Железные ворота

13

Как только начал брезжить рассвет, Ангелос вскочил с постели. Он услышал шаги во дворе — пора уступить место Статису. Но ключ не поворачивался в двери. Ангелос подождал еще немного. Во дворе было пусто: кто-то, по-видимому, вышел на улицу. Он снова лег, но не мог уснуть — Статис опаздывал. Он выглянул из-за ставни, пытаясь определить время, но тучи мешали ему. Снова раздались шаги. Это Евтихис вышел по нужде.

В комнату медленно, но неотвратимо вступал день. Шорохи нарастали, предметы приобретали четкость.

Рассвело, а Статис не пришел! Это целое событие, совершенно непредвиденное.

Все вокруг застыло в напряженном спокойствии, полном опасностей. С каждой минутой загадка становилась все более неразрешимой. Накануне Ангелос копал весь вечер, и, может быть, поэтому сейчас был так возбужден и встревожен. Наверно, Статис задержался в типографии: в мире произошли какие-нибудь события, и он остался, чтобы выпустить приложение к газете; возможно, он заболел и его отправили в больницу.

Что бы ни случилось, ты оказался в трудном положении. Это произошло внезапно, прежде чем ты подготовил себе путь к бегству. Дверь заперта, подземный ход открыт и ждет тебя. На улице холодно, март.

Теперь уже незачем было продолжать работу. Фонарь, долото и ложка валялись без дела. Он много успел за последние дни: когда он копал лежа, были видны уже только его пятки. Жаль, через две-три недели он бы кончил. Ангелос, съежившись, сидел на стуле. Стены комнаты надвигались, душили его. Статис не пришел!

Ангелос был совершенно беззащитен. Если его обнаружат здесь, он пройдет по двору, — какая нелепость — и отец, мать, Измини, Андонис, Лукия застыв в недоумении на лестнице и у окон, станут свидетелями его позора. Если Статис не вернется, эта развязка наступит внезапно. Возможно, об этом говорил отец Андонису. «Нет, никто не знает, что я здесь». Если что-нибудь произойдет, то случайно, непредвиденно. «А то, что я должен предпринять во избежание случайностей, не может быть непредвиденным». Но голова у него разламывалась, и он не в состоянии был ничего решить.

По двору прошла Вангелия, он узнал ее по походке. Измини спустилась по лестнице, вся во власти забот. Выражение лица у нее было по-прежнему сосредоточенное. Автобусы с шумом мчались по улице. «Как неожиданно все изменилось! Что мне делать теперь?»

В то утро Евтихис проснулся в отличном настроении. Он тут же завел разговор с Мэри об их будущей мастерской.

— Ты тоже должна будешь обучиться делу, мне не обойтись без своего человека.

Мэри потянулась, зевая.

— Поскорей бы уж открылась мастерская!

Евтихис встал, закурил сигарету, сварил кофе и, поставив чашку на стул рядом с Мэри, стал делиться с ней своими планами. Не слушая его, она лежала не шевелясь, с широко раскрытыми глазами.

Итак, рассуждал Евтихис, сначала они купят два ткацких станка, двухполотных, чтобы не понадобилось много рабочих. Потом приобретут сновальную машину. Эта машина обслуживает от десяти до двадцати ткацких станков, поэтому на первых порах они обойдутся без нее, будут обращаться в другие мастерские. Всякие инструменты, шпули, бобины, счетчики оборотов — все это дело будущего, прежде всего надо купить станки.

— А когда откроется мастерская, ты будешь меня любить? — спросила внезапно Мэри.

Распахнув окно, Евтихис пробормотал, что и теперь ее любит, но при этом он не смотрел на Мэри. Во дворе было тихо, чисто, уютно. Насвистывая, он надел ботинки. Подкинул ногой валявшуюся на полу газету, пригладил волосы и только тогда взглянул на жену.

— Так мы в люди выйдем. Будут станки — будут и рабочие, возможно, даже бухгалтер… Ты уж поверь мне… Я все могу сбыть с рук, вплоть до глаз богородицы. Не смейся.

Мэри отметила, что никогда еще Евтихис не был таким красивым. Лицо у него светилось, и глаза казались необыкновенно ясными, от беготни он похудел. Ох, и упрямый он, но не злой. Она привыкла, что он разговаривает с ней грубо, глядит исподлобья. Какой-то он взъерошенный — комок нервов. Но когда он мечтает о мастерской, то становится совсем другим человеком — спокойным, ласковым. Раньше она не видела его таким.

Вдруг он помрачнел. Быстро оделся и постучал в дверь к Андонису.

— Я понимаю, пока тебе мозолят глаза эти консервы, ты не в состоянии ни о чем думать. Ну, я решил, позову ребят, и мы побегаем по городу. Вмиг распродадим.

— Замечательно! — обрадовался Андонис.

Евтихис припустился в Монастираки. С ребятами он заговорил покровительственным тоном, как хозяин, который дает людям возможность заработать. «Пока не наладится настоящее дело». Чтобы поразить их, он выкрикнул: «Ткацкая мастерская!» Ему показалось, что он стал сразу выше ростом, прочитав восхищение в глазах Симоса. Наверно, приятели ему не поверили, они не задали ни одного вопроса, точно ничего не стоило открыть ткацкую мастерскую.

Симос и Иорданис сердито взглянули на Фаниса, тот, услышав о мастерской, сразу оживился и дружески заговорил с Евтихисом. Фанис, судя по его словам, был ткач… А как задается этот охотник за приданым! Приклеился к юбке своей супруги и транжирит ее денежки. Этот паршивый барин считает всех прочих своими рабами, этот нахал воображает, что все должны плясать под его дудку… Фанис еще раз попросил принять его на работу в мастерскую… Ну и олух! Разинув рот, слушает он, как этот выскочка плетет чепуху, чтобы отделаться от них.

