Железные ворота

4

Вот уже несколько дней Лукия кажется очень занятой и озабоченной. Она торопливо одевается и уходит из дому, словно спешит по делам. Никто не спрашивает, куда она идет; она может делать все, что ей вздумается, лишь бы не мешала другим. Во время утреннего чтения газеты она уже не произносит ни слова, точно находит это занятие вполне естественным, полезным, и даже выражает удовлетворение, когда отец прячет очки в футляр и говорит: «Все в порядке, ничего нет». Она, видно, приноровилась к ритму жизни семьи: не поет, когда другие хранят молчание, не насмехается над Измини и родителями, когда у них вырываются слова надежды. Обстановка в доме стала спокойнее, на причуды Лукии никто не обращает внимания. Однажды утром Лукия даже полила цветы на лестнице. «Сегодня у меня превосходное настроение», — сказала она Измини, и они, оживленно болтая, ушли вместе из дому. Измини начала привыкать к Лукии. Об Ангелосе они не говорили. Лукия интересовалась старыми друзьями, соседками, спрашивала, кто из ее гимназических подруг вышел замуж, хорошо ли они живут с мужьями, сколько у них детей, кто из знакомых погиб. Измини не в состоянии была ответить на ее вопросы. Старые друзья разбрелись по свету, каждый нашел свой путь в жизни; одни уехали из Афин, другие просто исчезли. О некоторых людях Лукия расспрашивала особенно упорно, но Измини в ответ лишь пожимала плечами. Как-то вечером, роясь в своем чемодане, Лукия вдруг спросила:

— А Василис? Как поживает наш доктор?

— Ничего о нем не слышала.

Лукия больше не стала задавать вопросов. Склонившись над чемоданом, она долго искала что-то и уже забыла, что именно. Василис тоже был их общим другом. Он жил в этом же доме, в квартире, где теперь живут Вангелия и Андонис.

Спустя некоторое время, надевая пальто, Лукия как бы между прочим сказала Измини:

— Странно, что ты ни о ком ничего не знаешь. Ведь все это были ваши друзья. Они куда-то исчезли, а вы и не подумали разузнать, кто из них жив, а кто умер… Отступились от всех, точно никогда не были знакомы… — Затем она повертелась перед зеркалом, затянула потуже пояс и ушла.

Сидя у окна, Измини смотрит на двор и соседние дома. Облака растут и чернеют; ночь, как серая пыль, оседает на черепичные крыши; дни начинаются и кончаются все так же торопливо. Господин Харилаос поручил ей снять копии с показаний и путаных судебных решений, не имеющих никакого отношения к Ангелосу; кроме того, он просил ее справиться, где находятся теперь конторы каких-то двух инженеров. Она все сделала и оставила бумаги на письменном столе судьи. Он считает, что это нужные данные для процесса. «Я должен торопиться…» — часто повторял господин Харилаос и смотрел ей в глаза, точно не решаясь произнести то, что вертелось у него на языке: «Я должен успеть…»

Когда уходит Лукия, дом будто вымирает. Сначала она раздражала Измини своей иронической улыбкой и напускным равнодушием. Но теперь Измини замечает в ее поведении что-то странное, точно ее гложет какая-то тоска. В присутствии Измини она напевает, стучит дверцами шкафов, выдвигает и задвигает ящики, вступает в разговор, интересуется модами, но иногда ни с того ни с сего раздражается. Однажды вечером, зайдя в квартиру судьи, Измини увидела Лукию сидящей на кровати Ангелоса. Вид у нее был подавленный: плечи опущены, глаза мутные, руки в бессилии лежат на коленях. Казалось, она так глубоко задумалась, что, рухни крыша у нее над головой, она не заметила бы. Тихонько прикрыв дверь, Измини прошла в комнату к госпоже Иоанне. Услышав их голоса, Лукия тотчас преобразилась.

— Я только что вернулась, — крикнула она и принялась напевать. Измини ушла, и песня сразу оборвалась.

Как-то на днях лил дождь, и Лукия вернулась домой промокшая до нитки. Она поднялась до середины лестницы, но, заметив, что дверь Вангелии приоткрыта, спустилась вниз и решительно постучала к ней. Истосковавшаяся по людям Вангелия приветливо встретила ее.

— Ты промокла насквозь… Зайди.

— Я часто вижу тебя у окна… Что ты вышиваешь каждый вечер? Покажи мне, — сказала Лукия, остановившись на пороге и окидывая взглядом комнату.

Она не решалась войти, и Вангелия взяла у нее мокрое пальто и пододвинула ей стул.

— Как тут все изменилось…

— Вытри волосы. Если хочешь, сними туфли… Где это ты бродила под дождем?

— Можно мне заглянуть в соседнюю комнату? — спросила Лукия.

— Проходи, но у нас беспорядок. Мой муж работает по ночам, и там повсюду разложены его бумаги. Я их не трогаю, это какие-то счета, прейскуранты.

— С вашей квартирой у меня связано много воспоминаний, — сказала Лукия. — Тут стоял его письменный стол, кровать, там — кровать его матери. Сколько лет вы живете здесь?

— В августе будет пять, — ответила Вангелия. — Поселились временно, и вот, как видишь, все еще здесь.

— Кто жил в этой квартире до вас?

— Комнаты пустовали. Кажется, съехала какая-то портниха с кучей братьев и сестер.

— А еще раньше кто жил?

— Не знаю. Не слышала… Садись. Ты уже столько дней здесь, а мы ни разу даже словом не перекинулись… Долго пробудешь в Афинах?

— Я приехала по одному делу, пока не закончу…

Вангелия с гордостью показала свое рукоделие.

— Вот, вышила две скатерти и салфетки.

Едва скользнув по ним взглядом, Лукия медленно обвела глазами комнату. Но она все же похвалила Вангелию за вкус и тонкую работу. Спросила, каким стежком она вышивает, какими нитками.

— А я тебя помню, — немного погодя сказала Лукия. — Ты ведь жила в красном кирпичном доме у железной дороги, около переезда? Я бывала там по соседству у моей подружки Лизы. Ты помнишь ее?

Вангелия помнила, и они заговорили об общих подругах, о парне-заике, который читал им стишки своего сочинения, о толстухе, каждую неделю красившей волосы в другой цвет, о тетушке Марии, которая связалась с американцем, что носил золотую цепочку, и о ее дочке, сбежавшей с велосипедистом…

— Как мы не познакомились тогда? Да и теперь каждый день встречаемся и только киваем головой друг другу… А я так одинока, — вздохнула Вангелия.

— Пойдем как-нибудь в кино…

— С удовольствием, свободного времени у меня хоть отбавляй…

Женщины сговорились сходить на днях к железной дороге и повидаться со старыми подругами. Лукия повеселела, а Вангелия была просто счастлива — нашелся наконец приветливый человек, с которым можно хоть словом перемолвиться.

