Железные ворота

17

Дело идет на лад. Машины работают, товар продается. От ритмичного стука ткацких станков сотрясаются соседние дома, и этот задорный гул — сама жизнь и сила — разносится по всему кварталу. Каждая фабрика, мастерская, видно, поет свою песню; как заткнуть ей рот? Рабочие снуют по двору; ворота никогда не закрываются, разгружают грузовики с сырьем и на них нагружают готовую продукцию. «Видишь, я же говорил». В обеденный перерыв рабочие садятся на длинную скамью, что поставили во дворе хозяева, и едят из своих судочков, обмениваясь веселыми шутками. Двор теперь — настоящий сад. Ожили опять цветы, и вся лестница до самой террасы благоухает.

Сначала соседи жаловались, и с полным основанием, на непрекращающийся шум. После этого, во избежание неприятностей, в цехе закрыли окна, и там, точно у пылающего горна, стало невыносимо жарко и душно. Пух прилипал к вспотевшим лицам рабочих, в глазах у них застыла смертельная тревога, и хозяева испугались, что упадет производительность труда. Однажды Евтихис спросил Эльпиду, не рвется ли новая пряжа, но не смог расслышать ответ. Голос у нее был потухший, губы сухие. И он тотчас распорядился открыть окна.

— Пусть поорут, надоест — перестанут, — сказал он и почувствовал себя настоящим фабрикантом.

Воздух в цехе освежился, и все пошло по-прежнему четко, как часы. Когда соседи при встрече с Евтихисом принялись ворчать, что они не желают по его милости попасть в сумасшедший дом, он, даже не выслушав их, прошел мимо.

— Строчите жалобы, только оставьте меня в покое, — отрезал он.

Вечером, как обычно, занимаясь с Андонисом текущими делами, Евтихис рассказал ему о том, что он сделал, и тот его похвалил.

— Закрытые окна говорили только о нашей робости, робости новичков. — И Андонис добавил, что впредь они должны действовать решительнее.

Каждый вечер они улаживают возникшие за день недоразумения, намечают дела на завтра, приводят в порядок счета, обсуждают ошибки и предаются мечтам. Андонис купил «глазок» и, вооружившись им, проверял, сколько петель в квадратном дюйме выпускаемой ими ткани. Он раздобыл несколько книг о ткачестве и тайком читал их в постели. Утром он запирал их в ящик шкафа, чтобы они не попались кому-нибудь на глаза, а то потом скажут, что он зубрит ночь напролет, чтобы утром строить из себя профессора. С самого начала он решил внести ясность в их отношения с Евтихисом.

— Хозяином будешь ты. Я — твоим управляющим. Я претендую только на определенный процент от прибыли…

Евтихис проворчал:

— Ты — моя главная опора, чего ж ты ломаешься?

— Я — не текстильщик, — возразил Андонис.

— Может, ты не веришь в дело? — закричал Евтихис.

Но Андонис заявил, что в этом его никак нельзя заподозрить, так как он слишком много сил отдает мастерской.

— Я верю в дело. Ведь я вкладываю в него все резервы своего времени, то есть самое ценное, чем располагаю…

В тот вечер их согласие чуть было не нарушилось, но в конце концов Евтихис уступил, потому что в душе ему очень хотелось быть полновластным хозяином.

Через два дня у Андониса родилась блестящая идея: он предложил Евтихису назначить его управляющим с правом подписи. Тогда он, как Андонис Стефанидис, сможет выдавать векселя Евтихису и, как управляющий, учитывать их в банке.

— Великолепная мысль! — воскликнул он с гордостью.

— Опыты будем ставить? — спросил недоверчиво Евтихис.

Но опыт удался, и, получив деньги, они на радостях выпили по кружке пива.

— Великолепная мысль! — беспрерывно повторял Андонис.

Они вернулись домой в отличном настроении и, пригласив своих жен, отправились на семейную прогулку — теперь они были уже люди солидные.

Последнее время Андонис ломал голову, изобретая всякие выгодные комбинации, и неизменно приходил к выводу, что все мелкие мануфактуры следует укрупнить, и только тогда они станут жизнеспособными. Преимущества таких объединений были очевидны. Он беспрерывно думал, как осуществить широкое экономическое содружество, организовать акционерное общество, которое объединило бы маленькие разрозненные предприятия. Он еще ни с кем не делился своими мыслями. В глубине души он боялся, как бы не стряслась какая-нибудь беда и не погибло все разом. «Перспектива, правильная или ошибочная, — это тайный союз человека со временем, первый шаг к предотвращению катастрофы». Когда он пускался в подобные рассуждения, Евтихис покатывался со смеху, словно его щекотали.

Теперь жилые комнаты и мастерская неразрывно связаны, и надо пройти через цех, чтобы выйти на тенистый двор, где сложены ящики и очесы. Какой тут сон, если работа начинается с шести утра? Андонис попытался убедить Евтихиса, что им необходимо снять на паях контору.

— Ишь, как размахнулся, — сказал Евтихис.

И Андонису пришлось ему объяснить, какую огромную роль играет внешняя сторона любого дела.

— Кто сюда ни придет, сразу увидит, что у нас грошовое предприятие. Когда мы обзаведемся конторой, то закажем настоящие бланки. Вот, например, пойду я на фабрику, а там… Мы будем иметь дело с важными господами, где ты их примешь, в прачечной?

Евтихис колебался, но рано или поздно он, безусловно, сдастся.

Лихорадочная деятельность по душе Евтихису. Он с наслаждением входит в мир новых вещей и понятий, спешит все сразу познать, но подчас растерянно смотрит по сторонам, с трудом веря, что заработала его собственная мастерская. Он во все сует нос, всюду поспевает, трудится до седьмого пота и частенько разражается бранью, заглушая гул ткацких станков. Когда он ругается, голос у него становится истошным, и однажды, подойдя к нему, Иорданис сказал: «Что ты разоряешься, как уличный торговец!.. Опомнись, ты же теперь хозяин». И с тех пор Евтихис присмирел. Он с достоинством расхаживает между машинами, дает различные указания, а иной раз наставляет мастеров, как работать проворней, — небось, не надорвутся, приложив побольше стараний. Но он тотчас вспоминает предостережение Андониса не наседать слишком на рабочих, потому что при чрезмерном увеличении производительности быстрей изнашивается оборудование и получается брак. Поэтому он тут же добавляет: «Я, конечно, не хочу, чтобы ты выбивался из сил, а вообще-то тебе самому видней…»

— Трудно быть хозяином, — сказал он однажды вечером Мэри, надеясь, что за свои подвиги он получит в награду слова восхищения, ласку или хотя бы улыбку.

Но Мэри только спросила, когда же наконец она сможет купить себе летнее платьице.

— Такая роскошь нам пока еще не по карману, — резко ответил он.

И Мэри тут же припомнила ему, что о ней он нисколько не думает, а вот для этой — как ее? — Эльпиды побежал сегодня утром за кружкой воды, как только ему показалось, что ей хочется пить.

— Ишь, куда загнула… я же плачу ей, чтобы она приносила мне больше прибыли.

