Железные ворота

2

Ворота в этом доме всегда скрипят, когда их открывают, а если человек спешит и с силой распахивает створки, о стену ударяется скоба. Когда все встают, ворота оставляют открытыми, и во дворе становится тише.

Евтихис спешит в Монастираки[1], чтобы встретиться там со своими компаньонами. Уже много лет каждое утро собираются они у старого склада и расходятся по тем или иным улицам, в зависимости от того, какой товар им подвернулся на этот раз. Работа уличного торговца стала теперь трудной; надо иметь большую сноровку, чтобы продавать свитеры, расчески, майки, авторучки и посуду, бегать по всему городу, крича до хрипоты, и зарабатывать на всю компанию в пять человек.

Друзья ждали Евтихиса у двери склада. Подойдя, он прежде всего пересчитал их — не хватало Эльпиды, девушки с каштановыми волосами. Она опять не пришла. Ребята спросили, какую работу заготовил он им на сегодня. Евтихис распрямился, чтобы казаться выше, и резко сказал:

— Никакой.

Встревожившись, они с недоверием посмотрели на него, а затем недоуменно переглянулись, но Евтихис не дал им слова сказать.

— Сегодня мы не работаем. Я подыскиваю что-нибудь получше.

— Ты должен был предупредить нас… День-то мы потеряли, — сурово сказал Симос.

— Не нашел никакого товара или просто не желаешь? — спросил Иорданис.

— Я подыскиваю что-нибудь получше, — повторил Евтихис.

— Поделись с нами, и нам не мешает знать, — потребовал Фанис. — Выходит, до тех пор, пока ты не подыщешь что-нибудь получше, мы будем без работы?

Евтихис взглянул на трех своих компаньонов, и ему почудилось, что перед ним огромная толпа. Они стояли, сдвинув вместе головы, и глаза их казались тысячью глаз. Если пуститься в объяснения, то в конце концов они лишь переругаются и ничего путного из этого не выйдет. Чтобы ребята перестали наконец удивленно переглядываться, Евтихис резко сказал:

— Кто хочет, может действовать самостоятельно.

— Откуда нам знать, когда ты в духе, а когда нет… — пробормотал Фанис. — Подождем, пока у тебя появится настроение… Так нам каждый день сюда приходить?

— А если бы я заболел? Я избаловал вас тем, что всегда здоров.

— Чего ты виляешь, говори прямо, — сказал сердито Симос.

— Может, пришло время нам расстаться?

Угроза Евтихиса ошеломила их. Головы отделились одна от другой, друзья разошлись в разные стороны и стали ходить из угла в угол по полутемному складу. На крыше во многих местах зияли дыры, и между балками пробивался свет. Здесь валялся разный хлам, стояли тележки, ящики, тряпьем был прикрыт залежавшийся товар. Когда шел дождь, на полу здесь застаивалась вода и пахло плесенью. Компаньоны Евтихиса продолжали шагать по складу на почтительном расстоянии друг от друга. По-видимому, этот ловкач устроился как-то иначе и хочет от них отделаться. Он разговаривает с ними, как хозяин, и ждет, чтобы его упрашивали, умоляли. Что значит «подыскиваю что-нибудь получше»? А если это правда, то почему он играет с ними в прятки? По всей вероятности, он сбросил их со счетов, а сам что-то замышляет; на старых друзей ему наплевать, пусть хоть повесятся. Вот уже три года, как они изо дня в день бегают, высунув язык, чтобы выручить жалкие двадцать драхм. Но самое ужасное — зависеть от прожженного жулика, который помыкает ими, как ему вздумается.

Общее молчание и хождение взад и вперед раздражало Евтихиса; ему очень хотелось выругаться, но он прикусил язык.

— Что ж мне, других подыскивать, если подвернется хорошая работенка, или вас иметь в виду?

— А как же иначе? Но не запугиваешь ли ты нас? — спросил, глядя на него в упор, Фанис; глаза у него всегда были красные. — Почему ты не скажешь нам напрямик: проваливайте ко всем чертям?

Евтихис взорвался и чуть было не отпустил Фанису увесистую оплеуху, но взял себя в руки и сказал спокойно:

— На одно-то утро можете вы оставить меня в покое? Предположим, я прошу, чтобы вы мне его подарили. Может быть, новая работа больше устроит нас всех.

И так как он не знал, что еще сказать, и не имел ни малейшего желания отвечать на возможные вопросы, то притворился, что спешит, — ему, мол, надо, как он обещал, «подыскивать что-нибудь получше».

— Ну, до завтра, здесь же, — бросил он на ходу.

В дверях склада он остановился в нерешительности и стал всматриваться в узкую улочку, забитую жалкими лавчонками. Эти мерзкие типы ему не верят. Хоть бы пришла Эльпида. Чтобы не слышать, как у него за спиной они молча шаркают ногами, он пошел в соседнюю кофейню — перед ней на тротуаре было выставлено несколько столиков — и, не заходя внутрь, сел на первый попавшийся свободный стул. Он не спускал глаз с улицы. Вскоре к нему присоединился Фанис.

