Эйнемида III. Надежда на весну.

Глава II

На запруженной народом улице Амфисто, что в Белостенном Эфере, показался удивительного вида человек. Приземистая коренастая фигура, прихрамывающая на левую ногу походка, кривые ноги, грубые руки ремесленника, жидкая светлая бородёнка на некрасивом умном лице. Стратег Исократ, чей облик, как шутили острословы, столь же неказист, сколь велика его слава, шагал среди возбуждённо-радостных эфериян, следом за всеми направляясь к агоре. При виде пальмовых ветвей в руках у сограждан, его бескровные губы недовольно кривились.

Эрептолем, прозванный в народе Ястребом, появился на Амфисто величественно, рассекая толпу, точно могучая акула косяк сельди, а свита друзей и прихлебателей за его спиной вполне заменяла стаю полосатых рыб-падальщиков, сопровождающих грозного хищника в надежде на объедки с его трапез. Светлые, чуть поседевшие у висков, волосы Эрептолема были умащены и искусно уложены в сложную причёску, могучую фигуру драпировал ярко-синий гиматий, выбеленный хитон едва не сверкал на солнце. Невысокий Исократ казался подле него мелкой галькой подле огромного алмаза. Какой-нибудь чужеземец был бы изрядно удивлён, завидев, насколько тепло блестящий аристократ приветствует замухрыжку в скромном сером хитоне и шерстяном плаще.

– Уже слышал? – спросил Эрептолем, неторопливо шествуя рядом с Исократом.

– Слышал, – кивнул стратег. В отличие от Эрептолема, шествовать он не умел даже в торжственных процессиях, даже в честь собственных побед.

– И что ты скажешь? Великая победа, как говорят люди.

– Великая... Да смилуются над нами боги.

Эрептолем улыбнулся одними губами.

Вступая на серый камень площади, Исократ, как и всегда, почувствовал вдоль позвоночника благоговейную дрожь. Вот она, во всём своём великолепии, Эферская агора – родильное ложе и колыбель демократии, сердце и разум свободного мира, щедро политая кровью тираннов и продолжающая истреблять их мерзкое семя по всей Эйнемиде. Сюда, на эту площадь, отмстив за беззаконную казнь возлюбленного, выбежал юный Гимон, сжимая клинок, покрытый кровью царя Аристрата. Здесь эферский народ, расправившись с семьёй тиранна, дал клятву вечно сражаться за свою свободу, и здесь же мудрый Эодот первым провозгласил основные принципы демократии. Гордо высятся белые колонны и синий купол дома собраний, выстроенного на месте разрушенного царского дворца. Эферияне так горячо возненавидели царей, что даже мельчайшие камни их жилища погрузили на корабль и утопили в море, в трёхста стадиях от эсхелинской земли. Справа от Дома Собраний храм Тюйне, дочери Эйленоса и Осме, покровительницы судов и законодателей, а перед храмом ‒ статуя богини. В её руках мера и факел, на голове дубовый венок судьи, а на лице сверкают бриллиантами три глаза: один, чтобы видеть обвиняемого, другой – обвинителя, третий – истину. Храм её не имеет дверей и сложен из простого серого камня. Храмы по левую сторону агоры, напротив, сверкают мраморной белизной и величественной роскошью. Их возвели ещё при жизни нынешнего поколения, по совету Эрептолема, приложившего немало усилий, чтобы украсить полис достойным Эйленоса образом. На это великое дело Эрептолем употребил часть общей казны Эферского союза, и некоторые союзники даже выражали недовольство, о чём никто в Эфере не мог слышать без справедливого возмущения. Разве не Эфер принёс этим неблагодарным свободу от их тираннов? Разве не Эфер сплотил Эйнемиду для борьбы с верренским нашествием? Разве не эферский флот хранит их покой и сон? Неужели всё это не стоит того, чтобы поумерить жадность ради своих благодетелей? В конце концов, Эфер – город Эйленоса, город демократии, источник свободы. Все эйнемы равны, но эфериянам по праву принадлежит первенство. Внести хотя бы небольшой вклад в украшение Эфера – несоразмерно малая плата за его труд на благо всей Эйнемиды.