Но он, должно быть, действительно проявляет слишком большой интерес к Эльпиде, потому что позавчера мать сделала ему замечание: «Не заглядывайся на девчонку, не забывайся…» Чего им надо? Он, как и всем, платит Эльпиде жалованье, и ради этого заработка она и находится здесь. Эльпида быстро освоила ремесло и, по словам самой тетушки Стаматины, болеет за дело. Евтихис со стороны наблюдает, как разговаривает с ней Фанис и проявляет ли Эльпида к нему интерес. Пока что Фанис тщательно ухаживает за своим станком, уходит позже, чем она, и поэтому Евтихис спокоен. Позавчера в полдень волосы у Эльпиды слиплись от пота, но она казалась очень красивой. Лицо ее неизвестно почему светилось безмятежной радостью. Евтихис попытался понять, что с ней происходит, но ему помешала жена, позвав его обедать. Сначала он решил, что они с Мэри будут есть во дворе вместе с рабочими, но потом передумал. Лучше в комнате. И даже при закрытой двери. «Иначе будет похоже на панибратство; здесь же люди на работе, а не на прогулке…» — сказал он, и Мэри с ним согласилась.

Хорошо, что рабочие ладят между собой и поглощены целиком делом. В самом начале Евтихис сказал им: «Здесь будем мы добывать свой хлеб…» А когда запустили машины, он не выдержал: на глазах у него выступили слезы, и он поспешил скрыться в прачечную. Он плакал, как малое дитя, и сердце его стучало так громко, что он прижимал руки к груди, чтобы оно не выскочило. Через некоторое время, когда ему крикнули, что пришла машина с пряжей и нужно подписать накладные, он умылся и вышел из прачечной с припухшими глазами.

Знаменательным был и тот день, когда рабочим выдавали первую получку. Андонис сел за столик, пересчитал деньги, разложил ведомости. Он выплатил каждому жалованье с точностью до копейки, как это определялось условиями договора, и удержал, сколько положено. Хотя он и понимал, что это торжественный момент, он старался вести себя как можно проще, словно занимался обычной текущей работой. Евтихис, очень взволнованный, стоял рядом с ним и похлопывал по спине каждого, кто получал деньги. Тетушка Стаматина расцеловала Евтихиса, Эльпида его поблагодарила, Иорданис пожелал ему всего хорошего, а Фанис, заглядывая в глаза, пожал руку. Евтихис с трудом сдерживался, чтобы опять не расплакаться и не стать всеобщим посмешищем. Когда последний рабочий получил деньги, он подошел поближе к столу, уверенный, что и ему дадут жалованье, но Андонис разочаровал его:

— Тебе же причитается часть прибыли, ты хозяин…

Хотя Евтихису это не очень понравилось, он громко засмеялся, обращая все в шутку.

— А я разве не работаю здесь? — жалобно спросил он.

Андонис, словно назло ему, провел красную черту в ведомости и закрыл кассу.

— Все оставшиеся деньги твои, забирай их, но только жалованья не жди.

Евтихис недовольно почесал подбородок и буркнул Мэри, чтобы она забыла и думать о новом платье.

— Мы, деточка, можем рассчитывать только на прибыль, нет у нас ни гроша… — Но вдруг он вспомнил, что, занятый мыслями о собственном жалованье, не проследил, ушел Фанис один или вместе с Эльпидой. Получка — это великолепный предлог поболтать и прогуляться до Петралона. Встревоженный, он вышел на улицу, но их и след простыл…

Через несколько дней мастерская сдала первую продукцию. Правда, одеяла получились немного узкие и кривоватые. Андонис и Евтихис обменялись мнениями, обсудили, почему получился брак, и, подумав, пришли к выводу, что эти недочеты при первых шагах неизбежны. Андонису благодаря его изворотливости, напористости, а главное, взятке удалось сдать одеяла. На рассвете он отправился на склад, где происходил прием товара, завязал дружбу с нужными людьми, угостил их и ловко подсунул одеяла, забракованные накануне.

Таким образом, остаток оказался не так велик, и его решили сбыть вместе с новой партией. Испугавшись, как бы у них не залежался бракованный товар, Евтихис предложил спустить все с рук на улице Эолу. «Редкий случай! Распродажа! Спешите, люди…» Андонис не сумел переубедить его в абсурдности подобных действий, но сделал ему внушение и строго-настрого запретил это делать. Два одеяла Евтихис оставил себе. «Пусть погреются наши косточки, зимой мы не знали, куда деваться от холода». Он унес их, прижимая к груди, а на ночь укрылся ими, хотя стояло лето. Заказ они получили при посредничестве Тодороса: его передала им одна фабрика, взявшая на себя обязательство сдать продукцию в жесткие сроки. Поэтому они не особенно заботились о качестве. Как только сдали одеяла, Евтихис потребовал, чтобы Андонис немедленно подсчитал прибыль, но тот опять стал чинить ему препятствия — можно было подумать, что все это он делает не без злого умысла. «Производство — это сложный процесс…» Другой отговоркой Андониса было то, что фабрика, снабдившая их заказом, выплатит им половину стоимости пряжей, а остальное — лишь через три месяца наличными.

Тодорос во многом помог им. После смерти судьи Евтихис долго оправдывался перед ним. Сначала Тодорос отругал его и прогнал. Потом Евтихис поплакался, жаль, мол, пропадать из-за глупой случайности; если бы он знал, что покойный так докучал ему, он не преминул бы поговорить с ним начистоту. При одном из объяснений присутствовал и Андонис; он робко посоветовал Тодоросу забыть все обиды — ведь судьи уже не было в живых.

— Я знал когда-то его сына и думал, что смогу как-нибудь помочь ему, — сказал Андонис.

— Может, ты хочешь, чтобы я передал тебе прямо в руки живого Ангелоса? — воскликнул Евтихис. — Говори, хочешь, чтоб я это сделал?

Тодорос молчал. При следующей встрече Евтихис подписал, не прочитав, документы и получил наконец деньги под залог машин. Андонис был вне себя, бранился и растолковывал Евтихису всю опасность такого соглашения. Тодорос ходил теперь свободно повсюду, он уже не боялся, что появится судья и спросит его вежливо, с невозмутимым спокойствием, как он, посоветовавшись со своей совестью, решил вопрос об ответственности… Но такие разговоры на тему о совести не способствуют успеху коммерции, и теперь уже никто о них не вспоминает. Тодорос потребовал, чтобы Грипакиса не принимали на работу, потому что тот, мол, будет зачинщиком всяких беспорядков в мастерской. А Грипакис, человек смышленый, правильно понял, что означали слова: «Ты непременно понадобишься позже, когда расширится дело». Грипакис попрощался и ушел. Через несколько дней он появился во дворе, но постучал в дверь Измини. В первый момент она удивилась, но вскоре вместе с Грипакисом ушла куда-то. Все решили, что они отправились на свидание с Ангелосом.

Как только смолкает гул машин и нарушается привычный ритм трудового дня, обессиленный Евтихис не знает, куда себя девать. Работа тяжелая, и приходится с утра до вечера неусыпно наблюдать за всем. Однажды он позвал Мэри и велел ей вымыть в цехе пол.

— Поручи работнице… — сказала Мэри, имея в виду Эльпиду.