— Ну, значит, теперь ты заделался промышленником? Так что ли? — спросил Симос.

— Да, — твердо ответил Евтихис. — А если хотите спустить консервы, приходите ко мне домой…

Евтихис ушел — пусть не думают, что он станет просить, умолять их. Дома он распорядился, чтобы Мэри не открывала дверь троим его приятелям. «Нам только гостей не хватало». А Андонису крикнул, что все уладил.

— Один из парней сказал, что он ткач. Пригодится он нам?

— Если хороший.

Ребятам пришлось зайти в квартиру Андониса. Андонис подвел их к ящикам и, увлекшись, прочел целую лекцию о ценах и условиях сбыта, будто обращался к агентам, требующим сведений о его товаре. О качестве он предпочел умолчать.

— Вот эти консервы? — перебил его Иорданис. — Дай нам образцы, и делу конец. Продолжишь разъяснения в другой раз.

Евтихис, стоявший в дверях, рассердился, что ребята ведут себя глупо, впрочем, и Андонис слишком разболтался. Симос и Иорданис взяли по нескольку банок и вышли во двор. Фанис задержался немного. Андонис спросил его::

— Ты ткач?

— Как это ты догадался, кто из них ткач? — с восхищением спросил Евтихис.

— По его пальцам.

Фанис посмотрел на свои руки, точно видел их впервые. Он повертел ими во все стороны, а потом взглянул на Андониса, словно прося его о чем-то, словно пытаясь влезть ему в душу. С волнением ждал он от него положительного ответа. В глазах Фаниса застыла мольба. Он поднял руки, показывая свои гибкие пальцы.

— Первым долгом консервы. О прочем потолкуем после, — тихо проговорил Андонис.

Этот незнакомый человек так бережно передавал Фанису банки, будто они заключали в себе нечто бесценное, а может, исключительно опасное. Он повторил, что с этим делом нужно покончить как можно быстрей, и удовлетворенно улыбнулся Вангелии. В дверях, взяв Фаниса за руку, он еще раз попросил:

— Смотри, сбудь консервы, это очень важно. А тогда уж приходи, побеседуем о ткацких станках. Ты непременно будешь работать…

У ворот Фаниса поджидал Евтихис. Он похлопал приятеля по плечу:

— Пошли вместе, разделаемся поскорей с этой дрянью, а потом поговорим о мастерской. Я хочу рассказать тебе о моих планах.

Ангелос сел на стул и развернул газету, пытаясь убедить себя, будто ничего не случилось, будто все по-прежнему. Он стал читать, но буквы слились у него перед глазами, как только он подумал, что эти строки набирал Статис своими руками. Затем он постарался припомнить, что делал Статис вчера в полдень. Как всегда, немного сонный, он уверенно отрезал хлеб, тщательно прожевал его. Ничего необычного не было в его поведении. Глаза у него и в тот день казались усталыми, точно он долго читал неразборчивую рукопись. Ни с того, ни с сего он пожал ему руку и сказал: «Не падай духом». В дверях Статис молча кивнул ему на прощание, почему-то поднеся палец ко лбу, улыбнулся как-то неопределенно и запер за собой дверь. «До свидания, друг», — чуть слышно прошептал он ему вслед.

Когда Статис запирает его снаружи, он чувствует иной раз странное удовлетворение. Все люди готовы ему помочь. Они делятся с ним хлебом, дают ему кров, но боятся поговорить с ним даже шепотом — не дай бог, кто-нибудь услышит. Ангелос закрыл ладонями лицо. «Теперь мне страшно. Мой страх — это своего рода незаконная вера в жизнь».

Не выпуская из рук газеты, он предался воспоминаниям. Как-то раз в горах он с партизанами разгребал снег, чтобы поставить палатку. И вдруг увидел солдатский ботинок. Потянул его и вместе с ним вытащил целую ногу. Он разжег костер. Всю ночь просидел он один, не сводя глаз с огня, и лишь оторванная у какого-то бедняги нога составляла ему компанию. Утром их отряд двинулся дальше, но перед уходом он опять захоронил ногу. Замешкавшись, он отстал от своих и заблудился. Идти приходилось по снегу. Тот, кто идет первым, оставляет за собой тропку, по которой продвигаются остальные. Но снег быстро тает под ногами, и следы постепенно исчезают. Поэтому ничего не стоит погибнуть, ведь не всегда идешь первым… «Тех, что судили вместе со мной, расстреляли однажды утром на обычном месте…»

Ангелос потер рукавом глаза и только тогда заметил, что, словно прячась от кого-то, продолжает держать перед собой развернутую газету. Он еще потер глаза. Накинул на плечи одеяло, — ему стало холодно.

Если до наступления вечера не появится Статис, надо решать, что делать. Пока он сидит скорчившись на стуле, ему грозит верная гибель. «Столько лет избегал я решительного боя, и меня погубило промедление. Не суд был решающим моментом в моей жизни, ведь я на нем не присутствовал. По-настоящему моя судьба, быть может, решается именно сейчас».

С соседнего двора донеслось пение. Это, наверно, один из сварщиков. Потом Ангелос понял, что петь так грустно может лишь безработный. А где он найдет сейчас работу? Долго ли светит солнце в этом краю, где поют такие надрывающие душу песни? Ангелос весь обратился в слух, точно внимал собеседнику или профессору, объясняющему сложный материал. Но ему трудно было сосредоточиться. Что же будет, если не придет Статис?

Три приятеля Евтихиса, получив несколько заказов, увезли после обеда на тележках коробки с консервами. Все было честь честью. Парни оказались что надо! Вангелия с удовольствием наблюдала за происходящим. Андонис выдавал коробки и делал пометки в своем списке. Фанис спросил его что-то о ткацкой мастерской.

— Сейчас не время для разговоров, — строго сказал Андонис.

