда и вали, и других ослов с собой прихвати! Передохнете ‒ в Эфере воздух чище станет! – не растерялся здоровяк.

Все вокруг зашумели, вновь началась было свара, но спорщики умолкли, едва на тумбу поднялся опрятный седеющий мужчина строгого вида. Его Исократ знал. Геспий, почтенный землевладелец, поставляющий едва ли не пятую часть продаваемого в городе масла, человек весьма уважаемый и в Эфере, и за его пределами.

– Послушайте, граждане, что я вам скажу, – спокойно начал он. – Заслуги Исократа велики, и их никто не умаляет. Совершал он и ошибки, но не время и не место их обсуждать сейчас. Не время обсуждать и военные походы, на то есть лаоферон, стратегия и народное собрание. Священный суд листьев создан не для того, чтобы наказывать или поощрять. Цель этого суда – не допустить тираннии, удалить тех, кто может представлять угрозу для демократии. Я уважаю Исократа и благодарен ему за всё, что он сделал для Эфера, но горькая правда в том, что сейчас он опасен, ибо кому, как не ему, пренебрегая прочими стратегами, подчиняются все наши наёмники? За кем, как не за ним, пойдут они, если им предоставится такой выбор? И я невольно задаю себе вопрос: не настанет ли день, когда вся эта сила повернётся против народа, дабы низвергнуть свободу и посадить нам на шею тиранна? Даже если у Исократа нет таких мыслей, даже если он чтит демократию и права народа, не опасно ли, граждане, иметь в государстве человека, который в один миг может лишить нас свободы? Ведь получается что? Что быть Эферу свободным или нет зависит ныне только от его, Исократа, желания, и если нападёт на него охота стать тиранном, ему это не составит труда! Клянусь Эйленосом беспристрастным, граждане, такое положение недопустимо в свободном государстве. Все мы благодарны Исократу за его победы. Кто-то водит с ним дружбу, а кто-то был им облагодетельствован, но клянусь орлом Эйленоса, сограждане, лучше уж изгнать одного человека, хотя и невиновного, чем гадать, не станет он назавтра нашим поработителем. Страх порождает недоверие, недоверие порождает ненависть, а когда граждане боятся и не доверяют друг другу, это приводит к смуте и государство может погибнуть. Как ни печально, у нас есть лишь один выход: написать на листе «Исократ, сын Булевмона», и кто сделает это, сможет сказать: «Сегодня я поступил, как подобает гражданину».

Вновь разгорелись споры, но Исократ уже не слушал. Протолкавшись сквозь толпу, он покинул площадь и вышел к рыночным воротам, где и застал Эрептолема, как всегда великолепного, в дорогом фаросе из тончайшей шерсти, сопровождаемого полудюжиной хорошо одетых и лоснящихся от сытости рабов. Надменно скривив губу, Ястреб слушал какого-то человека в изрядно поношеном латаном плаще, но, завидев Исократа, небрежно прервал разговор.

– Ну что, дела плохи? – вместо приветствия спросил Исократ.

– Хорошего мало, – скривился Эрептолем. – Я говорил с Доримелаем, но мы не договорились. Кажется, он боится открыто выступить против кого-то. Его сторонники будут голосовать, как в голову взбредёт.

– И за кого же?

– Кто знает? – Ястреб пожал плечами. – По всему городу идут споры, кто хочет изгнать тебя, кто меня, кто Гигия. Я послал своих людей тоже, но…

– Но оба мы знаем, что чаще всех называют моё имя, так? – печально улыбнулся Исократ.

– Так, – согласился Эрептолем. – Тебя боятся и тебе завидуют, а Гигий больше всех. Его дружок, этот Лиск, собрал целую свору крикливых юнцов, и они орут на каждом перекрёстке, что ты вот-вот захватишь Эфер. Им верят, а тут ещё твой запрет нападать на Неару, люди недовольны…

– Боги, какая чушь, – грустно покачал головой Исократ. Лиск… его враждебность жгла особенно больно. – Не собираюсь я захватывать Эфер.

