Железные ворота

8

Вот уже два дня, как Ангелос скрывается в тесной комнатушке Статиса. Он чувствует, что здесь, как нигде, кольцо опасности все плотнее сжимается вокруг него. Он окружен знакомыми лицами, близкими ему людьми, и малейшая неосторожность может выдать его.

Когда он пришел сюда, его первым побуждением было растянуться на кровати. Он пошарил в темноте, но побоялся налететь на мебель и поднять шум. К счастью, частые вспышки пламени от автогенной сварки из соседней мастерской, освещавшие окно, дали ему возможность отыскать стул. Он смертельно устал: прежде чем прийти сюда, он вынужден был долго кружить по улицам, от волнения его то и дело прошибал холодный пот. Стоило ему сесть, как он моментально уснул. Утром пришел утомленный Статис и разлегся на своей кровати. Они не смогли перекинуться даже несколькими словами, потому что через стены был слышен малейший шепот, но Статис успокоил его, сказав, что они еще успеют наговориться. Итак, Ангелос опять был один, совсем один. Очень осторожно он пододвинул стул к окну, чтобы увидеть двор и родных, спускающихся по винтовой лестнице. Но было очень рано, никто не показывался. И Ангелос задремал, уронив голову на грудь. В полдень Статис стал собираться на работу; он попробовал растолкать Ангелоса, шепнул ему на ухо, что уходит, но, так как тот не просыпался, перенес его, сонного, на кровать. Заперев дверь, он аккуратно, как нечто ценное, спрятал ключ в карман.

На следующее утро им тоже не удалось поговорить. Войдя в комнату, Статис приложил палец к губам — самое главное тишина, — молча развернул пакет, который принес с собой, и лег спать. И Ангелос покорился. «Ему виднее», — подумал он.

Ангелос поел хлеба с сыром, яиц и картошки. Впервые почувствовал он, с какой жадностью каждая клетка его тела поглощает питательные вещества. «Неужели пища изгоняет страх?» Насытившись, он легонько толкнул Статиса и поблагодарил его, но тот рассердился, что его разбудили. Затем Ангелос попытался разобрать в полумраке заголовки в газете. Комната тесная: кровать, стол, сундучок и, словно осадок событий, стопка газет в углу. Может быть, Статис считает, что с тех давних пор не прошло и дня, и поэтому не спрашивает Ангелоса о последних семи годах его жизни. Точно все ему и так известно. «Тебе, брат, стоит пожертвовать несколькими минутами сна, даже если мы почти ни о чем не успеем поговорить». Впрочем, наверно, Статис прав: он вернулся с работы усталый. Его ожидало теплое еще одеяло, скомканное на кровати.

Ты ничего не знаешь о привычках этого человека… Стул и кров, которые он тебе предоставил, — даже это очень много. Ты не сводишь глаз со щели в ставне. Двор все тот же, но по воспоминаниям он казался тебе просторней и светлей. При виде жильцов дома, которых не преследуют, ты сознаешь, что здесь продолжается жизнь. Но прежде всего твое внимание должно быть приковано к подозрительным шорохам, стукам и голосам; от них зависит твоя безопасность. Ты машинально прислушиваешься к ним. Вот уже сколько лет твои уши и глаза привыкли различать все эти сигналы.

На шее у него по-прежнему темный шарф, ботинки, надетые на босу ногу, и под пиджаком лишь майка. Он запускает пальцы в густые спутанные волосы… Как хочется ему спать, спать много дней подряд. Он готов растянуться на полу, приклонить хоть куда-нибудь свою отяжелевшую голову. Борода у него сильно отросла. Статис спит.

