Железные ворота

1

Каждое утро, прежде чем выйти из типографии после ночной смены, Статис останавливается в дверях, наглухо застегивает пальто и некоторое время переминается с ноги на ногу, словно сомневаясь, двинуться ли ему в путь. Его пугают пустынные улицы и предутренний, медленно тающий мрак. Свет из типографии освещает дома на противоположной стороне узкой улочки. Окна закрыты, и решетки на них опущены. Ателье «Готовое платье», «Масло — жиры», ночное кафе. Здесь все знакомо, но там, дальше — сгустившаяся тьма, бесконечные улицы, редкие фонари и погруженные в сон дома. И вдруг шорохи ночи заглушает грохот типографских машин. Набегающие друг на друга волны гула катятся с неимоверной быстротой, налетают на Статиса и выталкивают его из дверей. Печатают газету, здесь день начался еще до рассвета. И Статис, больше не раздумывая, пускается в путь; живет он недалеко, скоро и его обиталище — дом с рядом тесных комнатушек. Каждый день шагает он в полном одиночестве по тем же, и все-таки совсем не знакомым ему улицам, пробивается сквозь зыбкий мрак в этот предрассветный час. Но вот уже начинает светать, все вокруг преображается, и у него возникает такое ощущение, будто он совершил далекое путешествие. Как всегда, неясный тусклый свет сначала словно пробивается из-под асфальта, затем окутывает дома и поднимается над крышами.

Статис всегда стремится побыстрее миновать скрипучие железные ворота. Слегка приоткрыв их, он обычно проскальзывает во двор боком. Все спят, дом окутан мглой. И каждый раз, когда Статис снимает с гвоздя ключ, он готов оставить на этом гвозде все свои тревожные мысли, как вчерашнюю прочитанную вдоль и поперек газету. Если бы зеленая дощатая дверь его комнаты была чуть ниже, он каждый раз ударялся бы о притолоку, потому что ему тяжело было бы наклонить голову…

И сегодня никто не остановил его по дороге.

Он все время настороже, особенно, когда сворачивает за угол; смутный страх, как сырость, пронизывает его насквозь. Разве знаешь, что может с тобой приключиться? Самое главное — пройти незамеченным. Он закрывает ворота и переводит дух. Да неужели это подвиг, добраться до дому?

Только он пересек двор, как услышал торопливые шаги на винтовой лестнице, ведущей на верхний этаж и на террасу. Измини, девушка, что живет напротив него, на первом этаже, остановила его, схватив за руку.

— У тебя есть сегодняшняя газета? — прошептала она с тревогой.

Статис удивился: «Что ей надо?»

— Когда я уходил, ее только запустили в машину… А в чем дело?

— Да так, ничего. Я хотела кое-что посмотреть…

Он обошел ее и направился к своей двери, теперь он почти у цели. Но Измини не отставала, она приблизила губы к его уху и спросила шепотом:

— Есть в газете какое-нибудь сообщение о нем? Не попадалось тебе его имя?

Статис растерялся, в недоумении нахмурил брови, силясь понять ее. Измини ждала. Она-то знает, если пишут в газетах, это не к добру. Девушка повторила свой вопрос.

— Нет, — ответил он наконец.

Статис сжал виски. И вспомнил. Ангелос, его старый друг, сразу заслонил собой все; как вихрь налетел страх, и двор, стены дома опять окутала мгла.

— Его арестовали? Говори!

— Об этом я и спрашиваю… нет ли в газете…

— Если бы было, я бы обратил внимание… Нет, его имя мне не попадалось.

— А по дороге ты ничего не заметил?

Он опять сказал «нет» и снял с гвоздя ключ. Скорей бы отпереть свою комнату, остаться наконец одному, лечь спать. Он вдруг почувствовал страшную усталость, сон буквально валил его с ног. Если Измини ему не верит, то через два часа, когда будут продавать газеты, она сможет сама убедиться, что он ее не обманул. Он сделал еще несколько шагов к своей двери и уже хотел было попрощаться с девушкой, но почувствовал, что та крепко держит его за руку.

— Мне надо поговорить с тобой…

— Ну что ж, — нехотя согласился он и развел руками: пусть она поймет, на какую жертву он идет, несмотря на усталость; он готов уделить ей время: раз она так настаивает, видимо, у нее для этого есть серьезные основания.

Измини начала издалека. Она стала рассказывать длинную историю, хорошо известную Статису, и потому он мог особенно не вникать в ее слова. Он сам набирал когда-то материал о ходе судебного процесса над Ангелосом и приговор. Страшное сообщение — «Приговорен заочно к смертной казни» — слово за словом прошло через его руки, оно жгло ему пальцы, глаза, парализовало мозг. Литеры путались, машина скрежетала, сопротивлялась, казалось, вот-вот она разлетится на части. Насколько он помнит, была зима — да, февраль 1947 года, — в ту ночь лил дождь, и грохот типографских машин заглушал шум ливня. Когда он набрал текст, ему показалось, что наступила мертвая тишина. Ангелос приговорен к смертной казни! Но с тех пор прошло много лет — ровно семь, — и за тем, наводящим ужас сообщением не последовало никакого продолжения. Измини уже тогда любила Ангелоса; Статис часто видел, как они подолгу сидели на винтовой лестнице и разговаривали. Но какое нужно терпение, чтобы столько времени ждать его! Она, должно быть, сжилась со страхом, потому что не перестает мучительно ждать и надеяться.

По мере того как рассветает, лицо девушки вырисовывается все отчетливей — ее бледные щеки, округлившиеся глаза, когда она объясняет Статису, что больше не может жить в вечном страхе. Статис понимает, что Измини хочет лишь поделиться с кем-нибудь своим горем. Он смотрит на ее слегка дрожащие губы, растрепанные черные волосы, судорожно сжатые пальцы — столько лет напряженного ожидания! Она торопится высказать все, что у нее на душе, говорит захлебываясь, жадно ловя ртом воздух. В прозрачной утренней тишине шорохи погруженного в сон города слышатся более явственно, и, хотя вроде бы все спят, никогда не знаешь, что происходит за закрытыми окнами. Лицо ее совсем близко, он даже ощущает ее дыхание на своей щеке.

Она говорит и говорит, а он тем временем все ближе продвигается к своей двери и наконец хватается за косяк. Но Измини не отстает от него и опять просит припомнить, не попадалось ли ему в газете имя Ангелоса.

— Я же сказал тебе, что нет… Раз ничего не случилось, почему ты не идешь спать? Столько лет…

Измини бросила на него сердитый взгляд. Она ничуть не устала ждать, вызывающе сказала она, но ее мучит, что опасность постоянно угрожает Ангелосу, подстерегает его на каждом шагу. Словно только вчера… Хотя бы что-нибудь знать о нем, не тревожиться за его жизнь…

— К чему ты говоришь мне все это?