Сейчас широкую и просторную агору наводняли счастливые эферияне. От белых и синих парадных одежд рябило в глазах, а на высоких ступенях дома собраний горделиво подбоченился высокий мужчина в боевых доспехах – демагог Гигий, любимец демоса. Немало вооружённых людей было и в толпе, все они имели вид необычайно самодовольный. Рядом с Гигием, на возвышении, что-то блестело на солнце, Исократ не сразу понял, что, а когда понял – захватило дух. Золото! Огромная груда золота, точно в сказке о сокровищах великана! Такой, наверное, в жизни не видывал даже богач Эрептолем.

– Справедливость свершилась, сограждане! – провозгласил Гигий, яростно жестикулируя. – Долго злокозненные пелийские ростовщики своим неправедно добытым золотом сеяли смуту в Эйнемиде! Долго ссужали тираннов, чтобы те потом, ради уплаты долгов, истязали собственный народ! Всему этому пришёл конец! Что вы, пелийцы, хотели руками леванцев и сенхейцев помешать нам нести свободу Эйнемиде?! Не вышло! Вы считали, что на своём острове, за крепкими стенами и щитами наёмников, вы в безопасности?! Что никто не призовёт вас к ответу за ваши деяния, за то, что ссудили золотом преступника Анексилая, за то, что взвинтили цены на зерно и ткани после бесчестного захвата Двух Рогов, за то, что нажились на перепродаже имущества наших союзников?! Вы просчитались, пелийцы! Пелия взята, сограждане! В Пелии отныне стоит наш гарнизон! Теперь это просто наша крепость в Смарагдовом море, а всё золото из её подвалов принадлежит Эферу, и я внесу предложение раздать четверть народу, дабы все вы могли насладиться плодами победы...

Восторженный рёв прервал его речь, люди радостно размахивали ветвями пальм и копьелистов, послышались крики: «Венок, несите венок!»«Слава Гигию!», «Гигия в стратеги!», «Слава великому наварху!», «Победа! Слава!»

– Это действительно славная победа, граждане, –сияя от похвал, сказал Гигий, когда народ немного успокоился. – Замечательная победа Эфера, но вы напрасно прославляете меня, ибо я не добился бы её в одиночку. Каждый, кто был со мной в Пелии достоин величайшей похвалы, но сейчас я хочу отметить того, чей вклад в победу был наибольшим. Лиск, выйди сюда! Не стесняйся, твой полководец приказывает!

Под смех и ободряющие крики на ступени взошёл одетый в белый льняной доспех юноша необычайной красоты. Светлые вьющиеся волосы, большие голубые глаза, чистая кожа, яркие вишнёвые губы, над которыми едва появился первый нежный пушок. Смущённый неожиданным вниманием, юноша сделал два шага и замер, потупив взгляд. Гигий с весёлым смехом возвёл его на возвышение и поставил рядом с собой.

– Вот тот, без кого может и не было бы и этой победы, – Гигий положил юноше руку на плечо. – Лиск хотя и молод, но у него дар стратега и государственного деятеля. Славен тот полис, что взращивает таких юношей! Это он убедил меня в том, насколько полезно будет для Эфера взятие Пелии и в том, что это возможно. Это он помог составить план и указал слабое место в пелийской твердыне. Наконец, при штурме крепости, он сражался отважно и даже сразил пелийского лохага. Клянусь орлом Эйленоса, этот юноша достоин разделить все почести, что вы мне воздаёте!

– Значит ли это, что и твоё наказание он разделит вместе с тобой? – скрипучий голос Исократа прервал славословия и все с удивлением воззрились на говорившего. Отмахнувшись от предостерегающего жеста Эрептолема, стратег поднялся на возвышение.

– Какое наказание, Исократ? – снисходительно спросил Гигий.

– А какое наказание положено тому, кто развязал войну без одобрения лаоферона, Гигий? – в тон ему поинтересовался Исократ, не обращая внимания на возмущённо загудевшую агору.

– Лаоферон назначил меня навархом в Смарагдовом море и дал право вести войну! – горделиво вскинул голову демагог.