Перед окном прошла молодая женщина в распахнутом голубом халате. Он хорошо разглядел ее. У нее были влажные ресницы, небрежно заколотые каштановые волосы, шея ослепительно белая. Почему она плакала? Эта женщина не жила здесь раньше. Соседние комнаты занимал его друг Василис. «Когда Статис проснется, я спрошу у него, где теперь Василис». Помнишь, как по ночам вы сидели на террасе и говорили об испанской войне и девушках? Однажды вечером, когда Василис с восхищением рассказывал о минерах Астурии, а он, Ангелос, настаивал, что социализм неизбежен, — это, мол, «ясно как дважды два», — на террасе бесшумно появилась Измини. «Я вам не помешаю?» Василис предложил пойти как-нибудь на экскурсию. Измини, повернувшись к нему, сказала: «Пойдем с нами, Ангелос, тебе надо отвлечься, ведь ты день и ночь занимаешься…» Он готовился тогда в Политехнический институт и просиживал над книгами до зари. Часто поздно вечером, подымаясь по винтовой лестнице, Измини видела в открытое окно, что он решает геометрические задачи. Свет падал лишь на бумагу, на которой он чертил прямые линии. Однажды Измини шепнула ему «спокойной ночи», он поднял глаза и поздоровался с ней. «Желаю тебе построить самый большой и красивый в мире дом», — проговорила она, тяжело дыша, и сбежала вниз по ступенькам. Помнишь ты это? Тот голос до сих пор звучит у него в ушах: «Желаю тебе построить…»

И вот до сих пор он ничего не построил.

Заскрипела лестница. Ангелос осторожно приоткрыл окно и прильнул к щелке в ставне. Ноги в мужских ботинках медленно спускаются по ступенькам. Затем показались руки, они крепко держатся за перила. Тонкие белые руки, исхудавшие, костлявые. Отец! Он переступает осторожно, словно сомневается в прочности лестницы. Высокий и худой. Знает ли он, как постарел? Его голубые глаза поблекли и блестят в углублениях черепа, словно в оправе. Он спускается, ни о чем не подозревая. Как ужасна неизвестность! Какую бездну мрака может скрывать душа человека с такими ясными глазами! Эти глаза все так же спокойны и заставляют собеседника не повышать голос, они говорят «прошу вас», даже когда требуют. Отец неторопливо пересек двор и, не поворачивая головы, не проявляя никакого любопытства, безусловно, видел все, что творится вокруг. Лишь его не мог он увидеть. Их разделяла ставня и десятиметровое воздушное пространство. «Он собирает данные, чтобы доказать мою невиновность. Прав ли он был, когда советовал мне явиться на суд? А что бы он посоветовал, если бы увидел меня сейчас?» Но никто не в силах дать правильный совет, пока сам не окажется в той же шкуре. «Он получит обо мне нужные сведения. И вынесет свой приговор…»

Когда Ангелос заявил отцу, что уходит в горы, господин Харилаос надел очки и сказал: «Подумай хорошенько, отступать уже будет невозможно…» Ангелос заверил его, что принял решение, и таким образом словно пообещал отцу никогда не трусить, никогда не отступать. Он держал свое слово до конца, но потом его приговорили к смерти, и все изменилось. Правда, о человеке судят по тому, что он способен совершить в данных конкретных обстоятельствах. Конечно, одно дело страх, другое — трусость. И даже теперь, когда все внутри у него дрожит и он сам недоумевает, как мог в его душе настолько разрастись страх, он и не помышляет об отступлении. Прежде он думал, что можно умереть просто и спокойно, даже в разгар жестокого боя. И больше того, самозабвенно пожертвовать своей жизнью, не считая, что совершаешь подвиг. Но после вынесения приговора с каждым годом страх все больше разъедал его душу. И теперь ему приходилось черпать силы в молчании и снисходительности других.

Статис спит.

Заплаканная красивая женщина в голубом халате опять прошла по двору. Вскоре из своей квартиры выбежал Евтихис. «Способен ли он выдать меня? — размышлял Ангелос. — Откуда столько важности у этого сопляка?» Завтра он должен получше разглядеть лицо Евтихиса. Этот парнишка неожиданно стал взрослым, и не известно, во что мог превратиться проныра, постреленок, который говорил ему во время войны: «Сегодня, господин Ангелос, я опять спер буханку!» И весь сиял, гордясь своим подвигом.

