Железные ворота

10

В четверг в полдень все было спокойно. Статис бесшумно выскользнул из дому в обычное время. Вангелия не покидала своей комнаты. Алики, выйдя из дому, увидела, что Евтихис, погруженный в свои мысли, озабоченно ходит по двору. Он, улыбнувшись, поздоровался с ней, будто ничего не произошло.

— Значит, сегодня у тебя свадьба?

— Я буду знать об этом через час, — ответил он, продолжая ходить.

Раз Евтихис женится, скоро во дворе появится новый человек. Вечером сюда придет Мэри, высокая девушка с короткими каштановыми волосами и прыщавым лицом. На свадьбу, конечно, никто не собирается, ведь Евтихис кричал позавчера в кофейне — это слышали все, — что женитьба — целиком и полностью его личное дело, как, например, какая-нибудь операция, из-за которой человек идет в больницу, и незачем всему кварталу увязываться за ним. «В конце концов, я просто не желаю видеть все эти рожи».

Мать и Михалис уже давно явились. Старуха пришла еще утром, чтобы хоть немного прибрать в комнатах — пусть детей встретит дома чистота и порядок, когда они вернутся после венчания. Но в глубине души ей хотелось сопровождать сына в церковь, чтобы он не казался круглым сиротой. Михалис вертелся перед носом Евтихиса, надеясь, что брат заплатит ему, как обещал, за услуги. Но паршивый жених задается, разгуливает себе по двору, скрипя ботинками, и притворяется, что забыл об этом. И все-таки парнишка с восхищением поглядывал на старшего брата: вот счастливчик, сам себе хозяин, делает все, что ему вздумается. Сегодня он женится, у него будет жена. Михалис покосился на двуспальную кровать: она красовалась посреди комнаты, застеленная желтым атласным покрывалом, которое словно ждало с нетерпением ночи, чтобы его смяли поскорее.

— Можно, братец, я буду заходить к тебе иногда в гости?

Евтихис не ответил, а мать закричала, чтобы Михалис помыл в прачечной ноги и шею. А то люди еще подумают, что у него нет матери. Но Евтихис потащил Михалиса за собой.

— Пойдем, — скомандовал он. И уже на ходу бросил матери, что они скоро вернутся.

Они пошли к Мэри. Поравнявшись с ее домом, Евтихис показал брату на дверь и сказал:

— Пойди передай старику, пусть выйдет. Я буду напротив, в молочной.

Михалис оробел, но Евтихис подтолкнул его сзади. Парнишка робко постучал. Ему открыла Мэри. Кожа у нее на лице была белой, и лишь под глазами виднелись темные полукружия. «Она уже моя жена», — подумал Евтихис, но он не успел ее хорошенько рассмотреть, как к нему подошел встревоженный старик в белой парадной рубашке.

— Я готов, — сказал ему Евтихис.

— Благословляю, в добрый час, — ответил старик.

— В шесть?

— Да, в шесть…

— Но чтобы я явился к шести, нам надо утрясти кое-что, ты же мне обещал.

— Что?

— Двадцать лир.

— У меня ничего не вышло.

— Тогда нам не о чем разговаривать; снимай рубашку и отправляйся к себе в мастерскую, — заявил Евтихис. — Меня не так уж интересуют деньги, но обмана я не терплю.

— Где я их найду сейчас?

— Это твое дело. Принесешь мне к церкви, иначе я не войду туда.

Трамвай, проходивший за углом, пронзительно заскрежетал по рельсам, словно возмущаясь. Евтихис подождал, пока стало тихо, и заговорил, отчеканивая слова, точно вбивая их старику в голову.

— Принесешь мне двадцать лир, иначе все кончено. — А Мэри?

— Она будет знать, что ее папаша не умеет держать слово.

Глаза старика расширились за стеклами очков.

Оставив отца Мэри в молочной, Евтихис ушел. Не сидеть же ему со своим будущим тестем и не ломать голову над тем, где тому раздобыть двадцать лир? «Если бы я мог всегда подавать такие советы, у меня у самого было бы все, чего бы я ни пожелал, — размышлял Евтихис. — Теперь, видите ли, он жить без меня не может».

Дома он сказал брату и матери:

— К шести будьте готовы. — И заперся в своей квартире. Тетушка Стаматина и Михалис остались во дворе. Это его квартира, и он делает в ней что хочет.

Немного погодя он появился, одетый с иголочки: новый костюм, брюки стрелочкой, ботинки только что из магазина, шелковая рубашка, напомаженные волосы, гладко выбритые щеки. Он посмотрел по сторонам, постоял в воротах, словно хотел, чтобы прохожие догадались, что он пускается в большое плавание. Но лишь мать не спускала с него пристального взгляда, и он с самым будничным выражением лица, засунув руки в карманы брюк, стал прохаживаться у себя под окнами. Чисто вымытый двор, цветы на лестнице и на террасе, только что отремонтированная квартира, новая мебель. Мэри должно здесь понравиться. Последние дни Евтихис точно путешествовал по неведомой стране, где опасность подстерегала его на каждом шагу. И сейчас, как во время оккупации, он идет на риск. Он должен собрать все свои силы, все точно рассчитать и сделать отчаянный прыжок, оставляя позади пропасть, отрезающую путь к отступлению.

Когда он увидел Михалиса в чистой рубахе и мать в шляпе, со старой сумкой в руке, он, рассмеявшись, подумал, что женщины, наверно, появляются на свет в шляпе и с сумочкой, с которыми не расстаются до самой могилы. Ему было приятно, что они такие праздничные, и, чтобы отблагодарить их, он расплатился с ними за работу. А так как его не покидало хорошее настроение, он подкинул им еще немного денег. Пусть у них будет лишняя десятка, они ведь тоже начинают новую жизнь. Во избежание недоразумений он сказал:

— Теперь, думаю, мы в расчете.

Потом Евтихис зашел проверить, не оставили ли они в комнатах что-нибудь из своих вещей, но на самом деле ему захотелось еще раз полюбоваться на свою новую квартиру. Двуспальная кровать посреди комнаты, стол, придвинутый к стене, два сундучка, три стула и вешалка. Мебели хватит. Не помешал бы и абажур, ну, да ладно, и так сойдет. Он запер дверь и, как человек солидный, опустил ключ в задний карман брюк.

Бросив взгляд на часы, он двинулся не спеша к воротам, словно направлялся всего-навсего в киоск за сигаретами.

— Пошли, — крикнул он своим.

Тетушка Стаматина и Михалис несколько удивились; они считали, что этот момент будет обставлен более торжественно. Они последовали за ним на улицу. В воротах стояла лишь Измини. Евтихис сухо поздоровался с ней и прошел мимо. Не отстававший от него Михалис шепнул ему, что не видел сроду жениха красивей. Мать одернула младшего сына — она, мол, не потерпит сегодня ссор — и прибавила шагу, чтобы догнать Евтихиса. А тот гордо шел вперед. И кто знает, что у него было теперь на уме.

