Железные ворота

16

В воскресенье Евтихис проснулся чуть свет и побежал в большую комнату полюбоваться на ткацкие станки. Они стояли на своих местах, как и накануне вечером, а детали от них были сложены в ящики или лежали прямо на полу. С пятницы, с тех пор как Евтихис приобрел машины и перевез их сюда, он окончательно потерял сон и покой. Он с интересом разглядывал детали, трогал их осторожно, боясь повредить. Он чувствовал уважение к этим таинственным и ценным машинам. Пока еще он ничего не смыслил в них, ну и что из того? Завтра придет механик собирать станки, а к концу недели работа закипит. Последние дни забот и хлопот у него было по горло.

Евтихис открыл окно. Во дворе было тихо, небо сияло, машины казались прочными и надежными. Как только из соседней комнаты донесся слабый шорох, он постучал в дверь.

— Войди, — послышался изнутри голос Андониса.

Евтихис удивился: его сосед писал, склонившись над книгами и ворохом бумаг. Вангелия спала или притворялась спящей — его это не касалось.

— Ты разве не слышал моих шагов? Я уже давно торчу там!

— Слышал, но мне надо закончить статью.

Евтихис недовольно поморщился.

— Пошли поговорим.

И Андонис безропотно последовал за ним. Они молча прошли из конца в конец по комнате, которая казалась теперь огромной.

— Сколько ты получишь за статью? Я заплачу тебе, только брось эту писанину.

— Я не гонюсь за гонораром.

— Ты обалдел! Мы взялись за такое дело…

— В другой раз объясню тебе… Для мастерской я все раздобыл. Завтра привезут пряжу. Я бегаю за разрешениями в министерства, принимаю заказы… Какое тебе дело до того, что я пишу?

— Пойми, Андонис, мастерская — это наша жизнь. От тебя многое зависит. Скажи прямо, есть у тебя охота работать? Это не какая-нибудь случайно подвернувшаяся сделка, и мы тут не просто время проводим… Ты должен болеть за мастерскую, не спать, думать о ней непрерывно, и за столом, и в отхожем месте. Чтоб она никогда не выходила у тебя из головы. А если ты сочиняешь статейки…

Андонис заверил его, что хорошо знает дело и что все устроится наилучшим образом.

— Тебе приходилось подымать такое с самого начала? Э, да, значит, ты понятия ни о чем не имеешь! Просто служащий мне не нужен, я найду тысячи…

— Я-то понимаю, — сказал Андонис. — Это лишь начало, и у тебя пока еще неясная картина. За один день города не строятся.

Евтихис смягчился.

— Ладно уж. Слушай, сегодня придут те, кто просился ко мне на работу. Проверь их. Отбери лучших. Кто не подходит, гони в шею, не смотри, друг он мне или нет. Я хочу только, чтобы ты взял одну девушку.

— Хорошо…

— Не думай, что тут что-нибудь такое… Подыщи ей дело попроще. Она приглядится к работе, научится. Будет иметь заработок.

Потом они потолковали о заказах, сырье, сновальной машине, которая им со временем понадобится, и о многом другом, связанном с предприятием.

— Когда придут рабочие? — спросил Андонис.

— Часов в одиннадцать.

— Значит, я успею еще пописать… Мне не дают покоя, пристают, чтобы я сдал обещанную статью. От нее будет прок и в нашем деле. Это солидный журнал…

Евтихис засмеялся и, похлопав соседа по плечу, отпустил его:

— Ну, ладно. Иди и кончай быстрей.

Обрадованный Андонис поспешил в свою комнату. Евтихис последовал его примеру. Застав жену в кровати, он стал ворчать, что кончилось время, когда она могла нежиться и прохлаждаться сколько вздумается. Пока Мэри одевалась, он разгуливал по двору. Мимо него прошла Алики.

— Здравствуй, куколка, — шепнул он ей и подумал: «Жаль, что она не ткачиха».

Походив немного, он сел на пороге прачечной.

— Я готова, — крикнула ему Мэри.

— Сходи на часок-другой к своему папаше или к какой-нибудь подружке, куда хочешь… Возвращайся к двенадцати…

Мэри ушла. Она найдет, где провести время. Евтихис написал на обертке от сигарет: «Ждите», прикрепил ее кнопкой к двери и запер свою квартиру. Он отправился в соседнюю кофейню; сев за столик у входа — здесь он в свое удовольствие погреется на солнышке, — Евтихис заказал кофе и развернул газету. У него был свой расчет. Те, кто придет наниматься на работу, должны понять, что дружба дружбой, а служба службой. Здесь уже не квартира их приятеля Евтихиса, а мастерская, где нанимают на работу, и поэтому нужно вести себя подобающим образом. Если бы дома оказалась Мэри, они стали бы требовать у нее кофе и, растянувшись на полу, хохотать и зубоскалить. Когда мимо проходил чистильщик, Евтихис, не отрываясь от газеты, протянул ему ноги. Он даже не взглянул на посетителей кофейни — ему примелькались эти бездельники…

Первыми явились Иорданис и его жена Варвара. Чистенькие, аккуратные, словно в церковь собрались. Варвара причесалась по-модному и выглядела совсем юной. Когда они приблизились к воротам, Евтихис спрятался за газету.

Вскоре на углу показался Симос. Фанис прошмыгнул так, что Евтихис его не заметил. Потом появился какой-то незнакомый мужчина, приземистый, плечистый. Неизвестный помешкал немного в воротах и вошел во двор.

Приметив издали Эльпиду, Евтихис встал и, расплачиваясь с Продромосом, хозяином кофейни, не спускал глаз с девушки. Она ничуть не изменилась; немного сутулая, спокойная, как всегда; на ней старое, потертое пальто. Душой отдыхаешь, глядя на эту девушку. Чистое лицо, высокий белый лоб, каштановые волосы, темные глаза, открытый взгляд. Знает ли она, что стала привлекательной? Тень робкой улыбки скользнула по ее лицу. И это особенно порадовало Евтихиса.

Он расплатился за кофе и, вместо того чтобы вернуться домой, прошелся до железной дороги. «Пусть лучше подождут еще немного…» Но вдруг у него мелькнула мысль, что, пока он прогуливается здесь, Фанис, наверно, болтает с Эльпидой. И он помчался домой.

Во дворе было полно народу. При появлении Евтихиса все повернулись к нему, и он обвел взглядом собравшихся во дворе людей. И мать его тут как тут! Что ей надо? Она разговаривает с какой-то женщиной. Еще два новых лица. Эльпида стоит в стороне. Под окном Статиса Фанис беседует с незнакомым мужчиной.

— Обождите, — сказал Евтихис и проследовал к Андонису.

— Ты готов? Люди собрались.

— Зачем ты созвал столько народу?

— Здесь много незнакомых…

Они прошли в цех. Евтихис из-за ставни выглянул во двор. Эти люди нуждались в работе. Маневр с запертой дверью удался: все стояли в напряженном ожидании.

— Зови, пусть входят, — сказал Андонис.

— Не спеши. Давай принесем стол. Ты должен сесть. Возьми листок и записывай всякие сведения о них и свои замечания.

Они поставили стол в угол. И стул.

— Есть у тебя бумага?

Еще один стул принесли для посетителя. Андонис уселся удобно, закурил, разложил на столе бумаги.

