Железные ворота

3

Тысячи ног проходят по улице, но у него особая походка, не такая, как у других. Приставив козырьком руку ко лбу, Измини, словно хищная птица, впивается взглядом в каждого прохожего, — а вдруг она заметит в ком-нибудь знакомую черточку. Она греется в лучах зимнего солнца, и ее черные волосы отливают синевой. Это бойкая улица, она начинается где-то далеко, на краю света. Все здесь спешат куда-то, их поглощают переулки, двери домов, магазины.

Алики, красивая девушка, что живет по соседству с Измини, возвращается с работы. Она мимоходом перекидывается шуткой с табачником, улыбается молодым людям, сидящим в кофейне, здоровается с соседкой.

— Кого ждешь? — спрашивает она Измини и, мурлыча какой-то веселенький мотивчик, входит в ворота.

— Никого, — бросает ей вслед Измини.

В очереди на автобус стоят спокойные, отдохнувшие и аккуратно одетые люди. Для них каждый час имеет свой четкий ритм. «Только нам никак не удается его уловить, будто все еще продолжается война», — думает Измини. Она понимает, что бессмысленно ждать, стоя здесь, у ворот, но не двигается с места. Надежда прекрасна, хоть и знаешь, что она никогда не сбудется. Но все равно ей надо наблюдать за тем, что происходит вокруг, нет ли чего-нибудь подозрительного. В этом шумном городе с тысячами дверей, бесчисленными окнами, немыми фасадами домов и потоком прохожих где-то должен находиться Ангелос, окруженный стеной молчания и придавленный неумолимой угрозой, которая неотделима от него. Если бы с ним что-нибудь случилось, она бы узнала. Дурная весть летит, как птица, и находит тебя. Ангелос жив, но ей ничего не известно о нем.

В полдень, как только Измини вернулась с работы, она поднялась на второй этаж спросить, не пришел ли господин Харилаос. На ее вопрос Лукия холодно ответила, что отца нет дома. И вообще им надо в конце концов понять, что ее не интересуют тайны и пусть они оставят ее в покое… Ну как разговаривать с Лукией?.. Но Лукия тут же словно забыла об утренней размолвке. С ними спорить, все равно что воду в ступе толочь! Она предложила Измини сесть и спросила, не устает ли та в конторе.

— У тебя от цифр голова не идет кругом? Как ты надумала пойти служить в фирму?

— Что мне оставалось делать? Я не нашла ничего другого…

— Помнится, ты больше всего любила чертить…

Измини ничего не сказала. Ее взгляд, блуждавший по комнате, остановился на книгах, сложенных стопками у двери, потом на потертых соломенных стульях.

— Останься, пообедай с нами, — предложила ей чуть ли не умоляюще Лукия.

Госпожа Иоанна от волнения не находила себе места. Муж не вернулся вовремя и не сказал, куда пошел.

— Не знаешь, Измини, куда он мог запропаститься?

— Где-нибудь задержался, никуда он не денется, — ответила матери Лукия. — Вот и новая причина для беспокойства: куда пропал отец…

На Лукии было красивое платье, и она то и дело посматривала на себя в зеркало. Вот она приосанилась, чуть откинула назад голову и, подперев руками бока, прошлась по комнате. Много лет не была она дома, и, может быть, поэтому ее поведение казалось здесь очень странным. Но и раньше, живя с родителями, она вела себя странно, не зналась почти ни с кем из сверстников. У них с Измини не было общих друзей. Лукия всегда была капризной и обидчивой, кривила рот из-за всякого пустяка и тут же уходила из дому или запиралась у себя в комнате.

— Ты не будешь ждать отца? А как же ваши дела?..

— Но…

— Почему ты не пострижешься по моде? Тебе больше пойдут короткие волосы.

— Не знаю, я об этом не думала, — смущенно сказала Измини.

— Ох, и какие же вы все стали скучные! Вы всегда такие? — О чем еще с ней говорить? И Лукия внезапно добавила: — Пойдем в кино?

— Я не могу, надо…

— Пойдем, — настаивала Лукия. — Посмотрим музыкальную комедию. Я приехала в Афины не для того, чтобы сидеть взаперти… У вас тут с тоски пропадешь — хуже, чем в провинции…

Когда Измини спускалась по лестнице, до нее долетела веселая песенка, которую распевала во весь голос Лукия.

В конце улицы повисло багровое солнце. Если с Ангелосом ничего не случилось и ему безразлично, беспокоится ли она о нем, значит, он ее совсем не любит. Может быть, права Лукия — он действительно забыл их. Измини нахмурилась. Словно он обещал ей непременно прийти в определенное время, и она сердится, что он заставляет ее ждать. Ей хотелось спросить прохожих, как им удается сохранять такое спокойствие. Весь этот мир враждебен ей. И пешеходы, и люди, сидящие дома, и автомобили, и газеты, и кофейни. Все вокруг — немая стихия, и она должна погибнуть в этом безмолвии. Теперь ее не согревает даже полуденное солнце. Ей всегда холодно, она вечно ждет. Так же она ждала и в оккупацию, прислушиваясь каждую ночь к его шагам на лестнице и повороту ключа в замке. А потом ждала весточку с гор. И тогда ее не покидала тревога: где он укроется от непогоды, где преклонит голову. Измини полюбила Ангелоса еще в то время, когда приходила к нему с тетрадкой, чтобы он помог ей решить задачи по геометрии. Как-то он решил ей одну очень трудную задачу, и она даже поцеловала его от избытка чувств… Позже, когда они встретились в Фалироне[2] — Ангелос тогда уже скрывался от преследования, — он сказал ей: «Ты должна знать и верить мне: я люблю тебя всей душой». Но почему именно в тот вечер он сказал ей о своей любви? Не подумал ли Ангелос, что она стала любить его меньше? «Не говори и не думай об этом». Их любовь — это нечто неопровержимое, как то, что каменная глыба тяжелая и весенний лист зеленый.

Ты когда-нибудь видела затмение солнца? Да, однажды в полдень, перед войной, ты с Ангелосом смотрела на солнце через закопченное стекло. Как быстро расползлась зловещая тьма. Птицы и соседские собаки заметались в испуге, и ты тоже испугалась, решив, что наступил конец света. Ангелос обнял тебя за плечи, и ты робко прижалась к нему. «А если так останется?» — спросила ты. «Нет, этого не может быть», — убежденно ответил он. Когда вновь показалось солнце и засияло над миром, ты радостно захлопала в ладоши, а Ангелос весело засмеялся. «Ну что я тебе говорил?» — воскликнул он с гордостью, словно и сам приложил усилие к тому, чтобы возродить мир к жизни.

Здесь кругом много гаражей, складов мастерских автогенной сварки. В кофейне напротив посетители режутся в тавли[3]. Мужчина в шляпе, словно верстовой столб, давно уже торчит на углу. Определенно выслеживает кого-то! Подъехавший автобус забирает всех, кто ждет на остановке. На соседней улице помещается дровяной склад, там распиливают бревна. Пила гудит не переставая, стальные зубья впиваются в дерево и заводят свою монотонную песню. Один за другим падают на землю ровные чурбаны. Проезжает тяжело нагруженная машина. Юноша, просматривающий газеты в киоске возле галантерейной лавки, внезапно мрачнеет и быстро уходит, словно желая избежать чего-то, о чем прочел в газете. Девушка в клетчатой юбке входит в телефонную будку, говорит в трубку два слова и исчезает. «Верстовой столб» все еще стоит на углу.