— Так-то ты торопился? Для того чтобы причалить сюда?

— Чтобы от вас отвязаться, — ответил Евтихис. — Вы ведь уже готовы были содрать с меня за сегодняшний день…

— Не мешало бы, — сказал Фанис. — День-то у нас потерян. Ну и дураки мы! Как только получу работу на ткацкой фабрике, поговорим по-другому. Я свое дело знаю, я ведь присучальщик. А ты небось думаешь, что я торговал на улице лотерейными билетами?

Но Фанис увидел, что его слова не произвели никакого впечатления на Евтихиса. Знает ли тот, что такое присучальщик? Фанис сидел рядом с Евтихисом и тоже смотрел на улицу. Затем он легонько подтолкнул приятеля локтем в бок.

— Скажи, что у тебя на уме? Как пить дать, ты от нас что-то утаиваешь.

— Я же сказал вам, что присматриваю что-нибудь получше.

— Не морочь мне голову, Евтихис. Получше, получше!.. Чтобы от нас отвязаться? О своей шкуре печешься?

— Обо всех нас пекусь, говорю тебе.

— Что-то не верится. Знаю, речи держать ты мастак.

— Да говорю же тебе, что обо всех нас думаю. Жизнью клянусь.

— Дерьмо, — бросил Фанис.

Евтихис рассвирепел.

— Моя жизнь — дерьмо? Ты знаешь, подонок, что ты сказал? Твоя жизнь, может, и дерьмо, потому что тебе ни разу не грозила смерть. А известно тебе, как я выкарабкался, как жив остался?

— Ладно, хватит, — смущенно сказал Фанис. — Я не хотел тебя обидеть. Но почему ты не скажешь прямо, что у тебя на уме?

— Это мое дело. Если я вам скажу, вы начнете ворчать и только разозлите меня. Я вас знаю…

— Ну, хорошо, тогда признайся, кого ты сейчас поджидаешь?

— Эльпиду, — ответил Евтихис. — Всем вам начхать, почему уже три дня ее нет…

Эльпида работает вместе с ними. В таком деле всегда нужна женщина: она делает вид, что выбирает товар, а сама следит, не приближается ли полицейский и сполна ли расплачиваются покупатели. Евтихис не раз ссорился со своими компаньонами, вдалбливая им, что Эльпида незаменима и должна получать свою долю с выручки. Разве они работают больше нее? Он даже припугнул их, чтобы они берегли девушку, как зеницу ока, в ее присутствии не сквернословили, а если кто-нибудь вздумает тронуть ее, ему не поздоровится. Когда он все это им сказал, друзья многозначительно заулыбались, а Евтихис напустился на них пуще прежнего. «Стоит вам увидеть юбку, как вы превращаетесь в скотов».

Но сколько бы он ни кричал, у друзей из головы не выходила мысль, что Евтихис приберегает Эльпиду для себя. Ведь от нее на работе не так уж много толку. Взгляд у нее робкий, голос тихий, и улыбается она редко, какой-то жалкой улыбкой. Правда, она быстро подмечает опасность и неусыпно следит за покупателями. Евтихису хотелось, чтобы Эльпида была постоянно у него на глазах. Но друзья никогда не встречали их вместе по вечерам и не замечали ничего подозрительного в их отношениях. Евтихис разговаривал с ней сдержанно, не орал на нее, не допускал дурацких шуточек и вольностей, от которых не удержался бы, будь Эльпида его подружкой. Поэтому никто не осмеливался сказать, что Евтихис пристроил к делу свою девушку и платит ей равную со всеми долю лишь потому, что без него «фирма» не обойдется. Однажды, когда они в этой кофейне делили выручку, Симос робко заметил, что хватит их обирать в пользу Эльпиды. Евтихис стукнул кулаком по мраморному столику так, что задрожали стаканы и расплескалась вода, и закричал: «Тогда прикрываем нашу лавочку!» Хорошо, что Эльпиды не было с ними, ей было бы горько услышать такое, и она могла бы расплакаться. Страшно подумать!

— Вы можете в чем-нибудь упрекнуть меня? — спросил Евтихис.

— Нет, но только теперь, видно, мы тебе нужны, как собаке пятая нога.

— Разве мы не сполна рассчитались? Или, может, я не заботился о том, чтобы обеспечивать вас товаром?

Фанис схватил его за руку и пристально посмотрел ему в лицо. Почему у Фаниса глаза, как у кролика, и он вечно глотает слюну?

— Евтихис, скажи по правде, чего ты так печешься об Эльпиде?

— Я знал ее еще девчонкой, мы с ее братом дружили.

— А где теперь ее брат?

— Погиб. Почему ты спрашиваешь?

— Да так просто.

Евтихис вскочил.

— Говори сейчас же! У тебя с ней шуры-муры? Ну, говори!

— А если да?

— Ты должен все мне рассказать!

— Что рассказать? — спросил уклончиво Фанис.

— Все! Не виляй… Если ты сейчас же не расскажешь, я спрошу ее при тебе, пусть сознается сама.

— Не дури. У меня ничего с ней нет.