Присматривавший за погрузкой Евтихис наклонился и доверительно шепнул ему:

— Кажется, братец, мы сбагрим эту дрянь. И пусть она катится… — Но он тут же осекся, — шутки в данном случае были неуместны. Андонис человек умный, но совсем помешался на этих коробках с тухлым мясом.

Оставшись наедине с Вангелией, Андонис сказал:

— Наконец-то я избавился от этого товара. На днях мы сможем поехать погулять в Фалирон, как прежде…

Лицо Вангелии просветлело, она улыбнулась.

— И мы будем снова…

— Эти прогулки я никогда не забуду.

Вернулся повеселевший Евтихис и прервал их беседу. — Я видел Тодороса, он кое-что обещал мне. Он обеспечит нас заказами — так по крайней мере он говорит… Может подкинуть деньжат. Но только никому ни слова. Никто не должен знать…

Затем Евтихис с гордостью изложил свой план. Лучше всего установить станки здесь, в доме. Разрушить смежную стену и объединить их комнаты и кухни. Места хватит. А для себя они оставят по одной комнате.

— Тебе что — нужна целая квартира? Стол, резные стулья и занавесочки? Женщины, конечно, огорчатся, но кто их слушает? Так как же?

— Посмотрим… — неопределенно ответил Андонис.

Он надел пальто и направился к двери.

— Опять у тебя, братец, дела? — запротестовал Евтихис. — Я давно хочу потолковать с тобой, а ты все время от меня ускользаешь, точно угорь.

— Вечером. Обещаю тебе, — заверил его Андонис.

— Надоело слышать это. Долго еще мне гоняться за тобой?

— Я рано вернусь, и мы обсудим вопрос о станках…

Андонис испарился, как обычно, а Евтихис, возведя глаза к небу, выругался.

С соседнего двора опять послышалась жалобная песня. Евтихиса она раздражала, потому что и так голова у него гудела от грохота машин его будущего предприятия.

Поздно вечером Евтихис забрел в Петралона. Он постоял немного на знакомой улице, покрутился около дома, не осмеливаясь подойти к двери. Выкурив несколько сигарет на углу, он постучал наконец в окно к Эльпиде.

— Это я, Евтихис. Открой.

Она тотчас открыла ему, прошептав:

— Хорошо, что ты пришел. — И посторонилась, пропуская его вперед.

Евтихис старался держаться непринужденно в ее присутствии, точно и дня не прошло с тех пор, как он каждый вечер приходил сюда в подвал. Он похлопал ее по плечу, спросил, не может ли она соорудить кофейку, потому что голова у него трещит отчаянно. Почему лампа так тускло горит, отбрасывая болезненно-красноватый свет, и все вокруг кажется таким старым и жалким? Эльпида ничуть не изменилась: сутулые плечи, спокойные темные глаза, как будто немного сонные, прямые волосы, чуть вьющиеся на концах. Она всегда словно ждет чего-то. Здесь все по-прежнему.

— Ты вроде бледная. Что с тобой? — спросил он.

— Ничего. А ты как поживаешь?

— Подыскала бы себе другую квартиру. Здесь сыро, темно.

— Сколько лет…

— Надо переменить. Ты мерзнешь… В пальто сидишь?

— Нет, я только что вернулась.

— Откуда?

— Уже неделя, как я работаю в мастерской. Клею коробки…

— Пошла работать и ничего не сказала?.. Мне не мешало бы знать. Есть у тебя кто-нибудь ближе, чем я? Ты уже ни во что меня не ставишь? Словно некому позаботиться о тебе…

Эльпида с удивлением смотрела на него. Почему он покраснел, что задело его?

— Впрочем, ты права, — продолжал он. — Я бросил тебя на произвол судьбы. За два месяца не зашел ни разу…

— Но я же не в обиде на тебя. Подожди, я приготовлю кофе.

— Не хочу. Сколько ты получаешь?

— Двадцать пять драхм.

— Брось работу. И не смей возражать. Я затеваю новое дело, и ты мне нужна. Ткацкую мастерскую открываю, — тихо добавил он.

— Ткацкую мастерскую? Молодец, Евтихис. Но я никогда не ткала, понятия об этом не имею.

— Научишься. С сегодняшнего дня ты в штате. Я пришел сказать тебе об этом.

— Но я же ничего не умею. Что мне там делать?

— Я беру тебя к себе. В конце концов, у меня своя мастерская, набираю кого хочу. На днях откроется.

— Я так не могу…

— Опять за свое! — рассердился он. — Дай мне, пожалуйста, сверток, тот, что я просил тебя спрятать.

Эльпида открыла сундучок и достала увесистый пакет с лирами. Деньги так же были завернуты в газету и перевязаны шпагатом, никто их не трогал. Евтихис нетерпеливо разорвал бумагу, и золото засверкало у него на ладони. Он отсчитал четыре лиры и бросил их на стол.

— Вот твое жалованье. С сегодняшнего дня ты все равно что работаешь.

Почему она засмеялась? Неужели то, что он рассердился, показалось ей смешным? Он спокойно и ласково заговорил с ней:

— Послушай, Эльпида. Только неделю ты клеишь коробки. Значит, до этого у тебя не было ни драхмы. Не так ли? Ты же знала, что здесь деньги, почему не взяла себе на расходы?

— Деньги твои, ты мне оставил на сохранение…

— А на кой черт они сдались, если ты голодала?

Опять Эльпида не поняла, почему сердится Евтихис. Бережно перевязывая пакет с лирами, он не спеша объяснял ей, что собирается установить у себя дома два ткацких станка и таким образом зарабатывать на жизнь.

— Ты совсем не видишься с Фанисом? — внезапно спросил он и посмотрел ей в глаза, чтобы проверить, скажет ли она правду. — Он нужен мне. Ты видела его последние дни?