Евтихис рассвирепел:

— С завтрашнего дня ты будешь помогать у станка. Поработаешь, наберешься немного ума. А то, я вижу, ты вообразила, что сделалась женой фабриканта.

Мэри молча принялась за дело, а Евтихис продолжал распекать ее:

— Когда человек полный невежда, он старается хоть чему-нибудь научиться. Твоя темнота тебя не красит. Все в лепешку расшибаются, а выучиваются ремеслу… Если ты ничтожество, то не имеешь права требовать к себе уважения… Поняла?

Внезапно Евтихис перестал ворчать. В дверях показался отец Мэри. Жалкий и растерянный, он переступил порог и робко приблизился к ним.

— Не ошибся ли ты дверью? — с издевкой спросил Евтихис.

Мэри остановилась посреди цеха, босая, с шайкой и веником в руках.

А старик слабым, дрожащим голосом завел длинную сказку о том, что пришло время платить проценты за деньги, одолженные им к свадьбе…

— Вы, детки, уж помогите мне… — скулил он, пытаясь их разжалобить.

Скрестив руки на груди, Евтихис невозмутимо слушал его. Когда старик замолчал, Евтихис повернулся к Мэри и приказал:

— Ответь ему ты.

Мэри смутилась, она поняла, что от ее слов будет зависеть многое. Старик не переставал скулить, и Евтихис потерял терпение.

— Прекрати, будет так, как скажет твоя дочь… Говори, Мэри.

Отец обратил к ней умоляющий взгляд.

— Уходи! — закричала на него Мэри. Евтихис самодовольно усмехнулся. — Чего ты тут забыл? — продолжала она. — Не видишь, мы заняты.

Старик напомнил, что он дал им деньги и теперь просит лишь о небольшой помощи.

— Если бы нам пришлось платить проценты, мы нашли бы, где взять, — сказала Мэри.

Евтихис даже растерялся: жена его слишком быстро постигла приемы коммерции.

— Она права, — заметил он тестю.

Старик готов был броситься им в ноги.

— Меня посадят в тюрьму, — прошептал он в отчаянии.

— Туда тебе и дорога, — бросила ему в лицо Мэри.

Старик с трудом доплелся до двери и молча вышел. Евтихис покатился со смеху.

— Так ему, бедняге, и надо! Жалок-то как твой папаша! Плакался, плакался! — А потом весело добавил: — Брось мыть пол, крошка, одевайся и пойдем погуляем. Ну и востра же ты! Сегодня будем пировать до зари…

Каждый день после обеда Измини поливает цветы и сидит на винтовой лестнице около своей двери. Часы идут, а она не покидает своего поста и ни с кем не вступает в разговор. Смотрит, кто входит во двор, наблюдает за незнакомыми людьми и настораживается при каждом скрипе ворот. Не раз Евтихис спрашивал ее, плутовато подмигивая: «Как поживает твой герой? Ну, и упрямец же он! Бросил он тебя, что ли?» Или: «Что сидишь одна? Свидание сорвалось?» Измини, конечно, не отвечает и пытается скрыть свое смятение.

Последнее время, увидев Измини, все тотчас вспоминают Ангелоса. Точно он живет где-то здесь, точно он никогда не отсутствовал, раз так внезапно появился в самый разгар скандала. Как не побоялся он встретиться с тем толстяком? Но такие герои, как Ангелос, ничего не боятся — всю жизнь смотрят они в глаза смерти. Он отмечен особой печатью, ведь он знает, что его подстерегает смерть, предназначенная ему судьбой. А вот у Измини хватает мужества столько лет любить приговоренного к казни парня! То, что она его любит, не так уж удивительно: все его любят, но она ждет его! И, сидя на винтовой лестнице, она думает, конечно, о нем. Ну, что ей скажешь? Для разговора с ней нужны особые слова, раз и она, как видно, не боится смерти. Зачем ей цветы?

После окончания смены рабочие здороваются с ней, если она сидит на лестнице. Вот и еще один день кончается.

Последнее время она очень устает, ее донимают заботы и беспрестанная тревога. Как быть ей спокойной, когда она знает, что Ангелос, запертый наверху в чулане, в полной зависимости от нее? «Теперь ему без меня не обойтись, его жизнь в моих руках», — думает она и холодеет при мысли, как бы ее оплошность, малейшая ошибка не навлекла на него страшную беду. Все ей приходится делать самой, ведь окружающие уверены, что ничего не изменилось в ее жизни. Вернувшись в полдень, она с первого же взгляда пытается определить, не случилось ли чего в часы ее отсутствия, не видно ли какой-нибудь перемены. Она заходит, будто невзначай, в мастерскую Евтихиса и ждет, как на нее посмотрят. Чаще всего ей бросают «здравствуй», тонущее в гуле, или, считая и это излишним, не отрываются от работы. Она уходит успокоенная. Однажды Евтихис спросил ее: «Может, хочешь поучиться? Что смотришь? Это дело непростое». Измини ответила с улыбкой, что ей интересно наблюдать за работой машин. Иногда она справляется о Вангелии, но большей частью ей достаточно, чтобы кто-нибудь из рабочих бросил на нее взгляд. Все без изменений, так же, как было утром. Лишь убедившись в этом, можно спокойно дышать и думать, как оправдать ответственную миссию, которую она на себя взяла. Измини занимается своими делами, бегает за покупками, выполняет поручения Ангелоса сразу после работы, так чтобы вечером не покидать своего поста, потому что, проводя эти часы вне дома, она сходит с ума от волнения и с облегчением вздыхает, лишь убедившись по возвращении, что в ее отсутствие ничего не произошло. Вангелия несколько раз предлагала ей пойти куда-нибудь, но она упорно отказывалась. Ей лучше всего здесь, у подножия винтовой лестницы. Настороженная и молчаливая, она словно часовой на посту. Из-за каждого пустяка нельзя подыматься на террасу. Во всем надо соблюдать осторожность, вдруг что-то покажется людям подозрительным, и тогда… Теперь она уже не покупает утром газету, и очки судьи покоятся в футляре на письменном столе. А Фанис спрашивает ее ежедневно: «Здравствуй. Что нового, Измини?» — «Все в порядке», — отвечает она, и он возвращается в мастерскую. И, если они не встречаются утром, он всегда находит случай подстеречь ее то около прачечной, то у ворот. Почему он проявляет такой интерес? «Какие новости хочет он узнать у меня?» Однажды к ней обратился с вопросом и Статис, но она с явной насмешкой ответила, что совсем не видится с Ангелосом, — пусть Статис припомнит, как он обманывал ее, когда она в смертельной тревоге ждала от него хоть слова. С тех пор он больше не спрашивает ее ни о чем, и при встрече они обмениваются только кивком головы.

Каждую ночь в определенный час Измини просыпается, зажигает и гасит два раза свет на кухне и ждет, пока Ангелос спустит ей веревку. Она передает ему все необходимое, и они как бы посылают друг другу привет. Последние дни он пишет: «Мне ничего не надо, спасибо», и Измини понимает, что он опять затосковал, что его неотступно терзает гордое отчаяние, и он хочет сказать, что для него все безвозвратно потеряно. Сначала он просил у нее газеты, потом она послала ему материалы его процесса; он решил, по его словам, изучить получше свое дело. Но через два дня он вернул их обратно — они, мол, ему больше не нужны. Как-то раз он поручил ей купить линейку, циркуль и чистую бумагу. По-видимому, он собирается решать задачи — это хороший знак. Когда Измини узнает, что на следующий день тети Амалии не будет дома, она просит его спустить ей грязное белье.