Евтихис примчался домой и крикнул матери, чтобы она быстро дала ему поесть. Но старуха сидела посреди двора на кровати, вцепившись пальцами в железные прутья, и даже не пошевельнулась, когда раздался его грозный окрик. Евтихис, заметив у нее на руках ссадины, следы утренней баталии, смутился, но тут же подумал, что всему виной ее упрямство. Он стал кричать, что с утра еще не присел и валится с ног от усталости.

— Ты, похоже, забыл, что выкинул нас на улицу?

— Поесть дашь?

— Ты сказал, чтобы я только пол вымыла. Погляди, пол чистый.

Евтихис не на шутку разозлился. Неужели лишь из-за того, что он попросил ее прибраться в квартире, она рассвирепела и теперь зверем смотрит на него? Лицо у нее словно застыло, а ободранные пальцы впились в кровать.

— Чего уставилась? — рявкнул он.

— Хочу понять, что у тебя на уме, — ответила мать.

— И ты туда же! — взревел он, потрясая кулаком. — Всем вам надо знать, что у меня на уме. Ты мне мать и должна чувствовать, что мне надо. Почему поесть не приготовила?

— Я же тебя спрашивала, к чему ты весь этот кавардак устроил, а ты мне в ответ: ради чистоты, мол. Точно я дитя малое и меня можно за нос водить…

— А если бы я выложил тебе свои планы, ты бы сготовила обед? Выходит, в наказание оставила меня голодным?

— Утром ты мне, точно поденщице, приказал вымыть пол. Когда в доме прислуга, о ней заботятся, кормят ее. Я управилась с работой и знаю…

Тут Евтихис окончательно вышел из себя. До чего же старухи вредные! От них помощи не жди, только и знают, что ворчать, все им не так. Немного остыв, он сел рядом с матерью и миролюбиво заговорил:

— Нет обеда — так нет! Мне что — я могу прожить и на одних отрубях. Надо было мне прихватить что-нибудь из харчевни. Шумлю-то я из-за тебя… Ты сидишь голодная, а все из-за своего упрямства. Убиваешься, что я…

Не договорив, он вскочил и пошел к дому.

— Ну что это за цвет! — взбеленился он, заглянув в свою квартиру. — Разве ты не видишь? Какой-то ядовито-розовый. Нет, мне это не подходит.

— Михалис подбирал краски. По-моему, хорошо получилось.

— Передай ему, чтобы прошелся еще раз. Пусть подбавит немного охры. Смотри, всюду потеки и полосы…

— По-моему, хорошо получилось, — повторила мать.

— Я хочу, чтобы было еще лучше…

Он растянулся на кровати, стоявшей посреди двора. Закрыл глаза, скрестил на груди руки и вроде бы задремал. Но вдруг вскочил и потребовал свою белую выходную рубашку. Мать не пошевельнулась. Тогда он сам перерыл весь сундук. Рубашка оказалась помятой, и он разразился бранью. Это не дом, а черт знает что. Он готов был разорвать рубашку в клочья, но, вспомнив, что другой у него нет, только скомкал ее. Затем забарабанил в квартиру напротив. В дверях кухни показалась Алики и при виде его разъяренной физиономии отступила в испуге.

— Золотко мое, — сказал он как можно ласковее. — Будь добра, погладь ее чуточку. — И протянул ей рубашку. — Только грудь и воротничок. Тебе не трудно, а?

Девушка лукаво улыбнулась — мол, знаю, зачем тебе сегодня понадобилась рубашка.

— Мне надо сходить тут… — сказал он смущенно.

Алики взяла рубашку.

— Ты не девушка, а чистое золото!

Улыбнувшись, Алики закрыла дверь. Ее сестра, Урания, была в комнате и все слышала. Девушки рассмеялись. Затем Урания стала гладить рубашку, а Алики причесываться перед зеркалом. То и дело она посматривала в окно на перекресток перед кофейней. Мотоцикла Периклиса не было видно. Да еще рано, кто назначает свидание средь бела дня? Сегодня вечером Алики опять отправится на прогулку с Периклисом. Ей очень нравится кататься на мотоцикле. Она крепко держится за Периклиса, обнимает его, прячется за его спину, когда ветер свистит, развевая ее волосы. Периклис, хоть и важничает, покладистый парень; они всегда возвращаются по первому требованию Алики. Он очень вежливый, собранный, не похож на других парней, что вечно торчат в кофейне. Мотоцикл, по его словам, стоил дорого, и он отказывал себе во всем, чтобы расплатиться за него. «Бог с ними, с деньгами, раз тебе так нравится машина», — сказал он ей два дня назад, когда они возвращались из Дафни[4].

Урания старательно гладила рубашку, казалось, она ласкала ее, осторожно водя утюгом по воротничку и груди.

— Скоро Евтихису будет гладить жена, ему не нужна будет ничья помощь, — бросила через плечо Алики, продолжая причесываться.

Урания заглянула в зеркало, чтобы увидеть ее лицо. — Разве Евтихис жениться собрался?

— Да, из-за этого он весь дом вверх дном перевернул, — ответила Алики.

— А ты откуда знаешь?

— Мне сказал Периклис. «Вот увидишь, — сказал он, — Евтихис посадит себе на шею Мэри».

— Ту длинную, прыщавую?

— Да. Может быть, она не такая уж красавица, — прибавила Алики, — но у нее красивое тело, так говорит Периклис.

— А откуда знает Периклис, какое у нее тело?

— Он-то знает. Они перестали встречаться с тех пор, как я с ним стала ездить на мотоцикле…

— А как же Евтихис?

— Не беспокойся, тебе не к чему докладывать об этом Евтихису. Периклис сам ему все выложил…

— А мне-то какое дело, на ком женится Евтихис? — проворчала Урания, крепче сжимая утюг. — Если он выбрал Мэри, значит, любит ее…

— Должно быть, — неуверенно согласилась Алики, а немного погодя добавила, что Периклис ничего не утаил от нее.

Несколько дней назад она отправилась с ним на мотоцикле в Дафни. Там они свернули с дороги и углубились в сосновый лес. Им пришлось идти пешком, и Периклис вел мотоцикл. Потом он прислонил мотоцикл к дереву и освободил наконец руки. Он расстелил на земле газету, обнял девушку за талию и предложил посидеть. Но незадолго перед тем прошел дождь, а на ней была выходная юбка… Они побродили еще немного… Ей стало холодно. Она так и не садилась на землю, нет, не садилась, это точно. И Периклис не настаивал. Он вел машину. Когда они уже подходили к дороге, Периклис указал ей на большое дерево: «Вот здесь, под ним…»

— Что под ним?

— «Вот здесь, — сказал он, — мы сидели как-то вечером с Мэри»…

Урания хихикнула.

— И ты… под тем же деревом?

— Не смей! — возмутилась Алики. — Я же тебе сказала: мы гуляли по лесу, нигде даже не присели ни разу, потому что земля была сырая. И он, наверно, целый час волок машину… Смотри, не сожги рубашку.

— Погляди на меня… Это правда?

— Что правда? Мы не останавливались ни на секунду. Я продрогла и попросила его вернуться.

— А потом?

— Мы сели на мотоцикл и поехали обратно. Я видела только его спину. Поднялся сильный ветер, и я укрылась за спину Периклиса. А когда он ссадил меня недалеко от дома, то был ужасно сердитый. «Ступай, — сказал он, — и в другой раз…»

— И ты опять собираешься с ним? — воскликнула в испуге Урания.