— Я очень одинока…

— А я устала от жизни в провинции…

Потом Вангелия открыла ящик.

— Я покажу тебе, какие шторы я вышиваю… Мы с Андонисом все собирались поменять квартиру. Но теперь спешить не к чему… В ближайшее время они нам не понадобятся…

— Вы передумали? Ты привыкла к этой квартире?

— Должна привыкнуть, — твердо ответила Вангелия. — Дела у моего мужа идут не совсем гладко. Нам не до новой квартиры. Андонис из кожи вон лезет, но пока что у него ничего не клеится… От меня он скрывает правду, старается представить все в розовом свете. Но я знаю, что ему угрожает опасность… Я притворяюсь, будто верю ему, чтобы он не огорчался еще больше. И вышиваю шторы для новой квартиры… А он думает, что ловко обманывает меня.

— Как ты можешь?

— Иногда он пытается скрыть от меня что-нибудь, а я готова рассмеяться ему в лицо. Он распространяется о важных делах, о своих планах…

— А ты?

— Я слушаю и поддакиваю. Да, да, все, мол, будет хорошо… — Вангелия помолчала. Она сложила шторы и улыбнулась. — Я сердцем чувствую, что все образуется, — продолжала она. — Андонис способный человек, он справится с трудностями. Как же мне не поддержать его? Разве я этим не помогаю ему?

— Мне бы очень хотелось поговорить как-нибудь с Андонисом, — сказала Лукия.

— О каком-нибудь коммерческом деле?

— Нет, о моем брате. Я слышала, что он был его другом.

— Да, Андонис говорил мне об этом.

— Только не рассказывай ничего Измини. Даже отец не знает, что твой муж и мой брат часто встречались во время оккупации… Выясни, пожалуйста, видится ли теперь Андонис с Ангелосом. Окажи мне такую услугу… Я должна разыскать брата, он мне очень нужен, ради этого я и приехала в Афины. И я разыщу его непременно…

Вангелия пообещала осторожно разузнать все, и Лукия опять заговорила о студенте-медике, который жил раньше в этой квартире.

— Он был нашим другом… Мы все его очень любили.

— Где же он теперь?

— Никто не знает, будто сквозь землю провалился…

Лукия встала, медленно прошлась из угла в угол, внимательно рассматривая комнату. Затем, прислонившись к двери, спросила:

— А как ты познакомилась с Андонисом?

— Его ранили перед нашим подъездом… Мы услышали стон и втащили его в дом. Он пробыл у нас несколько дней; пока у него не зажила рана на ноге… Так мы познакомились, — охотно сообщила Вангелия. — Мы не сразу поженились, он хотел сначала упрочить свое положение на службе.

— А теперь у него не болит нога?

— Он бегает целыми днями и никогда не жалуется. Будто совсем забыл о ране.

Дверь вдруг отворилась, и вошел Андонис. В первую минуту он растерялся, но, поставив по обыкновению портфель на пол, любезно поздоровался с Лукией.

— Я очень рад… Я вас знаю, вы дочь судьи…

— И сестра Ангелоса, — сказала Лукия.

— Рад вдвойне!.. Ангелос был моим самым близким другом… Я его люблю и не перестаю им восхищаться… — Лукия молчала, и Андонис обратился к Вангелии: — У меня сегодня важные новости! Помнишь я говорил тебе о богачах… на днях у меня состоится первая встреча с ними.

— Ты доволен? — с надеждой спросила Вангелия.

— Блестящие перспективы… Надо досконально все изучить, обдумать…

— Я показывала Лукии шторы, те, что готовлю…

— Да, скоро, очень скоро… Я верю, мы на пороге удачи.

Он походил из угла в угол, пробормотал что-то об открывающихся перед ним возможностях и, взглянув тревожно сначала на Вангелию, потом на Лукию, остановился посреди комнаты.

— Раз, Вангелия, ты не одна, я схожу тут неподалеку. Представился удобный случай… Спокойной ночи. Я очень рад, — попрощался он с Лукией и, схватив набитый портфель, исчез. Вскоре ушла и Лукия.

Андонис добрался до квартала Метаксургио. Рядом с молочной жил Яннис, его старый приятель. Он связан с какими-то стройками. Андонис поднялся по мраморной лестнице. «Откуда знать, вдруг повезет». Он постучал в дверь. Прежде он часто бывал в этом доме… Еще постучал. Наконец в квартире раздались шаги. На площадке зажегся свет, потом открылось смотровое окошечко, а потом и дверь, из которой выглянул его приятель Яннис.

— Не пугайся, это я, Андонис… Я пришел по делу. Помнишь, мы как-то говорили… Ты интересовался у подрядчиков железом и строительным лесом?

Яннис впустил его в коридор.

— Ничем я не интересовался, — сонным голосом сказал он.

— Давай завтра встретимся, сходим на стройку. Доходы пополам. Верная прибыль… Ты только отрекомендуешь меня, все прочее — моя забота… Железо скоро исчезнет с рынка. Аннулировали все лицензии, и оно подскочит в цене… Это надежные сведения, так что можно извлечь прибыль.

Женский голос из глубины комнаты спросил, что случилось.

— Ничего, ко мне пришел приятель, — ответил Яннис.

— Ты недурно заработаешь, — продолжал Андонис. — Мы продадим большую партию по хорошей цене…

В коридор выглянула жена Янниса в ночной сорочке. Она бросила на Андониса сердитый взгляд.

— Добрый вечер, госпожа, — сказал он с улыбкой. — Знаю, что побеспокоил вас, но я счел своим долгом осведомить Янниса о некоторых коммерческих делах… Прямая выгода… Нам не довелось познакомиться, с Яннисом же мы знаем друг друга много лет, еще в оккупацию…

— Так что же случилось? — спросила она.

— Я говорил вашему мужу о листовом железе. Если он пристроит хорошую партию, вы будете иметь…

Женщина не проявила к его словам ни малейшего интереса, она смотрела раздраженно на Янниса — пора, мол, кончать. Андонис тотчас изобразил на лице любезнейшую улыбку и опять обратился к хозяйке дома:

— Не хотите ли вы, госпожа, приобрести в кредит изящное весеннее платьице, шелковое белье, трикотаж, нейлон, простыни? Может быть, вам нужен холодильник, кухонная посуда? Когда обзаводишься хозяйством, всегда чего-нибудь не хватает. А платье вы можете выбрать в одном из тех магазинов, которые я обслуживаю. Что для вас двадцать драхм в неделю? Хотите, я занесу вам образчики?

— Потолкуем в другой раз, — предложил Яннис.

Подталкивая Андониса к двери, он похлопал его по плечу и, чтобы побыстрее от него отделаться, пообещал поговорить с подрядчиками. Прежде чем Андонис спустился по лестнице, свет на площадке погас.