Из угловой кофейни высыпали ротозеи и уставились на жениха и его родственников, но Евтихис сделал вид, что не замечает их. Ботинки у него поскрипывали, новые каблуки громко стучали по плитам тротуара. Все вокруг, и особенно шпана из кофейни, должны понять, что есть вещи посерьезней, чем дребедень, которой они забивают себе голову, хотя сам он, Евтихис, и не придает свадебной церемонии большого значения.

Пройдя немного, он остановил такси, посадил мать, Михалиса и сел сам. Они нарочно проехали перед домом. Измини все еще стояла в воротах, повернув голову в сторону вишневого заката, и, сдвинув брови, наблюдала за улицей, словно ждала кого-то.

Когда вечереет, Ангелос буквально задыхается в тесной комнатушке Статиса. Он припадает лицом к щели в ставне, чтобы насытить свои глаза, прежде чем мрак спустится на двор и сгустится в комнате. Ему тяжело переносить этот час, когда предметы тонут и растворяются в постепенно убывающем свете. Это естественно и неизбежно, но нелегко ему переживать каждую ночь, неумолимо наступающую на него. Время от времени он всматривается впотьмах в свою ладонь, будто глядит на часы, пытаясь различить движение минутной стрелки. Сегодня он наблюдает, как медленно угасает огненное зарево заката. На полу все еще разбросаны газеты. Целое море бумаги и фактов. Сейчас, вечером, волнение на море улеглось, штиль делает все дни похожими один на другой, и Ангелос не отличает уже факты от простого комментария.

Измини не спеша прошла по двору и постучала в дверь Вангелии. Она спросила озабоченно, не вернулся ли Андонис.

— Нет, и судья его спрашивал. Не знаешь, что ему надо? У меня хорошие новости, заходи.

Измини вошла и села рядом с Вангелией.

— Я нашла квартиру в Холаргосе[6], у моей тетки… — сказала Вангелия. — Там ему будет хорошо. Пожилая женщина, домик тихий, уединенный, с садом…

— Значит, он может поехать туда?

— Да. Ты довольна? Теперь ты будешь видеться с ним… Мы вместе съездим туда, посмотрим…

— Спасибо тебе, — сказала Измини и встала.

— Почему ты уходишь? Мы не договорились, когда поедем в Холаргос.

— Я не знаю, где разыскать его.

— Тогда отчего ты торопишься?

Измини не отвечала.

— Но почему ты так на меня смотришь? — спросила Вангелия. — Точно жалеешь меня. Я ведь все прекрасно понимаю. Скажи, что ты узнала? Ты молчишь, словно чего-то боишься…

— Нет, нет, что я могла узнать?

— А ты меня не обманываешь? Вот Андонис, тот вечно пытается обмануть меня.

— Спасибо тебе, — повторила Измини и торопливо ушла, словно она не могла больше лгать.

Она села на лестнице. Тишина, всесильная тишина засасывает и парализует. Сейчас Измини напоминала ту девушку, которая пять лет назад стояла на скале в Фалироне. Она была рассеянной и молчаливой, словно прислушивалась к чему-то. Море шумело у ее ног, но она пыталась уловить что-то за шумом прибоя. Измини спросила тогда Ангелоса, о чем он задумался. «О том, какой трудной будет наша жизнь», — сказал он. В тот вечер дул сильный ветер, и руки у нее окоченели. «Я люблю тебя всем существом», — продолжал он. Измини прошептала смущенно: «Не уходи. Посиди еще, вот так, сдвинув брови. Твое лицо словно окутано какой-то дымкой. Мы так мало знаем друг друга». «Я не могу требовать, чтобы ты ждала меня», — добавил Ангелос.

В тот вечер они расстались и встретились только через пять лет в ту дождливую ночь. «Прости меня за горечь, которую я тебе принес, у меня нет ничего больше»…

Измини вошла к себе, хлопнув дверью.

Во дворе появился его отец в пальто и шляпе. Вид у него был хмурый и озабоченный. Таким бывал он и прежде, когда ни с кем не желал разговаривать и запирался один в комнате. Все в доме знали: его мучает какое-нибудь судебное решение. Сейчас он опять похож на судью, который должен вынести приговор. «Может быть, на этот раз мне», — мелькнуло в голове у Ангелоса. Тут он подумал, что никогда не видел судей, решивших его судьбу. Но их приговор так и не был приведен в исполнение. Возможно, отец понимает, что трудней всего пришлось ему потом, когда суд был уже позади.

Весь вечер он наблюдал за Евтихисом. Потом подошел к столу, сел и машинально принялся вычерчивать на газете, которую постелил вместо скатерти Статис, схему замка, вделанного в зеленую дощатую дверь… Он занялся этим от нечего делать, ему было просто необходимо представить себе устройство данного конкретного замка. Но наступили сумерки, расплывшееся пятно легло на бумагу, и чертеж потускнел. Ангелос встал и увидел через щель в ставне Измини в огненном зареве заката.

В этот трудный час он ложится и не открывает глаз, пока окончательно не наступит тьма. Еще мальчиком, помнится ему, выходил он в сумерки на улицу и ждал, когда мать зажжет в доме свет. Лишь в партизанском отряде не угнетал его этот час, тогда все было иначе. Теперь никуда не уйдешь — ни от тоски, ни от тьмы. Он не имеет права зажечь свет. Чертеж замка на столе словно придавлен черной рукой. А в комнате витает страх. Наверно, от сознания этого так мучительна ночь. В тюрьме за дверью стоит тюремщик с ключами — ему вменяется в обязанность смотреть за тобой. Там ты не прячешься — поешь, бранишься, даже изредка тебя выпускают во двор. Здесь Статис, конечно, в какой-то мере заменяет тюремщика, но он отпирает дверь только для того, чтобы самому войти в комнату. Веки у него всегда тяжелые, а его упорного молчания, пожалуй, не выдержат даже камни. Но никто сам не выбирает себе тюрьмы.

«Но произойдет самое ужасное, если я забуду, почему я заперт здесь», — подумал Ангелос и стал ощупывать железную коробку замка, который хотел вычертить. Замок построен по системе простых рычагов, надежная конструкция. Для того чтобы не ошибиться в расчетах, надо иметь ключ или разобрать замок и посмотреть, какой ключ к нему подходит. «При желании я могу отвинтить его, разобрать и посмотреть, как именно он действует, — рассудил Ангелос и тотчас заключил: — Так я получу возможность сделать правильный чертеж или уйти — ведь дверь будет открыта». Коробка железная, четырехугольная, и детали замка подогнаны хорошо, раз дверь крепко заперта. Замок этот надежный. Ангелос прислонился лбом к двери и стоя, казалось, дремал.