— Хорошо, я узнаю.

— Это уж совсем ни к чему, только расстроишь ее. Даю тебе слово…

— Ты ее любишь, — строго сказал Евтихис. — Это ясно, как дважды два. Но не смей ее трогать, даже заговаривать с ней, все это выкинь из головы. Прежде всего ты не должен ничего от меня утаивать. Эта девушка… что тебе до того, кто она… Договорились? Я не обязан отчитываться перед тобой. Ясно?

— Только не говори ей ничего о нашем разговоре, очень прошу тебя.

— Хорошо. Сам ты, видно, робеешь с ней и хочешь, чтоб я тебе помог? Дорожку расчистил?

Фанис слушал, глотая слюну. Евтихис собрался уходить.

— До свидания. Значит, договорились. Смотри, чтобы мне не пришлось записать тебя в подлецы.

Евтихис пошел по улице, глядя по сторонам, чтобы не пропустить Эльпиду. Она была нужна ему сегодня по более важному делу, чем продажа двух-трех маек на улице Стадиу. Мысль, что с девушкой могло что-нибудь случиться, привела его в дурное расположение духа. Ему было бы легче, если бы он знал наверняка, что какой-то парень, пусть даже Фанис, по-настоящему любит ее. Но у Фаниса, наверно, всегда горечь во рту — недаром он все глотает слюну. Если он поцелует Эльпиду, ей придется тотчас вытереть губы, чтобы тоже не почувствовать горечь.

Долго Евтихис бродил по улицам. До сих пор ему никогда не приходилось прогуливаться без дела. Как красиво вокруг, когда не торгуешь платками и авторучками! Жизнь — замечательная штука! Вот так бы, только смотреть и дышать.

Евтихис шел медленно. Около церкви святой Ирины он вспомнил, что неподалеку в переулке находится мастерская Филиппаса. Во время оккупации Филиппас торговал в квартале Вати лепешками, потом один ювелир взял его к себе в ученики. Филиппас воровал там золото, проглатывая его небольшими кусочками, а когда приходил домой, пил касторку, и они выходили наружу. Так он повредил себе кишечник, тяжело заболел, и ему пришлось даже перенести операцию. Как-то он проглотил целую цепочку, и несколько дней она сидела у него в желудке, хотя он выпил уйму слабительного. «Подумай только, так и унесу я золото с собой в могилу», — сказал он тогда Евтихису. Он стал совсем прозрачным и от слабости еле ноги таскал. Однажды вечером Евтихис зашел за ним в мастерскую. Они не спеша шли по улице, и вдруг Филиппас заторопился. Он почувствовал резь в животе и хотел поскорей добраться до дому. Не мог же он зайти в чужую уборную: золото осталось бы там. От боли на глазах у него выступили слезы, и он бросился бежать со всех ног.

Теперь Филиппас приобретает в ломбарде невыкупленные драгоценности, кое-что переплавляет, а иногда ходит по домам, предлагая безделушки в бархатных коробочках.

Когда Евтихис спросил его напрямик, выгодное ли это дело, Филиппас засмеялся и пробормотал что-то невнятное.

— Перестань вилять, говори честно: получаешь доход или нет?

— Когда вкладываешь капитал, получаешь. Золото продается на вес, это тебе не вода.

— Сколько нужно, чтобы начать дело? Видишь ли, у меня предвидятся кое-какие деньжата.

— Много? — спросил Филиппас.

— Сотни лир хватит?

— Когда имеешь в руках одну сотню, находишь способ превратить ее в пять. Теперь все стремятся заполучить золото, ведь в случае войны его можно переплавить в проволочку и зашить себе в штаны.

— Конечно, оно не теряет ценности, — заметил Евтихис. — Но я не разбираюсь во всем этом.

— И не нужно: я достаточно разбираюсь. Ты научишься быстро…

— Надо подумать, — сказал Евтихис.

— О чем тут думать? С золотом все ясно, оно само за себя говорит. Вот, смотри. Трешь его об этот черный камень, наливаешь немного жидкости из той бутылки, и оно говорит тебе все. А у покупателя нет ни весов, ни бутылочки. Когда барышне нравится безделушка, всучиваешь ей даже бронзу. Каждая безделушка имеет ту цену, какую расположен дать покупатель. Здесь дело решает ловкость продавца, надо понять, насколько твой клиент загорелся, сколько готов уплатить за свою прихоть… Впрочем, теперь война позади, и каждый не прочь нацепить кольцо, браслет, а иные женятся, делают подарки невесте или заводят подружек. И, ты выжимаешь из них хорошие деньги, все идет по двойной цене. А есть еще люди, которые вынуждены продавать свое добро, они не занимаются коммерцией, а обращаются к тебе за помощью. У них все можно купить за полцены… Но почему ты хочешь бросить свое дело?

— Надоело. Да и надо найти более надежное и спокойное занятие. Никакого желания не имею подыхать на улице.

— Иди ко мне в компаньоны, — предложил Филиппас. — Если бы у меня в оккупацию были деньги, теперь я держал бы свой магазин. Помнишь, когда… ты и твой дружок Костис… Так ведь его звали?