— Но ты его друг… единственный, кто спрашивает о нем.

Статис стоял неподвижно, поглощенный воспоминаниями.

— Мне хотелось бы его повидать… Вечером я всегда в типографии. Пусть он позвонит мне.

— Я не вижусь с ним, не знаю, где он, — сказала Измини.

— Когда увидишься, передай привет…

— Выходит, ты ничего не понял? Ты не слушал меня?

— Слушал… Значит, ты не видишься с ним?

— Вот уже пять лет, повторяю тебе, ни разу не виделась.

— Странно!

Статис не верил ей и не скрывал этого. Она, конечно, правильно поступает, говоря, что не видится с Ангелосом, но он прекрасно понимает, что это не так…

— А что он делал все эти годы?

Измини удивил его вопрос.

— Но… он скрывается, чтобы выжить, — ответила она. — Что ему еще делать?

Небо уже поднялось над домами. Теперь он видел ее лицо вполне отчетливо. Измини приглаживала растрепавшиеся волосы. Глаза у нее были живые и ясные. Воспользовавшись минутным молчанием, Статис отпер дверь. Из комнаты пахнуло спертым воздухом и грязным бельем.

— До свиданья, Измини… — И он закрыл за собой дверь.

Девушка постояла еще немного, разглядывая зеленые доски двери, задвижку и замочную скважину. На улице уже стало светло, но очертания домов еще расплывались. Она окинула взглядом двор. Подошла к воротам. Выглянула на улицу, осмотрелась, нет ли там чего-нибудь подозрительного. В этот час, держась ближе к стенам домов, люди идут на работу. Дома поспешно, мелкими шажками выстраиваются в ряд, плечом к плечу, лицом к восходящему солнцу; им ведь надо стоять прямо, в строгом порядке, чтобы не осталось и следа ночного хаоса. От холода, а может, от звонкой утренней тишины Статис дрожал всем телом. Он не понял ее тревоги. Он смотрел на нее рассеянно, бессмысленным взглядом статуи. Возможно, страх за жизнь Ангелоса умер в сердцах его друзей. «Но во мне он живет и будет жить», — думает Измини. Тревога парализует ее; уже не раз ей казалось, что она ждет напрасно, что все давно кончено и она просто не знает об этом. Но очень трудно примириться с такой мыслью, это все равно что услышать новый приговор. Со всех сторон подступает опасность, неумолимая, безотчетная… Неподалеку что-то строят. Говорят, будет не то гараж, не то кинотеатр. К лесам прикреплена табличка с именем инженера. А когда Ангелос сможет прибить свою табличку к огромному зданию, похожему на те, что он проектировал по ночам, учась в Политехническом институте?

Измини снова внимательно оглядела улицу, а затем, вернувшись во двор, присела на крылечке кухни. Она натянула на колени платье и сидела так, сжавшись в комочек. Во дворе, вымощенном красно-белыми плитами и окруженном равнодушными грязными стенами, ни души. На террасе и на винтовой лестнице мать Ангелоса давно поставила горшки с цветами, но она забросила их с тех пор, как осудили ее сына. Она даже не смотрит в их сторону. И Измини решила сама поливать цветы, не потому, что она особенно их любит, но горшки с засохшими цветами, все равно что траур. Ангелос жив, это она ощущает так же, как свет нового дня, как предметы, в реальности которых невозможно сомневаться. Она будет ждать его. Хоть ее душу сковывает страх, хоть ей зябко в этом неведомом немом хаосе, она уверена, где-то вне его живет Ангелос.

Измини прислонилась головой к железным перилам.

Люди спят. Спокойные, приспособившиеся к жизни, они знают, что наступающий день они начнут и закончат, как вчерашний. А для Ангелоса этот новый день может неожиданно оборваться. Лучше не упоминать даже его имени: чем больше людей о нем помнит, тем плотнее сгущается вокруг него опасность.

Для Статиса утром завершается вчерашний день. Комната для него — это крыша над головой и постель, чтобы растянуться на ней. Как только он переступает порог, он отрешается от всего. Ему известно, о чем прочтут позже в газетах, и он спокоен. Но сегодня ему вспоминается многое. И, может быть, поэтому еще некоторое время не слышно стука его ботинок; обычно, войдя в комнату, он тут же полусонный сбрасывает их на пол.

Для соседей это сигнал — значит, наступил рассвет.

Андонису, который живет в соседней комнате, пора вставать. Его жена Вангелия расталкивает его, но он бурчит, что уже проснулся, и просит оставить его в покое.

— Но ты же говорил, что рано уйдешь…

— Когда у меня дела, я не жду, чтобы меня будили.

— Почему ты тогда не повернешься на другой бок? Давай поговорим.

— Мне надо кое-что обдумать. Оставь меня…

Андонису совсем не хочется разговаривать. Но в словах Вангелии звучит настойчивая просьба. Ну и пусть, стоит ли обращать на это внимание? Серый свет, расползшийся по стене, как пятна сырости, начинает розоветь, уже надо начинать новый день. Будет очень досадно, если к тому времени, когда совсем растает серая мгла и голоса во дворе сольются с гудками машин и уличным гулом, он не найдет ответа на волнующие его вопросы. Вангелия может подождать, ее глаза и завтра не перестанут блестеть, но она не в состоянии помочь ему: ведь он так и не знает, что следует предпринять, чтобы день не прошел даром. У него осталось на размышление всего несколько минут. Если бы у Вангелии было что-нибудь серьезное, тогда другое дело… Но новый день уже начался.

«И сегодня нет…» — с отчаянием думает Вангелия.

Повернувшись спиной к Вангелии, Андонис наблюдает, как все четче обозначаются предметы вокруг; его не покидает тайная надежда, что она тоже повернется на другой бок и даст ему хоть немного подумать.

— Андонис, повернись, поговорим. У меня серьезное…

— Сейчас не время. Нет ничего серьезней того, что обдумываю я.

— А если есть?

— Поговорим позже.

Глаза Вангелии тускнеют. Она сворачивается калачиком за спиной Андониса. Всем своим существом она ощущает приближение весны. Весь мир для нее сосредоточен сейчас в этих двух комнатах, в том, что у нее перед глазами. Во дворе тишина, там благоухают цветы Измини. Весна бесшумно пробирается сквозь щели в ставнях, ползет по подушке, углу шкафа, по бровям и опущенным векам Андониса. Вангелия, еле касаясь, гладит мужа по волосам, но он отмахивается от нее, как от назойливой мухи. Потом Вангелия приподнимается и, опершись подбородком о его плечо, шепчет:

— Я хочу тебе кое-что сказать…

— Ну так говори, только быстрей.