Отчетливо были слышны шаги Вангелии в соседней комнате. В полдень Ангелос опять сидел, притаившись за ставней. Вангелия направилась в прачечную. Она не прикрыла за собой дверь, будучи уверенной, что никто не видит ее. Разделась и стала мыться. Время от времени она наклонялась, открывала кран и наливала воду в таз, в дверях то и дело мелькали ее руки, плечи, волосы. Но вот Вангелия исчезла совсем. Потом снова показалась рука и тотчас спряталась. Вода сбегала во двор. Вангелия вышла в плотно запахнутом халате и скрылась в своей комнате… С тех пор Ангелос считал ее шаги и прислушивался к малейшему шороху в соседней комнате. Что бы ни попадало сюда, в стены этой темной комнатушки, поглощающей время, все принимало чудовищные размеры. Ангелос бросил чертить схему замка. Зачем? Какой от этого толк? Спать он всегда ложился одетый. Откуда знать, как сложатся обстоятельства, возможно, придется опять спасаться бегством. А раздеться и лечь в кровать — это значит в случае опасности отказаться от всякой надежды на спасение. И хотя эта комнатка очень тесная и из нее нет другого выхода, трудно примириться с тем, что все будет кончено, как только постучат в дверь. И, ложась спать в пиджаке, он тешил себя робкой надеждой. Еще раньше, в одном чужом доме, Ангелос был наготове, когда на заре постучали в дверь. Он спустился по водосточной трубе и спрятался в подвале за ящиками…

Позавчера он спросил Статиса:

— Почему ты запираешь меня?

— Для большей безопасности.

— Моей или твоей?

— Нас обоих, — ответил Статис.

Опять он спит. Нет у него ни стыда ни совести, не понимает он, что его эгоизм граничит с подлостью. «Он считает, что я — принадлежность его комнаты», — думает Ангелос. Таков режим этой тюрьмы. Все правила поведения здесь, кроме молчания, он уже усвоил. Когда позавчера, около полудня, Статис проснулся, Ангелос сказал ему:

— Знаешь, Статис, над чем я размышлял? Я могу доказать математически, что социализм неизбежен. Мы с тобой уже говорили об этом… Хочешь, я объясню тебе почему?

— Не нужно, мне это и так известно. О чем ты еще размышлял в эти годы?

В его вопросе прозвучала ирония, но Ангелос сделал вид, что не заметил ее.

— Мне, видишь ли, было некогда, я был занят.

— Чем ты был занят?

— Я сохранял свою жизнь.

— Труд — вот это занятие, — возразил Статис.

Ангелос умолчал о том, что сохранять свою жизнь такая же тяжелая и бессмысленная работа, как перетаскивать с места на место камни в концлагерях. Но, конечно, трудовой вклад каждого человека — дополнительный фактор, приближающий наступление социализма. Это известно. Но многие истины подобны забытым мелодиям, и радуешься, когда обнаруживаешь, что они сохранились в памяти. Жаль, что нельзя насвистывать эти мелодии. Надо избегать углубляться в рассуждения — это равноценно нарушению законов, преступлению. Приятное преступление смотреть на обнаженное тело Вангелии — она до сих пор у него перед глазами. «Я ведь живой человек. Если я стану вбивать гвоздь себе в тело, мне будет больно». Но может ли он прожить так всю жизнь? «Прежде всего я должен найти возможность бежать из этой тюрьмы. Чтобы у меня была хоть какая-то надежда облегчить свои муки в час сумерек. Такая возможность непременно существует».

Опять раздались шаги Вангелии. Отсветы дрожащего пламени из соседней мастерской вспыхивали все чаще и торопливей. Ангелос отдался во власть тишины и закрыл глаза. Тьма созрела, стала ночью. Трудный час уже позади. «Я должен найти выход, способ бежать отсюда».

Алики ушла из дому. Она была не в силах сидеть взаперти и думать о том, что кто-то ждет ее у ворот, чтобы увезти в густой темный лес. Может быть, больше не повторятся тихие прекрасные слова, пристальные взгляды, прогулка рука об руку, минуты сладкого молчания, когда она склонит голову ему на плечо? В лесу, тесно прижавшись друг к другу, они углубились бы в чащу и потом сели бы отдохнуть под деревом…

Алики заглянула в кофейню и поспешно завернула за угол. Мотоцикла на улице не было ни видно, ни слышно. Она обошла многих подруг, но никто не захотел идти гулять. Уже вечерело, когда она оказалась опять на углу около своего дома. Недалеко, по соседству с галантерейной лавкой, жила Вула. Алики вошла во двор. Она давно не виделась с Вулой и все же была уверена, что они придумают, как провести время. Алики постучала, но никто не открыл ей дверь. В глубине большого двора, там, где находилась мастерская автогенной сварки, ярко вспыхивало голубоватое пламя. С улицы донеслось тарахтение мотоцикла. Если она вернется к своим воротам, она встретит Периклиса. Но она прошла в глубь двора. Решетки, лестницы, листы железа, масляные пятна и ржавчина. Белые отсветы пламени слепили глаза. Мужчина в кепке и темных очках держал перед лицом металлический щиток с двумя квадратными окошечками. Наклонившись, он сваривал стыки на балконной решетке. Когда огненные языки поникли, Алики бесшумно подошла к рабочему и спросила:

— В той квартире никого нет?

Человек вздрогнул от неожиданности, еще немного убавил пламя и выпрямился.

— Кого тебе?

— Я к Вуле. Она ушла?

— Не знаю, она не отчитывается перед нами, когда уходит, когда приходит.

Закопченный рабочий теперь прибавил пламя, которое стало бело-голубым, и поднес горелку к ней поближе, точно хотел получше разглядеть ее. Алики испугалась. А рабочий крикнул:

— Отойди, ты наступила на трубу!

Она отпрыгнула в сторону.

— Вула твоя подружка?

— Моя знакомая.

— По вечерам она всегда уходит.

Рабочий, видно, совсем еще молодой, но он не снимает темных очков. Он опять приглушил огонь и перешагнул через решетку.

— Ты хоть раз видела, как сваривают железо?

Он выпустил сильную струю пламени и нагнулся, чтобы приварить что-то внизу, рядом с ее ногой. Алики отпрянула назад. Тогда парень внезапно выпрямился, он стоял между решеткой и баллонами с кислородом. Яркое пламя продолжало полыхать, но он предусмотрительно направил его в сторону.

— Ты очень красивая девушка…

Он подошел к ней ближе, и Алики увидела, что ей некуда уже деваться. Испугавшись, она сделала еще шаг назад и запуталась среди решеток, а он стоял перед ней, выпрямившись, с горелкой в руке. Алики отступала назад, а он шел на нее, точно толкал ее куда-то, и его дыхание обжигало ей щеки.

— Направо, — сказал он. — Не смотри на огонь.

Он убавил пламя. Алики остановилась. Она открыла рот, но не смогла издать ни звука.

— Не бойся. Иди. Ты, наверно, еще красивей, когда улыбаешься… Не бойся же…

И так как Алики, закрыв глаза, застыла на месте, он опять прибавил пламя и, высоко держа горелку, залил всю девушку белым слепящим светом. Он полюбовался на нее и потом притушил пламя. И сразу наступила тьма.

— Пройди еще немного.