— Я — не Мэри. Впрочем…

В это время в окно постучал Евтихис и крикнул:

— Ну как, девочки? Это же не фрак, отутюживать не надо.

Урания бережно передала ему в дверь рубашку, не решаясь поднять на него глаза. Она видела только его руки.

— Не знаю, угодила ли я…

— Ну, полно тебе… замечательно! Лишь бы она не была похожа на тряпку.

Тут же посреди двора он быстро переодел рубашку и строго сказал матери, чтобы ничего не вносили в квартиру, пока он не вернется.

Когда Урания вошла в комнату, Алики осторожно водила утюгом по своей выходной юбке.

— Ты наденешь ее сегодня? Не боишься? — с ужасом спросила Урания.

— А что?

— Сегодня не шел дождь. Будет сухо…

Алики посмотрела в окно. На углу перед кофейней мотоцикла еще не было.

— Что бы ни болтали — Евтихис молодчина, — сказала Урания. — Он женится на Мэри, потому что любит ее, пусть даже…

Она приникла к другому окну, которое выходило во двор, и сделала знак Алики подойти поближе. Сквозь щели в ставне можно было разглядеть темноволосую головку Измини, прислонившуюся к воротам.

— Плачет?

— Точно все перед ней виноваты, — сказала Алики и опять принялась гладить.

Девушки были одинакового мнения, что Измини страдает из-за собственной глупости. Может быть, ей приятно мучиться. Она работает в фирме счетоводом, получает жалованье — подумаешь, счастье какое! Говорит, что много лет не видела своего жениха, но кто ей поверит… Впрочем, она правильно поступает, а то ее выследят и его обнаружат. Кто знает, где они встречаются?.. Он ведь сын судьи. Высокий такой партизан. Однажды он появился здесь, у него была густая черная борода. Как он весело смеялся. А когда здоровался, страшно было, что он руку оторвет. С тех пор прошло много лет. Они наверняка встречаются тайно, и он ее любит. Но почему у нее тогда такой ожесточенный взгляд и она всегда печальная?

— Так ты опять поедешь сегодня в Дафни?

— Не знаю, — в раздумье ответила Алики.

Измини устала изучать улицу и прохожих. Пила жужжит теперь еще громче. На остановке опять собрался народ. Со всех сторон раздается грохот и лязг железа — ремонтируют автомобили. Изменился весь облик квартала. А что сталось со старыми друзьями? Часть разъехалась, часть погибла, а если встретишь случайно кого-нибудь, то даже не здороваешься, кто знает, помнят ли еще тебя. Каждый заботится лишь о том, чтобы для него война была окончена. А мы намного отстали, как нам перейти к мирной жизни, если Ангелос еще в опасности? Ведь к нам за эти годы и весна ни разу не приходила!

Из-за угла показался господин Харилаос. Он шел твердой походкой. Поравнявшись с Измини, он шепнул ей:

— Я должен сообщить вам нечто важное…

Во дворе, около лестницы, их остановила тетушка Стаматина.

— Неужто он имел право выкинуть нас на улицу? Вы вот, господин Харилаос, судили людей, так ответьте, справедливо ли это? Он даже не сказал нам причины.

— А что вас задело больше: что вы оказались на улице или что он не сказал вам причины? — спросил господин Харилаос.

— Почему ж он скрывает от своей матери, что у него на уме?

— А если бы он не скрывал, что б изменилось?

— Он командует нами, а мы пляшем под его дудку.

— Вы правы, — сказал судья, — но раз вы пляшете под его дудку…

— А что нам остается делать? Он сам вышвырнул вещи. Справедливо ли это?

— Видите ли, в наше время, что бы ни сделал человек, все считается справедливым. Вот до чего докатились!

— А если бы вы нас судили?

— Ваш сын полагает, что может сам все решать, а вы, естественно, желаете знать, что он решил. Но раз вы сидите во дворе, значит, вы ему повинуетесь. Но не расстраивайтесь, он вам раскроет свои намерения, поступить иначе он не может.

Слова судьи не успокоили тетушку Стаматину. Ничего тут не разберешь. Вот и в тюрьму людей упрятывают тоже не поймешь за что.

Господин Харилаос простился со старухой и стал осторожно подниматься по лестнице, словно боясь разбудить кого-то.

— Неужто он прав? — кричала вслед судье тетушка Стаматина. — Скажите мне, и это справедливо?

Улыбнувшись, судья вошел к себе в квартиру, а старуха, насупившись, села опять на кровать посреди двора.

Лукия собралась идти в кино.

— Не уходи, — сказал ей отец. — Сядь, я должен сообщить вам нечто важное.

Встревоженная госпожа Иоанна спросила, не стряслась ли какая беда. Господин Харилаос, не скрывая радости, сообщил им, что нашел наконец человека, от которого зависит жизнь Ангелоса. Много лет искал он его и встретил сегодня в кофейне на площади Омония.

— Он единственный давал показания против Ангелоса. На их основании был вынесен приговор. Это скользкий человек, коллаборационист, возможно доносчик. Сейчас он занимается торговлей, ворочает большими, но дурно пахнущими делами. Он выслушал меня, но, видно, ничего не помнит…

— Что ж он тебе сказал?

— Обещал подумать. Послезавтра я увижусь с ним. Я уверен, что смогу убедить его.

— Это ничего не даст, — заметила госпожа Иоанна.

— Иоанна, ты неправа. У этого человека не было никаких личных мотивов. Я все объяснил ему, и, насколько понял, у него нет особых возражений. Его принудили дать показания. Когда он спросит свою совесть…

— Предположим, ты его убедишь, ну и что из того? — спросила Лукия.

— Я просил его взять показания обратно. Если он это сделает, Ангелос будет вне опасности. Он перестанет скрываться. Мы опротестуем…

— Харилаос, и он вернется домой?

— Возможно, Иоанна.

— Как легко вы обольщаетесь, — заметила насмешливо Лукия.

Господин Харилаос сразу помрачнел и устало опустился на стул перед письменным столом. Лукия победоносно смотрела на Измини и на родителей, словно радуясь эффекту, произведенному ее словами.

— Я пойду в кино… Надоело мне все это.

Господин Харилаос притворился, что не слышит. Он достал из ящика судебное дело — знакомую выцветшую голубоватую папку — и погрузился в чтение пожелтевшего, напечатанного на машинке документа. Вскоре хлопнула кухонная дверь, и каблучки Лукии застучали по лестнице. Кто ее обижает? У нее муж, самостоятельное хозяйство и полное право устраивать собственную жизнь. «Здесь я в гостях, если я вам мешаю, то сейчас же уеду», — сказала она два дня назад. В то же время она не скрывает, что дома ее все раздражает. О муже своем она не упомянула ни разу, будто его вообще не существовало. Замуж она вышла скоропалительно, сразу после вынесения приговора Ангелосу, будто только и ждала решения суда, чтобы обвенчаться. Однажды вечером она привела домой своего будущего мужа, малознакомого ей человека, преподавателя какой-то македонской гимназии; он представился господину Харилаосу. Судья побеседовал с ним. Через неделю состоялась свадьба, а три дня спустя молодые уехали в Ксанти. На следующий год Лукия прислала родителям весточку из Кардицы, а позже из Комотини. «Я поживу у вас несколько дней, — объявила она, приехав недавно домой в Афины, и тотчас добавила: — Если вы, конечно, не возражаете». Удивленная мать взяла у нее из рук чемоданчик. Через час Лукия вела себя так, словно никуда не уезжала. С лица ее не сходила недовольная гримаса, точно все перед ней в чем-то были виноваты.