Евтихис открыл дверь. Во дворе наступила тишина. Люди пожирали его глазами. Он окинул всех взглядом и подозвал незнакомого мужчину, собеседника Фаниса.

— Иди ты.

Его приятели замерли: почему выбор пал на постороннего человека?

Крепыш подошел к столу.

— Как тебя зовут?

— Яннис Грипакис.

— От кого ты узнал, что здесь нужны рабочие? — спросил Евтихис.

— Ни от кого. Позавчера, когда разгружали машины, я проходил мимо. Если приволокли сюда ткацкие станки, смекнул я, значит, открывается мастерская. Я расспросил в кофейне и пришел сегодня, в воскресенье, чтобы наверняка застать господина Евтихиса. Так мне посоветовали.

— Это я! — представился Евтихис.

— Так вам требуются ткачи?

— Где ты работал раньше? — спросил Андонис.

— С тридцать пятого мотался по разным фабрикам.

— Какая последняя?

— «Афина» в Перистери.

— Почему ушел?

— Половину людей уволили.

Его ответ не понравился Евтихису, он внимательно слушал, опершись локтем на подоконник.

— Покажи мне свои руки.

— Сейчас я ворочаю киркой на улице, поэтому сплошные мозоли.

Бросив беглый взгляд на пальцы Грипакиса, Андонис одобрительно кивнул головой.

— Садись, Яннис, — сказал он и, наклонившись, стал строчить что-то.

Пока он записывал — не данные ткача, а одну идею для своей статьи, внезапно пришедшую ему в голову, — Грипакис ощупывал свои пальцы, недоумевая, зачем понадобился этот осмотр. Евтихис молча курил, наблюдая за всем исподлобья. Не подымая головы, Андонис задал еще несколько вопросов и затем подвел Грипакиса к станку. Он устроил ему небольшой экзамен и остался вполне удовлетворен его ответами. Вернувшись к столу, Андонис с профессорским видом поставил против его имени условный значок — окончательную оценку.

— Благодарю вас, господин Грипакис.

— Ну как?

— Мы дадим вам ответ через несколько дней.

Крепыш со сросшимися бровями собрался уже уходить, но Андонис вдруг задержал его.

— Еще один, не относящийся к делу вопрос. Чем вы занимались во время оккупации?

— Это тоже будет учитываться? Я обязан отвечать? — сдержанно спросил Грипакис.

— Как хотите. Я спрашиваю, чтобы иметь полное представление о вас. Для каждого человека имеет огромное значение, как он провел те годы.

— Я был налетчиком! — вмешался Евтихис. — Воровал у немцев хлеб, бензин, шины.

— А я партизанил в горах, — просто сказал Грипакис. — Все?

— Да. Будьте здоровы, господин Грипакис. — И Андонис отпустил крепыша.

Грипакис остался во дворе, продолжая разговаривать с Фанисом. Подойдя к двери, Евтихис вызвал свою мать. Старуха вошла и без приглашения плюхнулась на стул.

— Как видишь, сегодня у нас дел полно, не до гостей нам. Ты что, поцапалась с невесткой?

— Я узнала, что ты набираешь рабочих. Потому и пришла.

— Ну да? Хочешь пойти ко мне работать?

— Раз я в силах еще…

— Да, моя мать много лет протрубила на ткацкой фабрике, — сказал Евтихис Андонису. — Помнишь, когда я был пацаном, — продолжал он, обращаясь к матери, — ты работала где-то в квартале Колокинту? У меня был тогда еще один младший братишка… В те дни, когда отец получал жалованье, я приносил тебе малыша, и ты выходила из цеха кормить его. Помнишь? Бедняжка-то помер…

— Какая у тебя специальность, тетушка Стаматина?

— Я ткачиха, но была и сновальщицей, и крутильщицей, и прядильщицей… По стуку машины я сразу определяю, какая нить оборвалась. И тут же связываю ее. Никто ловчей меня не менял челнока. Молодых за пояс заткну…

— Мы тебе и так верим, не загибай особенно, — проворчал Евтихис.

— А сколько я буду получать? — спросила старуха.

— Обычное жалованье, сколько положено.

— Мне надо знать. Я не хочу зависеть ни от невестки, ни от этого негодяя, моего старшего сыночка.

— Теперь ступай, у нас дела, — перебил ее Евтихис. — Я тебе сообщу.

Но старуха не уходила.

— Господин Андонис, лучшей ткачихи, чем я, вам не найти. Скажи ему, чтобы он брал людей, которые станут болеть за дело. Чужие будут надувать его, пока он сам не поднатореет. Хоть ты ему и помогаешь, но разве ты можешь торчать целый день в мастерской? В нашей работе много секретов.

— Люди во дворе ждут. Не мешай нам, мать…

Евтихис вызвал Варвару и затем одну из незнакомых женщин.

Мэри вернулась и, увидев записку на двери квартиры, растерялась: она не взяла с собой ключа. Она спросила Иорданиса, где ее муж. А как только заглянула в цех, Евтихис выставил ее вон — он не желал сейчас слушать ее болтовню. И Мэри осталась во дворе. Рядом с ней стояла черненькая девушка; Мэри вспомнила, что видела ее у себя на свадьбе.

— Ты не Эльпида случайно?

— Да. А что?

— Евтихис часто вспоминает тебя. Я хотела познакомиться с тобой…

Эльпида покраснела — ведь она разговаривает с женой Евтихиса, — и язык у нее буквально прилип к гортани.

— Ты тоже будешь здесь работать?

— Не знаю, Евтихис оставил мне записку: «Приходи в воскресенье в одиннадцать ко мне домой». Я и пришла.

— Кто ты ему? На свадьбу — так он говорил мне — он позвал только одного близкого человека, — это тебя. Вы что, родственники?

— Нет, — откровенно призналась Эльпида. — Мы знакомы много лет. Я вместе с ним торговала на улице.

— Только и всего?

— А что ж еще?

Мэри покачала головой, словно пытаясь прогнать какую-то назойливую мысль, и оглядела Эльпиду с ног до головы.

— Значит, ты будешь работать здесь?

— Не знаю, жду, пока меня вызовут.

Гул во дворе затих, как только из цеха открылась дверь. Женщина, заливаясь слезами, умоляла, чтобы ее приняли на работу. Из-за ее спины высунулась кислая физиономия Евтихиса, который терпеть не мог слез.

— Дня через два, через три… Прекрати наконец.

Женщина не отходила от двери. Оставив Эльпиду, Мэри поспешила к мужу. Шепотом она передала ему просьбу отца одолжить до вечера тысячу драхм — ему нечем заплатить проценты за долг в двести двадцать лир. Тут Евтихис не на шутку разошелся.

— Проваливай, — закричал он. — А старик пусть хоть повесится.

Мэри отскочила как ошпаренная. Во дворе она не могла найти себе места — все смотрели на нее широко раскрытыми от удивления глазами, после того как муж так грубо обошелся с ней. «Неужели это жена хозяина?» А комната ее по-прежнему была заперта… Евтихис поманил Фаниса, опять беседовавшего с Грипакисом. О чем они болтают столько времени? Да они успели стать чуть ли не друзьями… Фанис сплюнул — наверно, у него во рту скопилась горечь — и прошел в цех. Как только за ним закрылась дверь, во дворе опять поднялся гул.

— Мой друг Фанис, — представил его Евтихис Андонису.