Вчера вечером она получила узелок с его бельем, обхватила его, зарылась в него лицом, — вещи сохраняли запах Ангелоса, — потерлась щекой о еще теплую полотняную простыню. Потом она спрятала его рубашку себе за пазуху и легла с ней спать. Уснула она лишь на рассвете, прижимая ее к груди. А когда в полдень она стирала, то даже запела. Сколько лет она не пела? Измини любовно терла в мыльной пене его майку. Несколько раз прополаскала она белье в холодной воде, пока оно не засверкало белизной, — пусть хоть что-нибудь, к чему прикасались ее руки, укроет его тело, защитит его.

Когда она поднималась на террасу с корзиной выстиранного белья в руках, железная лестница была раскалена до предела. От стен исходил зной, черепица дымилась, и все дрожало перед глазами Измини. Она развесила простыни перед чуланчиком так, чтобы его не было видно со стороны, а потом тихо постучала в дощатую перегородку. Дверца оказалась открытой. Ангелос, голый по пояс, лежал, закинув руки за голову и устремив взгляд в потолок. Измини поставила корзину и крепко обняла его. Он ласково провел рукой по ее волосам. Она была нежная, как пух, нет, скорей она напоминала жгучий полуденный ветер.

Измини всем телом прижалась к нему. Такой знакомый запах, его запах, и громкое биение сердца.

Долго лежали они так, не шевелясь. Наконец Измини словно очнулась, откинула с лица прядь волос и посмотрела на него.

— Прости, я тебя напугала. Все утро я сгорала от нетерпения, не могла дождаться, когда приду…

— Не тревожься, милая, все в порядке… Спасибо тебе…

Ангелос слегка приподнялся и оперся о стену. Измини поцеловала его.

— Пожалуйста, отстранись немного, так жарко, полдень… — сказал он, тяжело дыша.

Измини вскочила, глаза ее гневно сверкнули. Потом, склонившись над корзиной, она выкинула оттуда белье и достала снизу большой пакет.

— Я принесла твои книги, ты же просил. Вот все, что уцелело.

Она развернула пакет, там были обгоревшие книги. Черные, покоробленные, со следами копоти на будто обкусанных краях страниц. Она положила их на стол, но он не решился к ним притронуться.

— Вот все, что осталось, — тихо проговорила она.

— Спасибо, что ты спасла их… Не уходи.

Но Измини ушла, убежала. Она быстро открыла дверцу, и его ослепило жгучее полуденное солнце, он почувствовал, как у него запылало лицо. Каморка опустела. Снаружи звенел летний день. Ангелос подошел к окошку. И здесь на нем была ставня, через щелку в которой он видел раскаленную крышу и двор. Измини развесила остальное белье — его рубашки, носки. Она расправила их на веревке и аккуратно прикрыла простынями. Несколько капель стекло с них на плиты и сразу испарилось. Ангелос наблюдал, как она тянулась к веревке, развешивая белье, ее стройное тело напрягалось, черные волосы блестели. Когда она придет опять? Ее глаза были скрыты от него, но он не сомневался, что в них горят искорки гнева, так как движения ее были резкими и порывистыми.

Отсюда тебе лучше видны черепичные крыши, и ты вспоминаешь то утро, когда ты спрыгнул на крышу соседнего дома при первом же стуке в дверь. В это время дня проделать тот же самый путь, наверно, очень трудно, потому что сейчас черепица раскалена и будет жечь ступни. Кипит работа в мастерской Евтихиса. Андонис бродит по двору, подавленный и озабоченный тем, как бы избежать неприятности и уладить массу недоразумений. Словно и он в сумятице хлопот приводит в исполнение своеобразный приговор. От гула машин, как и от жажды, пропадает голос, чувствуешь себя неотделимым от какого-то мотора, который своим ритмичным постукиванием словно говорит, что не все еще потеряно. Андонис непрерывно ходит по кругу, словно боится приблизиться к раскаленному предмету в центре. А ведь и он был когда-то одним из замечательных юношей, что умирали с песней на устах.

Обгоревшие книги все еще лежали на столе. Ангелос наконец осторожно дотронулся до них. Многие страницы уцелели, только чуть-чуть пострадали поля. Он все их прочтет от корки до корки, как прилежный студент-первокурсник; быть может, они приведут в стройный порядок его мысли, помогут заучить «исключения из правил». Ни одну битву нельзя выиграть случайно, даже в этом заброшенном чулане. Отчего Измини ушла рассерженная? Он решительно взял книгу, стряхнул с нее пепел и начал читать. Почему Лукия с таким ожесточением жгла его книги? Наверно, она многого ждала от жизни, но так и не дождалась.

Помнишь, как в часы дневного сна вы потихоньку вставали с постели и воровали у матери лакомства? Госпожа Иоанна запирала вазочку со сладким, чтобы было хоть что-нибудь под рукой, если неожиданно придут гости. По свежевымытому дощатому полу, на цыпочках, босиком, вы пробирались к ней в комнату, чтобы взять с комода ключи. Заметив, что сладости в вазе тают, госпожа Иоанна стала перепрятывать их с места на место. Помнишь, как вы хохотали, когда нашли варенье в цветочном горшке? А обнаружив в мешке с мукой бутылку вишневого сиропа, вы выпили ее до дна и потом долго облизывали губы и пальцы. «Я построю тебе, Лукия, дом, сделаю проект специально для тебя… Дом будет не такой, как у всех, а как платье, сшитое по твоей мерке». Лукия приезжала сюда не ради этого дома, она, конечно, понимает, что брат ее не виноват в том, что не сдержал своего обещания. «Мне так хотелось, но…» В те годы полуденные улицы были безлюдны, ставни, нагретые солнцем, закрыты и стулья одеты в клетчатые чехлы. Когда отец возвращался домой, он спешил сбросить с себя заботы и освободиться от накрахмаленного воротничка. Он надевал просторную пижаму с красными манжетами. Молочник, бродячий музыкант с ромвией[8], продавец семечек, зеленщик проходили каждый в свое время, потому что все требует определенного порядка. «Лукия, если ты не перестанешь щекотать мне пятки, я тебе выдеру все волосы, а вдобавок ты заработаешь кол по арифметике». Может быть, она приезжала из-за какой-нибудь задачи, которую не смогла сама решить. «Но каждая задача имеет решение». Это старая аксиома, имевшая силу тогда, когда жизнь была простой и устроенной. В годы оккупации в полдень все вокруг содрогалось, и ты шагал в такт страстным, нетерпеливым ударам своего сердца. Но, если тебя поглотили воспоминания о тех днях, ты уже никогда не сможешь прочитать книги, отмеченные огнем.

Ангелос попытался сосредоточиться, взял циркуль, линейку и стал решать первую, самую простую задачу.

