Фонарщик

Глава XXV Видение

Наступили каникулы, во время которых Гертруде было легче справляться со своими многочисленными обязанностями. Дженни Миллер согласилась пойти к ним в услужение; ей не слишком нравилось жить вдали от семьи, но она не могла ответить отказом Гертруде, которая так много сделала для ее родителей. Она была чистоплотна, сообразительна и вскоре смогла заменить миссис Салливан во всех работах по дому. Это дало Гертруде возможность чаще посещать Нэнси, болезнь которой проходила самый опасный период и требовала много хлопот.

Она просиживала ночи у постели больной, которая, несмотря на жар и беспамятство, перестала пугаться присутствия девушки. В бреду Нэнси часто упоминала имя Герти: то она говорила с ней, то ей казалось, что это мать Герти пришла узнать, что Нэнси сделала с ее ребенком. Тогда она доходила до крайнего возбуждения. Постоянные уверения Гертруды и все ее старания облегчить страдания больной убедили Нэнси, что мать девочки, перед которой она была виновата, нашла свою Герти живой и здоровой и не знала о тех мучениях, которым ее подвергали.

В последнюю ночь перед смертью Нэнси особенно сильно металась и бредила. И часто повторяла имя Герти. Гертруда прислушивалась. Она все надеялась, что в бессвязной речи умирающей ей удастся уловить хоть что-нибудь о своей семье.

Вдруг Нэнси, обращаясь к кому-то, громко вскрикнула:

— Стив! Стив! Отдай мне часы! А куда ты дел кольца? Ведь с меня спросят! Что же я скажу?

Затем, неожиданно дрогнувшим голосом, она прошептала:

— Нет, нет, Стив, не бойся, я не скажу! Никогда, никогда!

Внезапно ее взгляд упал на Гертруду; дрожь пробежала по ее телу, и, на минуту придя в себя, она воскликнула:

— Ты слышала? Ты скажешь? Берегись, если скажешь!..

Она поднялась было, но, обессиленная, без чувств грохнулась навзничь. Гертруда в ужасе бросилась за Миллерами. Испугавшись, что ее присутствие слишком раздражает умирающую, она оставила их у постели, а сама ушла в другой конец квартиры, чтобы немного успокоиться. Через час миссис Миллер подошла к ней и сказала, что Нэнси лежит без движения и еле дышит. На рассвете миссис Миллер объявила ей, что Нэнси скончалась.

Не прошло и трех недель со дня смерти Нэнси Грант, как и Пол Купер тихо уснул вечным сном…

Герти очень тосковала по Эмилии, от которой не поступало никаких известий. За все время было только одно письмо от миссис Эллис из Гаваны. Грэмы жили там в отеле, который был заселен приезжими из Бостона, Нью-Йорка и других северных городов.

«Не могу сказать, — писала миссис Эллис, — чтобы путешествие было особенно приятным. Я более всего желала бы поскорее возвратиться живой и здоровой домой, причем не только для себя, но и для Эмилии. Удобств здесь нет никаких; в целом доме не найдешь ни ковра, ни камина, хотя по утрам бывает очень холодно.

В этом же отеле живет одна вдова со своим братом и двумя племянницами. Дама эта страшно задается и любит, чтобы за ней ухаживали. Мистер Грэм устраивает для нее прогулки — то верхом, то в экипаже. Смешно смотреть, право! Человеку под семьдесят! Эмилия, конечно, молчит, но я знаю, что ей здесь не нравится, и ей тоже хотелось бы поскорее вернуться в Бостон.

Я так хочу домой, но очень боюсь этого ужасного парохода. По дороге сюда я чуть не умерла от морской болезни, не знаю, что будет со мной на обратном пути».

Гертруда часто писала Эмилии; но так как ее письма обязательно проходили через руки миссис Эллис, она не могла писать с той откровенностью, с какой привыкла делиться с Эмилией всем, что было у нее на душе.

Из Индии приходили вести от Вильяма Салливана. Удачливый в делах, счастливый в разлуке тем, что его любимые спокойно пользуются плодами его трудов, он в своих письмах передавал наполнявшую его радость.