— Я его знаю…

Андонис задал ему обычные вопросы — возраст, место жительства, специальность — и записал ответы. Фанис отвечал, не спуская глаз со станков, словно его ответы предназначались им.

— Ну, Фанис, — спросил ободряющим тоном Андонис, — как ты думаешь, будет война?

— Это не имеет отношения к ткачеству, — сказал Фанис.

— Отвечай, раз тебя спрашивают, у него свой расчет, — вмешался Евтихис.

— Мне интересно знать твое мнение, — объяснил Андонис.

— Это мое личное дело.

— Почему ты не отвечаешь?

— Не хочу.

Подойдя к нему вплотную, Евтихис уставился на него, как на какую-то диковину. Чего он заупрямился? Евтихис потрогал рукой его лоб, точно имел дело с больным.

— Разве ты не просил сам у господина Андониса работу, не говорил ему, будто ты присучальщик? Что с тобой стряслось, почему ты не отвечаешь?

— Если бы ты спросил меня по-дружески и не здесь, а вот, к примеру, сидели бы мы с тобой в кофейне, я бы ответил… А сюда я пришел наниматься на работу…

— Евтихис, оставь его в покое, — сказал Андонис. — Я вполне удовлетворен.

Но Евтихис не унимался:

— Ты же побывал за решеткой. Правда ведь? Я смекнул, когда ты, подогнув под себя ноги, сидел на полу у меня в комнате. За что тебя посадили?

Фанис молчал. Евтихис настаивал:

— Скажи, сидел ты в тюрьме или нет?

Снова последовало молчание. Глаза у Фаниса налились кровью, казалось, вот-вот из них брызнут кровавые слезы. Евтихис не отступал.

— На допросах я не отвечаю, — резко проговорил Фанис.

Евтихис смутился, а Андонис тут же переменил разговор:

— Ладно. Ты будешь присучальщиком. Как, по-твоему, хорошие станки мы купили? Двухполотные, со всеми запасными частями.

— Отличные, — с готовностью сказал Фанис. — Но надо посмотреть бёрдо. В нем весь секрет. Человек понимающий должен проверить все: челнок, ножницы, направляющий глазок…

Он говорил теперь совсем другим тоном, глаза у него перестали быть красными, а пальцы опять приобрели гибкость. Сначала, по его мнению, надо раздобыть побольше заказов на одеяла, на грубые ткани, а когда работа наладится, можно взяться и за шитье мужских и дамских костюмов. Андонис не упустил случая задать еще несколько профессиональных вопросов, пусть Евтихис убедится, что он умеет поговорить с настоящими специалистами о тайнах их мастерства.

— Кто еще из рабочих нам нужен? — перебил их Евтихис.

— Шпулечница, — ответил Фанис.

— Это трудная работа?

— Нет. С ней может справиться любой новичок, какая-нибудь девушка! Научится постепенно.

— Эльпида! — тотчас решил Евтихис. — Андонис, нам нужен такой специалист?

— Непременно.

Распахнув дверь, Евтихис громко выкрикнул:

— Эльпида!

Девушка вошла, робко поздоровалась со всеми, и Евтихис представил ее Андонису.

— Вот девушка, о которой я тебе говорил. Данные ее я знаю, после скажу тебе. Фанис, а ты чего не здороваешься с Эльпидой? Забыл, как мы гоняли все вместе с товаром по улицам?

— Как поживаешь, Эльпида? — смущенно спросил Фанис.

— Так, ты будешь шпулечницей… Работа не трудная. Фанис тебя научит. Ты будешь… ну как бы его подручная… Андонис, запиши ее…

Андонис ни о чем не стал ее спрашивать. Он внимательно посмотрел на Эльпиду, как бы изучая девушку, с которой не хотел расставаться Евтихис. Фаниса, казалось, смущало присутствие Эльпиды.

— Вы мне больше не нужны, — сказал им Андонис. — Вы приняты и с завтрашнего дня можете приступать к работе. Тебе, Фанис, придется сначала наладить станки. Эльпиде ты объяснишь, что она должна делать.

Когда Евтихис и Андонис остались одни, Евтихис потер удовлетворенно руки — все так прекрасно устраивается — и сел, чтобы перевести дух.

— Мы откроем настоящую фабрику, предприятие будет что надо. Ни одного жулика на пушечный выстрел не подпустим. А когда дело будет, как ты говоришь, на мази, мы станем сбывать продукцию, получать доход и сможем не хуже других людей сводить наших дам в таверну послушать бузуки или поехать с ними кутить в Турколимано. Ты знаешь, как живут преуспевающие дельцы?

Подойдя к двери, он хотел вызвать следующего, но замер на месте.

— Андонис, погляди-ка, кто идет.

В воротах появился Тодорос. Мэри поспешила ему навстречу с приветливой улыбкой. Она нашла наконец, с кем поговорить.

Прочие во дворе равнодушно смотрели на этого толстяка, приехавшего на машине. Наверно, какая-нибудь важная птица, думали они, не трогаясь с места. Только Грипакис, проявив любопытство, подошел поближе и, словно пытаясь припомнить что-то, внимательно изучал Тодороса, беседовавшего с Мэри. Она сожалела, что, несмотря на ее горячее желание, они с Евтихисом до сих пор не выбрались навестить Тодороса — все дела да дела.

При виде Тодороса Андонису стало не по себе, он решил скрыться в своей комнате.

— Я тебе больше не нужен. Ты сам вполне можешь договориться обо всем.

— Стой! — взревел Евтихис. — А вдруг он деньги принес? Это и тебя касается… Ты перетрухнул из-за судьи?

Андонис постоял немного, взвешивая обстановку, и, не найдя выхода из создавшегося положения, опустился опять на стул. Тодорос, самодовольный и важный, вошел в цех, точно он был хозяин. Евтихиса это возмутило, но он не подал виду, самое главное — получить сейчас заем.

— На вашу мастерскую приехал поглядеть, — произнес важно Тодорос.

Он осмотрел помещение, станки и заявил, что всем удовлетворен. Воспользовавшись удобным моментом, Мэри проникла в дом и стояла теперь рядом с Евтихисом. Андонис принес для Тодороса стул и попросил Вангелию приготовить кофе.

— Сегодня у нас, так сказать, день приема на работу, — начал отчитываться Евтихис. — Чтоб не являлись по одному и не морочили нам голову, мы всех собрали зараз. И народу привалило, точно открывается целая фабрика…

— В подборе рабочих вы должны быть очень осторожны, — сделал указание Тодорос. — Народ-то стоящий?

— Мы еще никому не дали ответа…

— Будьте осторожны, очень осторожны.

Евтихис рассказал, как они приобрели машины, сколько человек решили принять на работу, и добавил, что все надежды он возлагает теперь на него, Тодороса. Без его, мол, помощи ничего не выйдет. Евтихис прекрасно знал, как польстить ему. Заговаривая зубы, легче залезть в чужой карман. А вот Андонис стоял, словно воды в рот набрав, и уставился на носы своих ботинок. Что ему стоило поработать языком и, задурив Тодоросу голову, вырвать у него заем? «Только передо мной умеет он разыгрывать умника!» Но Тодорос, не привыкший терять время даром, сам сказал, что решил помочь Евтихису и принес ему деньги.

— Спасибо тебе, друг!