Андонис закончил работу в мастерской, отделался от повседневных забот и спокойно шагал по городу. Как ни странно, но у него не было никаких дел. Наконец-то ему представилась возможность подумать и о себе. Время близилось к вечеру, центральные улицы пустели, магазины закрывались, люди, имевшие постоянную работу, возвращались домой. Его, к счастью, никто не толкал — в такую жару хотелось быть подальше от толпы. Люди разбрелись кто куда, только на остановках автобусов можно было увидеть запоздавших пассажиров. Вокруг были лишь витрины, многоэтажные здания с запертыми конторами, ряды магазинов, набитых товарами, знакомые, тысячу раз исхоженные улицы, облупленные фасады старых домов — частный капитал приобретал новые формы развития — и рядом ослепляющие своим великолепием новые здания банков — заключенные в них богатства с легкостью достались кому-то.

Вдруг рядом с ним остановилась машина, и кто-то поманил его рукой. Инженер Орестис Рапас, приятель Лукиса! Андонис робко подошел к машине, и инженер открыл дверцу.

— Поехали со мной, ты мне нужен.

И Андонис, не долго думая, сел в машину.

Они миновали Заппион[9] и выехали на шоссе Сингру. Неудобно было спрашивать, куда Рапас везет его. Они оставляли далеко позади другие машины, неслись, словно гнались за кем-то. Рапас оказался хорошим водителем, он, не отрываясь, смотрел перед собой и в то же время непринужденно, как со старым другом, болтал с Андонисом.

— Так вот, Лукис — трепач. У него нет ни гроша за душой, а он хочет примазаться к большим делам, — сказал инженер, точно продолжая начатый разговор. — Никогда у него не бывает определенного плана… Он считает, что все можно устроить через любовницу министра.

Андонис деланно засмеялся.

— С ним, Андонис, лишь время напрасно теряешь. В тот вечер я сразу понял, что ты уловил дух современных экономических отношений. Со мной, вот увидишь… Мы вдвоем можем…

— И я так же думаю, — подхватил Андонис, с восхищением глядя на Рапаса. — Мы многое можем сделать… Аукцион, о котором тогда шла речь…

— Меня он уже не интересует, я собираюсь перекинуться на другое. Грандиозное дело… Я все подготовил. И теперь мне нужна твоя помощь… Да, о чем мы говорили? А! Так вот, Лукис воображает, что он играет в рулетку, и ждет, где остановится шарик.

— Надо играть, когда на круге всего одна цифра.

— В точку попал! Молодец, Андонис!

— Только дураки верят в судьбу, — осмелел Андонис. — Но, с другой стороны, знаешь, судьба — это отговорка для неудачников, нечто вроде оправдания. А я никогда не рассчитываю на счастливый случай. Мне стыдно, я считаю позорным возлагать на это надежды. Когда разумно берешься за дело и предвидишь любую случайность…

— Да, да. Я тоже мог бы открыть контору с вывеской и посиживать в ожидании клиентов. Что вам угодно? Четыре комнаты и кухню?

Они стрелой мчались к морю. Рапас, по-видимому, опаздывал, кто-то ждал его. Андонис, удобно откинувшись, сидел рядом с ним, портфель лежал у него на коленях; он был готов к тому, чтобы высказать свое мнение по поводу трудного дела, ради которого они летели стрелой. «Я ему нужен для каких-то переговоров». Они свернули в Фалирон. На них пахнуло свежим соленым ветром. На такой скорости не успеваешь разглядеть даже парусные лодки. Давно они с Вангелией не приезжали сюда, а прежде ведь часто бродили по берегу.

На шоссе было пусто, и машина свободно неслась вперед. По правде говоря, Рапас был совершенно незнакомый ему человек. На вид ему было лет сорок. Он крепко держал руль. «Зачем же все-таки понадобился я ему?» Андонис распространялся о новых прибрежных шоссе и о зависимости туризма от дорожного строительства. Он вел беседу непринужденно и пытался развить перед инженером кое-какие полезные идеи. Это тоже был товар, который мог выгодно сбыть с рук ловкий торговый агент.

— Систему капиталовложений, Орестис, пересмотрят, вершить дела будут частные лица. Вот неизбежное следствие нынешней политики. Эту проблему я рассматриваю на ряде примеров в моей статье; она будет опубликована на днях в одном экономическом журнале. Я принесу тебе, почитаешь… Ну, а раз ты открыл контору, так плати за то, чтобы тебе делали расчеты, охоться за подрядами, в общем налаживай работу…

Они миновали аэродром — было очень душно — и в мгновение ока покрыли расстояние до Вулиагмени[10]. Но и там они не остановились.

— Значит, мы друзья? Так ведь ты сказал?

— Конечно, — ответил Рапас.

Андонис был счастлив. Он любовался из окна на прибрежные виллы. Это был чуждый ему мир. Шоссе, море, горячий песок. Они проехали Варкизу[11]. Когда они оказались в пустынном месте, где справа от них возвышались лишь скалы, Рапас вдруг сбавил скорость и, с недоумением оглядевшись, затормозил.

— Куда мы едем?

В машине сразу воцарилась звенящая тишина, точно они оказались на дне моря.

— Куда мы едем? — повторил Рапас.

— Но ты сам должен знать… У тебя ведь какое-то дело.

— Ха-ха-ха!.. А ты, Андонис, молчишь. Мы чуть не оказались на мысе Сунион и не врезались прямо в море…

Он стал разворачиваться. Потом понесся назад как бешеный, не произнося ни слова, яростно сжимая руль, словно опять в погоне за кем-то.

— Я получил колоссальное удовольствие!.. Значит, тебе просто захотелось проветриться? — робко спросил Андонис.

— Мы опаздываем. В семь мне надо быть в Экали[12].

Андонис промолчал. Он даже не поинтересовался, зачем он был нужен инженеру, Посмотрев на часы, он сказал, что у него срочное дело в Каллитее[13],— пусть Рапас не думает, что его сопровождает какой-нибудь лентяй и бездельник.

Когда Андонис выходил из машины, инженер спросил его, прищурив глаза, словно пытаясь что-то припомнить:

— Ты мне не скажешь, откуда я тебя знаю?

— Я Андонис.

— Когда же мы познакомились?

— Да зимой, в этом году, когда…

— Заходи ко мне в контору… — сказал Рапас, с силой захлопывая дверцу, — его, видно, уже не интересовали объяснения Андониса.

Вслепую, точно летучие мыши, по улицам мечутся люди, их подгоняет страх: кто знает, сколько продлится это мгновение, ведь в жизни все преходяще. А золотая лира — это товар? Может быть, честность — преобразованная стоимость? Что ты думаешь об этом? Отвечай быстрей! Нет ничего более временного, чем постоянное, утратившее свой темп… В этих отсталых странах экономика всегда развивалась неравномерно, вечно она была накануне краха. «Я задолжал самому себе огромную сумму — жалованье, пропавшее за много лет». Люди, проложившие кривые улочки, наверно, боялись перспективы — ведь это был период господства мелких предприятий…

И опять фасад банка, какой-то важный господин, тротуар, залитый солнцем. Первые вечерние тени, благодатные тени ползут по мостовой. Жизнь надолго не останавливается, каждый день проходит в ожидании какой-нибудь перемены.