— Нет.

Евтихис встал.

— Пошли, Эльпида, прогуляемся.

— Вместе?

— Да. Впервой, что ли, нам бродить с тобой по улицам?

— То было раньше… Куда мы пойдем?

— Да вон, к холму. Пошли.

— Спокойной ночи, Евтихис. Предупреди, когда мне выходить на работу. Я буду ждать.

Она открыла ему дверь. На улице было прохладно. Евтихис понял, что ему не следует больше задерживаться; он попрощался, потупив глаза, и ушел несколько смущенный, прижимая к себе пакет с лирами, чтобы он не особенно бросался в глаза.

Опять рассвело, как обычно, но Статис не пришел. Предутренний холодок проник в комнату, послышались первые шорохи, Ангелос настороженно прислушивался — это самое опасное время. Потом стали появляться люди, переговариваться. Но вскоре все разошлись кто куда, Андонис и Евтихис ушли вместе; их объединяла вера в успех и трогательное взаимопонимание — каждый из них придавал уверенность другому. После их ухода Мэри принялась убирать двор.

Подойдя к двери, Ангелос ощупал замок, его нетрудно отвинтить. Он потрогал щеки. Ну и борода отросла! Хоть бы немного воды! И пить хочется… А жажда увеличивает страх. Может быть, и наоборот, но сейчас не время доискиваться, где причина, где следствие… «Я хотел все познать, чтобы не попасть впросак. Видимо, многого я захотел, особенно теперь, когда все так неустойчиво». Голова у него пылала, как на экзаменах в институте… Но прежде всего он должен побриться, надеть носки и рубашку. Если он будет наготове, может быть, скорее найдет правильное решение. Он не знает еще, что происходит сегодня в мире… Подперев руками бока, Ангелос стоял перед кроватью и пытался сосредоточиться. «Это самый критический момент в сражении, которое я даю столько лет», — подумал он. Ему казалось, что он стоит на исхлестанной ветрами горной вершине и, чтобы не попасть в засаду, изучает оттуда незнакомую местность. Но его окружали лишь голые стены. Взгляд его блуждал по ним и затем падал на грудь, проникая в самое сердце. Сюда обычно стреляют, и тотчас на одежде проступает красное пятно. Ему померещилось, что его грязная майка уже пропитана кровью. Он отвел глаза и сосчитал винтики в замке. Очень просто уйти отсюда. Но опять он почувствовал, будто свежая кровь смочила его майку. Он протянул руку и, боясь взглянуть на пальцы, схватил газету, лежавшую на столе… На ней не осталось следов. «Если я заставлю себя ни о чем не думать, то не смогу предотвратить случайность. Куда мне деваться, когда я окажусь на улице?» Суд вынес такое решение, что кровавая гвоздика должна была вырасти и расцвести у него на груди. А быть может, на лбу. Ангелос потянулся рукой ко лбу, но рука замерла на щеке, и он опять вспомнил, что у него отросла борода.

Он разыскал старую бритву, смочил ее слюной и поставил перед собой осколок зеркала. Глаза у него широко раскрыты — он мучительно борется со сном, — щеки грязные, кожа сухая, а пальцы не гнутся. Он постарел, как постарели эти пожелтевшие газеты. «Только страх не стареет», — подумал он и даже посмеялся в душе над своим афоризмом. «Я так свыкся со страхом! Могу ли я контролировать его проявления, бороться с опасностями, порождаемыми страхом?»

Он еще раз осмотрел замок. Проверил, входит ли кончик ножа в нарезку винта.

В полдень кто-то тихо постучал в дверь. Неужели пришли за ним? Ангелос окаменел. Опять стук. Скрипнула задвижка. Он затаил дыхание. В комнате была мертвая тишина.

— Статис, Статис, — послышался голос Измини.

И опять тишина. Ангелос закрыл глаза, кровь стучала у него в висках.

— Статис, открой… мне надо сказать тебе всего несколько слов…

Ангелос собрал все свои силы, чтобы держать себя в руках. Опять раздался стук в дверь. Ему хотелось закричать, но челюсти его сомкнулись, он не издал ни звука. Измини здесь, рядом, их разделяет только дощатая дверь. Он даже чувствовал прикосновение ее горячей ладони к доскам, ее прерывистое дыхание. Стоило ему подать голос, даже шепотом попросить о помощи, как кончилась бы эта мука. Но позор тебе, если она узнает, что ты столько времени находился здесь.

Шаги Измини удалились, и Ангелос, совершенно разбитый, опустился на стул. Эта девушка любит и ждет его. Со своим многолетним ожиданием она тоже как бы в неволе. Все свои надежды, как и Ангелос, она возлагает на то, что он выживет. «Измини в отчаянии, а я дал ей уйти».

Взгляд его упал на майку. Опять красное пятно на сердце. Он продолжал брить вторую щеку и старался не смотреть в зеркало на свой лоб, особенно на точку в центре, над сросшимися бровями.

Андонис и Евтихис вернулись в полдень в отличном настроении. Они заговорщически переглядывались и с восторгом вспоминали, как ловко удалось им все уладить. На площади Омония они пропустили по стаканчику узо за дальнейшие успехи. Евтихис, захлебываясь от восторга, сообщил Мэри, что они дали задаток за станки, но она не поняла его сразу, и он прокричал ей это в самое ухо — может быть, так до нее скорее дойдет.

— Где Вангелия? — спросил Андонис.

— Поехала к своей тетке, в Холаргос…

Андонис зашел к Евтихису, и они принялись строить планы.

— Мы разберем вот эту внутреннюю стенку, и у нас будет просторно, — сказал Евтихис.

— Все должно поместиться.

— Вполне согласен с тобой, дружище… Здорово ты его обошел!