Тишина. Неужели никто больше не живет здесь? Почему до сих пор не появилась Измини? В этом доме, где на лестнице благоухают цветы, ты прожил много лет. Цветы еще не засохли, как странно. «Когда мама будет поливать их?» Статис уже тогда был наборщиком в типографии и говорил медленно, словно с трудом подбирая каждое слово. И теперь с ним нелегко было вести беседу. «Самое ужасное для меня — убедиться, что я надолго обосновался здесь». Молчи, будь доволен. Если бы не Статис, ты бы наверняка уже сидел в тюрьме в ожидании еще худшего…

У Василиса была большая карта Испании, приколотая к стене у кровати. Каждый день, согласно последним сводкам, он переставлял флажки и негодовал, когда приходилось передвигать черные. Однажды вечером в январе он постучал в дверь Ангелоса и глухо сказал: «Барселона пала!» Потом Василис, несмотря на дождь, вышел на улицу и возвратился поздно. «Я проверил еще в одном месте. Да, Барселона пала». Они не спали всю ночь, у них был траур. И потом, в марте — двадцать восьмого — пал Мадрид. Василис разорвал карту в клочья и до крови расцарапал руки о гвозди. «Не должен ли я теперь тоже разорвать мою карту и ждать, когда постучат в дверь?» Но с этим нелегко примириться. Ты провел много сражений, а сколько из них выиграл?

Опять шаги во дворе. Вернулся отец с газетой в руках. Он всегда был человеком решительным, сомнения ему были чужды. Перед лестницей он остановился, развернул газету и стал сосредоточенно искать в ней что-то. «Про меня», — решил Ангелос. Отец проглядел один за другим все листы и взялся белой рукой за перила. Он так же крепко ухватился за них, может только чуть более уверенно.

Тут же вышла встревоженная Измини.

— Ты сегодня задержалась, и я сам купил газету, — тихо сказал отец.

Измини попыталась оправдаться.

— Неважно… — остановил он ее.

— Что нового?

— Все в порядке. Чего ты испугалась?

Они вместе поднялись по лестнице. Костюм на отце был потертый и немного широковат ему. «Все в порядке…» Ангелос опять задал себе вопрос, что бы подумал о нем отец, если бы увидел его здесь. «Необходимо, чтобы кто-нибудь помог мне разобраться в моем положении».

Отец сохраняет еще достоинство и мужество, которые воспитал в себе, вынеся столько приговоров. «Если бы он, глядя мне в глаза, спросил, что я делал все эти годы, признался бы я ему? Сказал бы, что дрожал, что всеми моими помыслами владел страх, что это было единственным моим занятием? И он ответил бы совершенно резонно, что это не занятие. Скажи мне, отец, а процесс избавления от страха — это занятие? А ты считал, что я был способен на нечто большее». Но какое значение имеет это теперь?

Ангелос закрыл окно. И отец, и двор, и дверь в квартиру Измини, и доносящаяся порой песня Лукии — все это очень далеко. Он чувствует себя больным ребенком, который жаждет походить по соседней комнате. Двор для него — целый мир, прогулка по нему — все равно что кругосветное путешествие, и для него не существует более отдаленной точки, чем ворота. Но сейчас он может только приникнуть к окну, на его счастье, ставня сломана, и через небольшую щель в ней он имеет возможность смотреть на двор. Он жив, но ему доступно сейчас немногое, например замутить стекло своим дыханием. Ангелос протер запотевшее окно рукавом. Опять подышал на стекло и снова протер его. «Нашел себе игру», — подумал он и улыбнулся. Ему показалось забавным: такой пустяк, подышать на стекло, и убеждаешься, что ты еще жив. Он сел на стул и принялся завязывать и развязывать шнурки своих ботинок. Носков на нем нет. Завязать можно многими способами, в зависимости от длины шнурка. Когда живешь в такой хрупкой тишине, все приобретает чудовищные размеры: руки, ботинки, доски пола, ножки стульев.