Окончился и сегодня трудовой день. Машины и люди работали недаром, было выдано нужное количество продукции, и усталость подкралась тихо и неизбежно, как вечер. Во дворе мастера и их подручные смыли с потных лиц прилипшие пушинки, оставили в прачечной рабочую одежду и неторопливо разошлись.

Эльпида направилась в Петралона, но на углу она услышала за собой чьи-то быстрые шаги — ее догонял Фанис.

— Ты домой?

— Да.

— Чего ты спешишь? Тебя же никто не ждет.

— Ты прав. Об этом я не подумала… Но разве спешить надо, только если тебя кто-нибудь ждет?

— Нет, но ты, наверно, устала. Ведь целый день в этой клетке.

Они прошли два квартала, не обменявшись больше ни словом. Эльпида не отрывала глаз от тротуара, будто, стоя у станка, следила неотступно, как бы не оборвалась основа. Всегда ее внимание было к чему-то приковано. Но разве на все стоит смотреть так сосредоточенно? От этого только спина ссутулится и глаза утратят зоркость… Ну, вот он и шагает рядом с Эльпидой! И добился этого без особого труда.

— Что ты делаешь дома по вечерам?

— Просто так сижу. Что мне еще делать?

Конечно, одинокой девушке, живущей в подвале, нелегко найти дома подходящее занятие, о чем тебе не мешало бы знать и не задавать глупых вопросов, на которые нечего ответить.

Несколько дней назад Фанис решил зайти к Эльпиде и объясниться начистоту. Он долго кружил около ее дома. И наконец понял, что трусит. Но и это открытие ему не помогло. Вместо того чтобы постучать в дверь, он, наклонившись, заглянул в покосившееся окошко — оно было на одном уровне с землей. Он увидел только угол стола, колченогий стул и ноги Эльпиды, мелькнувшие в глубине комнаты. Он ушел, а на другой день в мастерской не сводил с нее глаз, пытаясь понять, как живет эта девушка в подвале, если никто не осмеливается даже постучать к ней в дверь. Он толковал ей про шпульки и пряжу, словно то был не он, а другой человек, для которого она существует, только пока стоит рядом с ним у станка.

— Эльпида, хочешь, немного пройдемся?

— А мы что делаем? Отчего ж не пройтись?

Они миновали еще один квартал. Все поникло от жары и усталости. Женщины поливали улицы, чтобы осела пыль, пронзительно кричали, созывая детей; изнуренные поденщики возвращались домой, тяжело опустив натруженные руки; девушки бесшумно выскальзывали из дверей, отправляясь на свидания. Дни стали знойными, слова — отрывистыми, походка — неуверенной.

Ты трудишься с утра до ночи и ощущаешь, что твои руки приносят пользу. Дома строят вплотную друг к другу, потому что так они более устойчивы. Платье у Эльпиды старенькое-престаренькое, оно, как и его хозяйка, много лет прожило одиноко в сыром подвале, Жизнь, наверно, опостылела Эльпиде, и может быть, поэтому она подчас с трудом волочит ноги. Да разве только у Эльпиды горькая жизнь?

Фанис кусал губы, комок стоял у него в горле. Он старался идти в ногу с Эльпидой.

— Сколько лет мы видимся каждый день, а до сих пор не сдружились… Правда, странно?

— Нет, не очень. Ведь никто из вас…

— Что? Значит, ты бы не прочь?

— Ведь общая работа — это еще не дружба, — добавила Эльпида.

Он покосился на девушку: «Когда ты улыбаешься, то становишься очень красивой». Но такие слова не идут с языка, а надо бы сказать ей что-нибудь приятное. Во всяком случае, нужно попытаться. Все живое стремится к чему-то. И хромой пес, что плетется впереди, и та парочка, что болтает на углу, и запыленные акации, и даже гудящий поезд, и продавец семечек, и тот энергично шагающий мужчина. Все жаждет прохлады, чтобы не погибнуть. От жажды пересохло во рту, и не видать конца страшной засухе.

— Завтра, Эльпида, я тебе покажу, и ты будешь ткать сама… Ты должна все освоить, стать хорошей ткачихой…

Глупо строить из себя крупного специалиста, ее, пожалуй, раздражают эти наставления. Но ни в коем случае нельзя переводить разговор на Евтихиса. Они пришли в Петралона, вот и ее дом.

— Пройдемся еще немного, ведь рано. Вон туда, к холму. Может, там чуть прохладней…

И они пошли к выжженному голому холму. Все окутали голубые сумерки. Камни до сих пор были горячие. Один за другим загорались редкие огни в соседних кварталах, нарастали далекие шорохи, путались тени.

Нужно снять непосильную тяжесть с плеч Эльпиды, и тогда она улыбнется. Она не жалуется на усталость и не собирается уходить. Эльпида смотрит вдаль, на чистое небо, иногда переводит взгляд на Фаниса, потом на камни.

Совсем стемнело, огоньки рассыпались по горизонту, на землю сошла тишина, и лицо девушки как будто просветлело.

— Тебе хорошо?

— Да, — ответила она. — Пойдем к тем деревьям, посмотрим, что с другой стороны.

Измини поняла, что ей нет смысла все время сидеть, как неусыпному стражу, на винтовой лестнице. Так впустую уходят дни; пожалуй, пролетят и годы. А она до сих пор не сдвинулась с мертвой точки и по-прежнему отстает от жизни; у нее замирает сердце при каждом скрипе ворот и звуке незнакомых шагов во дворе. «Я устала от страха, видно, мне все опостылело», — подумала она и решительно встала. Она прошлась по двору, бросила взгляд на террасу и опять села на лестницу у своей двери. Поздно вечером она поднялась осторожно на несколько ступенек, потом еще, а когда минула полночь, оказалась на террасе, но не постучала в дверь чулана. Много ночей провела она здесь, среди цветочных горшков. Неутомимо несла она эту вахту. И во время многолетнего отсутствия Ангелоса она бодрствовала, была всегда начеку, но что ей было тогда охранять? Теперь он здесь, и она сторожит его сон.

В условленное время она спустилась к себе на кухню, зажгла свет, и вскоре Ангелос бросил ей веревку. Измини отправила ему сверток, приготовленный заранее, и кувшин с водой. Ангелос написал ей: «Спасибо, спокойной ночи». Но Измини не смогла уснуть.

Утром, перед работой, она зашла к своему брату Стаматису и прямо сказала ему:

— Может быть, ты не забыл еще о моем существовании… Первый раз я обращаюсь к тебе за помощью. Одолжи мне три тысячи драхм.

Как и следовало ожидать, Стаматис довел до ее сведения, что он всего-навсего служащий — «какие сбережения могут быть в наши дни у начальника отделения?» — и что он содержит большую семью. Брат лишь пообещал «выкроить для нее тысячу драхм». Потом она навестила свою старшую сестру и дядю. «Я не нуждаюсь в советах, я прошу у тебя денег», — кричала она, когда и сестра и дядя принимались учить ее уму-разуму. Она заходила к знакомым, умоляла ссудить ее деньгами, не отставала, возмущалась. Кое-кто из друзей готов был дать ей в долг, но только в начале месяца, когда получит жалованье.