Оглядывая дом снаружи, Андонис думал о том, как быстро меняются люди. В этой квартире они собирались во время оккупации. Но что вспоминать о том, что было. Ведь эту сварливую женщину не интересует сейчас даже трикотажное белье, а Янниса — железо. Андонис медленно шел по улице. Дождь перестал, и чисто умытый асфальт ослепительно блестел. Ясная ночь и тишина успокаивающе подействовали на Андониса. Сейчас самый подходящий момент обдумать все. Но с чего начать? Нынешняя зима будет тяжелой, такой же, как и предыдущая, она опять принесет с собой одни посулы, надежды и бесполезные хлопоты. Вангелия вновь открыла ему неоценимый кредит — ее ясные глаза по-прежнему сияют доверием, — и на руках у нее много долгосрочных векселей, его обещаний, которые Андонис подписывал с легкомысленной готовностью. «Запасись мужеством на эту зиму. До весны дела наши поправятся… Поверь мне, скоро мы заживем хорошо… Через месяц подыщем квартиру получше». И Вангелия улыбалась в ответ. «Я верю, скоро мы заживем хорошо», — говорила она.

Итак, надо обдумать все до мелочей. Но сейчас он не успеет. Он почти добрался до дому, и уже поздно. Для того чтобы найти правильное решение, необходимо спокойствие, надо избавиться от одышки и от векселей Георгиу. Светящаяся реклама — вот это работа. Если заняться ее распространением, найти клиентов, то можно прилично заработать. Ночью рекламы будут сверкать разноцветными огнями и освещать улицы.

Вангелия ждала его. Она сидела, как всегда, за вышиванием, и лицо ее было спокойно.

— Почему ты не спишь? — накинулся на нее Андонис. — Уже очень поздно. Я тебе говорил тысячу раз: меня раздражает, когда ты ждешь меня, не ужинаешь, не ложишься спать.

— Я сижу не из-за тебя, я хочу поскорее кончить работу, — сказала Вангелия и свернула вышиванье.

По его глазам она поняла, что сегодня тоже не стоит заводить разговор о ребенке. Но неужели это такое страшное событие, что надо объявлять о нем, когда он будет в хорошем настроении? Да, появление ребенка — большое событие, это не какое-нибудь повседневное дело, как, например, мытье посуды или подписание очередного векселя.

— Я совсем не хочу спать, — добавила Вангелия.

Андонис похолодел: Вангелия определенно хочет вызвать его на разговор. Движения у нее неторопливые и уверенные, словно она ждет чего-то, словно у нее в душе непочатые запасы терпения. Все в комнате на своем месте. Хорошо, когда люди пребывают в неведении, благодаря которому сохраняется порядок.

— Я иду спать, — сказал он. — Смертельно устал. Разбуди меня, пожалуйста, пораньше. Если хочешь, посиди еще…

— Есть будешь?

— Нет, еле на ногах держусь.

Он прошелся по комнате, выпил в кухне воды и стал искать какую-то бумагу, избегая взгляда Вангелии.

Рано утром, похлопав в ладоши, Евтихис разбудил домашних. Михалис вмиг упаковал свои пожитки: два одеяла, подушку, рваные ботинки, две пары кальсон, — окинул последний раз взглядом родной кров и с узлом под мышкой двинулся в путь.

— До свидания, я ухожу, — сказал он, точно отрезал.

В механической мастерской он засунул свои вещички под скамью, чтобы вечером и самому бросить тут якорь, превратиться в нечто вроде токарного, фрезерного станка или полиспаста и стать вполне самостоятельным. Как всегда, он первым делом смазал токарный станок, а потом сказал мастеру, что отлучится на часок, у него неотложное дело. Михалис быстро разыскал тележку, — так ему приказал Евтихис, — подкатил ее к дому и поставил на тротуар.

Когда он заглянул в комнату, Евтихис спокойно объяснял матери, что он наилучшим образом устроит ее у старшего брата. Но старуха не хотела с этим мириться, и Евтихису пришлось самому взяться за дело: он разобрал ее кровать, прислонил железные спинки к стене и затем, постелив на пол одеяло, побросал туда ее вещи. Тогда тетушка Стаматина поняла наконец, что лучше ей не перечить сыну. Евтихис погрузил на тележку узел, сундучок, матрас, кровать и распорядился, чтобы Михалис отвез все это к Павлосу — их старшему брату. Старуха кусала концы своего платка и убивалась так, словно из дому выносили покойника. Так вот, вдруг, покинуть родной кров, ни с кем не простившись. Она уныло плелась за тележкой. Несколько раз просила Михалиса ехать помедленней. А тот не слушал ее и бежал вприпрыжку, чтобы поскорее разделаться с поручением. Его даже забавляла вся эта заваруха, хотя он и ворчал на брата за то, что тот выставил мать и его из дому.

Немного погодя Михалис забежал сообщить Евтихису, что Фалия, жена Павлоса, не разрешает вносить вещи в квартиру до прихода мужа, а тот лишь в полдень вернется с работы. Евтихис разволновался, может быть даже немного струхнул и, крепко выругавшись, со всех ног побежал на квартиру к брату. Тетушка Стаматина, точно нищенка, сидела на ступеньках, а нагруженная тележка стояла на тротуаре. Не сказав ни слова матери, он постучал в дверь и, когда жена Павлоса подошла к смотровому окошечку, приказал ей немедленно впустить их. Напуганная его свирепым видом, Фалия отперла дверь, но заявила, что хозяин в доме Павлос, а не он.

— Хорошо, я приду в полдень и тогда потолкуем, — проворчал Евтихис.

Он свалил вещи в коридоре и предложил матери войти в квартиру. Но, оскорбленная приемом невестки, тетушка Стаматина упорно не желала переступать порог до прихода старшего сына. Обхватив колени руками, она села на лестнице и словно замерла. Евтихис оставил ее в покое — он хорошо знал, как трудно переубедить стариков, — и вернулся домой.

Наконец он был один, совершенно один. Ему хотелось кричать от радости и скакать по пустым комнатам. Но вдруг он оцепенел, молнией промелькнула мысль: не сглупил ли он, затеяв всю эту заваруху с женитьбой, и не лучше ли было бы жить одному, спать на полу, расстелив в углу два лоскутных одеяла? Зачем столько хлопот?