— Нет, нет! — вскрикнула Алики, но ее голос тут же растаял в пустынном дворе.

— Тихо… Зачем кричать?..

Он обнял ее за талию, и они оказались у стены под навесом, отгороженным сбоку листами железа. Там он положил на железную скамью горелку, оставив лишь маленький темно-голубой огонек… Под навесом, точно отделенным от всего мира, в кромешной тьме слышалось лишь прерывистое дыхание… А слабый огонек горелки постепенно расплавлял железную скамью.

Если смотреть в окно кабины водителя грузовичка, огни на улице кажутся огромными сверкающими звездами. Андонис прижимает к груди свой драгоценный портфель и время от времени бросает взгляд в заднее окошечко, проверяет, на месте ли груз. Сегодня он с триумфом возвращается домой. Он не только избавился от нелепой неприятности с долгами, но еще везет и собственный товар. И все это он заслужил. Конечно, пришлось переволноваться из-за всей этой нелепой истории, но лишь так можно было выкарабкаться. Грузовик мчится в потоке других машин по центральным улицам, гудит, обгоняет автобусы и легковые такси, а Андонис сидит гордый и возбужденный. За рулем — сосредоточенный и молчаливый шофер. Он, безусловно, понимает, что эта ездка не совсем обычная. Андонис везет целую машину консервов и чувствует себя уверенно.

— Сколько стоит такая машина? — спросил он шофера.

— Подержанная — около ста тридцати тысяч. Вас интересует?

Андонис угостил шофера сигаретой — тот показался ему золотым человеком, — спросил, на сколько километров хватает бака бензина, задал еще уйму вопросов, лишь бы только не молчать в этот торжественный момент.

— Скажи, где у тебя стоянка? Мне не раз еще понадобится машина.

Андонис записал на пачке сигарет телефон гаража. Теперь товар молниеносно переходит из рук в руки, и чем быстрей, тем большую дает прибыль.

— Поверни налево, к железным воротам за углом…

Андонис ловко соскочил на землю и побежал во двор. Там, как всегда, стояла тишина. Вангелия вязала что-то, сидя у окна, лицо ее было спокойно, лучезарно.

— Вот и я! — торжествующе крикнул он ей с порога.

Он кинул портфель на кровать и крепко обнял ее. Вангелия тоже раскрыла объятия.

— Я снова с тобой! — взволнованно сказал Андонис.

— Тебя так долго не было. Как съездил?

— Хорошо, к счастью… очень хорошо, — ответил он. — Брось все, Вангелия, и пойдем. Я привез кое-что!

— Что ты привез?

— Товар! — воскликнул он, упиваясь звучанием этого волшебного слова.

Вангелия ничего не поняла и, оставив на столе вязанье, последовала за ним. У ворот он с гордостью указал ей на грузовик.

— Консервы! Надежнейший товар.

И сразу принялся перетаскивать картонные коробки во двор. Потный, чуть живой от усталости, он трудился неутомимо, с ненасытностью изголодавшегося человека, который жадно хватает хоть кроху удачи. А коробки были такие тяжелые!..

— Давай я тебе помогу, — предложила Вангелия.

— Ты надорвешься. Стой и смотри.

Конечно, она должна только смотреть. Такая работа не для Вангелии. Проходя мимо нее, Андонис готов был все бросить, сесть рядом с ней, обнять ее, чтобы забыться и лишь слушать ее ласковый голос; это так нужно ему сейчас, когда кожа у него на руках ободрана, а кровь кипит. Вангелия должна только смотреть и верить, что он, Андонис, в случае необходимости может стать даже грузчиком.

Он тяжело дышит, но трудно понять отчего: от усталости или от радости. Каждая коробка схвачена металлической лентой, острой, как бритва, ну и что ж? Ведь у него всего лишь ободраны руки, пусть они даже превратятся в сплошную рану.

— Передохни, — посоветовал ему шофер. — А то выбьешься из сил.

— Ничего, выдержу.

И он навьючил на себя еще больше коробок — пусть все видят, что он не щадит сил, когда берется за дело. Груда коробок во дворе быстро росла. Андонис вытер пот пораненными руками и перепачкал лицо кровью. Эти консервы, возможно, первое в его жизни стоящее дело, и недаром он проливает пот.

— Что ты будешь с ними делать? — спросила Вангелия.

— Продам их! — воскликнул Андонис, пораженный ее наивностью.

Он поспешно пожал ей руку и пошел опять к машине. Он сам не понимал, как удалось ему приобрести столько товара. Это был ловкий ход, доказывающий, что все в жизни — вопрос удачи. Когда уехали провинциальные торговцы, Андонис с деньгами в кармане зашел в магазин Григориса за своим чемоданом. Григорис пытался сбыть какому-то клиенту большую партию консервов: ему срочно нужны были деньги, и Андонис знал об этом. Он зажал в кулак ассигнации и засунул руку в карман, а когда клиент ушел, показал их Григорису. «Даю за консервы полцены», — предложил он. — «Ты?!» — «Да, я. И не сходя с места». Не теряя времени Андонис отобрал для себя товар получше, рассчитался с Григорисом и вызвал грузовое такси. Так делаются дела!

— Ты весь взмок, — сказала ему Вангелия. — К чему такая спешка?

— Я ничего не привез тебе из поездки… Но мне думается, Вангелия, эти коробки — самый лучший для тебя подарок.

— Раз так… и у меня есть для тебя подарок, — тихо проговорила она.

После того как Андонис сложил все консервы во дворе, он отнес в дом свой чемодан и отпустил машину. Потом он прислонился к штабелю драгоценного товара. Откинув голову назад, Андонис касался затылком твердого угла коробки. Подошла Вангелия и положила руки ему на плечи. Нежно погладив его по влажному лбу, она прошептала, что пора спать.

— Ты сегодня доволен?

— Да, очень… Поездка была нелегкой.

Время от времени в мастерской автогенной сварки вспыхивало пламя, и Андонису казалось, что все его тело стянуто железными лентами. По небу, с трудом пробираясь среди густых туч, плыла полная луна.

— Я рада, что ты доволен. Уже давно…

Андонис сказал, что консервы нужно внести в квартиру, иначе они могут пострадать от дождя. Он потрудится еще немного, но, чтобы спать спокойно, необходимо убрать их.

— А где мы их сложим?

— В комнате. Они поместятся… Всего на несколько дней. Скоро я их продам…

— Выпей хотя бы воды…

Она потянула Андониса домой, и он, разбитый, поплелся за ней. В дверях он остановился как вкопанный, глаза у него расширились, губы беззвучно зашевелились. Кофточка для новорожденного, лежавшая на столе, поразила его.

— Для кого это, Вангелия?

Вангелия с улыбкой заглянула ему в глаза и проговорила тихо:

— Для нашего ребенка! Я хотела тебе сказать сегодня…

Андонис бросился к столу, схватил окровавленными руками вязаную кофточку и поднес ее ближе к свету, словно хотел рассмотреть получше… Вангелия — само ожидание — следила за малейшей переменой в его лице. Жилы у него на лбу вздулись, глаза стали мутными, а пальцы точно одеревенели.