Он услышал шаги и замер. Соседка, теперь уже в платье, направилась к воротам. Ее походка говорит о многом. Наблюдая теперь, как она движется, Ангелос пытается определить размер ее комнаты. Она тоже старается не шуметь, точно попала в чужой дом. Притворив за собой ворота, она исчезла из его поля зрения. Двор показался ему еще более опустевшим. Всех, видно, увлекает свобода и поглощает улица. В комнату ворвался шум мастерских, журчащее бормотание пилы. Там, в шумном городе, живут тысячи незнакомых людей. Статис будет спать до полудня.

Ангелос развернул свежую газету. Он сам проверил, не пишут ли чего-нибудь о нем. Отец сказал «ничего» и остался доволен. Между прочим, есть сообщения о новых испытаниях водородной бомбы в Тихом океане и смертоносных радиоактивных осадках, которые вызвали панику в Японии, о боях в Индокитае, о борьбе мао-мао, о Суэце и необходимости встречи на высшем уровне. Об амнистии нет ничего. Все это переплетается и крепко держит людей в своих путах. Но он размышляет о том, что глупо жить только ради того, чтобы дышать. Живет растение и в известном смысле даже стул.

«Сейчас, пока я сижу на нем, стул приносит пользу и, скажем, испытывает от этого удовольствие. Когда стул стоит в углу, бесполезный, и только называется „стулом“, он лишается удовольствия приносить людям пользу, то есть быть настоящим стулом. Тогда это уже не стул, а всего-навсего куски дерева, сбитые гвоздями, и как бы их ни сбили, все равно бы стула не получилось. Интересно, приобретают ли эти куски дерева свойства стула сейчас, когда я сижу на них? Если бы я уяснил все это раньше, моя жизнь в последние годы была бы иной. Подумать только, в своих рассуждениях я дошел до вопроса: превращаю ли я сейчас это дерево в стул. Что мне еще остается, раз Статис упорно спит?»

Было, наверно, уже за полдень, когда Статис наконец проснулся и стал одеваться. Ангелос, сидевший все время на стуле, упершись локтями в колени, сразу встал и с улыбкой подошел к приятелю, намереваясь поговорить с ним.

— Что с Василисом, который жил за стенкой? — спросил он.

— Убит.

— Где?

— Не знаю. Но он убит, это точно…

— Кто живет теперь там?

— Андонис и Вангелия.

— Кто такой Андонис?

— Бухгалтер, экономист… Он мне задолжал.

— Ты можешь передать Измини, чтобы она зашла ко мне в полдень?

— Нет. Ни в коем случае.

— Почему? Никто ее не увидит.

— Или скрывайся, раз на то есть причины, или брось притворяться и разгуливай себе в открытую, — строго сказал Статис.

— А ты как думаешь? Есть причины для того, чтобы мне скрываться?

Горящие глаза Ангелоса ждали ответа. Но так как Статис счел вопрос бессмысленным, он ничего не сказал, да и Вангелия, по-видимому, вернулась домой — послышались ее шаги.

Статис завернул в бумагу объедки, чтобы выбросить их в типографии. Здесь ни у кого не должно возникнуть подозрения, что жизнь его как-то изменилась. И хлеб он приносит нарезанный ломтями, аккуратно подбирает окурки — Ангелос много курит, — неосторожно кидать их в мусорный ящик.

— Так ты передашь Измини? — опять спросил Ангелос.

— Я сказал тебе, нет.

Статис не спеша надел пиджак и молча кивнул, направляясь к выходу.

Но Ангелос остановил его и закрыл поплотней дверь.

— Можешь сделать мне одно одолжение? Понимаю, я тебе в тягость. Наверно, ты жалеешь, что пустил меня…

— В чем дело? Говори.

— Зайди в один дом в квартале Экзархия. Скажи только, что у меня все в порядке. Больше ничего. Я должен, иначе подумают, что…

— Нет.

Взгляд Статиса был строг, неумолим. Он хлопнул дверью. Ангелос почувствовал, как ключ повернулся глубоко в его теле, когда железный язычок уверенно вошел в паз. Статис запер его.