Он долго раздумывал и вдруг задал себе вопрос: «А люблю ли я Мэри?» Но, прежде чем ответить на него, он принялся разбирать вещи, оставшиеся во дворе. Отнес к воротам старье и то, что ему показалось ненужным: поднос и стаканы, предназначенные для гостей, шкаф со стеклянными дверцами — каждую пасху и рождество, украсив шкаф вырезками из газет, мать расставляла в нем кофейные чашки, — старую хромоногую кровать и прочий хлам. Он позвал проходившего мимо старьевщика и уступил ему все это за гроши, лишь бы очистить дом. Старые стулья, фотографии дядюшек в рамках и прочую дребедень, которая годилась на топку, он запихнул в прачечную. Оставил только кухонную посуду, чтобы Мэри не пришлось обзаводиться всем на первых порах. Он разделался также с тряпьем и на этом успокоился. Зачем столько лет берегли все это барахло? Разве было у них когда-нибудь налаженное хозяйство? Хоть раз сели они за стол обедать всей семьей? Отец приходил каждый вечер пьяный, мать работала на ткацкой фабрике, дома же ходила вечно мрачная и то и дело запиралась в кухне; Павлос возвращался поздно, а Евтихис, с тех пор как помнит себя, целыми днями бегал по городу, чтобы заработать на хлеб. Так прошло много, бесконечно много лет. Но теперь со всем этим покончено.

Евтихис попросил, чтобы Михалис пришел вечером помочь ему; парнишка неохотно пообещал, так как был целиком поглощен мыслями об устройстве своей новой жизни.

В Монастираки, как обычно, Евтихиса ждали его компаньоны. По дороге он обдумал, как сообщить им о своей женитьбе, но они не дали ему слова сказать — тут же налетели на него с вопросами, какую работу он заготовил им на сегодня.

— Мы займемся, возможно, не совсем обычным делом, — загадочно сообщил Евтихис.

— Почему возможно?

— Это новая работа на два-три дня.

Затем он оглядел каждого из них с головы до пят и, оставшись явно неудовлетворенным, почесал подбородок.

— Как есть настоящие бродяги. Небритые, оборванные. Посидели несколько дней без дела и в нищих превратились?

В этот момент его взгляд упал на Эльпиду, стоявшую в стороне. Но тут парни опять стали донимать его, в чем состоит новая работа.

— Через час я вам все скажу. А пока что побрейтесь, нацепите галстуки и надрайте ботинки. На этот раз мне требуются джентльмены…

И он поспешил на свидание к Андонису. Тот опоздал минут на десять и, отдуваясь, долго оправдывался. По дороге Андонис рассказывал о Тодоросе, слова вылетали у него изо рта с космической скоростью. Этот человек заражал тревогой, как пожарная машина, несущаяся на пожар. Речь шла о контрабанде, Евтихис давно это понял. В шумной кофейне их ждал толстяк. Андонис с гордостью представил ему Евтихиса.

— Молодой человек, о котором я тебе говорил.

Евтихис с Тодоросом быстро пришли к взаимопониманию. Они тотчас договорились, как пристроить партию нейлона, и расстались довольные друг другом.

«Толстяк вовсе не зверь, он просто соблюдает свои интересы», — подумал Евтихис и отправился обратно в Монастираки. Приведя себя в порядок, приятели уже поджидали его. Он поманил их рукой, и они последовали за ним на склад. Там он объяснил, не таясь, что за работа им предстоит.

— Летите пулей к знакомым торговцам. Действовать надо с умом! Никому ни слова — могила!

— Так это то, что ты нам обещал подыскать? — спросил Фанис.

— Это временно. Чтоб не сидеть сложа руки. Может, струсили?

— Я нужна? — поинтересовалась Эльпида.

— Нет. Но погоди, мне надо кое-что сказать тебе, — задержал ее Евтихис.

Когда парни поняли, что эта работа действительно сулит заработок, они дали согласие, и Евтихис ушел вместе с Эльпидой.

Долго брели они молча. Евтихис не знал, как приступить к разговору, а Эльпида его ни о чем не спрашивала. На улице Афинас они затерялись среди пешеходов, трамваев, машин и тележек, но Евтихис и тут не решился заговорить, видя, с какой робостью идет Эльпида по шумной улице. Почему же он не может решиться? Если бы Костис был жив, к нему прежде всего помчался бы он с новостью, что женится. Эльпида его сестра, но она не Костис. Костис умер, вернее погиб, много лет назад, когда они вместе с Евтихисом прицепились на ходу к немецкому грузовику, чтобы стащить каравай хлеба. Костис неловко ухватился за борт машины, соскользнул и попал под колеса. Что осталось от двенадцатилетнего мальчишки? Кровавое месиво и красные следы шин на асфальте. Евтихис тотчас спрыгнул с машины и подбежал к другу. Костиса подбирали лопатой, а Евтихис с караваем хлеба под мышкой стоял рядом. Он пошел к Эльпиде, на этот раз без Костиса! Отдал ей весь каравай, и, кто знает, поняла ли она в тот момент, во что ей обошелся этот черный кислый хлеб. С тех пор, как только у Евтихиса появлялись деньги, он отдавал часть Эльпиде, потому что всегда помнил, что его друг, как бы он ни был голоден, никогда не забывал поделиться с сестрой последним куском. «Я отнесу Эльпиде», — говорил он. Так Эльпида продолжала получать свою долю, будто Костис был жив. Никто не догадывается об этом, а Евтихис, конечно, не признается. Напротив, он утверждает, что в их деле девушка просто необходима. «В конечном счете вы работаете не больше ее», — заявил он своим компаньонам. Он не собирался плясать под их дудку. Костис погиб под колесами грузовика, а Евтихис остался жив. И он считает, что Эльпида должна получать свою долю не потому, что умер ее брат, а потому, что он, Евтихис, жив. Это великое дело. Но сегодня он тщетно пытается выдавить из себя хотя бы несколько слов — сообщить ей о своей женитьбе. Они идут рядом, но то и дело их разделяет тележка или пешеходы. На перекрестке Эльпида первой перешла улицу, и тотчас между ними вырос длинный ряд машин. Евтихис крикнул ей:

— До свидания, мне в другую сторону!

Эльпида махнула ему на прощанье рукой, и Евтихис вдруг почувствовал, как что-то душит его. Он бросился следом за ней.

— Постой, я забыл тебе сказать…

— Что?

— Пойдем со мной.

Евтихис не поднимал глаз от плит тротуара. Почему так трудно выговорить это? Они свернули на другую улицу, прошли еще немного, а он все не раскрывал рта.

И вот они снова оказались в Монастираки. Попросив ее подождать, Евтихис зашел в лавку к знакомому старьевщику и забрал у него приемник Андониса. «Раз он не продается…» Выйдя на улицу, он сказал Эльпиде:

— Возьми его домой.

— Что я с ним буду делать?

— Слушать песенки. Приемник хоть и старый, но работает.

— А почему ты не оставишь его себе?

— Мне он не нужен. — Когда Эльпида взяла приемник, Евтихис прибавил: — Дарю его тебе, чтобы ты не скучала. — И ушел.

Пройдя целый квартал, Евтихис вдруг остановился. Сколько времени потратил он зря, так и не сказав Эльпиде того, что хотел!