— Да. Его раздавила немецкая машина…

— У него, кажется, была сестра.

— Эльпида. Она сейчас работает со мной.

— Так помнишь, ты предлагал мне вместе с вами промышлять на шоссе — таскать товар с проезжающих немецких машин… Меня бы тоже мог раздавить грузовик…

— Но я-то жив! — с гордостью возразил Евтихис.

— Да. Но и ты чудом не кончил жизнь под колесами…

— Я думаю об этом каждый раз, как вижу Эльпиду. Недурно быть живым и здоровым, а? Но что ты понимаешь… — Евтихис взял двумя пальцами золотую цепочку с подвеском и спросил: — Сколько стоит такая?

— Ты вправду интересуешься?

— Да.

— Не валяй дурака, возьми для нее позолоченную. Женщинам только бы пофорсить.

Евтихис сердито бросил цепочку и пошел к двери.

— Не считай, что все на свете фальшивое…

— Ну, так как? Будешь вкладывать в предприятие деньги? — спросил нетерпеливо Филиппас. — Золото — стоящее дело…

— Поговорим об этом позже, — ответил Евтихис и ушел недовольный.

Он со многими вел подобные переговоры, но не мог ни на чем остановиться. Если его план не сорвется и он обзаведется деньгами, ему необходимо знать, что делать с ними, чтобы они не обесценились, залежавшись у него в карманах. У кого только он не был! Все как-то ловчат. И только он, недотепа, не в состоянии изобрести ничего путного. Жалкая тупица. Он не успел освоить никакого ремесла, иначе не нуждался бы в этих болванах. Почесывая в затылке, он всем отвечал: «Я подумаю, ответ дам позже…» Но прежде всего надо раздобыть деньги.

Его опять подхватил бурный уличный поток. Самое замечательное — шагать беззаботно и строить планы.

На улице Афинас он поглазел на бродячих торговцев. Мимо него прошел автобус и остановился неподалеку. Евтихис припустил со всех ног и едва успел вскочить на подножку.

Сошел он в квартале Тисио. Пройдя немного, оказался у дома Мэри. Свистнул и стал ждать. В окне показалась девушка с короткими кудрявыми волосами и прыщиками на белом лице.

Скрестив на груди руки и склонив набок голову, Евтихис отступил немного назад, чтобы разглядеть Мэри получше. Она улыбнулась — пусть он почувствует, как она рада, что он заглянул к ней с утра пораньше. А Евтихис продолжал смотреть на нее испытующим взглядом, словно оценивая ее, пока еще чужую и непонятную. «Но ведь она будет моей женой, — с удивлением подумал он. — Моей женой»… Было утро, он спешил, Мэри улыбалась, и он не успел даже составить определенное мнение о девушке, стоявшей у окна. Трудно было свыкнуться с мыслью, что это «твоя жена»…

— Ты чего молчишь? Зачем пришел? — Евтихис не сводил с нее глаз. — Зайдешь? — спросила она.

Он отказался.

— Пойдем куда-нибудь? Подожди минутку, я только оденусь…

— Нет. Я зашел предупредить тебя, что вечером приду к твоему отцу… А ты должна подготовить его. Пора кончать…

— Как это подготовить?

— Разжалоби его… Поплачься… Скажи, например, что любишь меня, что мы будем счастливы… Что не можешь жить без меня… Такими словами легче всего пронять стариков.

— Но я… Это правда, Евтихис?

— Я не спрашиваю тебя, правда или неправда. Ты должна все сделать так, как я сказал. А уж потом мы разберемся, что правда, а что нет.

— Но почему ты так со мной разговариваешь?

— До свидания. Значит, решено. Заставь его согласиться. Главное — его уломать.

— Я увижу тебя вечером?

— Не знаю, у меня куча дел… До свидания.

Андонис первым выскочил из лифта, быстро сбежал по ступенькам, кивнул издали одному знакомому, человеку незначительному в деловых кругах, и смешался с толпой. Он торопился в банк. Теперь не время вести праздные разговоры: «Как дела, как поживают домашние?» Теперь дорога каждая минута, ведь время неумолимо движется вперед, и жизнь измеряется тем, что успеваешь сделать за отпущенное тебе время. Все остальное второстепенно. Ему еще не удалось обдумать хорошенько, как надо действовать. Сегодня он вынужден опять бегать весь день по делам.

С площади Омония он поспешил на площадь Синтагма, оттуда в таможню — какие там тупые и педантичные чиновники! — затем в налоговую инспекцию, которая находилась в доме с развалившейся лестницей, в министерство, в магазин электротоваров, к клиентам. От разговоров у него пересохло во рту, голова распухла от расчетов.

Вдруг он вспомнил, что должен позвонить Лукису. Связи с лицами, которые вращаются в деловых кругах, всегда полезны. Он остановился у первой же телефонной будки.

— Я не разбудил тебя? — спросил Андонис вполне естественным тоном, словно признавал за Лукисом право спать до полудня. — Я на бирже, предпринимаю кое-что по поводу интересующего тебя дела.