Однажды вечером, спустя несколько недель после смерти мистера Купера, Гертруда сидела с распечатанным письмом в руках. Судя по множеству марок на конверте, легко было понять, откуда оно пришло. В третий раз она читала его миссис Салливан, которая уже не вставала с постели. Письмо было полно самых блестящих надежд. И сердце Гертруды сжималось, когда она перечитывала то место, где Вилли писал, с каким нетерпением ждет минуты, когда ему удастся обнять свою милую, дорогую мамочку.

Опасения доктора оправдались; миссис Салливан буквально таяла на глазах. Но Гертруда не знала, сознает ли она свое положение: больная никогда не говорила об этом.

Когда Гертруда дочитала письмо, миссис Салливан несколько минут лежала молча. Затем, открыв глаза, спокойно сказала:

— Гертруда, ведь мне уже не увидеть моего Вилли! Ты напишешь, что я тебе продиктую? Я хочу сама приготовить моего сына к горю, которое его ожидает. Нельзя терять времени; у меня, может быть, скоро не хватит сил говорить. Ведь в последнем письме, где ты писала ему о болезни и смерти дедушки, ты не упоминала ничего, что могло бы встревожить его на мой счет?

— Нет, тетя.

— Тогда пора известить бедного мальчика. Ты ведь сама хорошо это знаешь, — добавила она, глядя на Гертруду, которая села на край кровати и убрала волосы с лица больной.

— Да, Герти, — продолжала она, — скоро Господь призовет меня к себе… Знаю, что на то Его святая воля… А как хочется мне обнять сына, в котором было все мое счастье на земле… Почитай мне, дитя мое, что-нибудь, что смирило бы мою душу… Знаю, что грешу, что должна благодарить Бога, который вместо сына послал мне такую добрую, любящую дочь!..

Гертруда взяла Евангелие и открыла его наудачу; она попала на предсмертную молитву Спасителя в Гефсиманском саду. Что могло быть более подходящим в такой момент?

Слова Евангелия сделали свое дело. Когда Герти закончила, миссис Салливан, казалось, молилась вместе со Спасителем. Лицо ее было спокойно. Через полчаса Гертруда нашла ее спящей.

Когда больная проснулась, была уже ночь.

— О, Гертруда! Какой я видела дивный сон! — сказала она. — Мне снилось, что я лечу. И звезды так ярко, ярко горят. Лечу я плавно, будто плыву. Подо мной лежал большой, красивый город — с колокольнями, башнями, памятниками и веселыми толпами людей. Подлетев ближе, я стала различать их лица, и в одном из них увидела Вилли; вскоре я убедилась, что не ошиблась. Он казался старше — в сравнении с тем, каким мы его видели в последний раз, и был такой, каким рисовало его мое воображение по его собственным описаниям. Я последовала за ним по улицам города и вошла в огромное здание, расположенное в самом центре. Мы миновали много роскошных комнат, затем попали в столовую, где был накрыт стол, уставленный бутылками, стаканами и остатками такого десерта, какого мне никогда не приходилось видеть. Несколько молодых людей сидели за столом; все были хорошо одеты, некоторые были красивы, и вид их вначале очаровал меня; но я обладала странным даром читать в сердцах и обнаруживать все дурное, что в них было. У одного из них было подвижное, умное лицо и вид талантливого человека; он и был таким на самом деле; но весь его талант и вся ловкость были направлены на то, чтобы обманывать неразумных людей, а в глубине его кармана лежала пара фальшивых игральных костей.

Второй развлекал все общество своим остроумием, но я увидела в нем любовь к пьянству, которая скоро поглотит его и уничтожит все его достоинства.

Было еще много других, и все вели более или менее беспорядочную жизнь, но вид у них был оживленный, радостный, и Вилли, глядя на них, испытывал удовольствие и влечение к ним.