Но жена, передумав, молчит, и Андонис недовольно морщится.

— Ты будешь говорить? Я не могу терять понапрасну время.

— Ты чувствуешь запах цветов? — спрашивает Вангелия, потому что эти слова легче сходят с языка.

Андонис негодует: в эти решающие для него минуты Вангелия заводит разговор о какой-то чепухе.

А жена, лежа за его спиной, старается не дышать, как провинившийся ребенок, который боится наказания.

— Говори же наконец! — кричит Андонис.

— Когда ты успокоишься, — шепчет она.

— Тогда подождешь, когда у меня будет время.

Андонису хочется сжать лицо Вангелии в своих ладонях и, заглядывая глубоко в ее карие глаза, признаться ей откровенно, что в последнее время он мечется и изводится без всякого толку, что от всех своих «блестящих» дел он лишь устает и до сих пор не справился ни с одним из них, чтобы почувствовать хоть некоторое облегчение. Разве у кого-нибудь могут быть более серьезные и тягостные мысли? «Я бегаю целыми днями, из сил выбиваюсь, язык и ноги не знают отдыха, я кручусь, как волчок, и из тысячи дел ни одно не клеится. Нас могут выкинуть на улицу, меня засадить за решетку, подумать только, я попаду за долги в тюрьму, кровать, на которой мы спим, могут описать. Все возможно. Я не знаю даже, что уготовил нам сегодняшний день. А раз все возможно, то вдруг выпадет удачный денек. Поэтому я не говорю тебе ничего, зачем тебе знать все это? Твоя тревога сломит меня. Я и впредь буду разрываться на части, голова будет раскалываться, ноги пухнуть. Хорошо бы меня сбила какая-нибудь машина; я бы полежал несколько месяцев в гипсе, и у меня была бы по крайней мере возможность спокойно обдумать все. Сейчас я не успею. Мне нужно получить время в кредит. Солгав, я украду его у тебя и у других попытаюсь как-нибудь урвать. Так поступают все. Знаешь? Самый большой процент платишь за время, взятое в кредит. Нет ничего дороже его. Все это очень серьезно. Но никто этого не знает. Итак, производное времени — прибыль, хотя нет, это само время. Какую прибыль может принести время, раз оно сама жизнь? Мне не нужны капиталы, мне необходимо время, и я плачу за него любую цену».

Когда Андонис открывает глаза, Вангелия уже сидит в ногах кровати.

— Мне кажется, прошел первый автобус, — говорит она.

— Грузовик. Я слышал. Угораздило же меня потерять часы! Чего ты встала?

Вангелия понимает, что просить Андониса выслушать ее уже бесполезно. Ведь речь идет не о какой-нибудь торговой сделке, о которой можно перекинуться на ходу парой слов. Он должен быть в хорошем настроении, брови его должны разгладиться, он должен обрадоваться тому, что услышит. Сейчас глаза его опять закрыты, а губы шевелятся, словно он произносит молитву.

Но вдруг он резко поворачивается и зарывается головой в подушку.

По улице едет тележка. Андонис отмечает, что одно ее колесо, по всей вероятности, сломано. Она ковыляет, скребет по асфальту. Если бы человек, везущий тележку, сосчитал, сколько раз она царапнула по мостовой, то он мог бы вычислить длину пути, конечно, если ему известен диаметр колеса (умножить диаметр на 3,14). Но этот человек вычислит путь позже, с помощью вырученных денег. Когда впрягаешься в тележку, знаешь, что твой труд измеряется пройденным расстоянием и перевезенным грузом.

— Я хочу делать такую работу, которая измерялась бы точно, — бормочет Андонис и еще глубже зарывается лицом в подушку, досадуя, что потерял столько времени на разрешение совершенно бесполезной задачи. Все, что поглощает время, отнимает у тебя жизнь. А Вангелия не понимает этого и настаивает на разговоре.

День уже подступает отовсюду, улица оживает. Андониса точит, словно тупая боль, мысль о неоплаченном векселе Георгиу — срок его истек. Если бы он думал только о том, как избежать грозящих ему неприятностей, он был бы заурядным мошенником, у которого душа не болит за чужие деньги. Но он должен расплатиться, чтобы не пострадать за долги.

Вангелия продолжает сидеть в той же позе и смотрит на Андониса. Это отвлекает его. Измятая ночная рубашка облегает ее тело, и она кажется совсем обнаженной. Над головой у нее сияют тоненькие лучики; задевая ее мягкие каштановые волосы, они падают на шею и плечи. Если она соединит руки, то лучики встретятся и сомкнутся вокруг нее… Вангелия, конечно, и понятия не имеет о делах Андониса, а для него ее неведение — неоценимый капитал.

— Что ты хотела мне сказать? — рассеянно спрашивает он.

— Потом, сейчас не время.

— Ты права. Уже поздно. — И губы его опять шевелятся, он вычисляет что-то.

По двору разнесся крик — это бушует Евтихис, он живет по соседству в двух смежных комнатах. Евтихис распорядился, чтобы его мать и младший брат Михалис вытащили все вещи из дома на улицу. Те не пожелали, и тогда сам Евтихис вышвырнул во двор несколько стульев и старую раму; она с грохотом ударилась о землю и разлетелась на части. Он в бешенстве двинул стол, разбросал белье и одеяла. Сонного Михалиса он стащил с кровати, и тот в одних подштанниках выскочил во двор. Евтихис наградил его хорошим подзатыльником и посоветовал не ерепениться — им с матерью ничто не поможет. Еще несколько дней назад он предупредил их, чтобы они аккуратно вынесли все вещи, надо белить комнаты, а то можно задохнуться от пыли и грязи… Но что-то иное, по-видимому, было на уме у Евтихиса…

Шум мешает Андонису сосредоточиться. Вне себя он вскакивает с постели. Ведь этот проходимец всполошит весь дом!

— Вангелия, который час?

— Твой дружок так и не удосужился починить приемник? Было бы у нас радио, мы бы хоть знали, который час, а теперь…

— Я сказал, купим новый, — оправдывается Андонис. — Это же старье, починка дороже обойдется. Продаются такие маленькие приемники, прекрасные, очень дешевые… При первой возможности…

Вангелия накинула халат и вышла узнать, который час. Евтихис, раскрасневшийся, выкидывал за дверь вещи. Его мать вопила, что ни в одной семье не может быть подобного безобразия, когда собираются белить комнаты. Вангелия направилась к Измини, которая стояла опять у ворот. Она подошла к ней и спросила, который час. Измини сухо ответила:

— Без десяти семь.