— Я боюсь, Харилаос, что и на этот раз повторится старая история, — сказала госпожа Иоанна. — Ты должен, наконец, признаться, что ошибался насчет исхода процесса… Хорошо еще, что мальчик тебя не послушал…

— Иоанна, что было, то прошло. Или начнем опять сначала?

— Но и тогда ты верил, что его оправдают, и даже говорил, что он должен явиться на суд, — продолжала госпожа Иоанна.

— Теперь многое изменилось, — задумчиво сказал господин Харилаос и про себя добавил: «Если этот толстяк с заплывшими глазками захочет…»

Во время процесса господин Харилаос тоже считал, что действует правильно, и был убежден, что Ангелоса оправдают. Он сказал судьям — они все были его старыми коллегами: «Я не прошу у вас снисхождения. Судите его по совести. Я верю в его невиновность и в вашу беспристрастность». В тот день он вернулся домой довольный собой и поделился со своими: «Правильней поступить я не мог. Если бы я завел с ними разговор о деле Ангелоса, я бы оказался самым заурядным адвокатом, защищающим своего клиента, я же доверил им жизнь сына, положился на их совесть и свою твердую уверенность. Отцу не легко так поступить. Судьи хорошо меня знают и сами сделают надлежащий вывод». Он даже полагал, что, предстань его сын перед судом, было бы больше оснований оправдать его. Измини встречалась тогда с Ангелосом и передала ему мнение отца, но Ангелос сказал, что явиться ему на суд было бы сущим безумием. Господин Харилаос ни разу не показался в зале суда — пусть его коллеги не думают, что он хочет повлиять на них. Он долго надеялся, что дело Ангелоса будет слушаться отдельно от дел тех, кого обвиняли вместе с ним. Приговор вынесли после полуночи, и господин Харилаос вернулся домой совершенно разбитый. Он тихо постучал в окно Измини. «Мои надежды не оправдались», — пробормотал он. И с трудом поднялся по лестнице. Они решили сказать госпоже Иоанне, что добились временного прекращения дела, чтобы собрать побольше материала. Они прятали от нее газеты, чтобы, не дай бог, она не узнала правды. Но Лукия прочла сообщение о приговоре и подняла крик на весь дом. Она рыдала и сквозь слезы сыпала проклятия. Госпожа Иоанна подумала, что Ангелоса уже расстреляли, и потеряла сознание. Измини побежала на квартиру к Ставросу, у которого скрывался Ангелос. Но там ей сказали, что, прочтя утром свой приговор в газете, он внезапно исчез. Прошел месяц, пока они снова встретились. Она разыскала его у тети Эвантии. Ангелос был во власти страха. За это время он сменил пять-шесть квартир. Прятался у друзей и просто знакомых. Тогда казалось, что преследование не может долго продолжаться. Наконец Ангелос немного пришел в себя. Они с Измини стали изредка встречаться. Так в тревогах и страхе прошло почти два года. Последнее время он жил у Манолиса в городе Маруси, неподалеку от Афин. Однажды Ангелос не пришел к ней на свидание. И на следующий день она прождала его напрасно. Тогда Измини отправилась к Манолису, но дверь его дома оказалась на замке. Она ездила туда еще раз, но дом по-прежнему был заперт, и наконец она узнала от соседки, что все куда-то уехали. С тех пор она больше не видела Ангелоса…

Госпожа Иоанна попросила мужа объяснить ей вразумительней, какую пользу может принести встреча с этим типом.

— Большую, очень большую! Вот увидишь…

Его оптимизма не разделяла даже Измини. Это особенно задевало его: ведь если Измини потеряет веру, то всему конец. «Его ждет любимая девушка, значит, он вернется. Если бы у Измини было хоть малейшее сомнение, она бы не строила свою жизнь на вере в его возвращение… И даже это, Иоанна, тебя не убеждает?» — сказал он как-то жене. Поэтому господин Харилаос часто смотрел в глаза Измини. Он словно хотел проникнуть в глубину ее мыслей. «Почему молодежь такая слабая, что ищет поддержки у нас, стариков?»

Заходит золотисто-красное солнце и освещает лицо господина Харилаоса. Его голубые глаза блестят.

— Когда я убеждал судей в его невиновности, я не просил у них снисхождения… О чем ты сейчас думаешь? Скажи мне правду.

— Он вернется, — убежденно проговорила Измини.

— Да, непременно. Ты сказала это от всего сердца! Благодарю тебя.

Господин Харилаос не спеша вышел из дому. Миновав ворота, он ускорил шаг и направился вверх по улице. Вскоре показалась и Измини; вид у нее был такой, будто она вышла на минутку в киоск напротив или еще куда-нибудь по соседству. Но она последовала за господином Харилаосом, стараясь держаться от него на расстоянии. День был тихий и солнечный. Сегодня перед уходом господин Харилаос старался ничем не выдать своего волнения. Он долго собирался, смотрел на часы, рылся в ящиках письменного стола, что-то искал, пересчитал деньги в кошельке, спросил Измини, не заметила ли она чего-нибудь подозрительного около дома.

Всю дорогу Измини с равнодушным видом наблюдала за людьми, шедшими позади господина Харилаоса. Судья же ни разу не оглянулся, нигде не остановился. Прохожих было много, как за всеми уследить? Измини с грустью смотрела на снующих по улице людей — над ними не висит приговор. Сотни томительных дней прошли, и неизвестно, сколько еще пройдет. Сотни домов строятся, а Ангелос не построил ни одного. Пусть ничего не строит, только бы остался жив. Лишь бы находился в безопасности, спокойный и беззаботный, пусть даже и не вспоминает, что где-то есть люди, которые любят его. Когда Ангелос уходил в горы, она носила еще черный гимназический фартук. Они столкнулись с ним на лестнице, он пришел проститься с родными. Из дому они вышли вместе, обмениваясь скупыми фразами. О чем им было говорить? Они продвигались по узким улочкам с трудом, словно врезаясь в ночную тьму. Наконец она не выдержала и повисла у него на шее, устав от непосильной тяжести, которую так долго несла на своих слабых плечиках. Они не проронили ни слова. И так все было понятно. У забора склада, что за вокзалом, они поцеловались. По соседней улице прошел немецкий грузовик.

Она все крепче обнимала его. Совсем забыла о времени. Потом, вспомнив, что Ангелос должен уйти, она сказала «до свидания» и отпустила его. Отныне и впредь он будет идти один. Она не двигалась с места, пока он не скрылся из виду. Вкус его поцелуя она ощущала на своих губах все то жаркое лето, когда кончала гимназию и в городе проходили бурные демонстрации…

Господин Харилаос пересек улицу Патисион. Он посмотрел на часы.