– Да, тебя отправили на помощь нашим союзникам, терийцам и сапиенянам. Ты был в Терии или Сапиене, а, Гигий? Будто бы, ни та, ни другая не находится на острове Пелия или я совсем ничего не понимаю в землеописании.

– Взять Пелию было важнее! Это дело сулит Эферу огромную выгоду...

– Это дело сулит Эферу огромные неприятности. Или ты не понимаешь, что натворил?

– И что же я такое натворил? – Гигий саркастически усмехнулся. – Взял неприступную крепость? Лишил наших врагов золота? Добыл для эфериян богатство? Какое из этих преступлений наиболее страшное?

В толпе рассмеялись, Исократ спокойно ожидал окончания общего веселья.

– А кого из Содружества Золотодобытчиков тебе удалось захватить? – спросил он, когда смех затих. – Полихарп, Демикон, ты привёл их в Эфер, Гигий?

– Мы сразили самого Иокола, командующего их войсками! Другие их стратеги тоже либо убиты, либо в плену...

– Да брось, Гигий, – Исократ небрежно отмахнулся. – Всем известно, что пелийцы презирают военное дело и ставят стратегами тех, кто совсем уж не годен для ростовщичества или торговли. Кого из действительно важных пелийцев тебе удалось захватить? А может быть кого-то из их родни? Никого, так ведь? Ты не победил пелийцев, ты лишь добавил нам ещё одного врага и сделал это самовольно, не посоветовавшись с лаофероном. Разве ты не достоин наказания?

Гигий открыл было рот, чтобы возразить, но неожиданно между ним и Исократом выскочил Лиск, его красивое лицо раскраснелось, светлые кудри разметались, ярко-синие глаза пылко сверкали.

– Хватит, Исократ! – звенящий голос юноши дрожал от волнения. – Мы оба знаем, к чему всё это! Пелия тут не при чём! Ты из ревности хочешь обвинить лучшего гражданина Эфера!

– Что ты такое говоришь, мальчик? – опешил Исократ.

– Ты ведь долго ухаживал за мной, всем это известно! Внимание такого мужа лестно каждому, но я полюбил Гигия, а теперь ты мстишь счастливому сопернику! Это недостойно твоей славы! А если ты думаешь, что, позоря героя, добьёшься любви, то вот тебе мой ответ, – юноша неожиданно привлёк к себе Гигия и страстно поцеловал его на глазах у ошеломлённой толпы.

Возражения Исократа утонули в радостном рёве. Эферский народ всегда был благосклонен к такого рода чувствам. Загремели славословия, кто-то завёл гимн златокудрому сыну Аэлин, вечно юному Аэгею, покровителю высокой любви к эфебам, и вся площадь радостно подхватила весёлый мотив. Опозоренный Исократ, точно во сне, спустился со ступеней. Его ухода почти никто не заметил.

– Я ведь говорил, что этого делать не стоит, – укоризненно сказал Эрептолем. – Все ведь знают, что ты влюблён в этого юнца.

– Ты ведь не думаешь, что дело в этом? – Исократ только сейчас понял, что его рука добела сжата в кулак.

– Я не думаю, но что думает чернь? И думает ли она вообще? – Эрептолем с величественным презрением обвёл рукой радостную толпу. – Голос разума тут бесполезен.

– Клянусь скиптром Эйленоса, побед Гигия я страшусь больше, чем поражений, – пробормотал стратег.

– Только не вздумай говорить это вслух, если не хочешь убедить всех в том, что ты ревнивец.

Исократ в ответ болезненно скривился.

Тем временем, вынесли пышный венок из лавра с копьелистом, и член лаоферона Тимолеон, под одобрительные крики, водрузил его на голову победителя. Рассмеявшись, Гигий снял с головы символ победы и увенчал им радостно вспыхнувшего Лиска, после чего, к восторгу толпы, прильнул к пухлым губам юноши. Печально вздохнув, Исократ закрыл голову краем гиматия и принялся проталкиваться к выходу с агоры.