Операция с контрабандой напомнила чем-то Евтихису его «налеты» на немецкие грузовики во время оккупации. И Евтихис почувствовал вдруг, как потянуло холодным ветром. Неужели опять ему грозит опасность? Тодорос платит хорошие деньги, а он, пока у него не наладятся дела, вынужден браться за все, что ему подвернется. Но если думать об опасности, то никогда не добьешься успеха. Разве впервые идет он на риск?

Евтихис распорядился, чтобы в полдень Михалис перевез на тележке вещи Мэри. Брат заупрямился: он стеснялся заходить в чужой дом. Но Евтихис посулил ему хороший подарок и легонько подтолкнул его для верности. Парень, насвистывая, покатил тележку. Тесть обещал Евтихису на первых порах только кровать и добавил, что гардероб, стол, буфет и стулья он уже заказал столяру, но тот закончит работу лишь через несколько дней. Евтихис объяснил старику, что не торопится со свадьбой, все эти дела — не его забота. Но кое в чем он проявил настойчивость, зная прекрасно, что тести щедры на обещания, а вот получить с них что-нибудь удается, лишь пока ходишь в женихах. Но насчет мебели Евтихис сделал тестю уступку. Первое время они с Мэри обойдутся без шкафов и стола, нужна только кровать. «Мы не собираемся принимать гостей», — сказал он Мэри, которая непременно хотела обзавестись гардеробом с запирающимися ящиками, чтобы можно было надеть ключи на колечко и прятать их в укромное место. «Это, деточка, все ерунда. Скажи лучше старику, чтобы он выложил денежки, вот это дело серьезное».

После того как Евтихис отправил брата за вещами Мэри, он забежал посмотреть, что с матерью. Павлос уже пришел домой, и вся семья молча сидела в комнате.

— Ты что, с ума спятил? — накинулся старший брат на Евтихиса. — Как тебе взбрело в голову выставить мать из дому и приволочь ее сюда?

Евтихис посоветовал Павлосу быть повежливее и спросил, намерен ли он разговаривать по-деловому, спокойно, или предпочитает затеять драку.

— Мать она тебе или нет?

— А ты думаешь, что ее можно, как мяч, перекидывать от одного к другому? Ты не имеешь права вышвыривать мать на улицу только потому, что спутался с девкой… которой замуж не терпится, — отпарировал Павлос.

Евтихис вскипел, схватил стул и, прежде чем ему успели помешать, запустил им в Павлоса.

— Научись с уважением отзываться о моей жене.

Кровь залила лицо Павлоса. Увидев это, Фалия завопила что было мочи, а тетушка Стаматина стала белая как мел. Она испугалась, что старший сын в припадке гнева изобьет до полусмерти Евтихиса, как когда-то избил своего приятеля Томаса; ведь за эту историю Павлос отсидел полгода в тюрьме. Но сейчас он словно окаменел. Лишь глаза его злобно сверкнули, он слизал с губ кровь, хлынувшую из носу, и вытер платком лоб.

Фалия не давала им рта раскрыть. Она причитала, носилась по дому в поисках ваты, бинта, марли, йода и спирта, чтобы сделать мужу перевязку. То и дело спрашивала, не больно ли ему, советовала откинуть назад голову, прилечь. На Евтихиса она даже не взглянула ни разу, будто он был ни при чем, и Павлос просто случайно ушибся. Тетушка Стаматина словно приросла к стулу, но несколько раз она все же ухитрилась наступить Евтихису на ногу, предупреждая, чтобы он не больно-то разорялся.

— Ну, давай потолкуем теперь о матери, — предложил Евтихис.

— Лучше всего, — перебил его Павлос, — сними квартиру и переберись туда с женой, как сделал я в свое время. А еще лучше, если невесте дали немного денег в приданое, отстрой-ка ты себе где-нибудь комнатенку.

Пусть он воздержится от наставлений, ответил брату Евтихис, и не забывает, на чьих плечах вот уже сколько лет лежат все заботы о доме, в то время как он, Павлос, заходит туда только как гость.

— Скажи-ка ему и ты, мать, разве случалось когда-нибудь, чтобы у тебя не было халата или комнатных туфель, разве не вызывал я господина Асимакиса, стоило тебе прихворнуть. И пальто я тебе купил, и жакет. Скажи-ка, мать, неужто тебе чего-нибудь не хватало? Еды, одежды, лекарств? И теперь я также буду о тебе заботиться. Но я ни с кем из вас не желаю жить вместе. Предпочитаю, чтобы никто не знал, миловался я сегодня с женой или поколотил ее. И для молодой хозяйки лучше жить отдельно. А меньший брат обучится скорее ремеслу, если будет и день и ночь в мастерской. Думаешь, моей жене радость большая видеть его каждый день по утрам в одних подштанниках! А деньги, что получу от тестя, я не стану тратить на комнатенку в какой-нибудь дыре. Я их с пользой употреблю.

Павлос же твердил свое: оставь старуху в покое и сними квартиру.

— А тебя разве я не кормил и не подкидывал тебе на табачок, когда ты столько лет был безработный, без гроша в кармане? Кто, как не я, расплачивался за твое буйство, за суды? Ты забыл? И адвоката я нанял, и апелляцию подал, а когда ты вышел наконец из тюрьмы, у тебя и сигареты были, и кофе, и чистая рубашка. Ты спросил когда-нибудь, во сколько мне влетела эта твоя история? Ведь если бы не апелляция, ты мог бы и сейчас как миленький сидеть за решеткой! Знаешь, как я наседал на свидетелей Томаса, чтобы они не угробили тебя на суде? А мало посылок получил ты в тюрьме?

— Это все так, но мать…

— А в оккупацию как вы жили? Забыл, что все вы смотрели мне в руки, как только я появлялся на пороге? А когда я воровал хлеб, ты и в ус не дул. Меня ты величал налетчиком, стыдился брата, но ни разу не отказался ни от хлеба, ни от рыбы. Ты же помнишь, тогда не замолкали автоматы, было не до шуток. Я, как Костис, мог в любой момент попасть под машину, и ты без меня бродил бы, точно голодный пес… Тоже мне герой…

— Зачем ты говоришь все это теперь?

— Да так, чтобы ты припомнил.

Хотя спор ни к чему не привел, Евтихис решил, что его доводы были достаточно вескими, и, посмотрев на часы, спросил, куда они поставят кровать матери. Фалия ответила, что в гостиную нельзя. «Где принять человека, если он заглянет в дом?» И так как больше нигде не нашлось места, оставалась лишь кухня. Прежде чем уйти, Евтихис сам поставил туда кровать и велел матери лечь скорей, для того чтобы старуха наконец почувствовала, что и у нее есть свой угол. Ведь в его отсутствие они способны вышвырнуть ее кровать даже в прачечную.