— Нет… — процедил он сквозь зубы. — Мы не можем себе этого позволить.

— Я выращу ребенка.

— Нет, Вангелия, я сказал тебе нет. Ты должна с этим примириться.

— Я хочу иметь ребенка, — не отступала она.

Кровь бросилась Андонису в голову. Как безумный, он стал рвать кофточку, раздирать ее зубами. Оставшиеся от нее лохмотья он швырнул на пол.

— О ребенке больше не смей заикаться.

— Я сохраню его! — кричала Вангелия. — Он мой, никто не в силах отнять его у меня!

— Ты избавишься от него! — орал Андонис. — Сейчас нам только этого не хватает!

— А чем помешает ребенок?

— Я не знаю, буду я гулять на свободе или меня упрячут в тюрьму. Да, в тюрьму! Ты что? Думаешь, меня разыскивают, чтобы вручить денежки?

— Я все знаю, — сухо сказала Вангелия.

Андонис обессиленный опустился на стул. Он повернулся, чтобы посмотреть на Вангелию, но она как сквозь землю провалилась. По-видимому, что-то произошло у него с глазами, их застлал густой туман. Расцарапанные руки саднили. Он почувствовал себя опять слабым и беспомощным, точно лишился чего-то очень дорогого.

— Значит, ты все знаешь?

— Да.

— Все, все?

— Думаю, что все.

— Стало быть, тебе понятно, почему мы не имеем права иметь ребенка. Дела у нас неважные. Да что я говорю? Мы просто близки к катастрофе. Забота о ребенке доканает меня. У нас нет ни малейшей уверенности в завтрашнем дне. Будет ужасно, если ребенок умрет с голоду по нашей вине, и его ведь я не смогу обманывать. А дела сейчас постоянно требуют риска…

Он замолчал и уставился на Вангелию. Она стояла в углу, скрестив руки на груди, и казалась тенью на стене. Андонис откинул голову и закрыл глаза. Его руки беспомощно повисли.

— Все, что ты говоришь, никакого отношения к ребенку не имеет.

— Нет, Вангелия, выкинь это из головы.

Вангелия поглядела на него с недоумением, пожалуй, даже с жалостью. Он такой измученный: лицо блестит от пота, волосы слиплись, дыхание тяжелое. Он вызывает только сострадание.

— Ну, Вангелия, теперь ты все знаешь. Что же ты скажешь?

— Что мне сказать?

— Если бы меня посадили в тюрьму, что бы ты стала делать?

— Не знаю, я не думала об этом…

Андонис подскочил, как на пружине, и подбежал к ней.

— Говори, что тебе известно. Говори все. Да, я задолжал, задолжал кругом. Сейчас все по уши в долгах, это не преступление. Говори, где ты узнала?

— Не скажу, — твердо сказала Вангелия. — Пусть каждый из нас сохранит то, что имеет: ты — свои долги, а я — своего ребенка.

Андонис в негодовании отпрянул от нее; как лунатик, сделал несколько неверных шагов по комнате и принялся с яростью переставлять мебель. Нужно было освободить место для коробок. Он связал в узел белье и забросил его на шкаф. Шкаф с грохотом задвинул в самый угол. Оттащил в сторону стол, сорвав с него вышитую скатерть, и нагромоздил на него стулья и все, что попалось ему под руку. Коробки поместятся в том углу, где Вангелия, видно, собиралась поставить колыбельку для малыша, чтобы на него не дуло из окна. Андонис перетащил кровать к стене, затолкал сундучки под стол, а диван поставил на попа. Столик, где прежде стоял приемник, коробку со всякой мелочью и фотографии он запихнул ногой под кровать. Вдруг из кухни до него донеслось отчаянное рыдание, точно человек долго крепился и наконец не выдержал. Андонис окончательно потерял терпение, готов был уже закричать — плач действовал на него угнетающе, он сразу чувствовал себя больным и беспомощным, — но вовремя остановился. «В развитии общества стал наблюдаться определенный прогресс, — подумал он, — с тех пор как произошло разделение труда. У каждого человека появилось свое занятие; занятие Вангелии — это плакать».

— Перестань плакать, давай внесем коробки…

Вангелия поплелась за ним следом. Так, значит, это его товар? Собрав все свои силы, она подняла коробку и, не говоря ни слова, потащила ее в комнату.

— В тот угол, рядом с кроватью, — указал Андонис. — Там удобней всего.

Поставив коробку, Вангелия пошла за другой. Она старалась не встречаться с мужем взглядом. И вздрагивала при каждой вспышке пламени в соседней мастерской, как молния озарявшего стены дома. Андонис превратился в слепого жалкого крота, который перетаскивал к себе в нору бесценное сокровище, на ощупь и по нюху разыскивая его в темноте. Пальцы у Андониса кровоточили — это пустяки! — руки не гнулись, и он не в состоянии был думать ни о чем, кроме консервов.

Столкнувшись с Вангелией, он спросил ее:

— Раз ты знала, в каком мы положении, чего же ты молчала?

— Чтобы не расстраивать тебя…

Подняв вторую коробку, Вангелия сказала:

— У меня ломит поясницу.

— Вот и прекрасно, скорей избавишься от ребенка; он мне не нужен…

Евтихис шумно дышал. Вдруг он вскочил с кровати: точно петлей ему сдавило горло, и голова горела, как в огне. Он выругался, не найдя ночных туфель, и босой подошел к окну.

— Ты куда? — спросила Мэри изменившимся голосом.

То и дело по стене напротив пробегали полосатые отсветы пламени. Кровать заскрипела. Евтихис обернулся и при очередной огненной вспышке увидел обнаженное плечо Мэри; она натягивала на себя отброшенное им одеяло. Эта картина распалила его воображение и потом еще долго преследовала его. Мэри настояла, чтобы электричество в комнате было погашено, но Евтихис чувствовал, что эта разрываемая вспышками тьма душит его.

— Хочешь пить?

— Нет. Ложись.

Евтихис выпил воды и стал искать, чем бы вытереть пот с лица, но теперь он с трудом ориентировался в комнате — все здесь было по-новому. Он нащупал рукой стул, где лежала его одежда, и обследовал карманы брюк. Носового платка не оказалось. Он сердито отшвырнул брюки, и из кармана на пол высыпались двадцать лир, которые тесть отдал ему у церкви перед венчанием. Монеты со звоном покатились по полу, и Евтихис тут же бросился подбирать их. Он ползал на четвереньках по комнате и жадно хватал лиры, одну за другой.

— Что ты делаешь?

— Ищу то, что мне нужно.