***

Народное собрание эфериян, по обыкновению, походило на кипящий котёл с водой, забытый нерадивой хозяйкой – того и гляди хлынет через край, а к раскалённым стенкам боязно поднести руку даже на локоть. Это не покороное стадо придворных у царского трона и не чинная беседа геронтов в полисе, управляемом аристократами. У свободного народа Эфера каждый имеет собственное мнение и торопится его высказать, да погромче, чтобы заглушить мнение противоположное. Конечно, безумные требования черни не должны мешать лучшим людям принимать разумные решения, есть достаточно способов направить неистовство демоса в нужное русло, но срабатывает это не всегда.

– ...итак, граждане, я считаю услышанные нами оправдания совершенно недостаточными. Обвиняемые утверждают, будто исполнить священный долг им помешал шторм и нападение сенхейцев, но сами же говорят, что сенхейских кораблей было меньше втрое. И вместо того, чтобы одержать полную победу, наши триерархи – те, кому мы, эферияне, вручили славу нашего города и жизни наших сограждан – упускают вражеский флот и бросают гибнущих эфериян на волю волн, а тела погибших – непогребёнными. Можем ли мы, зная об этом, поверить, что триерархи приложили достаточно усилий для исполнения своего долга? Всякий разумный человек отвергнет подобное предположение. Совершенно очевидно, что они пренебрегли своими обязанностями. Это тяжелейшее преступление и я призываю вас, сограждане, к самым решительным мерам! Тени погибших и брошенных без погребения взывают к отмщению, они требуют наказать виновных! Я, Синид, сын Акамедона из дема Котона, призываю вас, эферияне, приговорить обвиняемых к смерти, как не исполнивших священный долг, а их имущество отобрать в казну, за исключением двенадцатой части, положенной храму Эйленоса справедливого.

Оратор застыл в эффектной позе, всей своей фигурой словно выражая негодование. Народ согласно загудел.

Минуло уже пять дней с тех пор, как триерархи, победившие сенхейцев у Аркаиры, прибыли в Эфер, а спорам, казалось, не будет конца. В лаофероне и булевтерии слушали обвинителей, слушали защитников, разбирали показания свидетелей, а на улицах и площадях до драки обсуждали всякое оброненное по этому вопросу слово. Исократ и одиннадцать его товарищей по пританею потеряли покой и сон, председательствуя в многочисленных собраниях, а назначенные лаофероном смотрители обходили город, призывая граждан к спокойствию. Сегодня народному собранию предстояло вынести окончательное решение. Просторную рыночную площадь наводнил народ. Эфер опустел, пришли даже немощные и больные, лишь бы первыми узнать все новости.

Неуютно скорчившись в почётном кресле притана, Исократ с грустью взглянул на обвиняемых. Седовласые Никарх и Этеол, отличившиеся ещё в Верренской войне, совсем молодые Фотомах и Сопрониск, заслужившие почётное звание триерархов в боях с пиратами и при усмирении Китоны. Демодок, Пеллиск, Эпимаф, Теламокл – опытные и заслуженные флотоводцы, лучшие в Эфере. Недавние победители оказались под судом, и кто знает, чем это закончится. К священной обязанности спасти соотечественника в беде граждане относились трепетно, к тому же народ разочарован тем, что сенхейцам удалось уйти от Аркаиры, а демагоги изрядно подогрели страсти. В таких обстоятельствах непросто побудить сограждан придерживаться мудрости.

– Синид рассуждает о морском бое, точно наварх, хотя сам не проплывёт по речке, не замарав борта, – сказал племянник Эрептолема Перей вызвав в толпе смешки. – Я думаю, сограждане, слушать нам стоит не того, кто у Аркаиры не был, а если бы и был, ничего бы не понял. Слушать следует людей, знающих морское дело. Перед нами уже говорили и сами триерархи, и те сограждане, что не остались с флотом, а вернулись в Эфер. Все говорят, что шторм был сильный, а сенхейцы неожиданно вернулись в бой. Мне кажется, эферияне, что это достаточно веские причины. Нельзя же ожидать, чтобы наши моряки вступили в бой с бурногневным Сефетарисом.

– Я, будто бы, что-то понимаю в морском деле, – Гигий, под одобрительные возгласы, взошел на возвышение для ораторов. – Шторм, конечно, причина весомая, но мне кажется странным, что, имея столько кораблей, нельзя было отрядить несколько для спасения утопающих. Если было время сражаться, значит шторм был ещё не настолько силён, и сограждан можно было спасти.