Из-за уличного шума Андонис плохо слышал ответ собеседника.

— Ты мне нужен, — кричал в трубку Лукис. — Дело с теми богачами продвигается… У тебя великолепные идеи…

— Великолепные, говоришь?

— Несомненно! Быть может, на этой неделе…

— У меня есть еще кое-что… Приду, поговорим…

— Только не сегодня… На днях заходи.

— Значит, им понравились мои идеи?..

Попрощавшись, Лукис повесил трубку. И Андонис, удовлетворенный, вытер пот со лба. Портфель тотчас перестал оттягивать ему руку.

Вокруг него кишат полчища опытных биржевых маклеров. Эти темные хитрые зверьки пасутся на полях спроса и предложения, позвякивая лирами, зажатыми в кулак. Все эти жалкие хищники исчезают при первом дуновении свежего ветра, даже не подозревая о существовании экономических законов, которым они служат. Предложение Лукиса — это пока лишь план, но план, сулящий большие возможности. Несколько богачей хотят выгодно поместить свои капиталы. Лукис принят в их обществе — женщины, ночные пирушки, автомобили. Но он умеет только танцевать с дамами и болтать в гостиных, поэтому прибег к помощи — и правильно сделал — Андониса. Андонис навел справки, все разузнал и наметил план действий. Немало времени ушло на то, чтобы Лукис понял, с чего надо начинать. В наши дни тайна успеха заключена в организаторских способностях, в умении пустить в оборот чужие капиталы. «Хорошо организовать дело — большое искусство», — подумал Андонис, подымаясь по лестнице.

К счастью, он вспомнил, что ему надо зайти к портному Сотирису. Месяца три назад Андонис оставил ему отрез на костюм и до сих пор не нашел времени прийти, чтобы тот снял с него мерку.

На площадке Андонис остановился, чтобы перевести дух. «Все время я чего-то жду и не вижу перед собой ясной цели, — думал он, идя по темному коридору, где выстроились в ряд двери с табличками. — Если я буду знать, к чему стремиться, мне, наверно, будет легче добиться успеха. Я должен отдать себе полный отчет в том, что для меня это только начало; лишь тогда я смогу надеяться на успех». Это, конечно, хитроумное рассуждение, оно как тонизирующее средство, чтобы ноги выдержали беготню по улицам. Внезапно в голове у него пронеслось: «А если начало будет тянуться до бесконечности? Начало без продолжения — это катастрофа…» И он почувствовал сразу слабость в коленях.

Андонис вошел в мастерскую. Сотирис в это время спорил с тщедушным учителем, который часто наведывался к нему. Учитель утверждал, что, проведя два с половиной года в Дахау, он выстрадал больше, чем Сотирис. Портной, мужчина лет пятидесяти с седыми волосами щеткой, смотрел на него с презрением, потому что, по его мнению, не было концлагеря страшнее Хайдари.

— Расскажи ему, Андонис, расскажи, пусть поймет, что мы перенесли…

Андонис стоял на пороге с портфелем в руке и ждал, когда кончится этот странный спор. Ему ли судить, кто страдал больше? И вообще, чем можно измерить глубину страданий? Это не предмет для спора.

— Почему ты молчишь? — спросил Сотирис, покрасневший от ярости. — Расскажи ему, что значит проснуться и ждать, назовут ли твое имя в числе приговоренных…

Андонис не раскрывал рта, а Сотирис не сводил с него негодующего взгляда. «Ну, говори…»

— Простите, — вмешался учитель. — Из печей крематория валил дым…

Сотирис хотел, чтобы Андонис сказал свое слово, иначе он вынужден будет отругать этого глупого человека, который явился сюда похваляться, что вынес более тяжкие муки, чем другие.

— В воздухе стоял запах горелого мяса… — бормотал учитель.

— Я молчу, — негодовал Сотирис. — Здесь Андонис, и пусть он тебе расскажет. Мы с ним были в одном бараке.

Андонис подошел к столу и, с трудом выдавливая из себя слова, заговорил:

— Война кончилась десять лет назад… А вы хотите, чтобы я сейчас рассудил, кто выстрадал больше? Я пришел заказать себе костюм…

Тогда оба с возмущением уставились на Андониса. Взгляд учителя говорил, что между ними разверзлась пропасть. Он тут же ушел. Оставшись наедине с Андонисом, Сотирис дал волю своему негодованию.

— Значит, ты забыл все? И утренние поверки, и наряды, и список приговоренных, и пулемет за стеной? Забыл, как ты однажды, совсем обезумев, закутался с головой в одеяло, чтобы ничего не слышать?

— Я хочу, чтоб ты сшил мне костюм из того материала… И поскорее, — сухо сказал Андонис.

— Значит, ты все забыл?

— Сними с меня, пожалуйста, мерку, я спешу.

Сотирис тяжело дышал; от возмущения он с трудом подбирал слова.

— А я-то считал, что он мне друг… Понимаешь, Андонис, каждый день я угощал его кофе… А ты словно онемел. Точно забыл все…

— Я ничего не забыл, — тихо возразил Андонис. — Давай побыстрее… — И он, приосанившись, встал перед зеркалом.