— А когда свадьба? — спросил Павлос.

— Может, в субботу, может, в начале той недели. Мне еще надо уладить кое-какие мелкие дела…

Евтихис намекнул брату, что ему не к чему проявлять интерес к его женитьбе и что сам он пришел сюда лишь ради матери. Он постелил ей постель и оставил немного денег, расплатившись, как он обещал, за уборку в доме. Но старуха не брала денег, и Евтихис положил их на одеяло. Затем, наклонившись к матери, шепнул ей на ухо:

— Не горюй, мать, все будет хорошо. Я о тебе не забуду… — И он прикоснулся губами к щеке матери. Возможно, он даже поцеловал ее. Но тут же отпрянул — в коридоре раздались шаги Фалин — и сразу ушел, чтобы никто не увидел, как он разнежничался со старухой.

Оказавшись на улице, он вздохнул с облегчением, словно гора свалилась у него с плеч. Михалис с пустой тележкой ждал его во дворе: Мэри еще не собрала свои вещи.

— Тем лучше, — пробурчал Евтихис. — Ступай, сегодня ты мне больше не нужен…

Наконец Евтихис был один в двух комнатах. Он принес из прачечной свой старый коврик, расстелил его на полу и растянулся на нем с таким блаженством, будто он много ночей провел без сна. Никогда еще он не чувствовал себя так легко: один, совершенно один, и никто к нему не пристает, ничего у него не требует. Пожить одному — большой соблазн. А не послать ли все к черту, не объявить ли Мэри и ее отцу, что он передумал? У него будет своя квартира, комнаты с розовыми стенами, старый коврик и ключ. И он сможет возвращаться когда угодно и спать где ему вздумается.

Он долго лежал, растянувшись на полу.

«А жизнь — хорошая штука!» — решил он. И встал. Надо было пойти узнать, как же все-таки обстоит дело со свадьбой, получит ли он деньги, приданое Мэри.

— Ну, теперь я готов, — произнес он вслух и вышел, оставив дверь квартиры открытой.

Андонис уже едва волочил ноги. На площади Синтагма он остановился в изнеможении и посмотрел вверх. Светящиеся рекламы — хорошее начало: на этом он немного заработает, перебьется какое-то время. Без реклам ведь не обойтись при свободной конкуренции. На базаре первым распродает свой товар тот, кто кричит громче всех. Как повести дело с богачами, он обдумает позже. Сегодня на нем новый костюм, а это уже кое-что.

Внезапно перед ним возник человек и буквально уничтожил его своим тяжелым хищным взглядом. Лицо у него было словно высечено из черного камня, рука железным обручем сжимала плечо Андониса.

— Ага, попался! — захохотал великан, будто давно охотился за ним.

Андонис сразу сник. Это сам Георгиу. Он сверлит его взглядом, пытается проникнуть ему в душу. И Андонис тотчас почувствовал себя таким опустошенным, точно вся кровь из него ушла в плиты тротуара. Чтобы лучше видеть Андониса, Георгиу отступил на шаг. За его спиной, как подстреленные птицы, метались незнакомые люди, мелькали машины, огни.

— Я не мог… — прошептал Андонис. — Прости меня.

Но Георгиу не слушал, он смотрел на Андониса, готовый проглотить его, и тот понял, что ему не спастись. Портфель стал невыносимо тяжелым, улица закружилась у него перед глазами. До ночи, что ли, они будут здесь стоять? Вот итог всей его жалкой жизни. Часы показывают четырнадцать минут третьего. Если что-то завершается сейчас, то эта минута достойна быть отмеченной. И Андонис отметил время, он вспомнил, что всегда в критические моменты своей жизни хотел знать, который час.

— Как только смогу, я отдам тебе… Ты вправе… — лепетал он.

— Мое право — это деньги, — жестко сказал Георгиу.

— Назови меня мошенником. Но обманули и меня. — Андонис поразился самому себе: с какой легкостью произнес он это страшное слово. — Назови меня мошенником, — повторил он громче.

— По-твоему, таким образом можно расквитаться?

— Нет, но…

У Георгиу тяжелая рука, и вид у него разъяренный. Перед широко раскрытыми глазами Андониса блестят черные точки, он стоит и думает: «Если он ударит меня, и то лучше, все же какой-то конец». Но вместо этого Георгиу пробормотал:

— Ты меня разорил…

Словно молния, мелькнула в мозгу Андониса мысль. Он вдруг понял, что у Георгиу действительно лицо разорившегося человека. Ему можно поверить. Да, настал критический момент. Андонис фамильярно схватил его за руку.

— Тогда пойдем выпьем узо, — обрадовавшись, воскликнул он. — Теперь мы в одинаковом положении. Не бойся, я угощаю. Это же коммерция, а самая большая доблесть коммерсанта — не принимать неудач близко к сердцу. Может, хочешь пива?

Георгиу был изумлен. Он не мог сообразить, какую ловушку расставил ему Андонис, и не мог противиться. Может быть, и правда, он, Георгиу, вконец разорившийся человек?

— Пойдем обсудим, как нам выкарабкаться. Что это у тебя такой кислый вид? Мы не первые и не последние, люди часто попадают в подобные ситуации. И ты кому-нибудь задолжаешь, без этого не бывает… Войди в мое положение!

— Теперь уже поздно, — сказал Георгиу, — ничего не поделаешь.

— Почему? Деньги никогда не обесцениваются. У меня временное затруднение, осечка. Надеюсь, ты не повесишься из-за моих векселей? Это же самая обычная аномалия, очень распространенная при коммерческих сделках. Ведь даже в балансе предусматриваются «сомнительные» претензии, как нечто неизбежное, то есть законное в экономике… Я сожалею, что мне пришлось напомнить тебе об этом столь обычном и естественном явлении…

— Выходит, ты, Андонис, стал вполне последовательным мошенником, — в недоумении произнес Георгиу.

— Пусть будет так. Но я полагаю, что при коммерческой сделке одна из сторон всегда рискует понести убыток. Не так ли?

Андонис решил, что, чем больше вздору он нагородит, тем скорее человек, считающий, что разорился по его вине, безропотно последует за ним. Он держал Георгиу за руку и, чуть-чуть сжимая ее, тем самым выражал ему свое сочувствие. Андонис старался пожимать его руку слегка, как и подобало в данном случае, самое главное — не терять над ним власти. Он вел его по улице Стадиу.

— Пойдем по теневой стороне?

— Но уже вечер, — заметил Георгиу.

— Там все-таки приятнее.

Георгиу молча согласился. Хороший знак. Они остановились, чтобы пропустить машины. Перейдя улицу, Андонис сказал:

— От меня тоже денежки уплыли, я не потратил их на женщин, не проиграл в карты. Опротестовывать векселя смешно, дорогой мой. Это обычный прием мелких торговцев, которые дотошно следят за сроками.