В конторе она обдумала свой план до мельчайших подробностей. «Это единственный выход», — твердо решила она и углубилась в заполнение карточек. «Прибыли, убытки. Дебет, кредит. Требования. Текущие счета предприятий. Личные счета…» По каким рубрикам можно разнести события своей жизни? За последние дни на службе обстановка опять усложнилась, но Измини не замечала нависшей над ней угрозы. Фабрика готовилась к новой забастовке; служащие были взбудоражены; Спирос и Клио твердили, что самое главное — это рост производства и процветание фирмы; ходили разные слухи, и каждый пытался разузнать что-нибудь. Все повторилось сначала: телеграммы, подозрительное поведение начальства, низко склоненные головы, перешептывание, цепенящий холод и капли пота на лбу — все настораживало и таило опасность. Но Измини ничуть не тревожилась. Если осуществится то, что она задумала, жизнь для нее и близких ей людей изменится к лучшему, пойдет совсем по-новому. А почему ее должна постичь неудача? Но надо довести дело до конца и только тогда посвятить в этот план Ангелоса.

В полдень она, как обычно, побежала купить каких-нибудь продуктов — теперь надо было заботиться также и о госпоже Иоанне — и выполнить очередные поручения Ангелоса: ему понадобилось несколько книг и бумага. В магазине она кстати поинтересовалась, сколько стоит чертежная доска. Вернувшись усталая домой, она поднялась до середины лестницы, но внезапно остановилась — ведь еще ничего не было готово — и спустилась во двор. К ней, словно невзначай, подошел Фанис и, многозначительно подмигнув, шепнул, что в мастерской сейчас находится Тодорос. В волнении она тотчас забыла о Фанисе и поспешила в цех. Толстяк беседовал с Евтихисом. Измини старалась на них не смотреть, но до нее долетел знакомый хриплый голос. Не задерживаясь, прошла она в комнату Вангелии, по-прежнему загроможденную вещами, но прибранную; нашлось даже место, куда можно было присесть. Вангелия, видно, свыклась с теснотой, она по-прежнему улыбалась, и глаза у нее опять блестели.

— Помнишь, Вангелия, ты мне говорила о своей тетке в Холаргосе? Съездим к ней вместе как-нибудь вечерком?

— Значит, ты его разыскала? Видишься с ним?

— Да, я тебе расскажу потом…

— Чего ты боишься? Надеюсь, теперь ты наконец успокоишься. Съездим в любой день, когда хочешь. Значит, все в порядке у… Я смотрю, ты все сидишь на лестнице, и думаю, опять ты расстроена.

— У него все в порядке… Поедем завтра вечером? — Вангелия кивнула в знак согласия, и Измини поцеловала ее. — Только не говори никому.

Когда она проходила через цех, Тодорос разговаривал у станка с Эльпидой. Увидев Измини, он сразу насупился.

— Это ты? Чего тебе здесь надо?

В дверях появилась разгневанная Вангелия:

— Евтихис, этот господин, кажется, собрался контролировать нас? Кто он такой?

— Ты прекрасно знаешь, кто я, — проворчал Тодорос.

— Успокойся, Тодорос, — вмешался Евтихис. — Эта девушка — наша соседка. Не держать же нам швейцара!

— Я как-никак имею некоторое отношение к мастерской, — накинулся Тодорос на Вангелию, — и должен знать, что здесь происходит.

— Ишь, куда хватил, — протянул, криво усмехнувшись, Евтихис.

— Я вас не трогала. Вы первый на меня набросились, — с трудом проговорила Измини. — Я пришла навестить свою подругу… Что общего у нас с вами? Я вас раздражаю? Тогда объясните почему.

— Опять то же самое! — закричал Тодорос. — Я уже слышал это от другого человека, те же самые слова. Не смей сюда больше соваться. Евтихис, я запрещаю посторонним лицам заходить в цех…

Евтихис вскипел. Он понял, что Тодорос не шутит — дело зашло слишком далеко — и что необходимо сейчас же с ним объясниться.

— То есть что значит — ты запрещаешь? Чья это мастерская? Кто тут хозяин?

— Опять эти рожи! Они меня из себя выводят… Скажи ей, пусть сейчас же уходит. Прогони ее…

Не трогаясь с места, Измини посмотрела Тодоросу в глаза. Вангелия с восхищением подумала, что в этой девушке, видно, есть частица выдержки и упорства того смельчака, который однажды внезапно появился здесь, — как иначе хватило бы у нее мужества ждать его столько лет? Бросив на произвол судьбы свой станок, Фанис с равнодушным видом встал рядом с Измини, вытирая ветошью руки. Презрительно усмехаясь, поглядывал он время от времени на Евтихиса, словно говоря: «Оказывается, вот кто хозяин, а ты только строил из себя перед нами владельца мастерской». От Евтихиса не ускользнуло, что удивление на лицах присутствующих постепенно сменяется явной насмешкой.

— Я тут хозяин! — заорал он. — И я буду решать, кому можно заходить в мастерскую, кому нет. Все это слышали? Здесь распоряжаюсь я один!

— Что случилось? — спросил с порога Андонис.

— Небольшое недоразумение, — буркнул Евтихис.

По отчаянному, непреклонному лицу Измини и глазам Тодороса, налитым кровью, Андонис все понял и, чтобы прервать опасное молчание, торжественно объявил:

— У меня важные новости! Я получил большой заказ… Завтра, как только я доведу дело до конца, мы организуем вторую смену! Приступайте опять к работе…

Подхватив под руку Евтихиса и Тодороса, он потащил их во двор и там с гордостью рассказал им о своей удаче. Рабочие вернулись к станкам, а Фанис, кусая губы, с негодованием отбросил в сторону ветошь.

На другой вечер Измини и Вангелия ушли из дому веселые и оживленные. Вангелия надела новое платье, причесалась более тщательно; она была в хорошем настроении: ведь как ни тяжела жизнь среди постоянного шума в тесной комнате, дела, по-видимому, шли на лад, и Андонис казался довольным. Последнее время он уже не лгал ей — это было видно по выражению его лица. Несколько раз они даже ходили на прогулку, беседовали просто, как прежде, и он не морочил ей голову всякими обещаниями и нескончаемой болтовней, которая становилась особенно невыносимой, когда он хотел ее обмануть. На улице Вангелия заговорила с Измини об Ангелосе. Хотя в то воскресенье она видела его всего лишь в течение нескольких минут, ей стало ясно, что такой человек заслуживает того, чтобы ему всячески помогали.

— Как ты была горда им… ты совершенно преобразилась… А я-то как обрадовалась, увидев вас вместе… — И, помолчав, добавила: — Всю ночь Андонис рассказывал мне о нем. Они были очень близкими друзьями… Но теперь Андонис такой измученный…

Они подошли к маленькому домику с железной оградой, обвитому цветущим плющом. Ухоженный сад, невысокое крылечко. Тишина. Их приветливо встретила женщина средних лет с приятным голосом и тут же усадила под виноградной лозой.

— Здесь прекрасно, у вас замечательный сад, — сказала Измини.