– Никарх не мог подвергнуть опасности всё предприятие! Сенхейцы напали неожиданно и могли погубить куда больше эфериян, чем погибло в пучине. Потому он после битвы и дал приказ отходить к Аркаире. Пытаясь спасти одних, можно было погубить других. Он же объяснил это, хотя Синид и прочие, в нарушение законов, не дали достаточно времени для оправдательной речи!

– Смелость не губит, губит нерешительность, – парировал Гигий. – Я не хотел бы ошибиться, не зная обстоятельств, но, имея трёхкратный перевес, можно отрядить часть кораблей ради такого важного дела. Спасение сограждан стоит опасности! Для хорошего стратега жизнь воина на первом месте!

– Так давай же опросим свидетелей и выясним обстоятельства! – воскликнул Перей. – Дадим Никарху и его товарищам рассказать всё дело подробно, вызовем в Эфер кормчих и других моряков, что сейчас в Сапфировом море. Разберём всё как полагается, ибо казнить легко, а оживить мёртвого невозможно!

– Опять всё те же разговоры! – вскричал Синид. – Мы говорим уже об этом который день, и всё одно и то же. Доводы сторон все слышали, предлагаю вынести постановление: в присутственных местах каждой филы поставить корзины и раздать гражданам шарики для голосования. Каждый, кто считает, что триерархи виновны, пусть кладёт синий шарик, кто считает, что невиновны – белый. Если окажется, что они виновны, то их следует казнить, имущество же отобрать в казну. Я прошу пританов немедля поставить это предложение на голосование.

Когда одобрительный шум стих, а говорившие спустились с возвышения, Исократ поднялся с места.

– Я не знаю, как поступят мои товарищи по пританею, – сказал он, окидывая взглядом возбуждённые лица сограждан, – но я, Исократ, сын Фесомпрота, отказываюсь ставить это предложение на голосование... – ничуть не смутившись возмущённым гулом, он спокойно дождался тишины и, как ни в чём не бывало, продолжил. – Это предложение незаконно: одним голосованием можно осудить одного человека, так положено от основания нашей демократии. Возможно, Синид забыл о законах Эфера, а может не захотел вспомнить – Эйленос его рассудит – но я не опозорю своё кресло притана, поставив подобное предложение на голосование. Что скажут мои достойные товарищи?

Следующим встал седовласый Эпилом, известный и уважаемый гражданин, за свою долгую жизнь побывавший, кажется, на всех имеющихся в Эфере государственных должностях.

– Мой товарищ Исократ прав, – дребезжащим голосом сказал он. – Наши священные законы не дозволяют осудить несколько людей одним голосованием, такого нет ни в законах Клеомарха, ни в законах Фотея, а уложение Демода прямо говорит, что осуждение скопом воспрещается. Я тоже возражаю против предложения Синида.

Следом поднялись и другие пританы, высказываясь примерно в том же духе, из двенадцати промолчали лишь трое. Шум нарастал, послышались крики: «Позор!», «Трусы!», звучали и возгласы одобрения, но это была капля в море. Многие потеряли у Аркаиры друзей и родственников, а горе плохой советчик разуму. Горе – злобное божество, требующее кровавых жертвоприношений.

– Свободному народу не дают поступать по своей воле! – зазвенел, перекрывая гул толпы, чистый и ясный голос Лиска. Юноша порывисто взбежал на ораторское возвышение, едва не потеряв свой короткий голубой плащ. Его лицо пылало от возмущения, делая его похожим на прекрасного разгневанного полубога. Встретив обвиняющий взгляд ярко-синих, сверкающих глаз. Исократ лишь печально вздохнул. – Пританы хотят помешать народу сделать выбор! Требую тех пританов, кто сей же час не отзовёт решение, судить вместе с обвиняемыми!