— Ну что тут такого! — скромно возразил Андонис. — Обычный шантаж. Он попал в переплет, а мы извлекли выгоду. Проще простого.

— Ха-ха! Ну и молодчина ты! А когда ты застращал его тюрьмой, он затрясся от одной мысли, что его могут туда упрятать. Ловко ты ему все расписал!.. Он совсем скис, когда услыхал, что, опозоренный, помрет за решеткой…

— А разве не так?

Евтихис весел. Они, пожалуй, смогут приобрести три станка.

— А вечерняя смена у нас будет?

— Пока нет, дорого стоит.

— Ты прав. И спать нам не дадут: над самым ухом будут стучать машины… Да для двухполотных ткацких станков и не потребуется много рабочих.

Андонис спросил, есть ли у Евтихиса деньги, чтобы поскорее уплатить Иоаннидису долг за несчастного владельца станков.

— Не беспокойся…

— Я займусь этим. Ты не знаешь, какой твердый орешек мой друг Иоаннидис. Я выручил его однажды в тяжелую минуту жизни, и он теперь у меня в руках.

— Значит, полный порядок. У нас под боком будут станочки, и мы будем спать спокойно. С зарей придут мастера и запустят их. Целый день рабочие будут на глазах, знай, распоряжайся ими. И не придется уже бегать до одурения по городу. Ох, скорей бы! Уток, основа! Челнок снует туда-сюда, машина дает хлеб. Не так ли?

— Приблизительно так…

— Пожалуйста, не умничай. Именно так. А к вечеру наденем новенькие костюмы и прошвырнемся с моим другом Андонисом, прихватим и наших дамочек. А ты, братец, закинешь подальше свой портфель. Мне опостылело видеть тебя с ним день и ночь. Тебе цены нет! Я уверен, в один прекрасный день ты… Тебе со мной будет хорошо, твое слово для меня закон, ты человек стоящий, я в тебя верю…

Открылись железные ворота, и появился Симос; в руках у него была картонная коробка. С мрачной физиономией медленно шел он по двору. За ним, тоже с коробками, плелись Иорданис и Фанис. Они поставили коробки перед дверью Андониса. Глухим, сдавленным голосом Симос сказал:

— Жалко, столько добра пропало!

Они принесли еще несколько коробок. Но не успели сложить их, как разъяренный Евтихис, точно почуяв серьезную опасность, набросился на своих друзей.

— Забирайте их прочь! — вопил он. — Хоть кровь из носу, но спустите их все до единой. Идиоты, ублюдки… Без денег лучше не возвращайтесь.

— Что ты орешь?. Никто их не берет, — сказал Иорданис.

— Проваливайте! Чтобы к завтрашнему дню их не было.

Вся троица недоумевала, с чего это он так разъярился. Кричит, точно эта тухлятина — его собственность. Напротив, Андонис, господин Андонис, человек разумный и образованный, стоит молча, правда несколько растерянный, и, вытягивая шею, хватает ртом воздух, точно его душат.

— На вас и положиться нельзя, ничтожные людишки. Я еще подумаю, понадобитесь ли вы мне в мастерской… Мы дали сегодня задаток за ткацкие станки…

И тут, наконец, раскрыл рот Андонис.

— Ладно, ребята, оставьте коробки. Не кричи, Евтихис, конец света еще не наступил. Парни сделали все, что могли. Что зря надрываешься…

Приятели Евтихиса, почувствовав облегчение, составили коробки во дворе. Молча принесли остальные, и вскоре вся партия консервов опять оказалась перед дверью Андониса. Парни ушли, и Андонис, не произнеся ни слова, покидал кое-как коробки в комнату. Банки вылетели из разорванных коробок и с грохотом рассыпались по полу. Андонис вошел к себе и бесшумно притворил дверь.

Вангелия застыла на пороге, увидев, что Андонис сидит, понурившись, на коробке, обхватив руками голову, а вокруг него весь пол усеян консервными банками и пустыми коробками. Отшвыривая их ногами, она прошла по комнате. Андонис умоляюще посмотрел на нее.

— Ни о чем меня не спрашивай, — пробормотал он.

— Открыть окно?

— Делай что хочешь.

Вангелия не знала, как поступить. Она стояла рядом с ним среди банок с яркими этикетками.

— Сядь, — сказал он. — Не смотри на меня так.

Что ни предприми, беды не миновать. Воздух пропитан пылью, нечем дышать. На тебя устремляется поток консервных банок — этой гнили, и ты погружаешься в него. Гнилью отдают твои слова, вещи, мысли. Нет ничего настолько стойкого по своей природе, что со временем не распространяло бы удушающий запах тлена. Омерзительная вонь бьет тебе в нос; в горле щекочет.

— Зачем ты это сделал? Разве ты не знал, что они испорчены? — спросила Вангелия с убийственным простодушием.

— Молчи. Если хочешь, сядь рядом…

Вангелия отпихнула ногой несколько банок. Какой страшный грохот! Она хотела сесть на коробку, но споткнулась о банку, покатившуюся по полу. Потеряла равновесие, налетела на другую и чуть не упала. Андонис вскочил, чтобы подхватить ее, но ноги его не держали. Он шатался, как пьяный, наступая на консервы, и наконец рухнул на пол. Жестянки стукнулись друг о дружку, и затем наступила тишина. Андонис очутился около Вангелии. Это уже совсем ни к чему.

Ты ушибся? Который час? Ты можешь пролежать так годы, зарасти паутиной вместе с этими банками. У ног Вангелии — тупая морда бразильского быка; он уставился на нее с мольбой, высунул язык, наверно, чтобы полизать ее туфли.

— Значит, вся наша жизнь в этих консервах? — спросила она. — И теперь мы погибли?