Уходя, Вангелия сказала:

— Можно сорвать у тебя несколько гвоздик?

— Рви хоть все.

Но Вангелия не осмелилась. Она остановилась посреди двора около разбросанных вещей Евтихиса и вдруг подумала, как она одинока.

В окно кухни виден Андонис; склонившись над раковиной, он плещет воду себе на лицо. Последние дни у него отсутствующий взгляд. Мрачный и озабоченный, он не слышит, что ему говорят, и приходится громко повторять, чтобы привлечь его внимание.

Вместо того чтобы вернуться домой, Вангелия осторожно, на цыпочках подошла опять к Измини.

— Не убивайся так из-за Ангелоса, — шепнула она.

Измини испугалась, искорка гнева зажглась у нее в глазах.

— А откуда ты знаешь об Ангелосе?

— Я слышала утром, как ты спрашивала Статиса. Зачем ты так? Разве случилось что-нибудь? Часто и Андонис подолгу пропадает, не предупредив меня. Раз он тебя любит, чего ты убиваешься? Запасись терпением…

— Что еще ты слышала?

— Что еще? Слышала, что тебе страшно за него и ты все время терзаешься. Это понятно, но что ты можешь поделать? — И Вангелия хотела было уже уйти, но задержалась и просто спросила: — Может, ты ждешь ребенка и поэтому так взволнована?

— Нет. Как тебе пришло такое в голову?

— Ведь ты сказала Статису, что не можешь больше ждать. В таких случаях чувствуешь потребность открыться кому-нибудь. Поэтому я тебя и спросила.

— Нет, — повторила Измини. — Это было бы совсем неплохо… Но я не видела его пять с половиной лет.

Вангелия вздохнула.

— А я вот жду ребенка. Ты первая узнала об этом.

— А Андонис?

— Я хочу сказать ему, когда он будет поспокойнее. У него много неприятностей, он вечно куда-то торопится. — Улыбка скользнула по ее лицу. Наконец-то она смогла поделиться своей радостью. Не сводя глаз с Измини, она добавила: — Поэтому-то я и попросила у тебя гвоздики.

Но лицо Измини было по-прежнему печальным, растерянным, и Вангелия, узнав еще раз, который час, пошла домой, поправляя на ходу прическу. Теперь Евтихис, войдя в раж, выкидывал из комнаты кровать матери вместе с матрасом и одеялами. Его мать, тетушка Стаматина, стоя в дверях, пыталась помешать сыну. Тогда Евтихис, скрежеща зубами, изо всех сил навалился на кровать, в которую с другого конца вцепилась тетушка Стаматина. Казалось, он готов был сломать дверь и выволочь во двор и старуху.

— Ну-ка, помоги тащить, — крикнул он Вангелии.

Вангелия испугалась. Она осторожно положила руку на живот и спросила:

— Ты что это, ко мне обращаешься?

— Да, к тебе. Тащи-ка.

Тетушка Стаматина бросила на Вангелию сердитый взгляд.

— Ну, давай! — не унимался Евтихис.

Вангелия не пошевельнулась.

— Что стоишь? Тащи!

— Не могу, говорят тебе. Я нездорова.

Вангелия посмотрела на окно кухни, где только что умывался Андонис. Его там уже не было.

— Ну, тяни же! — кричал разъяренный Евтихис.

— Я сказала тебе, не могу.

— А деньги брать в долг можете? Тащи, говорят. Ты обязана мне помочь…

Вангелия оцепенела. Она с недоумением смотрела в вытаращенные глаза Евтихиса. А тот, сжав зубы, изо всех сил рванул кровать, старуха отпустила дверь, и он поволок ее вместе с кроватью. Тетушка Стаматина до крови ободрала руки о дверной косяк. Очутившись во дворе, Евтихис презрительно бросил Вангелии:

— Проваливай, ты мне больше не нужна. И скажи своему муженьку, что я не позволю надо мной измываться. Когда люди берут в долг, они хотя бы помогают, если им нечем расплатиться.

Войдя в комнату, Вангелия увидела, что Андонис сидит за столом и озабоченно ищет что-то в портфеле; перед ним разложены листы бумаги с какими-то расчетами. Он притворился, что не заметил ее, и продолжал поиски. Не найдя, как видно, того, что искал, он поставил портфель на пол и углубился в вычисления.

— Андонис, ты слышал, что мне сказал Евтихис?

— Погоди, погоди, у меня масса дел, — ответил он, отмахиваясь от жены.

— Значит, ты не слышал?

— Мне не до Евтихиса, я задыхаюсь от работы…

Он сделал вид, что поглощен вычислениями. На скуле у него заходил желвак, глубокая вертикальная складка залегла между бровями и на висках вздулись жилы.

— Ну, что случилось? Чего там разошелся Евтихис?

— Ничего. Он опять поссорился с матерью, — сказала сдержанно Вангелия.

— А я-то думал… Проходимец, чего от него ждать…

Андонис резко отодвинулся назад вместе со стулом, встал, избегая смотреть на жену, и бесшумно прикрыл входную дверь. Потом подошел к зеркалу и стал причесываться. Так он мог видеть отражение Вангелии, не встречаясь с ней взглядом. Никогда с такой тщательностью не приглаживал он волосы. Он долго стоял, уставившись в зеркало.

Почему так упорно молчит Вангелия? Куда она вдруг исчезла? Значит, теперь ей все известно? Который может быть час? Ось земли должна быть перпендикулярна плоскости ее орбиты, чтобы люди могли определять время без часов. Эта забавная мысль рассмешила его.

— Я не гожусь для таких дел, — пробормотал он себе под нос.

— Что это за дела? — прозвучал, как стрела, разрезающая воздух, голос Вангелии.

— Ты слышала? Значит, я думал вслух? Сейчас же скажи, что ты поняла? Сейчас же!

— Я поняла, что у тебя неприятности и ты от них устал. Ведь правда? Ты хочешь получить пусть даже трудную, но надежную работу…

— Да, ты поняла. И я делаю все, что могу. Я буквально разрываюсь на части. Мне хотелось бы…

— И мне хотелось бы… не сидеть вечно одной…

— Потерпи немного. Ты должна знать, Вангелия, когда занимаешься коммерцией, не выбираешь людей. Сталкиваешься и со всяким сбродом. Один прикарманивает твои деньги, другой осыпает тебя бранью… Необходимо мужество, пока… Ты поняла?

— Да, — сказала Вангелия.