Один из этих людей предложил ему место за столом, и все наперебой стали приглашать его. Он сел, и тот, что сидел справа, протянул ему стакан с вином. После некоторого колебания Вилли взял его и хотел поднести к губам, но я тронула его за плечо. Он оглянулся, увидел меня, и стакан, выскользнув из его руки, разбился на тысячу кусков. Я сделала сыну знак; он встал и пошел за мной. Веселая компания громко звала его; один даже взял его за руку, чтобы удержать, но Вилли освободился, и мы вышли. У выхода тот, который первым привлек мое внимание и которого я считала опаснее всех, вышел из боковой комнаты и, подойдя к Вилли, прошептал ему на ухо несколько слов. Мой сын обернулся и уже готов был пойти за ним, но я стала прямо против него и сделала ему знаки головой и рукой. Он перестал колебаться, освободился от соблазнителя, вышел за дверь и раньше меня спустился по лестнице. Я, кажется, двигалась очень быстро, потому что вскоре оказалась впереди него, указывая ему путь по извилистым, запруженным прохожими улицам. У нас было много приключений; каждый раз на пути встречались ловушки, в которые попадали неосторожные. Не раз мои знаки спасали сына от опасности, которой он не избежал бы без меня. Иногда я теряла его из виду и должна была возвращаться. Иногда толпа разделяла нас, и он терял дорогу или сам останавливался, чтобы посмотреть на забавы этого веселого народа и даже принять в них участие. Всегда, однако, он слушал мой голос, и мы продолжали путь вместе.

Но, в конце концов, на одной ярко освещенной улице (уже была ночь) я увидела, что сына нет со мной. Целый час искала я его по улицам, звала, но никто не отвечал. Наконец я развернула крылья и, высоко взлетев над многолюдным городом, окинула взглядом все его улицы в надежде отыскать сына.

И я нашла его. В богато убранном, ярко освещенном зале, среди веселой толпы я увидела Вилли. Под руку с ним шла молодая женщина чудной красоты, но в душе она была высокомерна и бессердечна. Она ценила только красоту Вилли — все остальное для нее не существовало. Я спустилась в толпу и опять тронула сына за плечо. Он оглянулся, но красавица заговорила с ним, и, очарованный, он не видел и не слышал ничего кругом. Тогда я схватила его на руки и снова полетела, унося с собой. Чем выше мы поднимались, тем меньше и меньше становился мой сын и, наконец, на моих руках оказался ребенок, его кудрявая головка покоилась у меня на груди. Мы стремительно летели над землей и морем и опустились только на зеленом холмике под тенью густых деревьев, где я увидела мою милую маленькую Герти. Тогда я сложила свою ношу к ее ногам и… проснулась.

Это знаменательный сон, Герти! Мне теперь ясны неисповедимые пути Провидения. Оставшись в живых, я не могла бы удалить Вилли от всевозможных искушений и всяческого зла. Душа же матери будет всесильной. Одна мысль о том, что мать с небес следит за каждым его шагом, уже предохранит его от опасностей и заблуждений. Теперь я могу сказать: «Да будет воля твоя, Господи!»

С тех пор и до самой смерти, которая последовала через месяц, миссис Салливан сохраняла поразительно ясную голову и спокойное настроение. Тоска по Вилли больше не мучила ее. Письмо, которое она продиктовала, было полно веры в него. Она напоминала сыну свои первые наставления. Она просила, стоя на краю могилы, чтобы ее влияние не уменьшалось, а наоборот, увеличивалось, чтобы он всегда чувствовал ее незримые советы, которые в будущем позволят ему одолеть любые беды и невзгоды.

Когда, закончив и сложив письмо, Гертруда отправилась на урок, миссис Салливан, уже едва владея пером, сделала к нему приписку, в которой благодарила Гертруду за все ее заботы. «Пока в сердце твоем, — писала она, — будет жить память о матери и дедушке, не забывай, чем мы были обязаны этой благородной девушке».

Миссис Салливан постепенно теряла силы, причем так незаметно, что, несмотря на явный ход болезни, ее смерть наступила неожиданно для Гертруды.

И однажды ночью, без чьей-либо помощи, в присутствии одной только Дженни Гертруда приняла последний вздох миссис Салливан.

— Тебе не страшно видеть, как я умираю, Герти? — спросила она за полчаса до смерти.

— Нет, — ответила девушка.

— Тогда поверни меня к себе, чтобы твое лицо, дорогое мое дитя, было последним, на чем остановится мой взгляд.

Ее желание было исполнено; она умерла, держа Герти за руку и нежно глядя на нее.