— Не знаю. Я просил тебя помолчать…

Она положила руку Андонису на плечо, потом погладила его по волосам, и ему вдруг показалось, что таракан с длинными лапами решил вздремнуть у него на голове — он отпрянул назад. Гниение и позор, как смерть, неотвратимы.

Долго оплакивал Андонис эту груду железа. Вдруг он выпрямился и сказал Вангелии:

— Вставай, пойдем.

— Куда?

— К врачу. Чтобы сегодня же разделаться…

Она вся съежилась… Андонис, спотыкаясь, раскинув руки, приблизился к ней.

— Из-за того что твои консервы никуда не годятся, я должна отказаться от ребенка?

— Умоляю тебя, пойдем. Я говорил тебе столько раз…

— Нет, пусть каждый из нас сохранит свое: ты — консервы, я — ребенка.

— Не своди меня с ума, Вангелия. Помоги мне стать на ноги, а потом рожай сколько тебе угодно… Сейчас нельзя. Ты хочешь накинуть мне петлю на шею… Я ничего не могу сделать, меня обязательно упрячут в тюрьму. Умоляю тебя… Я всегда любил тебя, Вангелия. Почему ты не хочешь помочь мне? Я поставлю на карту все и, если ничего не получится, пойду в тюрьму, но сдаться без борьбы, чтобы ты приходила ко мне на свидания с ребенком на руках… Это двойной позор. Я не вынесу…

— Нет, — повторила Вангелия.

Андонис вскипел. Он бросился к ней, но поскользнулся и упал. Вангелия отступила за стол.

— Пойми! — кричал он. — Вопрос о ребенке касается в равной степени и меня и тебя. Мы живем не в лесу, и ты не кошка. Нужны определенные условия. Сейчас у нас нет их. И я не могу даже пообещать тебе… Если ты настаиваешь, я уйду, и тогда справляйся сама… Я устал. Посулы и проволо́чки дорого обходятся мне. Если хочешь, давай жить как жили. Иначе я беру свой портфель и ухожу.

Андонис встал, пригладил волосы, завязал потуже галстук. Открыв дверь, прищурился от яркого солнца. Было уже за полдень.

Вангелия вышла из своего укрытия бледная, подавленная. Ее побелевшие губы дрожали, и, кажется, она прошептала что-то, но Андонис не расслышал.

— Пойдем, — сказал он, держа дверь открытой. — Я переживаю не меньше тебя. Поверь мне, я не хотел причинять тебе страдание, но это необходимо.

— Пошли, — тихо проговорила Вангелия.

Осторожно ступая между банок, она медленно направилась к двери. Но вдруг остановилась и испытующе посмотрела на него, стараясь понять, искренне ли он взволнован или это одна из его обычных уловок.

— Только, пожалуйста, без слез.

— Пошли, — сухо повторила она. — И знай: это самая большая и последняя уступка тебе…

— Не бойся, ничего нет опасного. Тысячи женщин…

— Прекрати, можешь меня не убеждать… И не думай, что ты опутал меня своими речами… Но знай, это последняя уступка…

В приемной больницы процедура, к счастью, была простой и короткой. Врач внимательно отнесся к ним, после того как Андонис напомнил ему о телефонном звонке инженера, их общего приятеля. Он не стал ни о чем расспрашивать и проявил полное понимание. Андонис хотел завязать разговор, чтобы познакомиться поближе. «Орестис, мой большой друг, не раз говорил мне о вас…» Но доктор провел их в гостиную, а сам куда-то исчез. Они сидели на потертых стульях и смотрели на стены, словно им не о чем было говорить.

Вангелия ждала, сжав губы. Пальто у нее обносилось… Надо бы купить ей новое в кредит… И, чтобы не встречаться с ней взглядом, Андонис взял со столика старый журнал и углубился в чтение. Одни двери открывались, другие закрывались — обычные приготовления, — и немые, безликие белые халаты бесшумно сновали за стеклянными дверьми. Вангелия упорно не сводила с него глаз, и ему было не по себе. Из головы у него не выходила фраза: «Мнимая добровольная жертва, жертва мечты». Жаль, что он не может сказать ей этого. «Я должен научиться измерять глубину своих поражений, — думал он теперь о себе, — распознавать критический момент. Отныне и впредь каждое новое поражение, подобное этому, тяжесть которого я переложил на плечи Вангелии, неотвратимо приближает катастрофу… — Он отбросил в сторону журнал и посмотрел в окно. — Но все определяется конечным результатом». Мысли его уже не были такими мрачными. Улица — это улица, и только. Облака, машины, прохожие, дома… «Если бы я сказал ей: давай уйдем, сохраним нашего ребенка, возможно, изменилось бы все».

Андонис не успел проанализировать эту мысль, так как дверь распахнулась…

— Заходите, — послышался голос врача.

Вангелия встала. Прежде чем переступить порог операционной, она посмотрела на Андониса не то выжидающе, не то с укором — он так и не понял. Андонис улыбнулся ей жалкой улыбкой, и дверь за ней закрылась.

Пока он ждал, до него доносился какой-то шум, словно металлическим инструментом скребли по стеклу… И правда, консервы убили ребенка… «Выживет ли Вангелия? А вдруг с ней что-нибудь случится?» При мысли об этом он почувствовал слабость в коленях.

Наконец — он уже потерял счет времени — врач открыл дверь.

— Мы кончили… все в порядке. Она проснется через часок…

Андонис спросил, можно ли видеть ее. Заглянул украдкой в операционную. Вангелия дышит, слава богу.

Когда он спустя некоторое время зашел к ней, она уже проснулась. Взгляд ее был прикован к двери, она поджидала его.

— Ну, вот! Нет ничего страшного, — сказал он.

Вангелия пристально посмотрела на него.

— Ты доволен? Теперь ты можешь отправляться… хоть в тюрьму…

Он робко притронулся к ее лбу, но Вангелия отстранила его руку.