— Когда-нибудь я объясню тебе, Вангелия, что такое категория времени в экономике. Это, возможно, самый важный вопрос. Ты сваришь кофе? Раньше я думал, что времени достаточно. В общем, элемент времени имеет огромное значение, как-нибудь я расскажу тебе…

— Я тоже хочу рассказать тебе…

— Только не сейчас. Прошу тебя. Когда у нас будет время.

Андонис машинально оделся и опять сел за стол, где были разложены прейскуранты, квитанции, счета. Его старый знакомый, Тодорос, тертый калач, предложил ему пристроить партию контрабанды. Только при помощи этой сделки Андонис смог бы заплатить проценты по векселю и получить отсрочку. Конечно, он никогда не хотел быть всего лишь торговым агентом и тем более связываться с контрабандой. Но моральную сторону этой сделки он мог обдумать и позже, в автобусе.

Он опять почувствовал, что Вангелия стоит перед ним, и нить его мыслей оборвалась. Если она еще раз заведет разговор о Евтихисе, ему будет трудно увильнуть от ответа. Принявшись снова искать какую-то бумагу, он спросил:

— Не приключилось ли чего с Ангелосом? Измини всю ночь ходила вниз-вверх по лестнице. Словно он… Ведь он был моим другом. Да, очень близким другом. Измини говорила тебе что-нибудь о нем?

— Нет. Я только спросила ее, который час.

Вангелия ушла на кухню. Евтихис продолжал бушевать во дворе, и Андонис весь сжался, чувствуя себя в своих комнатушках, как в тюрьме. Он должен выскользнуть из дому так, чтобы его не заметил этот проходимец, бандит. Иначе он не удержится и выругает его. А этот подонок, в свою очередь, наговорит ему бог знает что; ведь он же способен на такую подлость, как унизить женщину только из-за того, что ее муж задолжал ему деньги; какая разница, сколько — пять драхм или целый миллиард. Впрочем, несколько дней назад Андонис отдал ему приемник, чтобы покрыть часть долга, но Евтихис остался явно недоволен. «Это же старье», — сказал он. Андонис солгал Вангелии, что отнес приемник чинить. Теперь она будет подозревать, что он что-то скрывает от нее. Слова Евтихиса распалят ее воображение, она разволнуется, а он не сможет спокойно обдумать свои дела, чтобы правильно действовать. Почему он прирос тогда к стулу и не вышел во двор, чтобы отпустить пару увесистых оплеух этой шкуре?

Вангелия принесла кофе и склонилась над плечом мужа. Она хотела обнять его, но как только Андонис почувствовал ее дыхание у себя на шее, он вскочил со стула и, схватив портфель, стал совать туда бумаги. Второпях он кинул окурок на пол и, погасив его ногой, бросился к двери. Но там уже стояла Вангелия, подстерегая его, — ведь обычно он исчезал в мгновение ока. Андонису не оставалось ничего другого, как вспомнить, что он не взял с собой карандаша. Он перевернул все вверх дном, а потом опять направился к двери, но уже неторопливо, словно бездельник, фланирующий по улице. Вступать в разговор с Вангелией он боялся, зная, о чем бы она ни заговорила, он не сможет сдержаться и выложит ей все. Он осторожно выглянул в кухонное окно, не видно ли Евтихиса. Во дворе было тихо и спокойно. Вангелия остановила Андониса, чтобы поправить ему воротник. Она обняла его одной рукой за шею и всем телом прильнула к нему.

— Я хочу поцеловать тебя, — сказала она, когда он испуганно отпрянул.

— Не теперь. Мы могли себе это позволять, когда я служил в фирме.

— Ты придешь обедать?

— Не знаю. Лучше не жди меня…

Вангелия посторонилась, давая мужу пройти. Выглянув еще раз в окно, Андонис убедился, что препятствий больше нет на его пути. Он чуть приоткрыл дверь — во дворе не было ни души, — подождал несколько секунд и затем, перешагнув через разбросанные вещи Евтихиса, засеменил к воротам. Там он постоял немного. Посмотрел налево, направо, словно только сейчас решал, куда идти. Затем припустил что было мочи, словно вдогонку за каким-то предметом, уносимым ветром.

Вскочив на подножку автобуса, он с трудом протиснулся в дверь; Вангелия успела заметить, как его кожаный портфель мелькнул над головами людей, висевших на подножке.

Как только открылся киоск на углу, Измини побежала за газетой. С годами это вошло у нее в привычку. Продавец уже знал ее и протягивал газету, прежде чем она успевала поздороваться с ним.

— Девушка, что так рано сегодня?

Измини поспешила вернуться домой. В воротах она бегло проглядела все страницы. Затем сложила газету и поднялась по винтовой лестнице на верхний этаж. Отец Ангелоса, как всегда, ждал ее в кухне. Надев очки, он сидел на своем обычном месте за столом, покрытым потертой клетчатой клеенкой. Измини разложила перед ним газету. Они вместе стали быстро просматривать полосы одну за другой, не оставляя без внимания даже самые незначительные сообщения, проверяя, нет ли там чего-нибудь связанного с Ангелосом. Последние дни Измини проявляла особенное беспокойство. Она никому не сказала, что заметила кое-что подозрительное: как-то на днях незнакомый человек шел за ней до самой конторы. За их домом определенно следят, и только что соседка спросила ее об Ангелосе. В этом доме надо быть начеку, здесь всякая мелочь настораживает.

Они оба читают молча. Мать Ангелоса, госпожа Иоанна, сидит, закутавшись в шаль, у другого конца стола. Она то и дело протягивает руку и расправляет страницы, но на самом деле ей хочется хотя бы коснуться этой бумаги, ведь газета — словно таинственное письмо, которое ежедневно приходит от ее сына. А Измини каждое утро дрожит от страха, как бы не появилось страшное сообщение. Это единственный способ узнать об Ангелосе, но лишь плохое. Однако стоит его отцу взять в руки газету, как она успокаивается, потому что этот человек не теряет уверенности, что когда-нибудь восторжествует справедливость. «Аномалия, временное отклонение», — говорит обычно господин Харилаос.

Лукия, сестра Ангелоса, тихонько вошла в кухню. Прислонившись к стене, она встала за спиной матери. Вот уже пять дней, как Лукия живет здесь, но она не проявляет ни малейшего интереса к молчаливому изучению газеты. Измини всегда чувствует, как два глаза наблюдают за ней. Может быть, ей уже нет места в этом доме, раз здесь появилась Лукия? «Кухонную дверь надо запирать», — сказала позавчера Лукия. Пусть Измини почувствует, что не имеет права беспрепятственно расхаживать туда-сюда. Но это ерунда. Лукия много лет провела со своим мужем в провинции и забыла, что здесь еще живы некоторые привычки, более действенные, чем ее капризы.