Люди, ожидавшие во дворе, стали заглядывать в цех. Евтихис рассердился и захлопнул дверь.

— Куда лезете, не видите разве, что мы заняты! Ну, так как же? — обратился Евтихис к Тодоросу.

— Я принес тебе деньги.

— Спасибо…

Тодорос достал из кармана два листа бумаги; это был договор, мелким шрифтом напечатанный на машинке.

— На сто пятьдесят лир, — сказал он. — Поставь свою подпись, и я тебе сейчас же выдам деньги.

Евтихис насупил брови и повел плечами, точно его пронизал вдруг холодный ветер.

— Разговор шел о векселях, — заметил он.

— Лучше договор, — возразил Тодорос.

Евтихис схватил бумаги, лежавшие на столе, и передал их Андонису.

— Прочти. Я в таких делах ни черта не смыслю.

Тодоросу это не понравилось, но он, как человек бывалый, тертый калач, знал, что никто никогда с закрытыми глазами не подписывает ни одной бумажонки, будь то хоть «Отче наш».

— Если ты не согласен, я ухожу, не будем портить друг другу кровь…

Наморщив лоб, Андонис внимательно читал. Чуть ли не целый час бился он над двумя листочками, это он-то, который мог расправиться с толстенной книгой, так что и глазом не успеешь моргнуть! Вот Андонис вернулся к началу договора, закашлял, сделал вид, что читает его второй раз. Его словно бы зажали в тиски, а надо было немедленно принять серьезное решение. «Что делать?» Прикрыв глаза, он еще немного подумал и затем положил бумаги на стол.

— Ну? Подписать?

Андонис не успел ответить — послышался легкий стук в дверь.

— Скажи, подписать или нет? — нетерпеливо переспросил Евтихис.

— Нет, нет, — тихо проговорил Андонис.

Но его слова заглушил вторичный стук в дверь, на этот раз более настойчивый, и Евтихис пошел посмотреть, кто там.

Судья!

Тодорос вскочил, стукнул кулаком по столу и, скрежеща зубами от ярости, бросился на него.

— Проваливай!.. Видеть тебя не могу… Уберите его отсюда… А то я расправлюсь сейчас с ним.

— Наконец-то я разыскал вас! — с ликующей улыбкой воскликнул господин Харилаос. — Что вы волнуетесь?

— Ты меня разыскал?! Гоните его!

Андонис стал между ними, чтобы Тодорос, которому кровь бросилась в голову, действительно не ударил судью. «Ну и влип я!»

— Когда же я наконец отделаюсь от тебя и твоего сынка?.. Попадись он мне в руки, рассчитался бы я с ним и за тебя…

Господин Харилаос прошел вперед, и Тодорос невольно отступил назад. Люди во дворе, услышав крики, столпились перед дверью. Грипакис и Фанис вошли в цех.

— Вы должны были знать, что я непременно найду вас. Зачем вы столько времени прятались понапрасну?

— Как ты оказался здесь? Что тебе, в конце концов, надо?

— Я живу в этом доме. А что мне надо, вам отлично известно…

— Евтихис, Андонис, вышвырните вон этого типа…

Евтихис и Андонис переглянулись. «Что теперь будет?»

— Гоните его! — вопил Тодорос.

— Вы же знаете, что они этого не сделают. Зачем же вы кричите?

Ни Евтихис, ни Андонис не двинулись с места. Тодорос схватил договор, ощупал снаружи свой карман, проверяя, целы ли деньги, и кинулся к выходу. Евтихис побледнел: это решающая минута, если Тодорос уйдет, все пропало. Машины будут ржаветь здесь и со временем придется продать их на лом. Преградив Тодоросу путь, он положил руки ему на плечи, словно защищая его от нависшей опасности.

— Погоди, Тодорос, поговорим…

Но Тодорос ничего не хотел слушать.

— Пусти меня, — твердил он.

Вмешалась Мэри и попросила Тодороса остаться. А Евтихис повернулся к судье.

— У меня с Тодоросом, господин Харилаос, деловой разговор… Я понятия не имею о ваших раздорах…

— Я и не собираюсь мешать вам, — строго ответил судья, — и меня совершенно не интересуют ваши дела. Я пришел к господину Андонису и случайно столкнулся с этим человеком. Я давно разыскиваю его… Пока вы кончите, я могу подождать во дворе…

Дверь бесшумно отворилась, и Вангелия, проскользнув в цех, застыла в углу. Как всегда в минуты опасности, Евтихис почувствовал, будто он попал в разреженное пространство.

— Господин судья, чем я виноват? Я из кожи лез вон, чтобы обзавестись своей мастерской… И теперь никому не позволю провалить все дело. Какое отношение имею я к вашему сыну? Я, что ли, судил его? На меня вы пожаловаться не можете. Хоть раз я просил у вас что-нибудь? Надоедал вам? Стучался в вашу дверь?

— Но я вам тоже не мешаю.

— А ты, Андонис, чего стоишь, словно неживой? — продолжал Евтихис. — Объясни господину Харилаосу, что сейчас решается моя судьба. Не прикидывайся, что твое дело — сторона, ты тоже столько лет добивался такой возможности… И ты знаешь, что тебя ожидает…

— Я ухожу, — решительно заявил Тодорос. — Вы расставили мне ловушку, один из вас предупредил его…

— Нет, никто меня не предупреждал. Я здесь живу вот уже пятнадцать лет… Мы с вами будем постоянно встречаться, вы должны примириться с этим… В среду мы с Андонисом исколесили все Афины — вас искали.

— Значит, ты заодно с ним? Мошенник!

— Тебя искал господин судья. Мы ездили повсюду, но безрезультатно.

— Так ты считаешь, господин судья? — раскатисто захохотал Тодорос. — Он тебя надул. Мошенник… В среду и в четверг мы выпивали вместе.

— Могу ли я поверить? — спросил нерешительно господин Харилаос.

— Да, это правда, — признался Андонис, не подымая глаз. — Я не знал тогда, где он находится. Потом…

— Врешь! Я же тебе сказал, где он будет, — закричал Евтихис. — Значит, ты обманывал и меня?

Повернувшись к Андонису, судья впился в него взглядом.

— Ты говорил с ним о своем друге?

— Нет, у нас был только деловой разговор.

— Но ты же обещал мне.

— Я не мог, — прошептал Андонис.

Тодорос собрался опять уходить, но Евтихис удержал его.

— Если у тебя счеты с сыном судьи, найди его и разделайся с ним… — Он повернулся к судье. — Вот так, господин Харилаос… Я перед вами чист как стеклышко. Зачем же вы меня губите? Я занимаюсь своими делами.

Но господин Харилаос, словно не замечая его, обратился к Андонису:

— Поговори с ним сейчас. Пусть все услышат…

— Что я ему скажу?

— То, что ты сказал бы ему с глазу на глаз.

Андонис попытался, но у него ничего не вышло. Что мог он сказать? Суровый взгляд господина Харилаоса пронизывал всех присутствующих. Андонис не в состоянии был раскрыть рта; рядом с ним стояла Вангелия, вся красная, наверно, от стыда; Евтихис готов был на все, но не решил еще, что предпринять. Остальные с интересом наблюдали за происходящим. Люди набились в цех, двор опустел. Измини тоже была здесь. Она все поняла, и ее душил страх. Значит, в руках этого человека судьба Ангелоса? Тодорос побагровел, ком стоял у него в горле, и он не знал, как выбраться из этого хаоса, где он отчетливо видел лишь устремленные на него глаза судьи.