– И Фесемброт так говорил, и Каллифонт… – при упоминании Каллифонта, Эрептолем помрачнел, Исократ догадывался, что было тому причиной. – Ладно, не унывай, друзей у тебя тоже достаточно, всё решится скоро…

– Добрые люди, кто-нить из вас грамотен? – плотно сбитый, почти чёрный от загара мужчина лет сорока, должно быть, селянин из отдалённой местности, подошёл к беседующим, держа лист оливы в мозолистых руках.

– Да, я грамотен, – улыбнулся Исократ, Эрептолем презрительно фыркнул.

– Можешь надписать мне имя? Будь уж так добр, – селянин протянул скомканный листик и неведомо где добытое стило, нелепо смотрящееся в его огромных пальцах.

– Конечно, гражданин. Чьё имя писать.

– Ну этого, как его… Исократа.

– Да что ты-то знаешь об Исократе?! – возмутился Эрептолем, надменно смерив селянина с головы до ног.

– Неужто он тебя обидел? – удивлённо добавил Исократ. Он был готов поклясться, стоя на священной Лейне, что видит этого человека впервые.

– Что знаем, то знаем, – упрямо изрёк селянин. – А только надоело слушать на каждом углу: неподкупный то, да честный сё. Все они там воры, в лаофероне, а коль этого все честным зовут, так значит самый хитрый, вот что я вам скажу. Гнать таких надо.

– Послушай, ты… – закипая от гнева, начал было Эрептолем, но Исократ спокойно положил ему руку на плечо. Всё так же мягко улыбаясь, он размашисто написал: «Исократ, сын Булевмона» и протянул листок благодарно осклабившемуся селянину.

***

«Мраком покрылось чело благородного Арталамеда.

Ризу совлекши пурпурную с плеч крутобоких,

Тело сражённого мужа покрыл, а затем, упадя на колени,

Горько восплакал и плакали с ним бранелюбцы эйнемы.

Мощные длани свои вознеся к синеокому небу

Круто главу буйнокудрую ввысь запрокинув

Гласом могучим, подобным весеннему грому,

Так говорил, распалясь, Гисалпид богоравный.

«Эйленос, мира владыка, судья беспорочный,

Ясный Латарис, что истины свет утверждает,

Эникс, прозрящая всё, что прошло, и что будет,

Все вы, бессмертные боги, в чертогах царящие горних.

Ведомо вам, что влекомый стезёй милосердья,

Воинской славой презрев и богатой добычей,

Мира взыскуя, о крови пролитой печалясь,

Днесь порешил я сраженья и брани окончить.

Чтобы вернулись мужья к добродетельным жёнам,

Чтобы не плакала мать, безутешно горюя о сыне,

Чтоб за отца не искал верный сын отомщенья,

Чтобы покойно златели обильные пашни.

Муж был достойный и кроткого нрава мной избран,

Мудрый советом и мощный рукой Элефтер пышношлемный,

Дабы к эталам под пальмовой ветвью направить

Стопы, и мира достигнуть любезного людям.

Что же я вижу? Лежит на земле предо мною,

В грудь поражён вероломной эталскою медью,

Славой обильный герой, Элефтер-мужеборец,

И не увидеть ему уж зелёных олив ахелийских.

Вижу я с ним и прославленных доблестью воев,

Пышнопоножных сынов любославной Анфеи.

Скованы смертью жестокой их резвые члены,

Тени в чертогах Урвоса стенают, алкая отмщенья.

Внемли же мне, о народ буйнонравный эйнемов,

Внемлите боги в чертогах на царственной Лейне,

Внемли, о тень вероломством сражённого мужа,

Вас нерушимой зову я в свидетели клятвы.

Злато и бронза рамен моих впредь не покроют,

Шлем совлеку я с главы медью блещущий грозно,

Наземь пурпур, прочь каменья, и яхонт, и перья,

Вас не носить мне, коль свой я обет не исполню.

Серой бронёй облекусь я сражённого мужа,

Злобным коварством погубленного Элефтера,

Шлемом его гладкобоким покрою я чёрные кудри,

Щит его круглый на мощную руку воздену.

Сё мой убор, и доспех, и оружье покуда,

Не сокрушу я ворот вероломной Эталы,

Не обагрю я копьё алой кровью архенской,

И не застонут в цепях их несчастные вдовы.