День начинается с изучения газеты, и жизнь идет своим чередом лишь тогда, когда они убеждаются, что сегодня имя Ангелоса не упомянуто. Здесь они живут давно, и все вещи словно застыли на тех местах, где оказались в 1947 году, в тот день, когда они прочли приговор Ангелосу. И тогда был февраль. Прошло целых семь лет. Теперь на клетчатой клеенке прибавились новые дыры, кастрюли и ложки на кухне потемнели, а руки госпожи Иоанны стали дрожать. «Прочтите мелкий шрифт… повнимательней», — просила она. Однажды господин Харидаос сказал: «Настоящая газета должна сообщать не только факты, но и то, что не произошло, ради спокойствия людей. Последнее, наверное, самое важное». Но какая газета может каждый день сообщать, что Ангелос жив?

Лукия, напевая, сновала по кухне и то и дело хлопала дверцами шкафов. Потом она поставила на плиту кофейник, по-прежнему безучастная к утренней читке. Несколько раз она даже выходила из кухни.

После того как были тщательно изучены все сообщения, вплоть до самых незначительных заметок, отец вложил очки в футляр и сказал с облегчением:

— Все в порядке. Ничего нет.

Тогда заговорила Лукия, словно ждавшая этой минуты:

— До каких пор будет продолжаться эта комедия? Вам еще не надоело?

— Что ты сказала? — спросила изумленная Измини.

Мать тотчас встала и закрыла поплотней дверь, чтобы их не услышали соседи. Ее испугал злой взгляд Измини, и она остановила Лукию. Но та продолжала:

— Я сказала, что этой комедии надо положить когда-нибудь конец. Примиритесь.

— С чем? — спросила Измини.

— Может быть, он давно в тюрьме, а может… Что бы ни было, надо кончать.

Отец растерялся. Побледнев, он смотрел на дочь, точно видел ее впервые.

— Как ты можешь так говорить!

Лицо у Лукии побагровело, она была вне себя. Прислонившись к стене, она словно искала опоры.

— Да. Семь лет — слишком большой срок… Быть может, он уехал, возможно, даже его…

— Нет, — перебил отец, не дав ей высказать до конца ужасное предположение.

— Откуда ты знаешь?

— Если даже его арестовали, — спокойно сказал господин Харилаос, — последует обычная судебная процедура. Он пригласит адвоката, опротестует приговор, появится сообщение… Тридцать пять лет прослужил я в суде, кое-что смыслю…

— Скорей всего, — не унималась Лукия, — он спокойно отсиживается где-то, а вас просто вычеркнул из своей жизни. Нужны вы ему больно… Будто за столько лет он не мог написать вам ни разу два слова, прислать весточку о себе.

— Харилаос, она права, — вступилась госпожа Иоанна. — Два слова, хоть что-нибудь…

— У него, наверно, свои соображения, — сказала Измини. — Он лучше знает, что ему делать…

— Чепуха. Какие у него могут быть соображения? Ты его оправдываешь, потому что тебе это на руку.

— Мне на руку?

— Чтобы думать, что он вернется.

У госпожи Иоанны по лицу текли слезы — она плакала по любому поводу. Кофе вспенилось и убежало. Господин Харилаос пристально посмотрел на всех и заявил безапелляционным тоном:

— У Ангелоса все в порядке, он вернется. Я даже уверен, что это произойдет скоро…

— То же самое, отец, ты сказал в тот день, когда был вынесен приговор…

— Тогда я тоже верил… Но теперь совсем другое дело. Хотя мои хлопоты и не увенчались еще успехом… У Ангелоса все в порядке. Я ничуть в этом не сомневаюсь.

— И я не сомневаюсь, — насмешливо произнесла Лукия. — У него все в отменном порядке, и он не интересуется никем из вас. — Злой огонек зажегся в глазах Лукии, в голосе появились жесткие нотки, она даже зубы оскалила.

— Чего ты злишься? Кто тебя трогает? Какое тебе дело, чем заняты мы? — спросила Измини.

Она встала рядом с господином Харилаосом и особенно подчеркнула слово «мы». Лукия должна понять, что ее отделяет пропасть от прочих членов семьи и она не вправе издеваться над ними.

— Странное дело, — сказал господин Харилаос. — Мы его осуждаем, точно он виноват в чем-то. Раз у него все в порядке, остальное…

— Откуда ты знаешь? — спросила госпожа Иоанна.

— Да, Иоанна, знаю. Даже больше — я убежден. Неужели нам вступать с ним в переписку?

— Ты сам его видел? — ядовито спросила Лукия.

— Раз он говорит, значит, знает, — резко сказала Измини.

— А ты видишься с ним?

— Вот уже пять лет…

— Прекрасный жених! А если он нашел себе другую? А ты все изучаешь газеты!

— Это мое дело. Разве я тебе мешаю?

— Нисколько… Просто глупо терзаться понапрасну, — сказала, пожимая плечами, Лукия. — Удивительно романтично, — прибавила она насмешливо.

Госпожа Иоанна снова расплакалась. Чего они ссорятся из-за мальчика? Если у него все в порядке, пусть скрывается хоть тысячу лет. Господин Харилаос заговорил медленно, с трудом сдерживая волнение:

— Измини любит его. Считай, что она здесь вместо него. Если бы они успели… Это ее дом, Лукия.

— Раз она хочет верить, это ее право. Отсюда никто ее не гонит. Но каждому пора определить свою роль в этой истории… И даже ему самому…

— Но об Ангелосе речь не идет, — сказал господин Харилаос. — У него нет выбора…

Госпожа Иоанна перестала плакать и подошла к мужу.

— Значит, ты виделся с ним и скрыл от меня?

— Иоанна, не требуй никаких объяснений, — сказал господин Харилаос. — Это очень деликатный вопрос, удовольствуйся моим заверением…

— Ты виделся с ним? — настаивала госпожа Иоанна. — Говори же.

— Да. Я виделся с ним.

Все застыли в молчании. Господин Харилаос, возможно, впервые в жизни почувствовал себя на скамье подсудимых. Измини напрасно пыталась прочесть что-нибудь в его голубых выцветших глазах. Госпожа Иоанна стала причитать, что никто с ней не считается, от нее даже скрывают новости о ее сыне. «Разве я не мать?»

Подойдя вплотную к отцу, Лукия посмотрела ему в лицо и улыбнулась.

— Отец, ты говоришь правду?