— Дай мне уйти отсюда! — крикнул он Евтихису.

Господин Харилаос и не подумал посторониться.

— Я найду этого ублюдка и убью его. Выпусти меня…

— Это не так просто, — сказал судья. — Разве вы один справитесь с ним?

— Справлюсь. И с тобой тоже.

— Я к вашим услугам, — сказал судья. — Никто вас не держит, присутствующие дадут обещание не вмешиваться. Если вы сейчас убьете меня — ну, что же вы медлите? — вы лишь докажете, что вы взбесившийся зверь. Вы, видно, не понимаете, что не спасетесь, даже если я погибну… Вы просто совершите еще одно преступление. А если вас смущает присутствие людей, давайте выйдем… Я хочу объясниться с вами в последний раз… Но что вы можете сказать мне, если совесть ваша молчит? Вы потеряли способность разговаривать, вы только рычите… А лживые показания вы дали в свое время, чтобы осудили человека, который прекрасно знал, что вы натворили… — Голос у господина Харилаоса был суровый, внушительный, слова его, точно капли крови, одно за другим тяжело падали на Тодороса. Ему казалось, что они оставляют следы на его коже. — Глупо и малодушно враждовать с человеком только потому, что ему слишком много известно о вас… Даже если все отступятся от моего сына, он будет жить…

Измини подошла к ним поближе. Андонис еще глубже втянул голову в плечи. Фанис кусал губы. Грипакис отделился от толпы и, подойдя вплотную к Тодоросу, словно не веря своим глазам, напряженно всматривался в его лицо.

— Этого типа я откуда-то знаю… — сказал он. — И уж сколько времени ломаю себе голову… Не тебя ли голышом выволокли мы в Ламии из бочки? Ну и чудеса!.. Ты меня не припоминаешь? — Обращаясь к остальным, он спросил: — Не об Ангелосе ли здесь идет речь?

— О нем, — ответила Измини. — Вы его знаете?

— Я пришел искать работу, да бог с ней… Опять пойду копать землю… А этого негодяя…

Тодорос бросился к двери. Но Грипакис преградил ему путь.

— Нам надо выяснить…

Фанис и еще несколько человек тут же стали в дверях, никого не выпуская. К ним присоединился и Статис, который вышел во двор посмотреть, что случилось.

— На твоей совести гибель многих людей, — продолжал Грипакис. — Ты помнишь повешенных на площади? А отца того мальчонки, что нашел тебя в бочке? А тех, кого расстреляли после суда? И ты еще смеешь угрожать?

Тодорос, как подкошенный, упал на стул.

— Продолжай, продолжай, ты тоже поплатишься за это, — пробурчал он.

— Ты должен быть благодарен Ангелосу, ведь он тебя спас. Иначе народ растерзал бы тебя! Потом ты признался во всем, рассказал и о повешенных на площади, и об отце мальчика, и о тех, кого упрятали в концлагеря… Ангелос слушал тебя всю ночь. Я, как часовой, стоял в дверях. Теперь ты меня припомнил?

Но, словно пропустив все мимо ушей, Тодорос с трудом поднялся и сказал судье, грозя ему пальцем:

— Знай, твой сын от меня не уйдет…

Господин Харилаос побледнел и схватил за руку Измини. Перед глазами у него все поплыло.

— Я до него доберусь, даю тебе слово… И тогда…

— Ты его не найдешь! — закричала Измини.

Грипакис кинулся на Тодороса, но его удержали Фанис и Иорданис. К ним подскочил Евтихис. Он, как безумный, стал рвать на себе рубашку и вдруг заревел так, что зазвенели стекла:

— Проваливайте все отсюда!

Тут поднялся настоящий содом. Грипакис пытался прорваться к Тодоросу. Евтихис бесновался, Мэри визжала. Над чьей-то головой мелькнул стул, но Фанис успел поймать его на лету.

Кто-то еще вошел в цех.

Человек этот отстранил людей, стоявших в дверях. Те, кто его не знал, поняли сразу, что он имеет какое-то отношение к разыгравшемуся здесь скандалу.

— Постойте! Здесь, кажется, речь шла обо мне?

Шум тотчас умолк. Все замерли. Ангелос! Он подошел к отцу. Смело посмотрел ему в глаза: «Вот и я!» Он казался огромным, колоссальным, он точно заслонил собой всех… Ангелос жив; он такой же, как прежде… Обведя всех взглядом, он обратился прежде всего к отцу.

— Что ты волнуешься? Этот тип не стоит того. Незачем с ним связываться.

Господин Харилаос с трудом держался на ногах. Он оперся на руку Ангелоса. Близость сына согревала старика. Он гордился его отвагой, выдержкой, упорством, силой его молодости. Измини, трепеща от страха, жалась к Ангелосу.

— Значит, это ты? — скорее выдохнул, чем сказал, Тодорос.

— Да, я. Объясняться с вами я не собираюсь. Я просто знать вас не желаю. И требую только, чтобы вы говорили вежливо с моим отцом.

— Тебе не уйти от меня… — пробормотал Тодорос.

С языка его готовы были сорваться новые угрозы, но тут Грипакис бросился на него.

— Яннис! — остановил его Ангелос.

— Ангелос, опять ты за старое? Хочешь еще раз спасти его?

Леденящий страх расползался по комнате. Тодорос, точно каменная глыба, застыл перед Ангелосом. Как после многолетнего отсутствия, в самый критический момент оказался он здесь? Никто об этом не думал, точно его появление было вполне естественным. Хотя выглядел он несколько странно: пальто болталось на нем, под глазами темнели круги. Видно, он приехал откуда-то издалека. Нет, он всегда был здесь. Андонис искоса посматривал на него. Хотел к нему подойти, но не трогался с места. Рядом с ним стояла Вангелия, она смотрела на Ангелоса, точно хорошо знала его. Грипакис, у которого глаза метали молнии, готов был в любую минуту кинуться на защиту Ангелоса. Опасность все больше сгущалась. Как он осмелился прийти в свой дом, ведь он знал, что его преследуют? До чего еще дойдет его дерзость? Этот человек минута за минутой отстаивал свою жизнь, борясь с величайшей опасностью — над ним висел смертный приговор! Но посмотрите, как он держится!

Вдруг господин Харилаос весь как-то обмяк в руках сына.

— Пойдем, отец, — прошептал Ангелос. — Здесь нам больше нечего делать.

Они двинулись к двери. За ними последовали Грипакис, Фанис и несколько женщин.

— Спасибо тебе, сынок, — шепнул господин Харилаос.

— Пойдемте, отец, — умоляла испуганная Измини.

— Я не оставлю вас, — сказал Ангелос.

На минуту старик остановился и гордо выпрямился. Затем, с трудом сделав еще несколько шагов, тихо попросил сына:

— Помоги мне подняться наверх. Пусть на тебя посмотрит твоя мать.

На лестнице Ангелос понял, что отец едва держится на ногах, и крепко обнял его за талию. Голова у старика как-то странно моталась из стороны в сторону, но взгляд его был устремлен на сына. Еще несколько ступенек, и они будут дома. Люди, стоявшие во дворе, смотрели им вслед. Новые, незнакомые люди, с дружеским теплом в глазах. Они уже знали, что происходит, они вспомнили все.