Грозной рукой разорю я дома их и пашни,

Всякого мужа что выше чеки колесничной

Смерти жестокой предам безо всякой пощады,

Жён и детей их рабами введу в Эйнемиду.

Так и случится, иначе не знать мне покоя,

Быть же тому иль не быть, пусть решают бессмертные боги».

Так говорил Гисалпид, Арталамед мужеборец,

И повторяли за ним все вожди гневнооких эйнемов».

Скривившись, точно от плохого вина, Хилон отложил в сторону лист папируса. Строки, знакомые с детства каждому образованному человеку, жгли душу. Так бывает, когда то, во что верил, оказывается чудовищной ложью. О да, он исполнил свою клятву, славный герой Арталамед-мужеборец. Тридцать лет длилась эта война. До сих пор, когда идёт речь о чём-то бесконечно долгом, повторяют люди строки Лисинта: «…сражался прадед мой в войне кровавой той, теперь и мне назначен путь в Эталию». Пронзённых эталскими копьями внуков погребали подле дедов, сражённых эталскими стрелами. Некогда цветущий край превратился в разверстую могилу, погиб в огне прекрасный Этал. Когда наконец меж эйнемами и архенцами был заключён мир, победителям достался полупустынный кусок побережья, ныне известный как Этелия – достойная награда за реки пролитой эйнемской крови. Крепко держался слова герой Арталамед, не снял он доспехов так горько оплакиваемого им Элефтера. Только в них выходил на бой, в них же его и убили в горящем Этале. Эт-Гирад, дочь царя Эт-Лафарны, та самая, которую Арталамед прочил в жёны сыну, не стерпела поругания, учинённого «свёкром» прямо в храме Эйленоса, и вонзила насильнику в ухо застёжку своего хитона. Бесславно кончил жизнь царь Арталамед, а Эпафион Злосчастный, сын эталийской царевны зачатый от насилия, в час, когда мать лишила жизни отца, стал последним в роду Иулла. Угас род Судьи, разорение и упадок пришли и в Архену, и в Эйнемиду, а всё из-за одного предательства, совершённого тем, кого ныне почитают героем и чьи статуи высятся по всей Эйнемиде.

– Ничего мы не нашли, – Хабрий вошёл в комнату с кипой пожелтевших от времени свитков. Свалив свою ношу на стол, он налил себе горячего вина из меднобокого кувшина и сел подле Хилона. – Холод собачий…

С последним утверждением Хилон был полностью согласен. Неарцы отапливали дома не так, как прочие народы. В дома зажиточных горожан были проведены медные трубы, по которым текла горячая вода, нагнетаемая хитро устроенным насосом. Это было намного лучше любого очага, но зима выдалась такая, что даже неарские ухищрения не всегда справлялись с зябким холодом, так и норовившим просочиться в любую щель. Впрочем, сейчас Хилону было не до холода.

– Совсем ничего? – спросил он.

– Ничего полезного. Записей о Потерянной родине сохранилось немного. Что осталось – жалкие обрывки либо воспоминания, записаные уже после Странствования. Большей частью, не поймёшь, что из этого легенда, а что было на самом деле.

– А те имена, которые я тебе называл?

– Навакр, Аорион, Иофей… – кивнул неарец. – Про Иофея ты знаешь не хуже меня, он и у Браила упомянут: возничий твоего предка Элефтера, с ним вместе и сражён. Остальные ‒ нет, в архиве никто таких имён припомнить не мог. Со всадниками на зверях диолийцы сражались, это правда, но там больше про Терейна и Хорола. Хорол такого убил и ходил в его шкуре.

– Может в каких-то других книгах? Нет, глупость, не перечитывать же все книги в ваших архивах.

– Я просил поискать, но вот, смотри, – Хабрий протянул один из принесённых им свитков. Весьма толстый, как его только умудрились скрутить?

– Что это, – поднял бровь Хилон.

– Ключ, – с важностью ответил неарец. – Составлен нашими архивариями после десяти лет работы, для этого пришлось, как ты и сказал, прочесть все книги в архивах. Погляди, здесь выписаны все имена, которые архиварии встретили в книгах. Имена расположены по буквам, так что найти нужное не составит труда, а тут, смотри, возле каждого имени кратко изложено кто это и где можно о нём прочесть. Мы сделали столько запросов в архивы, что нам временно дали эти списки. Так будет гораздо легче и архивариям, и нам.