И сейчас она чувствует еще вкус того поцелуя. А вдруг она увидит его сегодня?.. Ангелос вернулся с гор загорелый, с черной бородой. Она опять повисла у него на шее, и они были вместе, вместе шагали с флагами по улицам, кричали «ура», пели песни, и она, радостная и восторженная, думала: видно, это и есть то, что люди называют счастьем. Однажды они с Ангелосом поймали себя на том, что резвятся, как дети; они переглянулись и разразились веселым смехом. Потом снова начались гонения на таких, как Ангелос, но она, подобно многим, считала, что эти напасти скоро прекратятся. Ангелос тогда углубился в занятия; сидел над книгами дни и ночи, чтобы быстрей получить диплом. «Я не успел из-за войны, и теперь мне надо наверстать упущенное», — говорил он. Даже по пути в Политехнический институт ему приходилось прибегать к мерам предосторожности, и пока он сдавал экзамены, она с бьющимся сердцем ждала его на мраморных ступенях у входа в институт. Когда он защитил наконец диплом, то весело сбежал по лестнице и крепко пожал ей руку. Они решили созвать друзей и отпраздновать это событие. Но пирушка не состоялась, потому что через два дня к ним в дом пришли полицейские. Господину Харилаосу удалось разузнать, что его сына и еще несколько человек обвиняют в каких-то преступлениях, якобы совершенных в период оккупации. И тогда они поняли, что война не кончилась. Но никогда она не задумывалась над тем, как ей жить дальше, раз Ангелоса преследуют, и никогда не задавалась вопросом, должна она его ждать или нет. Все сложилось само собой. И даже сейчас она не говорит: «Я жду». Просто иначе и быть не может…

Они дошли до Парка героев. Миновав ряд свободных скамеек, господин Харилаос уверенно направился по узкой аллейке к отдаленной скамье, словно наметив заранее, где он сядет. Он тотчас развернул газету и бросил вокруг изучающий взгляд. Измини спряталась в кустах. Вот где они встречаются! Значит, господин Харилаос вправе уверять других, что у Ангелоса все в порядке. Этот человек не способен лгать. Не спуская глаз с аллеи, Измини пробралась в самую чащу. Подумать только, с минуты на минуту может прийти Ангелос! Только бы взглянуть на него! Как он сейчас выглядит? Хоть он и стоит словно живой у нее перед глазами, несколько раз она в ужасе ловила себя на том, что его облик постепенно тускнеет в ее памяти. Нет, нет, она не забыла Ангелоса, помнит малейший его жест, явственно видит, как он приподымает бровь, когда подшучивает над кем-нибудь, как на лбу у него собираются морщинки, когда он решает задачи, как сжимает ей руку в своей горячей ладони. А каким стал он теперь? Неужели глаза его не сияют отвагой, как прежде? Пять лет — срок немалый. Но он может показаться и большим — ведь Ангелос столько пережил за это время. Господин Харилаос посмотрел на часы и подвинулся на край скамейки, словно оставляя для кого-то место. Измини боялась выдать себя. Она вся съежилась за пышным кустом. Зеленая листва поблескивает в предвечернем сумраке, люди не спеша прогуливаются по парку. Но вот кто-то уверенным шагом идет по аллее! Нет, не он. Незнакомый мужчина. Два мальчугана бегают по газону. В обнимку идут шушукающиеся школьницы. Он придет из таинственного далека, где витает страх, леденящий кровь, и появится здесь среди зелени кустов. Ангелос, наверно, умудрен теперь опытом, как никто другой. Он полон сил и уверенности в себе. Мы будем казаться ему ограниченными, самодовольными людишками, не задумывающимися даже над тем, откуда всходит солнце. Как говорить с ним после стольких лет разлуки? Надо найти такие слова, которые бы дошли до его сердца, слова на понятном ему языке. Это не так легко, как прежде, когда они бродили, держась за руки; Ангелос смотрел ей в глаза, а на прощанье обнимал, и она весело смеялась. Тогда, конечно, все было иначе. Он свистел под ее окном, она выходила на лестницу, и в летние вечера они часами просиживали на ступеньках…

Но что это? Господин Харилаос отложил газету и не спускает глаз с тенистой аллеи. Шаги! Опять незнакомый человек.

Измини садится на скамейку. Так безопасней, потому что, скрываясь среди листвы, легко навлечь подозрение. Она всматривается вдаль. Господин Харилаос по-прежнему один. Но он настороженно ждет. А если Ангелос пройдет здесь и сначала заметит ее? Какая-то парочка села рядом с ней. Измини отодвинулась. Потом встала, чтобы не мешать: пусть себе милуются. То и дело оглядываясь, прошла до ограды парка. Место рядом с господином Харилаосом все еще пустовало. Она сделала большой круг и остановилась за его скамейкой. Увидеть хотя бы голову Ангелоса. Но над подстриженными ветками она различает лишь спину господина Харилаоса. Наверно, Ангелос появится сейчас, ведь уже темнеет. Он придет непременно, раз обещал. По-видимому, он часто встречается с отцом. Почему же он ни разу не прислал ей весточки? Хотя бы одно словечко, и она бы знала, что он ее не забыл. Вероятно, у него были на то серьезные причины, ему видней… Посмотреть бы на него, только посмотреть! Она замрет, даже не пошевельнется.

Вечерело. Тени удлинялись, свет потускнел. Слышался шепот и шарканье ног. Прохладой повеяло от темных деревьев. Господин Харилаос сложил газету. Посмотрел на часы, хотел было встать, но раздумал. Измини опять почувствовала вкус поцелуя на губах. И пронизавшую ее тревогу, и дрожь в руках. Если Ангелос опаздывает, значит, с ним что-то случилось, может быть, приблизилась опасность, которая постоянно подстерегает, преследует его.

Прошло немало времени, прежде чем господин Харилаос поднялся с места. По его тяжелой походке видно, что он огорчен. На скамейках шепчутся парочки. Тусклый свет фонарей, деревья точно ненастоящие.

Ангелос не пришел.

В дверях кофейни появился Евтихис, свежевыбритый, в белой рубашке, в начищенных ботинках. Он постоял у карточного стола, поглазел на игроков в тавли и снова вышел на улицу. Он смотрел по сторонам, постукивая кулаком по ладони. К нему несколько раз обращались с вопросами; отвечал он сквозь зубы — ему было не до разговоров. Пристают со всякими глупостями, думал он, и как знать, довелось ли им принять хоть одно важное решение в жизни.

Послышался гул мотоцикла. Из-за угла вынырнул Периклис. Он выключил мотор и поставил машину на тротуар. Новые люминесцентные лампы излучали какой-то мертвенный свет, и, может быть, поэтому лицо Евтихиса показалось Периклису неестественно бледным и озабоченным. Он снял мотоциклетные перчатки — на пальце у него блеснул массивный золотой перстень — и не спеша закурил, поглядывая на окно Алики. Затем он самодовольно покрутил усики и улыбнулся, обнажив ряд белоснежных зубов. Евтихис подумал, что не худо бы наподдать разок-другой этому задавале и разукрасить ему как следует рожу.

— Бензин у тебя есть? — спросил он вдруг Периклиса. — Немного.

— Подкинь меня на площадь Тисиу.

— А почему бы тебе не проехаться на автобусе?

— Я хочу, чтобы ты меня отвез.

— В восемь у меня… — начал Периклис и перевел взгляд на окно Алики.

— Поехали. Я спешу.

В голосе Евтихиса звучала настойчивость, и Периклис недовольно поморщился. «Этот упрямый осел только о себе печется».

— За бензин я тебе заплачу, — пообещал Евтихис.

Из-за угла показался Андонис. Налетев на Евтихиса, он растерялся, но скрыться было уже некуда, и, схватив его за руку, Андонис пробормотал, что ему необходимо срочно переговорить с ним по важному делу. А Периклис уже приготовился ехать.

— Я искал тебя, — сказал Андонис.

— Обязательно сейчас? — спросил Евтихис, слезая с мотоцикла. — Утром мы тут повздорили с твоей хозяйкой, сболтнул я ей лишнего. Она уж небось тебе нажаловалась?

— Нет. Я не был еще дома.