— Да, — твердо ответил господин Харилаос. — Больше я ничего не могу добавить. У него все в порядке, поверьте…

Но это никого не удовлетворило. Измини пыталась понять, что означал взрыв Лукии и почему господин Харилаос так настойчиво убеждал их, что у Ангелоса все в порядке. До сих пор нельзя было даже предположить, что он встречается с Ангелосом, ведь никогда не ослабевал его интерес к газетным новостям. Каждый день он ждал от Измини какого-нибудь слова, которое родило бы новые надежды; разузнав адреса бывших соучеников и друзей Ангелоса, он не раз посылал к ним Измини. А впрочем, возможно, он видится с сыном. Последние дни господин Харилаос часто пропадает надолго из дому, возвращается взволнованный и потом часами сидит молча. Но глаза его по-прежнему спокойны и ясны.

— Ну, расскажи нам, Харилаос, о мальчике! — попросила госпожа Иоанна.

— Мне нечего вам больше рассказать… — И он разложил газету, чтобы наконец прочитать ее спокойно, как все люди, желающие узнать, что творится в мире. Ведь голову этих людей не сверлит беспрестанно одна и та же мысль.

Лукия принялась насвистывать — нашла тоже время. Она опять поставила на плиту кофейник и чайник. Потом, взяв у отца газету, посмотрела, что идет в кино, и расшумелась, разыскивая коробку с сахаром.

— В вашем сумасшедшем доме ничего не найдешь…

Измини, оскорбленная ее поведением, крепко ухватилась за спинку стула, на котором сидел господин Харилаос, и строго спросила ее:

— А ты как думаешь? Жив Ангелос или нет?

— Неважно, что я думаю.

— Я хочу знать, — настаивала Измини.

— Не знаю, отстань от меня.

— Правда не знаешь или не желаешь думать о нем?

— И то и другое. Тебя это удивляет? — Лукия окинула всех насмешливым взглядом. — Как вы проводите время? Поверяете друг другу свои мысли о нем?.. Раз он вычеркнул нас из своей жизни, я его тоже вычеркнула… Да, я не хочу о нем думать, и мне дела нет…

— Хватит, — прервала ее Измини.

— Ну что ты сердишься, бедняжка, лучше скажи, что ты будешь пить — чай или кофе? Может, ты собираешься передать ему, что я говорила о нем?

— Раз я не вижусь с ним…

— Перестаньте лгать и притворяться! — закричала Лукия. — Все вы видитесь с ним и скрываете от меня. Я поняла это с первой минуты. Неужели вы боитесь, что я его выдам?

Господин Харилаос отложил газету в сторону и молча наблюдал за внезапным взрывом дочери.

— Но я сама разыщу его, — продолжала она. — Для этого я и приехала в Афины. На сей раз я найду его, где бы он ни скрывался. Он нужен мне…

— Это, Лукия, трудно и довольно опасно, — сказал господин Харилаос.

Лукия поправила волосы и презрительно улыбнулась.

— Что я предприму, вас не касается…

— Ты не имеешь права! — закричала Измини. — Он скрывается столько лет, он должен спастись… Твое упрямство может повредить ему, случится непоправимая беда…

— Тогда скажите мне, где он, — потребовала Лукия. — Ты, отец, знаешь.

— Нет, — тихо сказал господин Харилаос и взволнованно скомкал газету. — Это тайна не только моя… Нельзя, Лукия.

Лукия расхохоталась, а потом равнодушно проговорила:

— Ох, и глупы вы, тошно вас слушать…

— Мы оказались глупыми, потому что думаем о человеке… — Измини обвела всех испытующим взглядом и очень тихо добавила: —…которого любим.

Но никто не слушал ее. Лукия, утомленная, молча сидела в углу. Она как будто успокоилась, высказав все, что накипело у нее на душе. Рука у нее дрожала, и кофе пролился из чашки. Затем она встала и шмыгнула в комнату. Что ей нужно от Ангелоса? И почему она с таким раздражением говорит о нем? Господин Харилаос опять развернул газету, за ней не было видно его бледного лица. Пожалуй, самое трудное для человека — поверить в хорошее.

Измини насторожилась: каждый раз, когда разговор заходил об Ангелосе, она волновалась, как бы это не повредило ему. Столько лет оставался в силе молчаливый уговор: ради его блага никогда не произносить вслух его имени. Зачем он понадобился Лукии? Она не первый день здесь и до сих пор не спрашивала о нем, словно забыла, что кто-то еще жил прежде в этом доме. Ведь даже кровать, на которой она спит теперь, принадлежит Ангелосу. Мать настояла, чтобы кровать была всегда застлана, потихоньку от всех она даже меняла на ней простыни — они желтели от времени. Его книги были сложены у двери и прикрыты куском полотна, чтобы не пылились. На шкафу лежали рулоны его чертежей, перевязанные шпагатом. Его фотографий, конечно, не было в доме: Измини предусмотрительно уничтожила их. Еще одна предосторожность. Лишь те, кто любит Ангелоса, хранят в памяти его облик — больше никто.

— Ну, Харилаос, ты так и будешь отмалчиваться? — внезапно спросила госпожа Иоанна.

— Что сказать тебе?

— Неужели ему повредит, если ты поделишься со мной?

Господин Харилаос опять не ответил, и жена раздраженно отодвинула свою чашку. Измини просматривала газету. Госпожа Иоанна хотела непременно узнать все о сыне. Наконец судья заговорил, не глядя на нее.

— Иоанна, я никогда не бросаю слов на ветер. По крайней мере тебе это должно быть известно. За всю мою судейскую практику никто не усомнился в моей честности. И сейчас я заверяю вас: у Ангелоса все в порядке!

Гнетущая атмосфера царила в этом доме. Она сгущалась столько лет, что теперь ничто не могло уже разрядить ее. Их мужество иссякло, осталась лишь пыль, напоминающая о том, как обветшали здесь вещи. Этот дом выделялся и снаружи: он не был похож на другие. Облезлый фасад у него был весь в трещинах, а крыша покривилась. По нему точно прошлась война, но никто не собирался ни сносить его, ни ремонтировать. Хозяин отобрал у них передние комнаты с окнами на улицу, закрыл на замок внутреннюю застекленную дверь и оставил за ними только задние комнаты, потому что, по его словам, у них оказалась лишняя площадь, с тех пор как исчез Ангелос и вышла замуж Лукия. Теперь они пользуются черным ходом — винтовой лестницей. Тем лучше. Они живут в задней половине дома, их меньше видят, меньше вспоминают. Надо только говорить потише, чтобы не слышали соседи, особенно когда разговор неожиданно переходит на щекотливые темы.

Господин Харилаос положил газету на стол и осторожно прошел в комнату. Он привык улавливать даже приглушенный плач, который часто слышался в этом доме. Лукия лежала ничком на кровати, зажав в зубах платок.

— Ты, пожалуй, подумал, что…

— Я, Лукия, ничего не подумал.