— Ну, хорошо. Полежи спокойно, ты очень слаба. Скоро мы поедем… Самое обычное дело, тысячи женщин…

— Все по твоей милости, ты не пожелал связать себе руки…

Они возвращались под моросящим дождем. В такси Андонис нежно поддерживал ей голову, но опять у нее закралось подозрение, что эта обходительность лишь одна из его уловок, как приемы, применяемые им в коммерции. У Вангелии был утомленный вид и пустой отсутствующий взгляд. Когда они выходили из машины, он накинул ей на плечи свой пиджак — дождь разошелся. С трудом довел он ее до кровати — по всему полу были разбросаны консервные банки. Она попросила его, если можно, не зажигать свет. Андонис, спотыкаясь, пробрался на цыпочках к двери и поспешно выскользнул наружу.

Так окончилась эта история.

Судья узнал, что Тодорос зачастил теперь в кофейню рядом с почтой. С невозмутимым лицом господин Харилаос прошел между столиками, внимательно посмотрел направо, налево и поднялся на второй этаж. Как только он увидел в глубине зала знакомую одутловатую физиономию, сердце его учащенно забилось, но ему удалось сохранить спокойствие и сделать вид, что он пришел в кофейню лишь ради чашки кофе. Он сел в стороне, спиной к Тодоросу, и развернул газету. Во всем теле он ощущал приятную усталость. Пока он в течение многих дней разыскивал этого человека, его не покидала уверенность, что он занят чрезвычайно важным делом. Теперь он отдыхал. Он ждал, пока Тодорос закончит беседу с какими-то двумя мужчинами. Толстяк нашелся, и это уже хорошо. Здесь спокойно, люди тихо беседуют, и потертые кожаные диванчики куда удобней, чем стулья в кофейне на площади Омония. И посетители здесь, главным образом, такие, которые упорно считают, что темп жизни за несколько последних десятилетий не изменился.

Господин Харилаос углубился в чтение газеты, но вдруг кто-то хлопнул его по спине.

— Что тебе, в конце концов, от меня надо? — прорычал Тодорос, приблизив к нему свое хмурое лицо.

— Вы сами знаете. Или, может, вы хотите, чтобы я повторил?

— Не надо, я уже слышал. Как ты опять разыскал меня?

— Это не так трудно… Разве я не имею права бывать там, где мне хочется? Я вам не мешаю…

— Ты что, извести меня решил?

— Добрый знак, — невозмутимо сказал господин Харилаос. — Раз вы волнуетесь, зная прекрасно, что не подвергаетесь никакой опасности, следовательно, мое присутствие оказывает определенное действие, вызывает у вас соответствующую реакцию.

— Как мне избавиться от тебя? — спросил Тодорос, садясь рядом.

— Не ждите, я вам не подскажу… Вы же сами подошли сейчас ко мне…

— Брось, старик. Когда ты перестанешь следить за мной?..

— За мной тоже следят… — ответил с неопределенной улыбкой господин Харилаос. — Это очень тягостно, я знаю, и именно поэтому я искал вас. Но за мной следят с подлыми намерениями. А я пришел сюда только ради вас, хочу помочь вам припомнить кое-что. У меня самые благие, честные намерения. Память, видите ли, дана исключительно человеку, это его особая привилегия; память помогает пробудить совесть.

— Опять за свое…

— Я верю, что во всех людях заложено нечто хорошее. Но у некоторых оно запрятано очень глубоко… Вот у вас, например. За свою судейскую практику я встречал много подобных случаев. Когда просыпалась совесть виновного, я считал, что он достоин некоторого снисхождения. И меня мучило, какой вынести приговор. К остальным я просто-напросто применял закон…

— Скажи, а ты всегда выносил справедливые приговоры?

— Вы спрашиваете меня, чтобы убедиться, что и я подчас поступал несправедливо? Как это ни курьезно, вас начал занимать подобный вопрос. Ну вот, наконец-то отмечается некоторый прогресс!..

— А в тюрьму ты многих спровадил?

— Раз вы непременно желаете знать, я вам отвечу: да. Для того чтобы жить, людям нужны законы, и я им следовал. Я верю в правосудие. А каким законам руководствовались вы?

— Ничего я не знаю, — сердито пробурчал Тодорос. — Я же говорил тебе, я начисто забыл историю с твоим сыном. Какие-то показания я давал… Но прошло столько лет… Ты считаешь, что голова у меня только этим и забита? Оставь меня, пожалуйста, в покое.

— Вы вспомните все, — строго сказал господин Харилаос.

Он поднес газету поближе к глазам и стал читать. Тодорос стоял рядом, словно врос в пол.

На исходе был уже третий день, а Статис все не появлялся. Двор вымыло дождем. «За мной еще не пришли». Ангелос свернулся клубком на полу, спрятав лицо в ладони. Но почему за ним должны прийти непременно в отсутствие Статиса? Одно не связано с другим. Он еще больше съежился. «Если никто не придет сюда, я умру голодный и заброшенный». Он перевернул вверх дном кувшин в надежде, что там найдется хоть несколько капель воды. Дождь усилился. Газеты, а следовательно, и события, о которых напечатано в них, были разложены по порядку в углу, на неприбитых досках. Подкоп он довел до середины. Во рту пересохло, в горле жгло, и он уже не в состоянии был даже лечь на кровать Статиса, прикрытую потертым одеялом. Когда наступит новый день? Неумолимо приближался критический час. «Аресты и расстрелы совершаются обычно на заре». Кто-то говорил ему, что время — это свойство света; нет, теперь, наверно, было наоборот — свет стал свойством времени. «Что бы ни было, я подошел к развязке совершенно неподготовленным. Почему я такой несчастливый? Вопрос по меньшей мере наивный. Я знаю прекрасно, почему я несчастлив, хотя со мной сейчас, пожалуй, еще не случилось несчастья…» Во время оккупации у него был друг Костас — высокий, стройный светловолосый юноша; он писал тайком стихи. Однажды Костас сказал: «Моей ноги не будет больше на факультете, пока не протрубят мир». Он роздал свои книги друзьям и исчез. Через несколько месяцев его арестовали и приговорили к расстрелу. Позже кто-то рассказывал, что Костаса вместе с товарищами бросили в грузовик и повезли на расстрел. Смертники пели, проезжая по центральным улицам Афин. Часовые приказали им замолчать. Но Костас продолжал петь, и его закололи штыком… «Какое отношение имеет песня Костаса к отсутствию Статиса?»