— Но я, — возразил Георгиу, — передал твои векселя импортеру и вышел у него из доверия.

— Плохо, очень плохо для него, но еще хуже для тебя: ты пытался доказать свою кредитоспособность с помощью документов третьего лица.

— Но мы же, Андонис, друзья, так я считал.

— Ошибаешься. Если б мы были друзьями, мы бы не подписывали документов, — строго сказал Андонис. — Не затаивай на меня зла. Ты вносишь элемент личного в деловые отношения, это было допустимо при первых шагах капитализма… Совершаются тысячи сделок, и кто-то всегда терпит убыток. Прибыль делится между немногими из огромного числа тех, кто за ней гонится. Таков закон. И мы на данном этапе оказались в проигрыше…

Андонис чуть сильней сжал ему руку. Может быть, это выходит за пределы деловых отношений, но он чувствует симпатию к этому простодушному человеку, который, положившись на него, отдал ему товары в обмен всего лишь на подпись. Георгиу — его приятель, правда не близкий, скорее просто знакомый. Назвав Андониса мошенником, он не сделал открытия, он повторил его собственные слова, следовательно, эта характеристика ровным счетом ничего не значит. Так обстоит дело, и Андонис обязан чувствовать симпатию к Георгиу, который вынужден молча тащиться следом за ним, в то время как сам он старается своей болтовней окончательно заморочить ему голову. В столь критический момент восприятие должно быть предельно обостренным.

Улицу переходят люди с портфелями, одни спешат, другие нет. Машины гудят им. А сколько всяких опасностей подстерегает и тех, кто шагает по тротуару!

Георгиу пока что не возмущается вслух, значит, терпение его не лопнуло. Андонис обращается к нему с сочувствием, чуть ли не с сожалением, потому что Георгиу — действительно человек, достойный сожаления, раз он готов согласиться с ним. «Ты можешь упрятать меня в тюрьму, — подумал Андонис. — Но много ли ты выиграл, даже если я признался в том, что я мошенник?» По этим же улицам вели когда-то Андониса, арестованного по приказу немцев. У одного из сопровождавших его, бледного верзилы в очках, приспешника эсэсовцев, под плащом был пистолет. Андонис попытался завязать с ним разговор, но предатель пригрозил: «Если второй раз оглянешься, стрелять буду». Андониса конвоировали еще двое. Тогда дул пронизывающий ветер, и он тоже чувствовал приближение конца. Часы показывали два часа тридцать семь минут. «Ну, вот и конец», — подумал Андонис. Его схватили у входа в контору — он служил тогда в фирме, — верзила в очках, остановив его, приставил пистолет ему к груди. «Если тебе дорога жизнь, ни с места», — прошипел он. Андонис увидел, что его окружили, и повиновался. Они прошли по улице Стадиу среди не подозревающих ни о чем людей, которые зябко поеживались. На площади Клавтмонос его посадили в крытый грузовик и повезли на улицу Мерлин. Он увидел перед собой на скамейке знакомого человека в наручниках, своего однокурсника. Они лишь переглянулись и сделали вид, будто не знают друг друга. Позже он вспомнил его имя: это был Спирос Иоаннидис…

— Я понимаю, тебя обманули, — сказал Георгиу. — Но что толку? Адвокату импортера я объяснял, что тебя надули…

— Ошибаешься, — воскликнул Андонис. — Не говори так обо мне. Скажи ему лучше, что я мошенник… то есть коммерсант, попавший в затруднительное положение…

Андонис никогда бы не мог согласиться с тем, что его надули. Идея операции принадлежала ему, и его подвело лишь то, что этот дурак Теофилос погубил все дело. С ним Андонис был связан давно: они оказывали друг другу разные услуги, и на чердаке в лавке Теофилоса, попивая кофе, рассуждали о перспективах экономики. Андонис — специалист по тканям (разве только по тканям?), и Теофилос с ним всегда советовался. Однажды он сказал: «Андонис, я потерял доверие на рынке». — «А я на что?» — ответил самодовольно Андонис. Хотя он и не был торговцем, но во многих магазинах ему доверяли, с тех пор как он стал работать в фирме. Он тут же взял у Георгиу товар и подписал ему векселя. Андонис назвал тот период своей деятельности «борьбой за завоевание клиентуры». Это был самый трудный и напряженный период. Векселя Теофилоса до сих пор у него в портфеле… Через несколько дней Андонис шутя сказал Теофилосу: «Розничная торговля в наше время — этап уже пройденный. Жди, когда в оправдание своего безделья к тебе завернет случайный покупатель. Смелый, предприимчивый торговец получил бы в кредит товар, продал бы его оптом со скидкой и уехал бы за границу. Там он приобрел бы новую партию товара и автомобиль. На своей машине, с товаром прикатил бы обратно. Заплатил бы в таможнях сколько положено и, пристроив эту партию опять со скидкой, расплатился бы по некоторым векселям, чтобы его сочли платежеспособным. Затем набрал бы товара…» Теофилос слушал его, раскрыв рот. Через несколько дней Андонис обнаружил у него в лавке пустые полки, и продавец объяснил ему, что хозяин поехал в Салоники. Он воспользовался его идеей! Андонис ждал, когда тот вернется, чтобы посоветовать ему, как действовать на втором этапе. Но прошло уже больше года, а Теофилос все не возвращался. Он прислал Андонису открытку с заснеженным пейзажем: «В Тироле очень красиво», потом другую: «В Мюнхене превосходно», затем: «Париж — чудо». Между тем векселя, которые Андонис подписал Георгиу, были опротестованы. В глубине души он верил, что Теофилос вернется, чтобы по его совету завершить цикл. Но когда он получил открытку из Испании с боем быков, он похоронил блестящую идею, загубленную этим болваном. «Слабая сторона всякой деятельности — это отсутствие перспективы, то есть фантазии», — заключил он, решив, что Теофилос погиб для него окончательно, словно с ним произошло несчастье, скажем, он сгорел во время пожара или умер от разрыва сердца. Жаль. Неприятностей за неуплату по векселям Андонис надеялся избежать. Только дураков сажают теперь в тюрьму за долги.

— Чего ты остановился? — недоуменно спросил Георгиу.

— О чем мы говорили? — встрепенулся Андонис. — Итак, торговля в каждую эпоху имеет свои характерные черты. Нынче преуспевают лишь те, у кого широкие перспективы. Прочие разорятся, сойдут со сцены, потому что они олицетворяют старые, отжившие формы… Ты, Георгиу, бедняк, как и я. Нет, нет, мы не похожи, я, например, знаю…

— Что ты знаешь?

— Механизм этой машины, ее секрет. Это капитал, о котором ты даже понятия не имеешь.