Не теряя понапрасну времени, Вангелия перешла к цели их посещения:

— Тетушка, зимой ты мне говорила, что у тебя просторный дом и ты хочешь сдать две комнаты. Моя подруга ищет квартиру… Будет жить ее жених со своей матерью, и сама она тоже поселится здесь. Они собираются вскоре сыграть свадьбу… Это хорошие люди, ты не будешь одинока. Жених — инженер, весь день он работает над проектами, совсем не выходит из дому, ему нужна тишина.

— Я думаю сдать дом целиком, — сказала тетка Вангелии. — А сама уеду на остров. Что мне здесь делать? Заходите, я вам все покажу.

Три чистые просторные комнаты с большими окнами, кухня, веранда, выходящая в сад, домик тихий, уединенный. «Ему понравится», — подумала Измини, прикидывая, где Ангелос поставит свою чертежную доску и где устроится госпожа Иоанна. Вангелия наблюдала за ней. Измини походила из комнаты в комнату, постояла на крыльце, выглянула за калитку — казалось, что она приехала к себе домой, где ее давно ждали. Она была вся во власти какой-то прекрасной мечты. Никогда прежде Вангелия не видела ее такой возбужденной, восторженной, просветлевшей.

— Как раз то, что я хотела… Значит, поселимся здесь… — прошептала Измини.

— Когда вы переедете? — спросила тетка Вангелии.

— Через несколько дней, — не раздумывая, ответила Измини. — Может быть, на той неделе. Вангелия, разве тут не чудесно?

Она дала небольшой задаток, все деньги, что смогла раздобыть, точно хотела оставить за собой, удержать свою давнишнюю мечту, и договорилась, что она переедет дня через два.

— Наверно, и жених мой сразу переберется сюда! — сказала она, взволнованно прощаясь с любезной доброй женщиной, хозяйкой этого красивого домика, словно по заказу воплощавшего в себе все, о чем столько лет мечтала Измини.

На обратном пути они обе были очень веселы, и Измини без умолку говорила о своих планах, а Вангелия впитывала в себя ее радость.

— И у меня есть своя радость. Только с тобой хочу ею поделиться…

— Какая?

— Я опять жду ребенка, — ответила Вангелия. — На этот раз я его сохраню во что бы то ни стало. У меня будет ребенок.

— Ты сказала Андонису?

— Он узнает об этом, когда будет уже поздно… Я боюсь ему говорить, кто знает, как сложатся обстоятельства. Сейчас дела у него идут хорошо, а завтра… Второй раз я не вынесу… Да… Во что бы то ни стало…

Когда стемнело, Измини тихонько поднялась по лестнице, прижимая к груди букетик цветов, который она купила днем на улице. Дверь была открыта, и Ангелос сидел в глубине чулана, так что с террасы его не было видно. Он казался спокойным и задумчивым. Заметив цветы в руках у Измини, он удивился.

— Поставь в стакан. Какие красивые! — сказал он.

Хорошо бы подышать свежим воздухом, — кто их увидит в такое позднее время? Прижимаясь к стене, Ангелос проскользнул на террасу и прислонился спиной к барьеру, который полностью скрыл его. Измини, стоя на террасе, внимательно следила за лестницей — как бы кто-нибудь не поднялся сюда. Она старалась держаться от Ангелоса на некотором расстоянии; после того жаркого полудня она как-то раз опять прикоснулась к нему, и он тотчас отпрянул. Они долго молчали. Последние дни Ангелос, судя по его словам, без устали занимался и с радостью отметил, что не забыл ничего за эти годы.

— Как странно, Измини! Точно все было вчера.

— То же самое, я надеюсь, ты почувствуешь, когда мы начнем новую жизнь. Нам покажется, что и дня не прошло в разлуке.

— Возможно. Но как это сделать? Все не так просто, ты сама видишь. Разве что-нибудь изменилось?

— Изменится, мы в силах это сделать… Если мы уйдем отсюда и подыщем где-нибудь квартиру… Постепенно мы убедимся, что можем жить по-другому.

— Как же это?

— Например, мы поселимся в красивом домике, тихом и уединенном, утопающем в зелени, где-нибудь в пригороде. Плющ обвивает ограду, и нас никто не видит, когда мы сидим под деревом в густой тени. Цветы благоухают… Три комнаты, полностью меблированные, и кухня… В одной живет твоя мать, в другой у окна стоит чертежная доска…

— А потом? Скажи мне, что дальше…

— Ты работаешь, делаешь проекты и расчеты, а я каждый день хожу в контору. В полдень я возвращаюсь, нагруженная покупками; на улице тихо, домик чистенький, свежевыкрашенный. Чего нам недостает? В гости к нам приходят наши друзья, наберется, я думаю, человек пять, которым мы полностью доверяем, не правда ли? Мы слушаем музыку, по вечерам отдыхаем на веранде, никто нас не видит, плющ всю ее затянул, — я обратила на это внимание, — с улицы ничего не разглядишь…

Откинув назад голову, Ангелос слушает. В темноте нельзя разобрать, как меняется выражение его лица…

— А потом что?

— Остается только решить, когда мы переедем… Дом хорошо обставлен. Отсюда мы возьмем лишь самые необходимые вещи… Нам поможет Вангелия. Я все устроила…

— Значит, Измини, если я правильно понял, мы уедем отсюда, и я буду узником уже не в чулане, а в трех комнатах с цветущим садом… И даже не я один, а мы трое окажемся взаперти.

— Тебе не нравится мой план? Разве я плохо придумала? А что тебя держит здесь?

— Ничего не изменится, — сказал Ангелос. — Если бы я мог жить в этом чулане, избавившись от страха, мне было бы и тут хорошо. Там, конечно, красивый сад, загородный дом, но ты же понимаешь, перемена места, просторные комнаты, цветы ничего не решают… Когда я оказывался на улице, как в тот дождливый вечер, я все равно оставался узником, пожалуй, и того хуже: меня беспрестанно била дрожь. В доме, где тебя терзает страх, все кажется мрачным… А если, одержимый страхом, ты бродишь по городу — да хоть по всему свету, — то чувствуешь себя тоже, как в тюрьме…

— Если бы я это сказала, ты бы со мной не согласился. Не хочешь ли ты обмануть меня? Если ты можешь жить на воле, среди людей, продолжая считать себя узником, значит, тебе нравится быть им. Чего тебе бояться? Разве для человека не самое главное работать и жить со своими близкими?

— Ты, Измини, мечтаешь о прекрасном доме… Это очень заманчиво, но для меня слишком сложно. Дай мне немного подумать, пожалуйста…

Измини молчала. Стоит ли говорить, что она уже сняла дом в Холаргосе, дала задаток и что на следующей неделе их ждет хозяйка? Они еще немного побыли на террасе, молча вглядываясь во мрак, следя за огнями и звездами.

— Поздно, — сказала Измини. — Я пойду.

— Спокойной ночи.

— Подумай о пригородном домике, обвитом цветущим плющом. Когда я опять приду, ты дашь мне ответ.

— Я подумаю, — пообещал он. — Измини, можно мне поцеловать тебя?

Она его тоже поцеловала и бесшумно спустилась по винтовой лестнице.