Бесчисленные коммерческие дела и беготня по городу ожесточают человека. Уличная пыль, цифры и бесконечная погоня за надеждой оставляют на лице следы разочарования. «Последнее время я совершенно не забочусь о своей внешности, а это большая ошибка, раз я связан с клиентурой, веду деловые переговоры», — подумал он и опять попросил Сотириса поскорее сшить ему костюм.

— У меня важная встреча… В ближайшие дни…

Он внимательно осмотрел свое отражение в зеркале и спросил себя: «Можно доверять мужчине с такой наружностью? Можно полагаться на его идеи?»

Сотирис снимал с него мерку, а Андонис объяснял, какой ему нужен костюм.

— Ты уж постарайся, пожалуйста. Но я не хочу выглядеть пижоном. Вся трудность заключается в том, чтобы костюм не кричал о моей мещанской убогости, о том, что он — мое единственное достояние, выходной туалет, который я храню в шкафу. И не дай бог, чтобы он был сшит по последней моде. Люди со вкусом следуют всегда той моде, которая только что прошла. Он должен быть удобным, хорошо сшитым, но не бросаться в глаза. И не таким, какой надел бы, скажем, фабрикант. Ты понял? Мне он нужен не для визитов, пусть думают, что я ношу его каждый день, что он один из моих костюмов…

— Я понял, — с некоторой осторожностью сказал Сотирис.

— При первой возможности я заплачу тебе… Но мне надо, чтобы ты придал костюму определенный стиль… Ну, скажем, какой надел бы финансовый советник или… Хочешь, я охарактеризую классовое, общественное и финансовое положение человека, который будет его носить?

— Разве костюм не для тебя? — с удивлением спросил Сотирис.

— И для меня, и нет… Я буду его надевать только в известных случаях…

И, так как портной явно заинтересовался, Андонис принялся распространяться о том, что теперь формируется новая общественная прослойка. Это директора, эксперты, технические и финансовые советники. Капитал невидим, безлик, его владелец не участвует непосредственно в производстве; капитал пускают в оборот те, кто разбирается в экономике…

— Что-то в этом роде я уже слыхал, — сказал Сотирис.

— Побыстрей… Я тороплюсь. Теперь ты понял, какой мне нужен костюм?

Сотирис, спавший с ним под одним одеялом в Хайдари, снимал мерку. Раньше они обсуждали вопросы международного положения, делали прогнозы и выводы. Сегодня же им не о чем было говорить. Андонис куда-то спешил и хотел иметь какой-то необыкновенный костюм. Он задолжал за материал, задолжает и за шитье. О политике они побеседуют в другой раз.

— Завтра я приду на примерку. Мне нужен костюм к субботе.

Андонис опять оказался на улице. «Есть много способов играть на противоречиях, заложенных в самой системе экономики, — думал он, пробираясь среди блестящих машин. — И не мошенничества, не махинации, а честные, законные способы. Где-то существует „золотая жила“, надо только напасть на нее. Случай может подвернуться в любой момент, но пока все это еще расплывчато и неясно, как Млечный путь. Однако в этом туманном образовании миллиарды — кажется, сто пятьдесят миллиардов — ярких звезд… К большим делам всегда прилипают хищники и пройдохи, как мухи к клейкой бумаге. Я еще ничего не достиг. Но это вопрос времени».

Подобно живым существам, улицы каждый день меняют свой облик. Уже другие люди идут рядом с тобой, а тротуар не отстает от тебя ни на шаг. И ты все время остаешься подвижной точкой в общем движении, ритм которого еще не сумел уловить. Чтобы определить свою орбиту, ты должен установить, в каком направлении происходит движение. «Но если я, дипломированный экономист, — а разве это не так? — не могу разгадать главный секрет, и экономические законы, изученные мной, грозят меня уничтожить, тогда откуда знают тот же секрет столько других людей? А если это нечто определенное, точное, как решенная задача, тогда, пожалуй, это уже не секрет, а формула, известная людям. Но так не бывает, хотя и должно быть». Все то, о чем ты думаешь, обходится тебе очень дорого, это верный убыток, а возможно, и надвигающаяся катастрофа. И ты, шагая по улице Аристиду, не можешь решить свою задачу. Тебя неотступно преследуют неоплаченные векселя, долг Евтихису, мысль о потраченном зря времени, Вангелия, которая все знает и вместе с тем ничего не знает, бесконечные планы и все нарастающая тревога. С другой стороны, раз твои векселя опротестованы, значит, ты находишься в зависимости от экономической системы, от столкновения различных интересов и не являешься изолированной от общества личностью, которая поставляет одни идеи.