— Я попросил ее помочь мне. Надеюсь, она не рассердилась…

Андонис решил, что подвернулся удобный случай заткнуть Евтихису рот, чтобы он не напоминал больше о долге.

— Так вот, Евтихис, есть хорошее дельце, заработаешь недурно. Ты как?

— Всегда готов.

И Андонис в нескольких словах рассказал ему о партии товара, которую Тодорос просил пристроить.

— Нужен такой человек, как ты. Едва я услышал, тотчас о тебе подумал…

— Ясно, — сказал Евтихис. — Значит, контрабанда.

— Эта работа не по мне, но я хочу оказать услугу Тодоросу…

— Когда пойдем к нему?

— Значит, ты согласен? Послезавтра в десять на площади Омония, — сказал, уходя, Андонис.

Евтихис сел на мотоцикл и приказал Периклису трогаться. Тот неохотно нажал на педаль, машина заводилась плохо, что-то не ладилось, и Евтихис нервничал. Поглядывая на окно Алики, Периклис ворчал, что обзавелся колесами не для того, чтобы развозить тут всяких. Вдруг за занавеской мелькнуло лицо Алики, и он готов был уже заглушить мотор, но Евтихис схватил его за шиворот.

— Брось дурить. Поехали быстрей. Я спешу.

Наконец они тронулись. Периклис проехал под окнами Алики и сделал ей знак рукой, что вернется. Затем прибавил скорость, чтобы быстрей отделаться от навязчивого пассажира.

— Тому типу с портфелем ты взаймы что ли дал? — спросил он Евтихиса.

— С какой это стати мне перед тобой отчитываться?

— Когда я у тебя позавчера попросил денег, так ты мне наговорил с три короба и ничего не дал.

— Андонис мне пригодится и, возможно, очень скоро, — сказал Евтихис. — Давай побыстрей…

— А я, значит, тебе не нужен?

— Подбавь газу, обгони грузовик…

— Найми шофера, будешь им командовать.

— Не исключено… Смотри, выбоина. Трясет-то как.

Когда они приехали на площадь Тисиу, Периклис уменьшил скорость и подрулил к тротуару.

— В переулок направо, к слесарной мастерской. К отцу Мэри, — приказал Евтихис.

Они проехали еще немного, и на углу Периклис затормозил. Ему не хочется, чтобы старик его видел, объяснил он.

— А я хочу, чтобы он тебя видел. Потому и приволок тебя сюда. Тебя от этого не убудет, а у меня свои соображения.

Периклис покорился. Он остановил мотоцикл у дверей лачуги с вывеской «Слесарная мастерская».

— Жди меня здесь. И не вздумай улизнуть. Я не задержусь, — сказал Евтихис и скрылся в дверях.

Отец Мэри осторожно стучал киянкой по листу железа, выгибая его. Взглянув поверх защитных очков на Евтихиса, он прекратил работу. Евтихис вошел, засунув руки в карманы брюк, бросил старику «добрый вечер» и закрыл локтем дверь.

Не сводя глаз с окна, Периклис пытался понять, о чем говорят в мастерской. Но это ему не удалось, потому что старик опять принялся стучать по железному листу. Периклису надоело прислушиваться — что ему до чужих забот. Он отделался от Мэри и желает счастья этому дураку. Периклис обо всем поставил его в известность, выполнил свой товарищеский долг, и теперь пусть Евтихис выпутывается сам. Не ждет ли Мэри от него ребенка, почему он так долго препирается со стариком?

По улице прошли две девушки, и Периклис отпустил им вслед грубую шутку — ведь в этом квартале его все равно никто не знал. Потом он прогуливался до угла и обратно, курил, заглядывал в окно мастерской и заводил мотоцикл, чтобы напомнить Евтихису, что пора ехать. Но этот упрямый осел считал, видно, что у него собственная машина и что он может болтать сколько ему вздумается. Отец Мэри продолжал стучать по железу. По-видимому, они на чем-то сошлись. Старик сморщил лоб. Отложив киянку, посмотрел на Евтихиса и похлопал его по плечу. Евтихис снова сунул руки в карманы и, открывая дверь, бросил старику:

— Теперь уже все зависит от тебя.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — ответил старик и взялся опять за работу.

Пока приятели усаживались на мотоцикл, до них доносились все более сильные удары по железу. Наконец они тронулись. Периклис с ехидством спросил Евтихиса, не расплачивается ли он за экипаж по часам, но тот, не обратив внимания на его слова, посоветовал ему быть поосторожнее и не опрокинуться в канаву.

— В субботу у меня свадьба, — объявил Евтихис.

— Жалко, я поздно освобожусь.

— А если бы и рано, все равно тебе незачем приходить. Мне никто не нужен.

Выложив ему все, Евтихис успокоился. Получилось очень удачно. Они проезжали по улице Пиреос, и Периклис был поглощен тем, чтобы не столкнуться с машинами, поэтому у него не было времени ни вникнуть в слова Евтихиса, ни расспросить его. А Евтихис не видел его физиономии и высказался, словно в пустоту.

— Ты договорился с ее папашей? — спросил наконец Периклис.

— Осторожно, за нами идет грузовик…

— Мэри — хорошая девушка, — добавил Периклис.

Когда они подкатили к дому, Евтихис спрыгнул с седла и вошел во двор, с шумом захлопнув ворота. Периклис не стал выключать мотор, чтобы Алики услышала его гул. Он повел мотоцикл к садику, где они обычно встречались. Сегодня при луне они погуляют на славу. Он захватил с собой пачку газет, чтобы можно было посидеть под деревом. Но Алики не появлялась. Периклис вернулся к ее окну.

Евтихис прошелся по темному двору. Его мать и Михалис ушли куда-то. Он постоял, потом опять принялся ходить, наконец вошел в дом и зажег свет. Стены показались ему еще более едкого цвета, чем днем. Комната была пустая, вещи по-прежнему валялись во дворе. Электрический свет раздражал его. Он повернул выключатель. Выйдя во двор, сел на кровать, но и тут не мог найти покоя, вспышки белого пламени автогенной сварки в соседней мастерской слепили ему глаза.

Как только тетушка Стаматина показалась в воротах, Евтихис сердито приказал ей немедленно разыскать Михалиса и быстрей возвращаться вместе с ним. Ему надо сообщить им обоим нечто важное.

— Через четверть часа я вернусь, — бросил он ей и исчез.

Он поспешил к Мэри. Посвистев под ее окном, стал ждать на углу. К ней в дом он никогда не заходил. Ему было не по вкусу разыгрывать там роль жениха. Он даже просил Мэри предупредить ее родных, что он женится — если все уладится — только на ней, а не на всем ее семействе.

Вышла Мэри. Она огорченно сообщила, что не сможет погулять с ним сегодня, ее мать нездорова.

— А я и не собираюсь гулять. Твой отец пообещал все, что я у него просил. Нажми и ты на него, если хочешь, чтобы скорее все кончилось.

— Как это?

— Он сначала кочевряжился, но потом уступил. Ты довольна?

— Чем?

— Если и ты будешь напористей, в субботу поженимся.

— В эту?

— А когда же, на будущий год, что ли?

Мэри робко поцеловала его. Но так как ему было не до нежностей, он еще раз напомнил ей, чтобы она убедила старика поскорее выложить денежки. Все девчонки тают, стоит их погладить по головке, и думают только о красивой жизни. Поэтому сегодня Евтихис был строг и неприступен. Если, мол, не поднажмешь, то… И он поспешно ушел, прежде чем она успела раскрыть рот. Надо все уладить побыстрей. Даже если кое-кому это и не по вкусу.