Он чуть ли не водил носом по полу, словно вынюхивая деньги. Ударившись лбом о ножку кровати, он пополз дальше, шаря ладонью по каждой доске. Мэри еще раз спросила его, что он ищет так долго, но в ответ из другого конца комнаты донеслось лишь какое-то мычание. Евтихис был в одном белье и чувствовал легкую дрожь. «Мэри уже стала моей женой», — подумал он, и сам удивился. Свадьба — дело простое, с этим он быстро справился. Он нырнул под кровать и распластался на полу, потому что под тяжестью тела Мэри пружины опустились. Он сунул пальцы в натянутые между ними веревки, даже погладил их, чтобы ощутить перемену. «Теперь здесь лежит еще один человек». Мэри повернулась на другой бок, и пружины опустились в другом месте.

— Ты еще не нашел?

Он мысленно вернулся к событиям вчерашнего дня. Все сошло как нельзя лучше. Венчание окончилось быстро, священник торопился. В церкви было всего-навсего семь человек. Евтихис не замечал никого, даже Мэри. Он, не отрываясь, смотрел на пламя свечи, а потом перевел взгляд на стекло в узком оконце, казавшемся оранжевым в лучах заходящего солнца. «Сейчас все кончится», — подумал он. За его спиной сопел Тодорос. Затем краем глаза Евтихис увидел Эльпиду. Она стояла в сторонке, как и на складе, когда они собирались там, чтобы идти на промысел. Никто не обратил на нее внимания. Евтихис, как подобало, сохранял серьезность и показывал всем своим видом, что раз он женится, остальное ерунда. Он быстро покончил с поцелуями и трогательными поздравлениями, попрощался со всеми, взял Мэри под руку и повел ее домой. «Не по мне, крошка, эти глупые церемонии».

Сейчас лиры рассыпались по комнате, и дощатый пол, по которому он ползал, показался ему бескрайней пустыней.

Мэри приподнялась, пружины заскрипели.

— Но что же ты все-таки потерял?

— Две лиры.

— Найдем их утром.

— Боюсь, что он мне недодал.

— Они, наверно, закатились куда-нибудь в щель. Иди сюда. Утром…

— Я должен найти. А если их и не было?

— А ты не посчитал?

— Видишь ли, я вел себя, как человек воспитанный. Я положил их в карман, не пересчитав, чтобы не позорить старика перед людьми. Он же не какой-нибудь мелкий мошенник!

— Деньги тебе отдали сполна.

— Я ни капельки не доверяю твоему папаше. И рожа его меня смутила тогда. Он сиял так, точно подвиг какой-нибудь совершил.

— Это от радости… Ты что, не понял? Ну, иди же.

Вдруг Мэри вскочила, зажгла свет и села на кровати. Все сразу замерло в этой розовой комнате. Евтихис застыл на месте, словно свет парализовал его. Он растянулся под кроватью, торчали лишь его ноги. Потом он зашевелился, высунул голову и, не подымаясь с колен, устремил взгляд на Мэри. Волосы у него были влажные, ноздри раздувались, глаза покраснели. Мэри закуталась в простыню до самой шеи.

— Чего ты уставился на меня?

— Ну, ну, не торопись. Мы так долго будем вместе, что успеем еще надоесть друг другу…

Темные глаза Мэри были полны недоумения.

— Иди сюда.

Евтихис нахмурился, пристально посмотрел на нее и, опершись кулаками в пол, сказал с расстановкой:

— Меня нелегко провести…

— Но мы найдем лиры утром, они, наверно, закатились в угол.

— Я говорю не о лирах.

— А о чем?

— О другом, о самом главном. Больно долго ты разыгрываешь передо мной наивную девочку…

— О чем это ты?

— Брось притворяться… Ты пересолила…

— С ума ты сошел, что ли?

— Ничего подобного. Я знаю, что говорю, — ответил Евтихис. И опять уставился на пол, высматривая лиры. Она должна почувствовать, что этот разговор он не принимает близко к сердцу. Но почему Мэри так испугалась, словно схватилась рукой за голый провод? Долго еще будет она изводить его своим притворством? Когда он снова посмотрел на нее, лицо ее было белым, как простыня, которую она судорожно сжимала рукой у шеи.

— Так, значит, тебе насплетничали про меня?

— А разве это не правда?

— И ты поверил?

— Это уж мое дело. Но ты сама ничего мне не рассказала. До сих пор рта не раскрыла.

— Что я должна рассказать тебе?

— Брось, Мэри, вилять. Ты обязана…

Мэри разглядывала его, будто видела впервые этого парня, стоявшего перед ней на четвереньках, с ожесточенным лицом и колючим взглядом. Почему он злится? Она зябко поежилась, словно с простыни стекала холодная вода. Взгляд ее остановился на ногах Евтихиса. На правой — пятка и лодыжка в каких-то пятнах, скорей всего это грязь. И на левой ноге такие же пятна. Между пальцами тоже чернеет грязь. «Надо согреть ему утром воды», — подумала Мэри. Почему он так пристально смотрит? Что хочет он от нее?

Евтихис опять пополз по комнате: под столом сверкнула лира. Ах ты, подлая, куда запряталась! И не видно.

— Ты нашел, наконец?

— Думаю, тебе, Мэри, следовало бы объясниться со мной…

— Но что ты хочешь? Мне нечего…

— Хорошо… Я не прикоснусь к тебе, если ты мне все не расскажешь. И не жди. Я буду спать на полу до тех пор, пока ты не соберешься с духом!..

— Не понимаю тебя…

— Ничего, поймешь…

Но вдруг он насторожился, внимательно прислушиваясь. Нет, он не ошибся. Приближается мотоцикл. Он уже в двух-трех кварталах отсюда. Евтихис не шевелился. Мотор тарахтел все громче, вот машина на углу, сейчас она уже недалеко от ворот. Наконец, остановилась.

Мэри побледнела. Мотоцикл продолжал тарахтеть на тротуаре.

Резким движением Евтихис сорвал с Мэри одеяло и отбросил его в сторону. Она завизжала.

— Ты слышишь? — закричал он.

Мэри прижала ладони к лицу, будто хотела прикрыть свою наготу. Мотоцикл тарахтел уже чуть ли не над самым ее ухом, словно он въехал в комнату.

— Ты слышишь? — взревел Евтихис.

— Погаси свет.

— Ты сама зажгла его. А мне одно удовольствие полюбоваться на тебя голую. Тебе что, свет мешает?

Мотор продолжал реветь. Евтихис подумал уже, не выйти ли ему и не набить ли Периклису морду. Но вспомнив, что он в одних кальсонах, удержался.

— Ну, тебе это ничего не напоминает?

— Что бы ни напоминало, тебе не все равно?

— Да я просто так спрашиваю, чтобы поддержать беседу, — сказал, хитро прищурившись, Евтихис.

— Брось мне белье, я замерзла.

— Подумаешь! И я замерз. — Подойдя к ней, Евтихис как можно спокойнее спросил: — Скажи на милость, зачем эта сволочь прикатила сегодня к нашим воротам?

— Выйди и спроси его.

— Я спрашиваю тебя. Ты моя жена.

Он оторвал ее руки от лица, потряс за плечи и потребовал, чтобы она посмотрела ему в глаза. Сейчас, в приступе гнева, ему хотелось колотить, как по тесту, по ее нежному белому телу.