Улицы сейчас застроены многоэтажными домами — он предвидел это еще в 1948 году, — в квартирах холодильники, радиоприемники; а сколько вокруг красивых женщин и озабоченных мужчин! При капиталистической системе каждый ломает голову, силясь понять, каким образом кто-то другой добывает деньги. Того, кто не платит долгов, сажают в тюрьму. Это древнейший закон, он существует с тех пор, как появилась частная собственность. «Если меня посадят в тюрьму за долги, все начнут меня уважать», — подумал он и улыбнулся. Позавчера один ловкач сказал ему конфиденциально, словно открывая секрет атомной бомбы: «Чтобы получить протекцию, ты должен непременно знать, кто любовница директора». — «Всюду шантаж и обман», — с отвращением проговорил он, а ловкач рассмеялся: «Ты какой-то тронутый!» — и обдал его холодным презрением.

Андонис спешил в министерство. Он побывал в ряде магазинов, улаживал вопрос о налогах, звонил в двери квартир — всегда с улыбкой — и взыскивал очередной взнос, находил будущих клиентов и щедро давал всем советы… Потом он вспомнил о Вангелии. «Она слишком простодушна и кротка. Верит, что я делаю нечто полезное, важное… Я должен открыть ей глаза, но не теперь, это было бы слишком жестоко. Когда появится какой-нибудь просвет…»

Он зашел к импортеру и получил гонорар за сложную операцию, которую выполнил для него в таможне. С гордостью пересчитал он деньги и сразу почувствовал небывалую легкость. Теперь он может с ясной головой обдумать представляющиеся ему возможности. Все в конце концов закономерно — улицы прямые, люди ведут дела, механизм пока еще действует, благодаря единству противоположностей. «И мой случай — скорее всего самый заурядный», — подумал Андонис и решил: как только у него выпадет несколько свободных минут, он обязательно поразмыслит над этим.

В четверть третьего, задыхаясь от усталости, он добрался до кофейни на площади Омония, где у него было назначено свидание с Тодоросом. Он остановился перед дверью, увидев, что Тодорос беседует с каким-то пожилым господином. Андонис посмотрел на себя в стекло витрины и постарался придать своему лицу более спокойное выражение. Те, кто занимается торговлей — пусть даже и контрабандой, как Тодорос, — ведут деловые переговоры, сидя в кофейнях или у себя в кабинете в плюшевых креслах, и презирают потных людей с улицы. Андонис прошелся по тротуару и заглянул в другую дверь, потому что лицо человека, разговаривавшего с Тодоросом, показалось ему знакомым. Да это отец Ангелоса, пенсионер, бывший председатель апелляционного суда, он живет с ним в одном доме. Тодорос смотрит на собеседника с подозрением, уставившись на него своими заплывшими глазками. Господин Харилаос, как видно, говорит с ним о чем-то очень серьезном. «Подумать только, этот человек выносил приговоры. Нет более трудной работы, — размышлял Андонис, с любопытством разглядывая спокойное лицо судьи. — Но что теперь с Ангелосом?» Подойдя к киоску, Андонис стал просматривать заголовки вечерних газет. С отцом Ангелоса он обменивался лишь сухим приветствием, сталкиваясь случайно у ворот, и по многим причинам пусть лучше господин Харилаос не знает, что он, Андонис, поддерживает деловые отношения с коллаборационистом Тодоросом.

Андонис вернулся к кофейне. Господин Харилаос уже встал и вежливо прощался с Тодоросом, который тупо смотрел на него своими заплывшими глазками. Наконец судья вышел. Покупая в киоске газету, он внимательно оглядел улицу.

В кофейне было шумно, и Андонис, остановившись перед Тодоросом, похлопал его легонько по плечу, чтобы привлечь к себе внимание.

— Садись и молчи, — приказал Тодорос.

Андонис сел, выпил стакан воды, стоявший на столике, и принялся изучать большие потемневшие картины в позолоченных рамах, висевшие на стене. Идиллический пейзаж в стиле прошлого века; эфирная девушка, зловеще романтичная, рассыпает цветы из корзины. Копоть, пыль и мухи не пощадили этих картин. Кричат официанты, толчется любопытный и праздный народ. Тодорос смотрит куда-то вдаль, и Андонис не решается спросить его, до каких пор будет продолжаться это тягостное молчание. Он разглядывает ближайшую картину «Коровы на водопое» и посетителя, который, сидя против него на диване, читает газету. Время идет, а Тодорос все сидит, погруженный в свои думы. В газетах опять пишут о бомбах, о термоядерной войне, об уголовных преступлениях, о широких экономических планах и о новых мерах по наведению порядка в стране. Но эти смутные времена, такие же печальные страницы истории, как мрачное средневековье, сулят большие прибыльные дела.

— Ну? Ты возьмешь сегодня товар? — спросил внезапно Тодорос.

И Андонис, застигнутый врасплох вопросом, стал мямлить, не зная, возможно впервые в жизни, с чего начать. Наконец он открыл портфель и достал лист бумаги, исписанный цифрами.

— Я сделал полный расчет, — сказал он.

Тодорос взял лист и, не глядя, разорвал его в клочки. По-видимому, он весь был во власти каких-то мучительных мыслей. Зачем ему расчет этой операции с контрабандой? Андонис не подумал об этом, растерялся и, размахивая руками, принялся доказывать:

— Может быть, расчет неудачный, но без него не обойтись. Все требует системы, порядка. Я записал для тебя цены, требования, предъявляемые к каждому сорту, скидки…

— Дурачком прикидываешься, Андонис?