Согласный рёв был ему ответом, но и несогласных, на сей раз, было больше. Люди возбуждённо спорили, не обращая внимания на призывы к спокойствию, казалось, дело вот-вот дойдёт до драки. Всё же, крики: «Принято!», «Согласны!» скоро перекрыли все прочие. Не сдержав горькой усмешки, Исократ смотрел, как один за другим, пряча глаза, садились устрашённые пританы. Стоять остались лишь старый Эпилом, да он сам. Вздохнув, Исократ громко сказал:

– Как бы то ни было, я буду во всём поступать по закону и решения не изменю. Моё слово твёрдо: я отклоняю предложение Синида, – нескладная фигура прославленного стратега, гордо выпрямившегоя на ораторском возвышении, производила впечатление жалкое, если не сказать смешное, но смеяться никто даже не думал. Всякому вспомнилось, кто стоит перед ним и кого, возможно, предстоит осудить на смерть. Эпилом согласно кивнул и встал рядом с товарищем.

– Тогда твоё место будет среди подсудимых! – воскликнул Лиск и уже тише добавил, дрогнувшим голосом. – Одумайся, Исократ, умоляю тебя!

– Тебе ещё можно творить глупости, мальчик, – печально улыбнулся стратег. – Такой уж твой возраст, не умеешь ты ещё отличать добро от зла, но мне, в мои годы, отступать от справедливого постыдно. Я сказал, теперь как поступить пусть решают эферияне.

Люди обескураженно молчали, и в наступившей тишине на возвышение поднялся Эрептолем. Все с почтительным вниманием воззрились на знаменитого Ястреба.

– Эферияне! – звучно сказал он, приняв ораторскую позу. – Я поднялся сюда, на эти священные ступени, чтобы спасти наш город и не позволить его гражданам здесь, пред ликом Эйленоса справедливого, безупречного, оскорбить бессмертных и людей, поправ законы и человеческие, и божеские. Клянусь орлом Эйленоса, не для того наши предки установили священные законы, чтобы пренебрегать ими, когда вздумается, и подтачивать основы нашей демократии. Прежде всего, возможно ли пританов, нами самими избранных блюсти законы, осуждать за то, что они этих законов придерживаются? Если нам не по нраву некий закон, велим пританам внести этот вопрос на обсуждение. Если кто из пританов, по нашему мнению, дурно исполняет обязанности, не следует избирать его в следующем месяце. Пока же притан восседает в священном кресле, поднять на него руку – святотатство! Вы ведь сами избрали этих людей за те или иные их достоинства, вы оказали им доверие и как бы избрали вместо себя отправлять эту почётную службу, так не следует же показывать себя людьми неверными и ненадёжными, отнимая то, что вручили сами. Послушайте меня, эферияне, и воздержитесь от подобного кощунства.

Другой вопрос, что я хочу затронуть, касается предложения осудить триерархов вместе, не разбирая вины каждого по отдельности. Существует закон Демода, что прямо запрещает осуждать скопом, но каждому обвиняемому отводит время для оправдательной речи и разбирательства по его делу. Вы можете постановить, что этот закон нехорош, и он будет отменён, но так ли уж нехорош этот закон? Действительно, даже если в случившемся виноваты стратеги, справедливо ли равнять вину наварха с виной командира десяти кораблей, ведь второй подчиняется первому и обязан исполнить его приказания? А можем ли мы обвинять, к примеру, Этеола, чей корабль затонул, и сам он едва спасся, уцепившись за весло? Мог ли он кому-то помочь, если сам нуждался в спасении? Все эти дела следует разобрать по раздельности и вынести справедливое решение.

И здесь мы, наконец, пришли к вопросу, следует ли вообще обвинять стратегов, сражавшихся за Эфер по воле эферского народа и одержавших победу? Их обвиняют в том, что они не оказали помощь гибнущим в пучине согражданам, но ведь все свидетели утверждают, что стратеги намеревались это сделать, и лишь шторм да подлое нападение сенхейцев помешали им свершить задуманное. Да, под их началом было больше кораблей и здесь прозвучали обвинения в том, что триерархи руководили кораблями неумело, но, во-первых, необходимо установить все обстоятельства, а во-вторых, в Эфере существует обычай не осуждать полководцев за ошибки, если причиной тому не были подкуп или предательство. Это мудро, иначе те, кому доверено вести сограждан в бой, станут бояться совершить ошибку и из нерешительности потерпят поражение.