— Говори!

— Что говорить?

— Правду.

— Зачем?

— Я должен знать. А зачем, тебя не касается.

Одной рукой он сжал ее голову, а другой пытался поднять ей веки — ему казалось, что с открытыми глазами она скорее заговорит.

— Ты ездила с ним за город?

— Ты же знаешь, — ответила она, словно издеваясь над Евтихисом. — Один раз в Дафни. И все.

— Позвать его, чтобы ты повторила это при нем?

— Если тебе хочется — зови.

Евтихис быстро натянул брюки и направился к двери. Он решил раз и навсегда разобраться в этой истории. Только он взялся за задвижку, как услышал приглушенное рыдание и обернулся. Мэри лежала под простыней, свернувшись клубочком и спрятав лицо в подушку. Он решил не выходить: не стоит выставлять себя на посмешище перед этим хвастуном Периклисом. Что он делает столько времени на улице? Если раскроить ему череп, то подымется шум, соберется народ. Он и завтра успеет объясниться с ним. Евтихис наклонился над Мэри. Сорвать бы с нее простыню, пусть поймет, что ей не удастся спрятаться, что она должна признаться ему во всем. Но Мэри упорно не открывала глаз, и это больше всего бесило его. Значит, она не хочет говорить правду. Мэри натянула на себя простыню до самого подбородка.

— Так, значит, только один раз в Дафни? Да? — насмешливо переспросил он.

— С ума ты, что ли, сошел? Чего тебе надо?..

Евтихис сел в ногах кровати и строго сказал:

— Послушай, Мэри. Меня можно провести, только когда я умышленно закрываю глаза… Я знаю все, он сам мне рассказал.

— Что же ты тогда меня спрашиваешь?

— Мне хотелось бы услышать от тебя.

— Но ведь ты считаешь, что тебе все известно?

— Я хочу от тебя самой все услышать. Тогда это будет правда.

Мэри расплакалась. Кровать скрипела. Мотоцикл продолжал тарахтеть на улице. Плач Мэри окончательно вывел из себя Евтихиса. Чтобы сломить упрямство Мэри, он схватил ее за волосы и резко откинул ей голову назад.

— Ты сейчас же скажешь мне все! — неистово закричал он.

Ее голова с каштановыми кудряшками упала на подушку.

— Говори, — приказал он.

— Той правды, что ты требуешь, нет, — прошептала она устало. — Не жди, все равно ничего больше не услышишь.

— Что вы делали в Дафни?

— Погуляли и поехали обратно.

Евтихис изо всех сил потряс ее за плечи. Потом ей на голову обрушился град ударов, словно правду можно было выбить. Мэри не сопротивлялась, она точно не ощущала побоев.

— Что было в Дафни?

— Зачем я тебе буду говорить, раз ты мне не веришь?

Он залепил ей две увесистых пощечины, но Мэри даже не открыла глаз — она казалась совершенно бесчувственной. У ворот продолжал тарахтеть мотоцикл.

— Говори, а то я выдеру тебе все волосы. Сейчас я позову его сюда.

— Делай что хочешь, мне все равно, — упрямо твердила Мэри.

Он еще раз ударил ее по щеке и взвыл от ярости, увидев, что она продолжает неподвижно лежать, как куль с мукой. Что бы еще сделать с ней? Приставив рот к самому ее уху, он истошно закричал:

— Что было в Дафни? Ты скажешь мне, наконец?

Она даже не шевельнулась. Евтихис тряхнул кровать, Мэри ударилась о спинку, вздрогнула всем телом и опять застыла в неподвижности.

— Говори, ты лежала с ним под деревьями?

— Да, — неожиданно сказала с удивительной легкостью Мэри.

— Сколько раз?

— Много, не помню сколько…

— Рассказывай все с самого начала. Признавайся во всем!

Мэри закашлялась, точно ее душило что-то.

— Ты хочешь знать, что было в лесу? То, что бывает обычно, когда парочки устраиваются под деревьями, — проговорила она с расстановкой, закрыв глаза. И потом твердо добавила: — Да, я, Мэри, ездила…

— Но почему ты не сказала мне об этом раньше? — спросил пораженный Евтихис.

— Чтобы потом поиздеваться над тобой. Я ведь подлая. Ну вот, я сказала тебе все, что ты хотел. Призналась… Но, вместо того чтобы мучить меня, — добавила она, — почему бы тебе не поискать на полу деньги? Их же не хватает.

Евтихис почесал затылок и в замешательстве стал ходить босиком по комнате. Потом он сел в ногах кровати и долго смотрел на Мэри. Казалось, она, облегчив душу, спит глубоким сном.

— Я считал, Мэри, что ты хорошо обдумала, что значит прожить жизнь с человеком…

Он пересел на середину кровати, наблюдая за Мэри. Опустил голову и вдруг увидел свои грязные ноги. Он быстро сунул их под кровать. У него было столько хлопот, что он не успел даже помыться. Впрочем, в первую брачную ночь всегда темно, никто не смотрит друг другу на пятки. Не видела ли Мэри его грязные ноги, когда он ползал по полу? Наклонившись над ней, он с недоумением и любопытством изучал ее лицо, пытаясь понять, как могла так быстро измениться девушка, которую он прежде целовал украдкой в темных углах.

— Мэри, открой глаза. Давай поговорим.

— О чем? Разве мы уже не переговорили обо всем?

— Не спи, я расскажу тебе одну историю, чтобы ты поняла, с кем имеешь дело…

— К чему сейчас какие-то истории? — спросила Мэри. — Погаси свет, мотоцикл уехал…

— И правда, уехал! А я и не заметил, у меня до сих пор шум в ушах стоит….

Он укрыл ее одеялом. Пальцы у нее были ледяные. Веки по-прежнему сомкнуты.

— Видишь ли, Мэри, — заговорил опять Евтихис, — я рос в годы оккупации…

— Не надо сейчас никаких историй, — взмолилась она.

— Да, ты права. Я даже забыл, что хотел тебе рассказать… А ты когда-нибудь расскажешь мне свою историю?

— У меня ее нет, — ответила Мэри, пожимая плечами.

Евтихис долго не сводил с нее пристального взгляда. Точно искал глазами в ящике, полном всякой всячины, необходимые детали, чтобы собрать из них что-то…

Мэри встала, закутавшись в простыню, и погасила свет. В темноте она расплакалась, обняла его, прижалась к нему всем телом и заговорила прерывающимся голосом, с трудом сдерживая рыдания:

— У меня нет никакой истории, правда же. Я твоя жена. Что тебе еще надо?

— Хорошо, мы потом потолкуем об этом… А сейчас успокойся, — сказал Евтихис холодно.

Картонные коробки расставлены в строгом порядке, как на складе.

— Начало положено, — пробормотал Андонис.