В цехе остались три человека: Евтихис, Андонис и Тодорос. Андонис хотел уйти, но Евтихис запер дверь.

— Я с тобой потом сведу счеты. А сейчас нам надо поговорить о займе…

— Отпустите меня, я попал в ловушку! — закричал Тодорос.

Евтихис удерживал его. И, так как Тодорос рвался уйти, он сказал ему прямо:

— Коли у тебя хватит смелости, иди. Во дворе тебя ждет Грипакис. Если он на тебя накинется, помощи от меня не жди…

И дверь Тодоросу отпирать не пришлось.

Судья, Ангелос и Измини добрались наконец до кухни. Господин Харилаос закричал не своим голосом:

— Иоанна! Я привел его тебе. Я же всегда говорил, что он вернется…

Госпожа Иоанна бросилась к сыну и стала целовать его, а господин Харилаос, хватаясь за мебель и стены, с трудом добрался до соседней комнаты. Он сел за старый письменный стол и достал из ящика судебное дело. Когда родные вошли в комнату, он, прямой и внушительный, сидел на своем обычном месте. Так, наверно, в былые времена восседал он в судейском кресле.

— Я знал, что ты вернешься. Я никогда не сомневался… Теперь…

Он хотел сказать еще что-то, по-видимому, очень важное, но тут рот его внезапно исказила судорога, руки бессильно повисли, голова откинулась назад, и он испустил последний вздох.

Измини сбежала по лестнице и крикнула Статису, все еще стоявшему во дворе:

— Доктора… Судья…

Она опять поднялась наверх. Закрыв отцу глаза, Ангелос целовал его в лоб.

Потом все пошло своим чередом, в спешке и суматохе, как всегда при подобных обстоятельствах. Покойника положили на кровать. Измини побежала улаживать тысячу формальностей. Ангелос остался один с рыдающей матерью. Пришел доктор в сопровождении Статиса. Он задержался всего на несколько минут, чтобы написать справку. Госпожа Иоанна попросила соседей на время похоронных церемоний открыть внутреннюю стеклянную дверь, чтобы пользоваться парадной лестницей. Семья, проживавшая за стеной, — совершенно чужие люди, — согласилась, и дом стал таким, как прежде, большим, но неузнаваемым, полным новых лиц. Ангелос робко осматривал комнаты: прежнюю столовую, спальню, бывшую контору отца. В передней сохранилась вешалка и старая фотография на стене. Наружная дверь была заперта, какая-то женщина вошла и опять заперла ее. Комнаты были заставлены незнакомой мебелью. Исчезли вишневые бархатные портьеры его матери на золотисто-желтой подкладке с густыми кистями, две тумбы с синими вазами, диван с вышитыми подушками, слегка потертыми и примятыми, — здесь протекло столько безмятежных часов. Какой-то мужчина вышел из бывшей спальни.

— Кто вы такой?

— Ангелос.

— Ах! Сын судьи!.. Но, насколько нам известно, его здесь не было…

— Как видите…

— Я слышал даже, что его нет в живых…

Ангелос пожал плечами. Он вернулся к себе. Стоя рядом с матерью, он смотрел, не отрываясь, на лицо отца, отмеченное покоем смерти. Двустворчатая дверь, ведущая в их квартиру, была распахнута настежь, — ее больше не закрывали, — ветер гулял по комнатам, раздувая шторы. Отовсюду появлялись все новые люди, какие-то две женщины бродили из угла в угол. И все бросали на него многозначительные взгляды, не высказывая того, что вертелось у них на языке. На письменном столе лежала папка с его судебным делом. Он убрал ее в ящик. Прежде это была его комната. В окно виднелась винтовая лестница. До нее было рукой подать. Здесь провел он много ночей без сна, занимаясь расчетами, строительной техникой и сопротивлением материалов… Отец мертв. Как может быть измерена сила человека, стойкость его характера, величина ответственности, твердость воли, потенциальное равновесие душевного спокойствия?

Статис еще раз поднялся наверх. Он дал Измини денег и посоветовал Ангелосу уйти. Оставшись наедине со Статисом, Ангелос рассказал ему, как он очутился в цехе. Когда он увидел Тодороса и услышал крики, он не смог больше усидеть в комнате, а дверь оказалась открытой.

— Когда-нибудь это все равно должно было случиться…

— А что ты теперь будешь делать? — спросил Статис.

— Не знаю…

— Лучше всего тебе уйти поскорей отсюда. Ступай куда-нибудь, а вечером приходи в типографию. Здесь обойдутся без тебя. Скоро соберется народ. Тодорос до сих пор у Евтихиса. Яннис, твой друг, не даст ему выйти во двор, пока ты здесь. Тодорос может донести, и тогда за тобой тотчас явятся. Будь начеку.

Ангелос дошел до двери и вернулся. Долго стоял он у тела отца, один в комнате. На винтовой и парадной лестницах раздались одновременно звуки торопливых шагов. Какие-то люди спешили сюда. А он опять беззащитный, опять в осаде. Всесильный страх разросся у него в душе, подступил к нему со всех сторон, и он почувствовал, как его затягивает водоворот безумия. Он убежал в соседнюю комнату — она оказалась пустой — и, сам не понимая как, очутился под кроватью. Сжавшись в комок, он ждал. До него долетел неясный шепот. Пришла Вангелия, еще какая-то соседка и люди, нанимавшиеся в мастерскую. Измини искала его. Она спрашивала о нем у Статиса, Грипакиса, Фаниса.

— Ушел, — ответили они ей.

— Хорошо, что ушел… — сказал еще кто-то. — Он должен спастись…

Одеяла на постели — на его постели — доходили почти до пола. Через щелку он видел, как мелькали ботинки, туфли. Потом комната вдруг опустела, и остались только словно приросшие к полу ноги Измини. Ангелос постыдился вылезти из своего убежища. А вдруг решат передвинуть кровать? Он умрет от стыда, если его обнаружат… Более нелепое положение трудно представить. Вскоре появилось много запыленных мужских ботинок, женских туфель, бедняцких стоптанных башмаков — и все незнакомых. Выйти было уже невозможно. И он, точно связанный по рукам и ногам, обессилевший, не мог выбраться из этого страшного хаоса и мрака. До него беспрерывно доносился плач матери, точно струя воды бежала из неиссякаемого источника. «Может быть, она оплакивает и меня».

А люди все приходили и приходили; на похоронах не спрашивают, кто вы такой. Коллеги отца, судьи на пенсии, которые чтят правосудие, соседи, женщины из того же квартала. Все говорили о сыне покойного. Никто его не забыл. Может статься, здесь, в доме, находились и полицейские, которые пришли арестовать его. Грипакис беседовал с Измини, вспоминал прошлое. Андонис объяснялся с Евтихисом по поводу происшедшего скандала. «Ты надул нас обоих», — заключил Евтихис. Отовсюду долетал неясный шепот.

Ночью ботинок, которые видны были через щелку, стало меньше, но в комнате все время кто-то находился. Перед Ангелосом был стул и пара скрещенных ног. Кровать осела: два человека примостились на нее с краю.