Клянусь Эйленосом, сограждане, мыслимо ли это, судить тех, кто добыл для Эфера победу над злейшим врагом, судить тех, кто много лет служил нашему народу и стяжал великую славу? Не становитесь ли вы, эферияне, невольными пособниками леванцев, сенхейцев и прочих врагов, объявивших войну свободе и демократии? Ведь то, что сенхейцы пытались сделать и не смогли – сразить эферского триерарха – вы собираетесь сотворить собственными руками!

Поэтому выслушайте моё предложение, сограждане: прежде всего, следует обсудить и решить, виновны ли стратеги в произошедшем или не виновны, ибо, по справедливости, следовало бы увенчать их как победителей, а не подвергать позорному суду. Если вы всё же – вопреки разуму и справедливости – решите, что виновны, нужно хорошо разобрать дело каждого и установить степень его вины, дабы избрать для него соразмерное наказание. Тогда виновные будут наказаны, а невиновные оправданы, и их кровь не падёт на ваши головы. Такое разбирательство займёт больше времени, но, клянусь скиптром Эйленоса, куда нам спешить? Или не в вашей власти будет осуждение и оправдание, если повести дело законным порядком, а не нарушать закон, как подстрекает вас Синид? Будем, эферияне, судить сограждан на основании законов Эфера и таким образом избавим себя от греха смертоубийства о котором потом, раскаявшись, будем бесполезно сожалеть. Законы Эфера – наш стержень, корень и основа нашего величия и нашей демократии. Да не случится такое, что мы от них отступим.

После этой речи, граждане перешли, наконец, к голосованию. Слова Эрептолема вразумили многих и предложение освободить пританов от ответственности приняли большинством голосов, но едва притан Доримелай, виновато взглянув на Исократа с Эпиломом, внёс на обсуждение предложение Синида, агора покрылась лесом высоко поднятых рук. Сторонников предложения Эрептолема набралось немногим больше трети.

***

– Никарх! Что ты сделал с моими сыновьями?! Где мой сын, Никарх! – простоволосая, безумная женщина с почерневшим от горя лицом распростёрлась на сером камне мостовой. Её не трогают, с почтительной опаской обходя стороной. Отмеченный поцелуем Пустоглазой Тахайны священен, а чужая беда вызывает сочувствие и жалость. Неизвестно откуда, но всем уже известно её имя: Палания, мать четверых юношей, что погибли на «Сторожевой скале», протараненной сенхейским навархом Зевагетом. Вереница людей тянется мимо несчастной сумасшедшей к каменной урне, установленной подле обеденного зала филы Мегалиды. Тысячи рук сжимают заветные шарики из эсхелинского мрамора – белый или синий, жизнь или смерть. Великая власть в руках свободного народа,

Сегодня, в решающий день Исократ видел множество таких. В чёрных одеждах, с остриженными в знак скорби волосами и посыпанными пеплом головами, родственники погибших рассыпались по городу. Мало откуда можно было пройти к урне для голосования, не встретив по пути гневно сжавшего кулаки отца, потерявшую сына мать либо отчаявшуюся вдову с плачущими детьми. Голосование, по настоянию Синида, назначили на двадцать второй день месяца, посвящённый повиновению мёртвых, а Перея, прилюдно усомнившегося в случайности такого обилия скорбящих, едва не избили разгневанные сограждане. Вздохнув, Исократ бросил свой белый шарик в узкое отверстие урны и, скривившись от пронзительного завывания «Никарх! Где мои сыновья?!», направился к агоре.

При огромном скоплении народа, пританы вскрыли урны, и мраморные шарики гулко застучали по морёному дубу счётного стола. Белые налево, синие направо, шарики скатывались по искусно устроенным желобам на украшенные символами Эйленоса весы. Тысячи глаз, затаив дыхание, следили за колебаниями глубоких платиновых чаш. Вверх и вниз, вверх и вниз, наконец упал последний шарик, сверкнув в свете солнца весёлой синевой, и весы замерли, утверждая приговор свободного народа Эфера. Синяя чаша была гораздо ниже белой.