— Почему ты тогда не расплатишься со мной?

— Одно дело знать, как развивается экономика, и другое — иметь деньги в определенный момент. Не так ли? Хоть одно из всех моих начинаний когда-нибудь обязательно увенчается успехом…

— Не будет ли уже поздно?

— Почему?

— Импортер… Позавчера он звонил мне. Сказал, есть постановление…

Андонис отпустил руку Георгиу.

— Какое?

— Что ты меня спрашиваешь? Ты же знаешь законы экономики и должен знать, что тех, кто не платит долгов, сажают в тюрьму…

— Ну…

— Да, есть постановление, не помню только, на сколько месяцев тебя упекут.

— А почему ты сразу не предупредил меня об этом? Как ты позволил мне наболтать столько глупостей?

— Я люблю тебя слушать, — с каменной улыбкой сказал Георгиу. — Ты так интересно рассуждаешь…

Андонис тотчас пришел в себя и проговорил надменно:

— До свидания, Георгиу, я тороплюсь. Мы выпьем в другой раз. Но, да будет тебе известно, в тюрьму за долги я никогда не попаду.

Тяжело ступая, Георгиу пошел своей дорогой, а Андонис поспешно нырнул в гущу машин. Этот недалекий человек сопровождал его лишь ради собственного развлечения, и Андонис напрасно пустил в ход блестящий прием, изобретенный им для таких трудных случаев. Он полюбовался своим новым костюмом, поправил галстук и пошел дальше. Взгляд у него был решительный, он понимал, что вступил уже в ту критическую полосу, когда или попадаешь в ловушку, или выкарабкиваешься. И, не теряя времени даром, он позвонил Лукису, чтобы узнать новости о богачах.

В кофейне на углу по вечерам собирается много народу. Одни играют в тавли, другие просто сидят, чтобы как-то убить время. Но многие делают деньги. Вон тот, в полосатом пиджаке, — владелец пяти автомобилей. Он себе прохлаждается, а машины тем временем приносят ему доход. Рядом с ним сидит человек, который тоннами скупает железный лом, а получает за него золото.

Кто заказал два узо? Андонис, торговый агент, что сидит за соседним столиком. Он давно уже пытается убедить двух провинциальных торговцев, чтобы они поручили ему вести свои дела. Раскрыв портфель, он показывает им счета, прейскуранты; он говорит без умолку и уже здорово вспотел. Торговцы молча слушают его, скрестив на груди руки. Рот Андониса не закрывается ни на минуту, глаза у него бегают, и он беспрестанно шевелит длинными тонкими пальцами, словно пытаясь поймать что-то, все время ускользающее от него.

— Дайте мне возможность сотрудничать с вами, и вы поймете, что в этом мире еще есть честные люди. Вы без труда извлечете прибыль…

Он передал торговцам два стакана узо и сделал знак хозяину, что расплатится сам. Он же отпил лишь глоток воды, так как у него пересохло во рту.

Увидев Измини, проходившую по улице, он прервал свои рассуждения и, извинившись перед собеседниками, бросился к ней.

— Измини, Измини, — окликнул он ее. — Я хочу попросить тебя… Ты часто бываешь дома… Если меня спросит незнакомый человек, скажи, что я уехал надолго… Поняла?

— Да, будь спокоен.

— Видишь ли… у меня кое-какие финансовые затруднения, мне необходимо избежать неприятностей. И, пожалуйста, как можно осторожней, чтобы не догадалась Вангелия…

Измини все поняла. Андонис поблагодарил ее и вернулся к торговцам, которые сидели с невозмутимым видом и ждали его. Он сел и продолжил прерванный разговор:

— Ну вот, прежде чем сделать закупки, вы должны посоветоваться со мной, чтобы вас не заклевали коршуны. Теперь все синтетическое: и жиры, и полотно, и резина. Покупаешь полотно, а на самом деле это солома, дерево или молоко. Меня не решатся надуть. Я знаю даже, во сколько обходится товар фабрике, знаю все, что касается цен, импорта, пошлин, налогов. В наше время торговля — дело сложное, люди ловчат, пытаются продать яйцо, вытащив из него предварительно желток…

— А сколько ты хочешь получить? — спросил один из торговцев, тот, что похитрей.

— При нашей первой совместной операции мне не надо ни вознаграждения, ни комиссионных. Вы мне выплатите только разницу между ценой, по которой я приобрету для вас товар, и рыночной. Деньги, прейскуранты — все в ваших руках.

Торговцам это предложение как будто не понравилось. Они переглянулись. Возможно, провинциалы не поняли его.

— Вы приехали в Афины, — продолжал Андонис, — и дрожите, как бы у вас не вытащили кошелька. Теперь вор не лазит по чужим карманам. Он тебя впутывает в такую историю, что потом остается лишь рвать на себе волосы. Но испокон веков существует и добропорядочная солидная торговля, более прибыльная, чем грабеж…

— Пошли? — предложил один торговец другому.

— Я недорого возьму с вас за свою честность, — поспешно добавил Андонис, не будучи уверенным, что они еще слушают его.

— Пошли, — согласился второй.

— Мы не договорились, когда снова встретимся, — заволновался Андонис. — Это в ваших же интересах…

— А от тебя кто защитит нас? — спросил первый, словно у него внезапно родилось это естественное сомнение.

Андонис застыл с открытым ртом. Свет перед ним вспыхнул и тотчас погас. О чем он им говорил? Но он быстро взял себя в руки и рассмеялся, так что оба торговца не успели понять, как он принял это тяжкое оскорбление. Он тут же обратил все в шутку и сказал со смехом::

— Да… я сам!

Они опять не поняли его, но услышали смех. Губы у них чуть дрогнули. Добрый знак.

— Завтра я не располагаю временем, — важно заявил он. — Мы встретимся послезавтра вечером на площади Синтагма, у Захаратоса. Я буду там в десять.

— Хорошо, — сказал один из торговцев.

Андонис не стал ждать, пока ответит другой. Он быстро вышел из кофейни. Но, завернув за угол, остановился, перевел дух и дальше пошел уже медленно. Ему некуда торопиться. Он у своих ворот, но не осмеливается пойти домой. Пока он не найдет выхода, не выпутается из этой глупой истории с векселями, лучше соблюдать осторожность. «На этот раз я просчитался», — пронеслось у него в голове. Он решил погулять и все спокойно обдумать, чего не успел сделать за день. «Так вся жизнь пройдет и не найдется времени подумать как следует… В этом мире всего можно ожидать, даже счастья». Сам не понимая как, он опять очутился около своего дома.

В это время в воротах показался Статис. Он шел на работу каким-то неуверенным шагом. Посреди мостовой он очутился между двумя грузовиками. Закрыв глаза, застыл на месте. Еще бы немного, и они смяли бы его в своих железных ладонях.