Страх и стыд душат тебя; болезненная дрожь постепенно превратила тебя в калеку. Забиться под кровать — величайшее унижение. Судья умер просто и с достоинством. Он что-то прошептал, прежде чем испустить дух. Возможно, он вынес тебе свой приговор. Теперь, возвратясь домой после долгих блужданий, ты должен обдумать сначала, что тебе делать… «Сейчас я тоже мертв», — мелькнуло в голове у Ангелоса, и он почувствовал, что все тело у него одеревенело от мучительной неподвижности и он не в состоянии даже вздохнуть глубоко.

Статис возвратился домой на рассвете, в обычное время. Он с тревогой спросил Измини об Ангелосе.

— Что случилось? Я ждал его.

— Не знаю, он ушел из дому в мое отсутствие.

Парадная деревянная лестница скрипела, когда кто-нибудь подымался по ней, она скрипела и раньше. Отец запирался в своей комнате, изучал там судебные документы и размышлял над жизнью. «Я отношусь к своему делу с чувством ответственности, — сказал ему однажды отец. — Я не превращусь никогда в судейского чиновника-крючкотвора».

Наступившее утро принесло с собой новую волну шума, шаги служащих похоронного бюро и отчаяние. Гроб унесли, и дом опустел. Лестница и наружная дверь поглотили журчащий шепот. Но кто-то еще остался: редкие шаги раздавались на кухне и в комнатах, выходящих на улицу.

Опять ты не можешь выйти. Гнетущая тишина нависла над тобой, тебе снова нечем дышать.

Вернувшись, госпожа Иоанна шепнула Измини:

— Загляни осторожно под кровать, не там ли он до сих пор. Я видела, как он спрятался, но промолчала, чтобы не обидеть его…

Измини заперла дверь снаружи; если он действительно под кроватью, пусть сам выйдет.

Комната оказалась наконец совершенно пустой, и Ангелос осторожно вылез из своего убежища. Он сел на стул у окна. Измини открыла дверь.

— Ты пришел?

— Я был внизу.

— Почему у тебя такие красные глаза? Ты плакал?

— Да.

— Мама, — позвала Измини госпожу Иоанну, — Ангелос вернулся.

Мать вошла в комнату.

— Хорошо, что ты уходил отсюда, сынок. Было много незнакомых людей… Измини, ты обратила внимание, с каким любопытством осматривали они квартиру… Мне это совсем не понравилось.

Внутреннюю стеклянную дверь заперли снова.

— Большое спасибо… Простите за беспокойство, — вежливо поблагодарила госпожа Иоанна соседей.

Дверь закрыли на ключ, и дом опять зажил своей замкнутой жизнью.

Ангелосу стыдно было смотреть на своих близких; он пересаживался со стула на стул и не знал, что сказать. Измини не пошла на работу, она сварила кофе и отправила Ангелоса на кухню помыться, приготовив для него чистую рубашку, носки и белье отца. Слыша шаги на лестнице, она тотчас запирала его в комнате. Измини избегала говорить с ним и словно ничему не удивлялась, принимая все как должное.

Вечером, когда ушли последние визитеры, мать села против него, и они смотрели в глаза друг другу, не произнося ни слова. Измини довольно долго отсутствовала, она не сказала, куда идет. Мать заговорила первой:

— Как только стемнеет, ты осторожно выйдешь из дому. Укроешься где-нибудь в безопасном месте и хоть немного успокоишься…

— Я думаю остаться здесь, — возразил Ангелос.

— Нет. Не отчаивайся… Ты должен спастись. Тебе необходимо выспаться, отдохнуть. Подумай о своем здоровье, ты так исхудал. Здесь всякий пустяк будет пугать тебя. Где-нибудь в другом месте надежней.

— Я устал, мама. Столько лет одно и то же.

— Что же делать? Ты устроишься где-нибудь… У тебя много друзей.

Опять стукнула дверь, и у него сразу сперло дыхание и округлились глаза — это не ускользнуло от внимания матери. Соседка прошла в свою комнату. Вскоре вернулась Измини. Как и раньше, она ни о чем не спрашивала Ангелоса.

— Скоро мы пойдем, я все устроила.

— Куда?

— Увидишь. Там очень хорошо.

— Опять все сначала…

— Иначе нельзя.

Соседка ушла. Это была жена учителя, который играл когда-то в шахматы с отцом. Перед войной вечерами они часто заходили к ним в гости. Измини предупредила госпожу Иоанну, что они с Ангелосом скоро уйдут. Очень скоро, как только закончат работу электромонтеры в мастерской Евтихиса.

— И я говорила о том же. Так лучше…

Они опять замолчали. Измини вышла на лестницу посмотреть, что делается во дворе.

— Теперь нет твоего отца, — сказала госпожа Иоанна. — От кого же я узнаю, как ты живешь? Время от времени, когда будет возможность, посылай мне хоть какую-нибудь весточку…

Вернулась Измини.

— Пошли.

Ангелос поцеловал мать, обвел взглядом комнату, посмотрел на тяжелый письменный стол отца, на старую потускневшую мебель. Они погасили свет в кухне и заперли за собой дверь. Ангелос хотел спуститься по лестнице, но Измини схватила его за руку и потянула наверх.

— Иди, не бойся.

— Они осторожно поднялись на террасу. Сверкали огни города. Было прохладно. Измини отперла чулан и поманила Ангелоса рукой:

— Сюда. Сними ботинки, чтобы не шуметь.

Как только они оказались в темной каморке, Измини расплакалась. Чтобы заглушить рыдания, она спрятала лицо у него на груди. Он не ориентировался в новой обстановке; стоял неподвижно, гладя ее по голове. Измини прошептала, что все для него приготовила: настелила на два ящика доски, принесла матрац и чистые простыни.

— Садись, не бойся. Здесь тесновато, но чисто. Я подмела пол, убрала лишние вещи. — Она позаботилась обо всем: кувшин с водой, хлеб и сахар, полотенце, сухари и две банки молока; ключ будет торчать изнутри.

Окно каморки выходило в глубокий каменный колодец.

— Отсюда будешь спускать мне на веревке вот эту корзину, а я буду класть в нее еду и все, что тебе понадобится. Каждую ночь, полвторого. Хорошо я придумала? Ты побудешь здесь несколько дней, пока мы не подыщем что-нибудь более удобное… — Покончив с наставлениями, она села рядом с ним и сказала: — А теперь мы можем поговорить.

Ангелос хотел обнять ее, — «спасибо тебе за все», — но отдернул руку, потому что в голосе у нее вдруг прозвучали суровые нотки. Он попытался заглянуть ей в лицо, но ничего не было видно, он чувствовал только, что она рядом, нечто осязаемое и в то же время таинственное, как мрак. Его обдавало ее прерывистое дыхание, а острый взгляд пронизывал насквозь, и он не в состоянии был даже пошевельнуться.

— Измини, с каждым днем я люблю тебя все больше и больше. Ты сомневаешься? Это твое право… А я не могу удержаться от этого признания — оно нужно нам обоим…

— Это все слова.

— Конечно, слова, но искренние. Ничего другого я не могу тебе предложить.

— Я никогда ничего от тебя не требовала, всегда старалась уберечь тебя от опасности. Ты знаешь, что я пожертвовала бы своей жизнью ради твоего спасения.

— Но ты так и делаешь. Куда уж больше? Поверь мне, Измини, я чувствую себя больным. Как можно бежать, если ты ранен в ноги?

— А кто требует от раненого, чтобы он бежал?