— Рынок — это не цыганский базар; чтобы провернуть выгодную сделку, необходимо знать, какие там условия. Импорт — это теперь целая наука.

— Товар не ждет. Мне нужен агент, который передал бы его из рук в руки. К чему мне экономист?

— Но я не просто торговый агент, — сказал Андонис. — Я разбираюсь в экономике, слежу… У меня масса идей… Тебе нужен именно такой человек.

— Понял, — сухо отрезал Тодорос. — Ты слишком порядочный… Ведь речь идет о контрабанде…

Для Андониса этот уничтожающий довод прозвучал как брань. Гул, царящий в кофейне, стоял у него в ушах. Говорят, все говорят, ведут деловые переговоры.

— Нет, нет, Тодорос, клянусь тебе! Я колеблюсь только из холодного расчета, поверь мне. Каждый делает то, что ему выгодно… Я хочу иметь кредит на рынке, кредит доверия… Вот и ты предлагаешь мне работу, потому что знаешь, даже если мне будет грозить виселица…

— Значит, ты отказываешься… Скажи прямо и покончим с этим… Коммерции нужны ловкачи, а не герои…

Шум в кофейне нарастал. Андониса так и подмывало отплатить Тодоросу оскорблением, назвать его предателем, продажной шкурой, коллаборационистом, сотрудничавшим со всеми подряд оккупантами. Но он прикусил язык: ведь Тодорос коммерсант в широком смысле этого слова. Пусть покуражится немного, сейчас не время терять хорошего клиента. Андонис смотрел на посетителей, на потемневшие картины, на засиженные мухами люстры, на часы с неумолимо бегущими стрелками, на стаканы, мелькавшие в руках официантов, на тяжелые мешки под глазами Тодороса, на его распухшие и словно неживые пальцы, застывшие на мраморном столике.

— Нечто в этом роде твердил мне старик судья, который только что ушел отсюда. Мне, мол, надо спросить свою совесть.

— Насчет коммерческих дел? — с любопытством спросил Андонис.

— Нет, насчет другого. Он уверен, что моя совесть…

— Но я не требовал от тебя ничего подобного, — оправдывался Андонис. — Я сказал только, что тебе нужен человек с идеями и знаниями, чтобы изучать, чтобы следить за направлением в экономике… И больше ничего…

— Берешься за работу? Говори!

— Мне невыгодно…

— Почему тебя, Андонис, выгнали со службы?

— Какое это имеет значение? Если бы я захотел, то легко мог бы остаться, очень легко… Меня уволили не за растрату, не за бездарность…

— А ты, как старик судья, спрашивал свою совесть…

— Предположим… Но это мое личное дело… Подумать только, всю жизнь оставаться бухгалтером! А теперь, — вызывающе продолжал Андонис, — я торговый агент и этим зарабатываю на хлеб!

— Ну и что из того? Да, ты торговый агент, ходишь по лавкам, магазинам, а у тебя опротестованные векселя… Когда тебя упрячут в тюрьму…

Гул в кофейне тотчас замер, картины слились с грязными стенами, лишь вода сверкала в стаканах и все кругом молча жестикулировали, автоматически открывая и закрывая рот. Кто-то мимоходом толкнул Андониса в плечо, он чуть не свалился со стула. «Если хорошенько подумать, — рассуждал про себя Андонис, — мои сомнения совсем не морального свойства. Раз у меня столько долгов и опротестованных векселей, было бы величайшей глупостью ввязываться еще в дело с контрабандой. Впрочем, хоть я иду ко дну, я не доставлю удовольствия тому, кто считает, что унизил меня, назвав торговым агентом». Он сунул руку в карман за носовым платком и нащупал деньги, которые он получил от импортера.

— Ну, ты посоветовался со своей совестью? — спросил насмешливо Тодорос.

— Мне невыгодно, — опять уклончиво ответил Андонис. — Я знаю, что товар остается тем же, независимо от того, оплачен он в таможне или нет.

— Что же тогда?

— Я замыслил одно хорошее дельце… Несколько богачей…

И Андонис принялся объяснять Тодоросу, как выгодно намеревается он поместить чужой капитал, но Тодорос больше его не слушал. Глаза толстяка были прикованы к двери, но казалось, что он наблюдал за чем-то вдалеке. Потом, словно ему стало тесно в кофейне, он поднялся и отшвырнул ногой стул.

— Подумай. Завтра я опять буду здесь, — сказал он, уходя.

Андонис остался один. Кругом него стоял невообразимый шум. Дело с контрабандой — возможность выпутаться из долгов. Когда он понял, что, сидя в кофейне, совершенно бессмысленно потерял уйму времени, он выпил залпом стакан воды и тотчас оказался на улице. Как ты ни измотан, но рассиживаться — это непростительная роскошь. Тут нет никаких сомнений. Дело уплыло из рук, все прочее — второстепенно. И Андонис ускорил шаг, чтобы успеть еще в несколько мест.