Когда Евтихис вернулся, мать и Михалис были уже во дворе. Войдя в дом, он зажег свет и похлопал в ладоши, словно созывал всех соседей. Комната казалась еще неуютней при скучном свете электрической лампы без абажура. Он опять похлопал в ладоши, и мать с Михалисом в полном недоумении предстали перед ним. Их тени вырисовывались на розовой стене. Свет падал сверху, и Евтихису не удастся по их глазам прочесть, какое впечатление произведет на них его новость. После тягостного молчания, собравшись наконец с духом, Евтихис заговорил:

— Ну так вот, я решил жениться. Возможно, на этой неделе. И, как вы сами понимаете, вам нужно очистить квартиру. Я хочу жить отдельно. — Не обращая внимания на их глухой протест, он продолжал: — Вы же знаете, как хлопотно жить такой оравой. Сюда переедет моя жена, и ей, конечно, не понравится, если вы будете путаться у нее под ногами; я тоже не желаю видеть ее родных. Вот что мне нужно было сказать вам. Теперь ложитесь спать и обмозгуйте, как вам устроиться.

Евтихис замолчал и отвернулся — он все сказал, и они могут разойтись. Но мать не двигалась с места. Она продолжала смотреть на него.

— Куда же я денусь? — спросила она.

— Ты переедешь к своему старшему сыну. У него вполне хватит места, чтобы поставить тебе кровать.

Старуха вскипела. Ей идти в услужение к невестке, этой барыне? Со слезами она ушла на кухню. Там тетушка Стаматина скрывалась обычно, не поладив с мужем или сыновьями. Но сейчас кухонька была пуста, и она не знала, где ей притулиться. Михалис принялся ворчать, что никуда отсюда не сдвинется, потому что это квартира их отца, — никто не имеет права выставлять его на улицу.

— Ты, придурок, будешь ночевать в механической мастерской. Я договорился с твоим мастером. Пора кончать. Пусть каждый заботится о себе сам.

Сощурившись, Михалис сказал:

— Жду не дождусь, когда отделаюсь от тебя. Хоть в мастерской и не больно сладко, но как-нибудь, может, приживусь там.

— Оттуда, болван, тебя не прогонят. И будешь ты там как бы винтиком в большой машине. Дадут тебе прибавку…

— Это еще вилами на воде писано, — возразил Михалис. — Целый день будут подзатыльниками потчевать, а вечером опустят на дверь железную решетку, и я останусь один взаперти… Но не думай, что ты меня спровадил. Я сам уйду, раз ты…

Евтихису нечего было возразить, и он стал разглядывать свежевыкрашенную стену. Потом достал сигарету и машинально, впервые в жизни протянул брату. Михалис закурил, как заправский курильщик, — ведь он теперь человек независимый и может делать все, что ему вздумается.

— Ох, и паскудный цвет, — словно заказчик к мастеру, обратился Евтихис к брату.

— Надо было, прежде чем из дому умыкнуться, объяснить толком, какой цвет хочешь, — равнодушно сказал Михалис. — Ничего ты не смыслишь, потому и ворчишь. Говорю тебе, здорово получилось.

— Ей не понравится, — пробормотал Евтихис и обвел оценивающим взглядом стены и всю комнату.

Михалис вышел во двор покурить. Чудак Евтихис! Ему, видите ли, не по вкусу цвет. А это как раз то, что нужно для молодоженов. Словно зная о свадьбе, Михалис подмешал побольше розовой краски в известь.

Вскоре Евтихис крикнул, что можно вносить кровати. И пока больше ничего. Но не ставить близко к стене, потому что она еще сырая и может попортиться. Евтихис с братом втащили кровати в первую комнату. Когда мать и Михалис легли, Евтихис присел на порожке, чтобы успокоиться, хотя огненные вспышки в соседней мастерской то и дело слепили глаза. По двору прошла Измини. Она медленно поднялась по винтовой лестнице. В окне Вангелии горел свет. Остальные уже спали или ушли куда-нибудь.

Евтихис лег не раздеваясь. Но уснуть не мог. Мать плакала, закрывшись с головой одеялом. Ему пришлось перетащить свою кровать в другую комнату и плотно закрыть дверь. Как он ни старался забыться, ему не давали покоя причитания и вздохи, долетавшие из-за стены. Подойдя к матери, он потряс ее за плечо:

— Перестань наконец, покойников в доме нет. Кого ты оплакиваешь? — Тетушка Стаматина продолжала рыдать, и Евтихис взревел: — Сколько тебе дать отступного, чтобы ты заткнулась?..

— Держи свои деньги при себе, нам они не нужны, — проворчал Михалис, не поворачивая головы.

Евтихис смутился. Он погасил свет и вернулся к себе в комнату, оставив дверь открытой. Но через некоторое время снова вошел, нащупал в темноте кровать матери и сел у нее в ногах. Наклонившись, он зашептал:

— Неужели тебе на меня наплевать? Только и знаешь, что себя жалеть?! Даже не спросила, на ком я женюсь… — Тетушка Стаматина перестала плакать, и тогда Евтихис продолжал: — Не горюй, мать. Я о тебе позабочусь. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Ни в еде, ни в одежде, ни в деньгах на мелкие расходы. Ты же не за границу уезжаешь. Будешь всего в двух кварталах отсюда. Ну, пойди мне навстречу. Чтоб мы пожили с женой одни на первых порах…

Андонис поздно вернулся домой. Вангелия вышивала что-то яркими нитками. Рядом с ней на столе стояла ваза с цветами. Не отрываясь от работы, она сказала:

— Добрый вечер.

Андонис притворился, что не заметил цветов: он знал, как опасно затевать разговор и, не дай бог, предаваться мечтам. Но он почувствовал, что в доме что-то происходит, хотя на первый взгляд все казалось таким же спокойным и привычным. Вангелия сосредоточенно подбирала нитки. Она ждала, не спросит ли он, что она вышивает.

— Сегодня ты доволен? — обратилась она к мужу.

— Чем?

— Своими делами.

— Да, более или менее. Есть хорошие новости. Сейчас я был у одного человека, который делает светящиеся рекламы. Звал меня к себе работать… Реклама — дело хорошее, с большим будущим… Подумай, оформить целую улицу!.. Никто меня не спрашивал?

— Нет.

— Ты все время была дома?

— Я никуда не уходила, вышивала…

Андонис смертельно устал, и ему хотелось сесть. Цветы и вышивание — это ловушка. Может быть, Вангелия все знает и сохраняет невозмутимый вид, выжидая, чтобы он заговорил первым. Вот тогда и попадешь в дурацкое положение. А физиономия у него, должно быть, и сейчас дурацкая. Он поставил портфель на пол и стоял в растерянности, словно ему не было места в комнате. Вангелия навела такой порядок, что не решишься даже стул передвинуть.

— Значит, меня никто не спрашивал? Странно!

Андонис сел за стол напротив жены. Будто невзначай, отставил вазу с цветами так, что она заслонила голову Вангелии, и он, раскрыв счетоводную книгу, мог спокойно писать. Торговец электротоварами, который занимался также светящейся рекламой, просил Андониса навести порядок в его бухгалтерии. Андонис взял работу домой. Чтобы показать свое усердие, он заполнял книги каллиграфическим почерком. Исподлобья наблюдая за тем, что происходит вокруг, он продолжал писать.

— Прежде к нам заходили знакомые, — начала Вангелия. — А теперь…

— Ты же видишь, у меня уйма дел, — сказал он. — Все знают, что по вечерам меня не бывает дома. Кто в таком случае придет?