Дождевые тучи приходят вместе с сумерками. Помнишь, как ты пробирался по густому лесу, от дерева к дереву? Ты с трудом держался на ногах, мучительно боролся со сном, и все тело у тебя разламывалось от усталости.

На дне кармана Ангелос нашел истлевшую, желтую, как сухой лист, вырезку из газеты с приговором. Он не стал ее разворачивать и сунул обратно. В другом кармане у него лежало долото. Оно больше не было нужно ему.

Он решил написать письма, одно Измини, другое отцу. Но ему было стыдно опять обращаться к ним за помощью, они слишком многого ждали от него. «В трудную минуту он вспоминает обо мне», — скажет Измини и разорвет письмо. А отец скажет: «Я советовал тебе хорошенько думать, прежде чем принимать какое-либо решение. Сейчас…» Ангелос попытался связать хоть несколько слов, но не смог. Если бы он еще тогда, в самом начале, явился на назначенное ему свидание, теперь все было бы по-другому. Он не потерял бы своих друзей. В то время он скрывался в квартале Кипсели. Вечером он сердечно распрощался с людьми, приютившими его, но вдруг зазвенел звонок, и пришла двоюродная сестра хозяев. Ангелос спрятался за дверью. Женщина, болтушка с пронзительным голосом — он до сих пор стоит у него в ушах, — просидела до позднего вечера. Ангелос не мог выйти из своего убежища и поэтому упустил человека, дожидавшегося его. На следующий вечер он ходил на то же самое место, но туда никто не пришел. И Ангелос остался в одиночестве…

На лестнице раздались шаги. Спускалась Лукия: в руках у нее был тяжелый узел. Ее лицо, выглядывающее из-за поднятого воротника, было очень бледно. Когда она проходила мимо его окна, Ангелос заметил, что из узла торчат бумаги и книги. Едва волоча свою ношу, она пересекла двор и скрылась в прачечной. Потом появилась в дверях и остановилась, словно ожидая чего-то. Вскоре из трубы повалил густой черный дым.

— Мои книги!.. — прошептал Ангелос.

Дым стал гуще. «Это мои книги, я видел рулон с чертежами!..» Лукия не спеша вышла из прачечной; лицо у нее было жестокое, руки засунуты в карманы, от ее отчаянной решимости бросало в дрожь. Она упорно стояла на месте, словно карауля огонь. «Какое зло я ей причинил?» Дым уже проник в комнату. Ангелос не отходил от окна, хотя у него щипало в носу и слезились глаза.

Во двор выскочил Андонис. Лукия его окликнула. Он в растерянности приблизился к ней.

— Сколько дней я ждала тебя… — сказала она.

— Я не мог, не было времени…

— Это ведь тоже работа, я бы тебе заплатила.

— Что ты жжешь?

— Старую рухлядь, чтобы не мешалась.

— Никто с ним не видится. Я узнавал всюду…

— Теперь уже он мне не нужен.

Андонис ушел. Дым стал еще гуще и черней. Лукия не оглядывалась, не смотрела на прачечную. Во двор спустилась Измини. Она застыла в недоумении, глядя на облако дыма и Лукию. Дождь усилился. Измини словно заподозрила что-то.

— Ты разожгла огонь?

— Да, — сухо ответила Лукия.

Измини направилась к прачечной, и Лукия заняла прочную позицию в дверях. Но Измини в гневе набросилась на нее, оттащила в сторону и стала гасить огонь.

Ангелос готов был распахнуть окно и выпрыгнуть во двор, но его остановила мысль, что нелепо и опасно вот так, вдруг, попасться людям на глаза. «Сейчас, когда твои книги в опасности, ты прибежал. А почему ты не открыл дверь, когда я стучала к тебе?» — спросит Измини, и тогда Лукия будет вправе сжечь все его книги. Дым заполнил комнату. Ангелоса душил кашель. Испуганный, он бросился на кровать и спрятал лицо в одеяло. У этого дыма запах катастрофы. Значит, опасность многолика.

Лукия стояла с победоносным видом, словно она уже сделала свое дело. Потом она пригладила волосы, одернула пальто. Из прачечной доносился приглушенный голос Измини.

— Он вернется, и ему все это понадобится.

— Так нужно было. Я уже не в силах ждать, прощать, жалеть… — И под проливным дождем она направилась к воротам.

Вскоре в дверях прачечной появилась Измини; волосы у нее были взлохмачены, она прижимала к груди несколько книг. А земля у ее ног была покрыта обгорелой бумагой, пеплом, черными потоками воды. В бессилии опершись о косяк двери, Измини беззвучно плакала. Вся она была пропитана дымом и одиночеством, навеваемым дождем.

Ангелос, оцепенев, наблюдал из-за ставни. Что мог он сделать? Плотная завеса дыма окутала все кругом. Если он шепнет хоть слово, она услышит. И будет еще хуже, произойдет настоящая катастрофа, а сейчас всего лишь сгорело несколько книг. «Но здесь взаперти я обречен на гибель. Что мне делать?» Ему показалось, что он вдохнул клочья обгорелой бумаги. На глазах у него выступили слезы.

Ты уверен, что это только от дыма?