В окно он увидел Статиса со спины. Он шел, как всегда, медленно. Его остановила Измини, и он был явно недоволен.

— Ты видел Ангелоса после того вечера? Пожалуйста, Статис, скажи мне…

— Нет, — сухо отрезал Статис, — не видел.

— Он просил тебя укрыть его где-нибудь? Что ты ответил ему?

— Что не могу ничем помочь… Был бы рад, но…

Измини рассердилась.

— Я не спрашиваю тебя, где он. Скажи мне только, нашел он, где спрятаться, или до сих пор скитается по улицам?

— Не знаю. Надеюсь, что нашел…

— Ты уверен?

— Не убивайся. Он молодчина. Не пропадет.

— Он был такой усталый в тот вечер.

— Да ну? Он держался отлично, я всегда считал, что он герой…

Измини попросила Статиса подыскать какую-нибудь квартиру, возможно, Ангелос опять обратится к нему за помощью. Статис дал обещание и ушел. Измини стояла несколько секунд, точно оглушенная, держась за перила лестницы. Потом она принялась поливать цветы и, видно, делала это с большим удовольствием. Вскоре появилась Лукия, и они о чем-то тихо заговорили. «Не обо мне ли?» — подумал Ангелос. Потом Измини в задумчивости уставилась на гвоздику и не расслышала слов Лукии. Тогда та повторила громко:

— Он спрашивал тебя обо мне?

— Нет, — сурово ответила Измини. — И не думал.

— Он считает, что я живу в провинции?

— Откуда мне знать, раз он не спрашивал о тебе?

Лукия, раздраженная, повернулась и быстро пошла вверх по лестнице. Измини продолжала поливать цветы.

Лицо у нее всегда сумрачное, хотя губы вот-вот готовы сложиться в улыбку. В тот дождливый вечер, который кажется теперь таким далеким, Измини не раз улыбалась. «Я становлюсь молодым, когда вижу ее. Восемнадцатилетним! Мы не успели наговориться вдоволь, хорошенько узнать друг друга. Измини многого ждала от меня. И сейчас, когда она стоит, чуть склонившись, она полна ожидания. До каких пор это будет продолжаться?» Он не может подать ей ни малейшей надежды, пообещать хоть что-нибудь с уверенностью, которая необходима даже для того, чтобы провести прямую линию между двумя точками. Когда он во время партизанской войны командовал целым отрядом, то смело, с полным чувством ответственности решал все вопросы. «Что делать теперь?» Теперь, когда он снова в этом доме, у него такое ощущение, что лишь позавчера ему вынесли приговор. Устойчивость прошлого, головокружительные взлеты — все сокрушил страх. «Да, я должен честно признаться, что и сейчас мне страшно. Надо начинать все сначала». Страх — это болезнь; он иссушает нервы, превращая их в нити, которые опутывают человека и парализуют его. Чтобы здание стояло, надо сначала построить его в уме, то есть спроектировать, иначе оно рухнет. Материалы сами по себе никогда не обретут равновесия. «Я еще не знаю, как я построю здание своей жизни. Я расходую жизнь день за днем, но она служит лишь пищей для червей, ведь я сохраняю в тайне мое ничтожное существование. Со мной говорят шепотом, и я отвечаю кивком головы. Может быть, я решил сам привести приговор в исполнение, только не на обычном месте казней, но так же твердо и непреклонно?»

Сегодня утром Ангелос встал с постели до прихода Статиса. Он долго стоял у двери и ждал, пока наконец не раздались шаги и в замке не повернулся ключ. На секунду Ангелос оставил дверь приоткрытой, чтобы оглядеть весь двор. Он глубоко вздохнул. Но Статис тотчас закрыл дверь и начал раздеваться.

— Не засыпай сразу, — шепотом попросил его Ангелос.

— Я очень хочу спать…

— Скажи мне что-нибудь, поговори со мной.