Исократ с болью вгляделся в лица недавних победителей, обречённых на смерть собственными согражданами. Старый Никарх спокоен, точно коварные прибрежные скалы, меж которых он сотни раз отважно водил корабли, кривит губы насмешник Этеол, что-то шепчет под нос благочестивый Диокад, еле сдерживает рыдания Сопрониск, а Тиол, кажется, до сих пор не понял, что произошло... Фотомах – надежда эферского флота, коему прочили славу самого Плинократа – старается держаться с достоинством, лишь мертвенная бледность выдаёт чувства молодого стратега. Но вот синий флаг со сжимающей шар рукой вздымается над домом собраний, звучит надсадный женский вопль и Фотомах меняется в лице. Эдоменида возлюбленная стратега, в прошлом осмеоне ставшая его женой, отчаянно бьётся в руках служителей порядка, стремясь в последний раз обнять своё отобранное счастье. Фотомах порывисто бросается к ней, но его товарищ Этеол кладёт ему руку на плечо, предупреждая недостойный гражданина поступок, и молодому стратегу лишь остаётся с болью смотреть, пытаясь запечатлеть в сердце искажённые горем черты любимого лица.

Исократ поднялся с кресла и подошёл к осуждённым, приветствуя их точно граждан, то же сделали Эрептолем, Перей, Эпилом и ещё несколько человек. Раздались возмущённые крики, послышались оскорблениия и призывы судить за неуважение к народному решению, но более разумные граждане вынудили крикунов замолчать.

– Спасибо вам, сограждане, – спокойно сказал Никарх своим защитникам, когда те приблизились. – Благослови вас Эйленос за вашу смелость и простите, если, когда был перед вами виноват.

– Это ты прости нас, – даже ледяная надменность Эрептолема дала сегодня трещину. – Мы не смогли склонить народ к справедливости.

– Пустое, – улыбнулся старый триерарх. – Не беда погибнуть по решению народа, лишь бы у него вечно была свобода принимать решения. Храните нашу демократию, сограждане, лучше, чем мы...

На подгибающихся ногах, Исократ спустился с возвышения и замер на последней ступени.

– Несчастные, вы только что отрубили голову собственному флоту! – трагически выкрикнул он в радостно шумящую толпу, и, закрыв голову плащом, сошёл со священной лестницы. По дороге ему встретился Гигий, весело переговаривающийся со своими сторонниками. Озарение поразило разум Исократа, точно вспышка молнии.

– Рад, мерзавец? – прошипел он в красивое мрачное лицо. – Будешь теперь навархом. Да падёт их кровь на твою голову!

С трудом собрав слюну в пересохшем рту, он плюнул, с удивительной меткостью попав точно в смуглую скулу. Мгновение спустя, первый стратег Эфера и будущий начальник флота уже катались по земле, колотя друг друга, точно пьяные возчики у таверны. На помощь Гигию бросились его друзья, к Исократу – Эрептолем с Переем, и лишь вмешательство служителей порядка остановило безобразную драку.

– Будьте вы прокляты! – звенящий от ненависти женский голос взлетел над агорой, заставив удивлённо замолчать радостно гудящую толпу. Эдоменида, растрёпаная, в разодранной одежде, неумолимой богиней возмездия застыла на священных ступенях. – Проклинаю вас всех! Пламя и пепел на ваши головы призываю! Именем богов, священными предметами бессмертных! Эйленос-отец, если ты справедлив, обрушь свой гнев на этот проклятый город, порази его смертью и мором, гладом и мечом, а если не поразишь, в навозной куче место твоей справедливости...

Сумасшедшую скрутили и увели, но долго ещё в ушах звенели страшные слова. «Пламя и пепел на ваши головы...», «смертью, и мором, и гладом, и мечом»! Не один эфериянин, внезапно помрачнев, покинул площадь. Исократа, плачущего и утирающего кровь из разбитого носа, с трудом увёл Эрептолем.

Эдомениду удавили на рассвете, три дня спустя после казни стратегов. Едва перехваченное петлёй тело перестало биться, Исократу – единственному, кто отважился прийти проститься с преступницей – почудились в набежавшей туманной дымке две фигуры, мужская и женская. Озарённые розовым светом юного дня, они ласково улыбались друг другу.