— Он сам того хочет, он не ждет, когда от него этого потребуют.

Убедившись, что бессмысленно продолжать этот разговор, Измини спросила его совсем другим тоном, строго, как на допросе:

— Где ты пропадал после того вечера?

— Несколько ночей я провел на улице, а потом пришел к Статису…

— Сюда, во двор?

— Да. Спасибо тебе за то, что ты спасла мои книги. Видишь, я знаю все.

— А к чему ты ломал комедию? Ты боялся меня?

— Нет, самого себя.

— Говори ясней, я не понимаю. Неужели так трудно было передать мне: «У меня все в порядке. Я не хочу тебя больше видеть, перестань справляться обо мне…»

— Это было бы неправдой…

— А если бы ты знал, что я сижу где-то голодная, что мне необходима помощь, что меня может приободрить лишь одно твое слово, один твой взгляд, и тогда бы ты не ударил палец о палец?

Откуда доносится ее голос? Ангелос потерял чувство пространства, он не решался даже протянуть руку, опереться на что-нибудь. Наконец он заговорил медленно, словно обращаясь к самому себе:

— В тот дождливый вечер я пришел попросить у тебя помощи. Когда я увидел тебя, я не нашел в себе силы сказать, что мне некуда деваться. Ты, конечно, поняла, что меня терзает страх, но я не решился признаться тебе и в этом. Рядом с тобой я оживаю. Мне важнее было увидеть тебя, чем найти с твоей помощью какое-нибудь пристанище. Как только я почувствовал, насколько глубоко ты взволнована, я предпочел уйти. Потом из-за стыда перед тобой я скрывал, что нахожусь во дворе своего дома. Через щелку в ставне ежедневно наблюдал я за вами. Как я хотел окликнуть тебя! Но стоило мне взяться за засов, как руки переставали меня слушаться. Мне нечего было тебе предложить, кроме тревоги и самоуничижения, ведь я стыдился даже самого себя. А если бы я открыл дверь, что мог я сказать тебе? Тяжело просить всегда только о помощи… Мы оба задали бы тот же вопрос: «До каких пор?» Что я мог тебе дать?

— Об этом судила бы я сама.

— Помнишь наш разговор? Люди в своих взаимоотношениях исходят обычно из какого-нибудь общего идеала, стремления, мечты…

— Для дружбы это необходимое условие, а я люблю тебя, — сказала Измини.

— А так как я тебя тоже люблю, наши притязания еще бо́льшие, мы хотим строить вместе жизнь.

— Но так мы оба лишаемся этой возможности. В конечном счете каждый человек приговорен к смерти. Она неизбежна. Но никто не знает, когда будет приведен в исполнение приговор.

— Как ты сказала, Измини?

— Все люди приговорены к смерти, но они не расточают понапрасну свою жизнь. Они живут и даже стремятся жить как можно лучше…

— Ты, Измини, ошибаешься. Это совсем другое дело. Твое обобщение опасно упрощает проблему. Я не боюсь смерти, но я не хочу, чтобы меня расстреляли.

— Поэтому ты должен спастись, выжить.

Глубоко вздохнув, Ангелос с трудом продолжал:

— Страх, Измини, — это болезнь. Она поражает нервы, иссушает мозг, чувствуешь внутри беспрестанную дрожь. Это очень тяжелая болезнь, она парализует тебя и отупляет. Такое состояние ничего общего с жизнью не имеет; с каждым днем тебя все глубже и глубже затягивает трясина. Стремление уцелеть слишком дорого обходится. Признаюсь тебе честно, меня изводил страх. Сейчас я дошел до второй стадии — мне стыдно. Вчера я весь день пролежал под кроватью — что-нибудь подобное ты ожидала от меня? А сегодня я оказался в этом чулане, как негодный хлам. Но сдаваться нельзя…

Измини осторожно положила руку ему на голову. Она не ласкала его. Стиснув зубы, она держала руку, словно на раскаленной печи. И Ангелос, ощущая непосильную тяжесть у себя на голове, старался выдержать эту муку; так осужденный молча переносит пытки. А может быть, она жалела его? Этого Измини сама не знала.

— Но все же мы можем устроить как-то нашу жизнь, — твердо сказала она.

— Как?

— Уехать отсюда. Давай снимем где-нибудь квартиру… Возьмем с собой твою мать. Про нас никто не узнает. Я буду работать, и для тебя мы найдем какое-нибудь дело, чертежи или какие-нибудь расчеты…

— Это не выход, Измини. В моем положении налаживать жизнь опасно. Я понял это давно. Для этого необходимо мужество и надежда. А я чувствую, что у меня нет сил. Но и здесь тоже мне нельзя оставаться.

— Ты будешь очень осторожен. Мы не должны расставаться.

— Это трудно… Что я могу предложить тебе?

— Ты трусишь, — резко сказала Измини. — Твои возражения — одни слова. Ты боишься жизни. На сегодня это так. А твое состояние — назови его как хочешь, болезнь, страх, трусость, поражение — требует, чтобы мы немедленно приняли решение. Тот человек со сросшимися бровями, твой друг Яннис, всю ночь рассказывал мне о твоей отваге и стойкости…

— Ну, а ты?

— Я говорила ему, что ты такой же, как прежде. Совсем не изменился.

— А если бы ты знала, что я прятался под кроватью…

— Я сказала бы ему то же самое. Я верю в тебя.

— Вот это, Измини, и пугает меня больше всего. Прими меня таким, каков я есть. А я так нуждаюсь в тебе, во всех…

— Но это нечто временное, болезнь, которая пройдет. Вчера ты вышел к людям. Ты был таким, как прежде, помнишь, когда вернулся с гор. Сначала я испугалась, но потом решила, что в твоем поведении нет ничего странного. Мне хотелось броситься тебе на шею, как тогда…

— Я не смог удержаться. Хорошо, что Статис оставил дверь открытой, иначе я взломал бы ее. В ту минуту я был способен на все. Но потом я убедился, что самое страшное для меня не Тодорос или какой-нибудь тип, ему подобный. С ним я могу встретиться лицом к лицу. Ужас овладел мной позже, когда я увидел, что во дворе полно народу, что все двери широко раскрыты… Как я буду жить с вами? Ведь передвигаться по комнате, и то я могу только с опаской, а разговаривать — лишь шепотом.

— Нет, нет. Все будет иначе…

— Это трудно, Измини. Может быть, позже…

Измини рассердилась.

— Неужели в тебе ничего не осталось от прежнего Ангелоса? Ради чего ты боролся и страдал столько лет? Ты выдержал такие бури, а теперь, когда тебе не надо жертвовать ничем, ты готов сдаться. Имело ли смысл тебе так долго сохранять свою жизнь, если сейчас ты отступаешь перед ней? Где твои былые идеалы, твоя стойкость? Значит, приговор приведен в исполнение? Неужели ты растратил все свои силы и мужество, и у тебя ничего не осталось даже для самого себя?

— Не знаю, что тебе сказать… Я бы очень хотел…

Измини встала и отперла дверь. Теперь она вырисовывалась во весь рост темным силуэтом. Над ее головой был клочок неба, усыпанный звездами.

— Обдумай все. Мы еще поговорим…

Прежде чем уйти, она подошла к Ангелосу и поцеловала его в лоб.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Измини.

Дверь закрылась. Опять стало темно. «Мы еще поговорим».