— Что мне сказать тебе? Обо всем написано в газетах…

— Что-нибудь еще…

— Ничего больше не знаю.

Ангелос еле сдержался, чтобы не закричать. Здесь даже стены не защищают его, и поэтому эгоизм Статиса победил. Тот вправе ставить свои условия — он человек свободный.

— Кто-нибудь говорил с тобой обо мне?

— Никто.

— Ты не заметил ничего подозрительного?

— Я же сказал тебе, нет.

Статис закрыл глаза и погрузился в сон.

Так Ангелос остался опять один перед мутным окном, вынужденный не шевелиться и даже сдерживать дыхание. Двор с бело-красными плитами будто замер. Мрак еще не рассеялся. Обессиленный, Статис спит, его упрямое лицо кажется расплывшимся белым пятном. Он принес с собой уличную пыль, ночную сырость и утренние газеты. Он трудился, чтобы новости дня отлились в металл, а теперь требует уважения к своей усталости. Его героизм возмущает Ангелоса. Статис не умер бы, подарив ему хотя бы десять минут. Раз он снабжает его едой, газетами, покупает сигареты, выливает из банки его мочу, почему он скупится на слова? «Если он не хочет иметь со мной дела, я должен уйти отсюда».

Ангелос подошел на цыпочках к кровати и попытался растолкать Статиса.

— Ну, проснись, пожалуйста, — прошептал он.

— Что случилось? — испуганно подскочил Статис.

— Ничего, успокойся. Помоги мне. Скажи, пожалуйста, зачем я сижу здесь, кому это надо?

Статис не на шутку рассердился.

— Чего ты меня спрашиваешь? Это твое дело.

Но Ангелос не отставал.

— Если тебе кажется, что ты напрасно скрываешься, дверь не заперта, иди, а мне дай поспать.

Ангелос отошел пристыженный. Осторожно ступая, отыскал свой стул у окна и сел. Бросил взгляд на дверь. Сегодня она лишь на задвижке, небольшое усилие, и можно ее открыть. Он медленно встал и повернул ключ на один оборот. Он сам запер дверь!

В полдень двое мужчин с мрачными физиономиями показались в воротах. «Пришли!» — решил Ангелос и стал ждать, что будет дальше. Незнакомцы, озираясь по сторонам, направились в глубь двора.

«Сейчас приговор будет приведен в исполнение…» Шаги их парализуют его. Красно-белые плиты, по которым они шагают, существуют, чтобы высчитывать приближение конца.

Внезапно перед ними выросла Измини.

— Кого вы ищете? — смело обратилась она к ним.

— Где живет Андонис Стефанидис? — спросил один из мужчин.

— Он уехал куда-то с неделю назад, — с готовностью ответила Измини.

— А вы, барышня, нас не обманываете? Если…

— Может быть, он вернулся, но я давно его не видала… Он часто уезжает… Не случилось ли чего? Жаль, его жены тоже нет дома… Что мне передать ей?

— Вы здесь проживаете?

— Да, а что случилось?

— Так, кое что…

Один из незнакомцев для верности громко постучал в дверь Андониса. К счастью, никто не открыл. Вангелии действительно не было дома. Другой с любопытством изучал двор, словно припоминая что-то.

— Я вроде заходил сюда много лет назад… А вы где тут живете?

— На первом этаже, вон там, — показала Измини.

— Да, помнится мне… цветы… Какой-то судья… Ах, да, его сын… Мать грохнулась в обморок, как только нас увидала… Его приговорили к смертной казни. Что же было потом, его расстреляли?

— Нет, он жив, — уверенно ответила Измини.

— Ну, пошли, — сказал первый, убедившись, что Андониса нет. — Ему от нас все равно не уйти. Мы его обязательно накроем.

— Кого? — спросила Измини.

— Этого Стефанидиса…

Незнакомцы ушли, и Измини закрыла за ними ворота. Ангелос вздохнул с облегчением. Он опустился на стул и сжал ладонями лоб. «Значит, они меня еще помнят?»