– Но это же великолепно! – Хилон почти благоговейно принял из рук Хабрия свиток.

– Думаю, мы раскроем этот секрет другим народам, – неарец просто светился от гордости. – Было бы неплохо, если бы в других книгохранилищах устроили то же самое. Архивариям и летописцам стало бы намного проще работать. А ещё наши архиварии готовят такой же список, но о понятиях, вещах, событиях, чтобы можно было узнать значение любого слова. Но эта работа на годы.

– Великое и нужное дело, вот только нас вперёд оно не продвигает. А что с Невидимым солнцем и Великим изменением?

– Нет, о таком тоже не слышали. Великая перемена есть, так называли заговор против герийского царя Темена III, но, надо думать, это не то, что нужно. Перемена, кстати, не удалась, заговорщиков привязали голыми в зимнем лесу и так оставили. Царь поспорил с советником, что оголодавшее зверьё доберётся до них раньше, чем они околеют от холода, и выиграл серебряный браслет.

– Да, не очень много, – вздохнул Хилон.

– Не очень. Ну а ты? Решил, смотрю, перечитать Браила.

– Нет, это я так… – скривившись, Хилон покосился на развёрнутый свиток и скатал его обратно. – Я изучал жизнеописания Тирона.

– Так, и что?

– Большей частью, всё уже известное. Родился на Восьмом острове, про семью известий почти нет – он, как говорили предки, сам создал свой дом. Список изобретений, список творений. До нас ни одно не дошло, хотя про некоторые вещи утверждают, что их ковал Тирон. Скорее всего, так говорят, чтобы набить цену. Но вот, смотри…

– Что? – Хабрий взглянул на протянутый Хилоном свиток.

– Есть упоминания о том, что несколько раз Тирон едва не погиб из-за своих изысканий, а вот здесь Доримеон приводит историю, как Тирон уничтожил целую гору и сам спасся лишь чудом. Там дальше устами Тирона мораль выведена, но это неважно. То, что я узнал, подтверждается, осталось понять лишь, что это.

– Довольно натянуто, не находишь, – усмехнулся неарец. – Про Тирона многое рассказывают, вот только половину историй придумали уже в Эйнемиде. Под них можно что угодно подогнать. Любопытнее то, о чём сказания не говорят. Как умер Тирон?

– Никто не знает точно, сведения различны…

– Вот-вот. Такой человек, а никаких точных сведений о том, как он умер нет – одни побасенки. Если он связан с какой-то тайной, если твоя семья связана с какой-то тайной… Всё это чушь какая-то. Слишком невероятные совпадения.

– Я говорил: так было устроено, что в нужный час линия крови, как её назвали, окажется в нужном месте, притянется цепью событий. Я так это понял. Значит, час пришёл и всё уже происходит, но что нужно делать-то?

– Не представляю, как это вообще возможно. Я говорил со знающими людьми: никто не слышал о подобном искусстве.

– Предки были мудрее нас. Всё сходится: я, судя по всему, и есть эта самая линия крови, и я уже знаю немало. Тирон спрятал нечто под развалинами своего дома. Нечто очень важное.

– Вот только дом его – на дне океана, среди губок и морских звёзд.

– Океана, в котором был Тефей.

– Или не был, – Хабрий пожал плечами. – Но где бы он ни был, оттуда за ним прислали убийцу. За ним, и за его записями…

– Да уж, – Хилон невольно потёр изувеченную шею, глубокий шрам от едва не задушившей его цепочки начал зарастать, но чесался неимоверно. – Но как, химера его побери?

– Действительно, как? Некто убивает Тефея, затем лезет в его дом за записями, а потом пытается убить тебя на Мойре, и, видимо, знает, что ты там окажешься. А может быть Тефея убил не он? Может сенхейцы правы, и это сделали эферияне? Неизвестный же просто хотел добыть его записи, а когда не смог, решил убить тебя, как нового владельца, а? Ничего не ясно.

– Загадки, загадки… – вздохнул Хилон. – Так или иначе, сидя здесь мы вряд ли поймём больше.