Вангелия хотела передвинуть одну из коробок, но она выскользнула у нее из рук, и банки рассыпались по полу. Андонис бросил на жену сердитый взгляд, подозревая, что мысли ее все еще заняты ребенком. И, чтобы показать ей, что в этой работе самое главное — ловкость, он яростно схватил сразу две коробки и водрузил их на самый верх, точно долгие годы проработал грузчиком. «Вся моя жизнь теперь в этих консервах».

Когда Андонис поставил рядом со своей кроватью последнюю коробку, он сплюнул на пол, чтобы избавиться от вкуса горечи и пыли во рту, обвел мутным взглядом комнату и подвернул рукава, собираясь идти умываться.

Теперь им уже не о чем было говорить. Вангелия потихоньку спрятала разорванную детскую кофточку в карман. Чтобы отстоять ребенка, ей придется выдержать серьезную борьбу.

Андонис вошел в кухню и налил полный таз воды. Вангелии показалось, что сегодня ноги у него стали короче, а спина более широкой и сутулой. Он окунул в таз руки, и вода замутилась от грязи и крови, которая до сих пор сочилась у него из пальцев. Металлическая лента резала, как бритва. Он поспешно выплеснул воду из таза. Но Вангелия успела заметить следы крови.

Вернувшись в комнату, он сказал ей:

— Ты должна всей душой полюбить эти консервы… Они — нечто вроде фундамента нашей жизни. В этих картонных коробках моя репутация и все надежды… — И чтобы избавиться от ее испытующего взгляда, он остановился перед ней и сказал решительно: — Я должен признаться, Вангелия, что вводил тебя в заблуждение, обманывал тебя, как торговца на рынке, у которого хотел получить товар в кредит и подешевле.

— А что ты получил у меня?

— В этом я не могу тебе признаться. Ты лишишь меня кредита, а у меня нет ни драхмы, чтобы расплатиться наличными. Я обманывал тебя, вот и все.

— Ты мне не сказал ничего нового, я знала это, — ответила Вангелия.

— Как? Не может быть…

— Открой чемодан, — попросила она.

— Но там ничего нет…

— Я уверена, что белье, которое ты брал с собой, осталось чистым, даже не смятым. Открой…

Андонис не двинулся с места, но и Вангелия не настаивала больше.

— Ты догадалась об этом, потому что я откровенно признался тебе.

— Я сама разрешала тебе обманывать меня, я хотела этого, — сухо сказала Вангелия. — Ведь сколько раз я просила тебя — сядь, поговорим! А ты все занимался своей бухгалтерией. Но ты не раз забывал бумаги на столе… И я видела, что это не счета. Ты брал цифры с потолка, писал — лишь бы писать… Ни один итог не сходился. Я проверяла…

— Значит, ты следила за мной?

— Я хотела разобраться сама. И не заводила с тобой разговора. А однажды просто порвала твои бумаги, а ты даже не хватился их. Они были тебе совсем не нужны.

Кто-то стоял в дверях. Андонис испуганно вздрогнул. Он растерялся, узнав господина Харилаоса, который с улыбкой вошел в комнату.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровался судья. — Надеюсь, вы извините меня за вторжение. Я искал вас несколько дней…

— Я уезжал… Садитесь. Все дела, дела. Но куда вас посадить? Мы, коммерсанты, не знаем покоя… Садитесь на кровать, нет, лучше сюда, на коробки…

— Я хочу обратиться к вам с большой просьбой, — тихо сказал судья, сев на коробки. — Речь идет о моем сыне Ангелосе…

— Неужели его арестовали? — встревоженно спросил Андонис.

— Нет, — с удовлетворением ответил господин Харилаос. — Все в порядке… Но я хочу помочь ему. От Евтихиса я слышал, что вы знакомы с неким Тодоросом.

— Предатель, сотрудничал с оккупантами… Он мне не друг, как я могу иметь таких друзей? Коммерческие связи.

— Видите ли, он был главным свидетелем на процессе Ангелоса. От него и сейчас зависит жизнь моего сына. Его осудили главным образом на основании показаний этого господина…

— А что я могу сделать?

— Если бы вам удалось пробудить совесть Тодороса, тогда появилась бы возможность потребовать пересмотра дела…

— Мне? Пробудить его совесть?

— Конечно, в том случае, если вы одобряете такой образ действий. Было бы желание, а способ всегда найдется, — продолжал господин Харилаос. — Мне бы не хотелось оказывать на вас давление… Только если это не противоречит вашим убеждениям, если ваша совесть…

Андонис оперся спиной о коробки, почесал затылок, подумал, потом посмотрел на господина Харилаоса, ожидавшего от него ответа. Вангелия внимательно наблюдала за мужем. И судья не спускал своих ясных голубых глаз с Андониса и спокойно ждал.

— Вы, может, считаете, что это легко сделать? — спросил Андонис.

— Нет, очень трудно. Но я знаю, вы человек способный… Ведь мой сын осужден…

— Мне хорошо известна его история, — перебил судью Андонис. — Я не знал только, что Тодорос был главным свидетелем…

— Значит, вы были знакомы с Ангелосом? — обрадовался судья. — Тогда дело упрощается…

Андонис заговорил твердо, словно наконец решившись:

— Да, Ангелос был моим другом, близким другом. Раньше мне как-то не пришлось поговорить с вами об этом, я всегда так занят… и, кроме того, я считал, что огорчу вас, напомнив о нем. Я глубоко уважаю Ангелоса, он замечательный человек… Мы познакомились в студенческой организации в годы диктатуры. А потом во время оккупации… Мы должны были уйти вместе в горы, но я был ранен в бою за два дня до этого. Ты помнишь, Вангелия? Здесь недалеко, у железнодорожных путей…

— Ах, вот как!

— Да… Не смотрите, что теперь я занимаюсь коммерцией, веду счетоводные книги… Как говорится, стал ко всякой бочке затычкой… Это не сложно… А вы не беспокойтесь, Ангелос сильный духом, он молодец.

— Но мы должны помочь ему… — сказал судья.

— Должны, — неохотно согласился Андонис.

— Я полагаюсь на вас, вы найдете способ… Спокойной ночи. — Господин Харилаос встал, простился с Вангелией и уже в дверях обратился опять к Андонису: — Очень был рад познакомиться с вами. Надеюсь, мы кое-чего добьемся. Нам представится еще возможность поговорить подробней. Жду результатов ваших действий…

— Вы с ним видитесь? — спросил Андонис.

— Редко, — ответил судья, — приходится принимать массу предосторожностей… Вы же сами понимаете… Я встречаюсь с ним только в случае крайней необходимости… Я скажу ему, что беседовал с вами, он будет рад…

— Лучше пока ничего не говорите ему. Вот когда мы добьемся чего-нибудь конкретного, положительного… Тогда другое дело.

— Только передам привет, конечно, только привет…

После ухода судьи Андонис долго стоял молча, глядя на Вангелию.

— Что же делать?..

Вангелия в недоумении пожала плечами. Тогда Андонис повернулся к ней спиной и еще раз пересчитал коробки с консервными банками.