— Пропал даже Георгиу, — продолжала Вангелия. — С ним было не скучно… Отложи свои книги, поговорим немного…

Оставив книги на столе открытыми, Андонис встал. Дело принимало плохой оборот, ему необходимо было держать себя в руках. Но занятие коммерцией воспитывает в человеке исключительную выдержку.

— Не появлялся сегодня Георгиу?

— Нет, никто не приходил.

— А Евтихис?

— Он, наверно, дома. Только что я слышала его голос. Сядь, поговорим, раз ты сегодня доволен своими делами.

— Я должен сейчас уйти, — пробормотал он, словно оправдываясь. — Я вспомнил, что…

— Зачем же ты вернулся домой? Почему не пошел туда сразу?

— Хотел увидеть тебя.

— А отчего ты не спросишь, как мои дела? Ну что ты стоишь? Куда это ты собрался на ночь глядя?

— Мне надо…

Андонис чуял приближение бури. Самую большую опасность таили в себе лучистые глаза Вангелии. Катастрофа могла произойти с минуты на минуту.

— Сходишь завтра, — продолжала она. — А сейчас мы запрем дверь, погасим свет. Побудем одни…

— Нет, я должен уйти… Забегу только в одно место… — Он извлек из кармана несколько ассигнаций по сто драхм и сказал Вангелии: — Возьми на расходы.

— Ты сегодня не вернешься?

— Можешь ложиться спать. Не волнуйся. И я тогда буду спокоен. Наверно, тебе мало этого? — спросил он, кладя деньги на стол.

На улице было прохладно. Андонис подумал, что, во-первых, ему просто необходимо было сбежать из дому, а во-вторых, глупо убивать столько времени за скучными счетоводными книгами и также глупо разлеживаться в постели. Часы сна вообще пропадают впустую, точно обрекаешь себя на небытие… Пожалуй, Вангелия знает все и искусно перед ним притворяется.

У ворот он услышал тарахтение мотоцикла. Машина стояла на тротуаре, и почему-то не был выключен мотор.

Андонис внимательно оглядел парня. Тот, видно, кого-то поджидал, так что не представлял опасности. Да, светящиеся рекламы — хорошее дело. «Эту рекламу сделал я!» — скажет он когда-нибудь. Она засверкает среди ночи, и ее будет видно издалека.

Он вернулся во двор. Постучал к Евтихису и позвал его нарочито громко, чтобы услышала Вангелия. Недовольный Евтихис в одних кальсонах появился на пороге.

— Чего тебе?

— Хочу ввести тебя в курс того дела.

— Утром потолкуем.

— Нет, лучше сейчас. Выйди на минутку.

Андонис говорил громко, то и дело посматривая на свои окна: хорошо бы Вангелия выглянула во двор и убедилась, что он не боится Евтихиса.

— Это хорошая работа, — важно сказал Андонис. — Но я не могу за нее взяться, у меня и без того куча дел. К тому же это не моя специальность. У Тодороса ты неплохо заработаешь, ведь работа срочная.

Евтихис не успел ответить, как Андонис, подбежав к своей двери, уже крикнул торжествующе Вангелии:

— Я здесь, беседую с Евтихисом!

— Зайдите в дом, ведь на улице холодно, — пригласила их Вангелия.

Но Евтихис сослался на то, что уже поздно, к тому же неприлично появляться перед дамой без брюк. Он вернулся в свою комнату, накинул старое пальто, которым укрывался вместо одеяла, и вышел во двор.

— Заработаешь хорошо, — громко продолжал Андонис. — Великолепно справишься. Я сразу подумал о тебе, как только Тодорос спросил меня, не знаю ли я подходящего человека. За твою честность я поручился… С Тодоросом я давно знаком. Меня он считает честным до глупости, чуть ли не дурачком, и я поддерживаю в нем эту уверенность, потому что так мне выгодно. Он обращается ко мне за советами и всегда прислушивается к моему мнению… Я не думаю, чтобы у тебя возникли недоразумения…

— Впервой мне, что ли, сбывать контрабанду! — засмеялся Евтихис. — Ну, значит, завтра в десять на площади Омония?

О чем тут говорить? Он предлагает Евтихису работу, это нечто вроде процентов. И деньги, что он оставил недавно Вангелии, тоже проценты; так он продлит ее неведение. Разве сама Вангелия не капитал, который ждет его? А раз ждет, значит, за это надо платить. Таков закон.

Уже стоя у своей двери, Евтихис бросил через плечо Андонису:

— Смотри, отдай мне побыстрей тот… должок. Сейчас у меня много расходов… А приемник твой и гроша ломаного не стоит, рухлядь…

— Я… я… — замялся Андонис и приложил испуганно палец к губам, указывая глазами на свое окно.

— Не думай, что мы в расчете…

Не услышала ли Вангелия? Окно их освещено, и дверь приоткрыта. Чтобы проверить, Андонис громко позвал:

— Вангелия!

Но она не вышла. Он позвал еще раз. Никакого ответа. Андонис уже простился с Евтихисом, но тот вдруг вспомнил о чем-то.

— Есть у тебя время поговорить?

— Сколько угодно.

Они отошли к забору, и Евтихис сказал, что рассчитывает через несколько дней заиметь приличные деньги и хочет выгодно и надежно поместить их.

— Я говорил со многими людьми и запутался окончательно.

— Каждый нахваливает, конечно, свое дело и говорит, что необходим капитал…

— Откуда ты знаешь?

— Так я каждый день совершаю уйму торговых сделок.

— Ну, и как ты думаешь? Что самое выгодное?

— Сначала, Евтихис, тебе надо решить, чем ты будешь заниматься: производством или торговлей?

— К торговле у меня душа не лежит. С ней прогоришь. И устал я, а ремесла ни одного не знаю, гвоздя не умею забить.

— Не робей. Открыть какое-нибудь предприятие — это не значит, что ты сам будешь спину гнуть. Так дела не делаются. Ты раздобудешь машины, наймешь людей. Сказать тебе откровенно? Только человеческий труд производит ценности, все прочее — махинации и мыльные пузыри. На сегодня рабочие руки — самый дешевый и прибыльный товар, неисчерпаемый, надежный, прочный. Все дорожает, только он остается в твердой цене и всегда дает больше, чем платишь за него. Нанимаешь человека, и он работает на тебя весь день. Производит для тебя ценности.

— И ты говоришь такое? А я слышал…

— Что ты слышал? Тут нет никакого секрета. В обществе, где мы живем, прибыль получают те, кто владеет средствами производства и нанимает рабочую силу. Таков закон. Почему бы и тебе не поживиться, раз у тебя завелся капитал? Ты спросил мое мнение, и я высказал тебе его. Чего ты рот разинул?

— Не ожидал я, что ты мне дашь такой совет, — протянул Евтихис. — Я хочу заняться стоящим делом. Видишь ли, деньги у меня в руках будут в первый и последний раз. Случая больше не представится.

— Производство — самое лучшее дело. Будешь платить за все, как положено, тебе не придется нарушать законы. Их создали люди, которые эксплуатируют человеческий труд. А почему бы и тебе не купить этот дешевый товар, единственное, что имеет твердую цену и производит материальные блага? Я знаю, что говорю, ты в накладе не будешь.

Евтихис пробормотал, зевая:

— Да, надо подумать…

— Подумай хорошенько. Подробно обсудим в другой раз, — сказал Андонис и, довольный собой, направился к своей двери.