– И что ты собираешься делать? Плыть на запад, не зная толком, что ищешь и зачем? Лезть в Западный океан?

– Не знаю. Быть может, другие таинства откроют что-то. Нужно дождаться весны.

Они замолчали, глядя в сторону затянутого слюдой окна, за которым бурно ярилось волнуемое зимними штормами море.

– Что принесёт нам эта весна? – ни к кому не обращаясь спросил Хабрий, задумчиво оперев подбородок на кулак.

– Весна? – поднял бровь Хилон. – Весна принесёт войну.

Он взял со стола ближайший свиток и вновь углубился в чтение.

***

Сборы в дорогу – дело недолгое для того, кто одинок и в чьём доме пустует женская половина. Все необходимые дела были улажены гораздо раньше положенного законом двенадцатидневного срока и Исократ провёл оставшиеся дни, просто гуляя по милым сердцу улицам родного города, стремясь запечатлеть в памяти каждый дом и каждый запах, отведать дешёвой еды у уличных разносчиков, насладиться, точно изысканной музыкой, выкриками торговцев на рыбном рынке и звоном кузнечных молотов в Технетриме. Встречные прохожие прятали взгляды и стремились быстрее пройти мимо либо, напротив, обращались со словами утешения и жалости. И на то, и на другое Исократ отвечал неизменной печальной улыбкой. Он не гневался ни на кого, и совсем не хотел, как некогда Каллифонт, проклинать сограждан за неблагодарность. Таковы древние порядки Эфера, установленные мудрыми предками, и высшая доблесть гражданина – повиноваться законам государства. Исократ не злился. Он лишь молил Эйленоса и всех богов, чтобы это решение народа обернулось для города благом, а не наоборот.

Прощальный пир он устроил прямо на улице перед своим домом и разослал приглашения всем мужчинам своей филы. Угощение и подарки были скромными, вино не самым дорогим, но досталось всем, и даже последний бедняк получил мешочек соли, амфору зерна либо какую-то полезную утварь. Не один гость ушёл с пира в слезах, оплакивая судьбу щедрого и благожелательного хозяина, а заодно и кляня соотечественников, приговоривших к изгнанию столь достойного человека. Одного юнца, слишком громко радовавшегося исходу суда листьев, едва не утопили в конской поилке. Лишь вмешательство стражи спасло наглеца от верной смерти.

Наконец, всё готово. Рабы собраны в дорогу, вещи, что не распроданы за ненадобностью, погружены на мулов, дом заперт и опечатан, ибо те шесть лет, что изгнанник обязан провести за пределами Эсхелина, его имущество охраняется самим государством. У ворот дома собралась толпа провожающих с пальмовыми листьями в руках, а друзья, наряженные в лучшие одежды, сопровождали Исократа точно свита, так что происходящее, к вящей злости недоброжелателей, напоминало скорее не проводы изгнанника, а свадьбу.

– Что ж, прощай, – Эрептолем подошёл в числе первых и обнял Исократа. – Мне жаль, что так вышло.

– Мне тоже, – улыбнулся изгнанник, – но так решил народ.

– Народ… – выдохнул сквозь зубы Ястреб. – И куда ты теперь?

– До весны – в Лаиссу. Поживу у гостеприимца, а там посмотрим. Может куплю какой дом.

– Ну, желаю тебе удачи, Исократ, и да направит Беспристрастный твой путь.

– И твой, Эрептолем. Прошу, постарайся удержать народ от Неары…

– Боюсь, уже не получится. Народ верит в могущество Эфера и в удачу Гигия. Возьмём Неару – море будет наше. Признаться, я сам думаю об этом постоянно. Эфер – первый из полисов, город, избранный Эйленосом. Мы не можем терпеть неповиновения ни от кого. Все настоящие эферияне считают так, но я понимаю, что нападать на Неару сейчас опасно, а народ нет.

– Есть народы, для которых победы губительней поражений, – вздохнул Исократ. – Да не допустят боги, чтобы таковыми оказались и эферияне. Ну что ж, Эрептолем, прощай.

Распрощавшись со всеми и в последний раз взглянув на запертые ворота своего дома, Исократ решительно устремился прочь. Щёлкнул бич погонщика, и караван изгнанника медленно потянулся к Пелезийским воротам.