— Кто-нибудь услышал, что я плачу?

— Нет, успокойся.

Лукия пыталась заглушить рыдания, она не хотела доставлять удовольствие Измини. Господин Харилаос стоял растерянный, словно оказавшись очевидцем какого-то чрезвычайного происшествия.

— Оставьте меня в покое. Не хочу никого из вас видеть, — всхлипывая, твердила Лукия.

Господин Харилаос вернулся в кухню. Измини склонилась над газетой. Теперь они могли спокойно поговорить. Господин Харилаос сказал, словно продолжая свою мысль:

— Через несколько дней я надеюсь собрать все материалы, необходимые для процесса. Они докажут любому суду его невиновность. Тогда он сам сможет опротестовать приговор. Я, старый судья, верю в правосудие…

— А я верю, что он жив, — сказала Измини.

Ей пора идти. Иначе она опять опоздает в контору, а там теперь очень напряженная обстановка.

— Если вы увидитесь с ним на этих днях, будьте очень осторожны. Я заметила около дома подозрительных…

— Я должен торопиться… чтобы не упустить ни одной возможности, В полдень я встречусь с главным свидетелем, о нем я уже говорил тебе… Спасибо за все…

В дверях появилась Лукия с покрасневшими глазами. Она сердито скривилась: отец и Измини тихо переговариваются, опять принялись за старое? Они будут шептаться, а она снова останется в стороне?

Измини быстро спустилась по винтовой лестнице. Во дворе ее обдал аромат цветов. «Семь лет — это очень много. Но я буду его ждать», — думала она.

Уже день. Окна раскрыты, народ снует взад и вперед. Как бешеные, несутся машины, груженные мешками и ящиками, шины визжат на асфальте.

Евтихис с презрением посмотрел на кровати, на колченогий стол, на разбросанное тряпье — на весь этот хлам, накопившийся за много лет. Работы оказалось на полчаса, не стоило подымать такой шум. Затем он прошелся по обеим комнатам. Ему нравилось, как стучат его ботинки по дощатому полу. Он внимательно осмотрел трещины на стенах, провел рукой под подоконником и поморщился — сколько там пыли и паутины! Видно, прикидывая что-то в уме, он посмотрел по сторонам и снова зашагал по пустым комнатам, еще громче стуча каблуками. Тетушка Стаматина стояла против двери так, чтобы он ее видел, но Евтихис избегал взгляда матери. Он приказал Михалису разыскать немедленно жбан и принести известку.

— Ну-ка, принимайся за дело! Вам бы только баклуши бить. Побелим комнаты, заделаем щели. Вот будет красотища! Сейчас и войти сюда невозможно. Того и гляди сожрут пауки да тараканы. — И так как мать и брат тупо смотрели на него и не двигались с места, он предложил им: — Я вам заплачу. Ну, беритесь за дело, что я вам говорю!

Мать, сгорбившись, села на кровать, словно и ее выбросили на улицу. Старухи всегда находят повод прикинуться обиженными.

— Я тебе тоже заплачу, — сказал ей Евтихис. — Сколько бы запросила женщина за уборку квартиры?

— Что у тебя на уме? — спросила тетушка Стаматина.

— Увидишь. Сейчас я хочу побелить комнаты. Заставь брата соскоблить отставшую штукатурку и заделать щели. А ты вымой пол и окна. Это, я полагаю, женское дело.

Но мать продолжала сидеть в задумчивости, вцепившись руками в спинку кровати.

— Из-за побелки ты поднял такой шум, — сказала она. — А если придется строить дом, ты человека убьешь?

— Возможно, — не смутившись, ответил Евтихис.

Он надел пиджак и, сам не ведая как, очутился перед дверью Вангелии. Она сидела на стуле, опустив руки на колени.

Подняв голову, она увидела Евтихиса. В глазах ее отразился испуг.

— Ты уж извини меня, — сказал Евтихис. — Я тут переборщил малость, ну, когда говорил с тобой. Эти упрямые старухи могут кого угодно доконать.

— Андонис много задолжал тебе? — спросила Вангелия.

— Ты все дуешься на меня? Я ведь становлюсь настоящим зверем, когда разозлюсь. Знаю это и всегда говорю себе: надо держать себя в руках. Да не выходит. Мне хотелось только, чтоб ты подсобила мне.

— Сколько он тебе задолжал? — повторила Вангелия. Щеки ее пылали.

— Жаль, я тебя расстроил… А ты сегодня — ну прямо розанчик!

Евтихиса рассмешила ее растерянность. Он прислонился к дверному косяку и сказал с укоризной:

— Раз ты такая красотка, значит, тебе и помочь человеку не пристало? Так ты полагаешь?

— Мне нельзя подымать тяжести…

— Ты больна?

Вангелия еще раз спросила, сколько ему задолжал Андонис. Она была такой печальной, что Евтихис решил не огорчать ее больше.

— Ну и что с того? Я тоже занимаюсь торговлей, то я ему должен, то он мне… Утром он, наверно, здорово разозлился… Ну и скотина же я!

— Его не было дома, — с трудом проговорила Вангелия. — Сегодня он ушел очень рано.

— Андониса я уважаю.

— Почему ты скрываешь от меня, сколько он тебе должен?

— Ну чего ты привязалась? Надоело. Сколько да сколько!

Вангелия что-то хотела сказать, но Евтихис уже пошел прочь. Наткнувшись на старую табуретку, он поддал ее ногой.

— Всему этому барахлу место на помойке, — сказал он матери.

— Ишь, чего выдумал! — забеспокоилась старуха.

Евтихис пожалел, что опять сболтнул лишнее.

Из двери напротив вышла Алики и ее сестра Урания. Евтихис вежливо поздоровался с ними, уставившись на Алики. Девушка эта — пальчики оближешь, с ума сведет любого. А Урания всегда улыбается при встрече, у нее белоснежная кожа и большие глаза.

— Как, девочки, я вас не напугал сегодня своим криком?

Алики многозначительно улыбнулась — ей, мол, кое-что известно.

«Тебе от меня не уйти, — размышлял Евтихис, — где-нибудь да прижму». Мысль об этом давно не дает ему покоя, но у него столько хлопот и забот, что некогда даже полюбоваться на красотку. Глупо допускать, чтобы такая девушка, которая живет рядом, в том же дворе, шаталась с Периклисом только потому, что у этого задавалы есть мотоцикл.

— Девочки, вы не на автобус случайно? Тогда я с вами.

— Нет, — ответили сестры.

— Жаль… — Уже у ворот Евтихис спросил вдруг Алики: — Вечером явится сюда Периклис?

— Сказал, что заедет.

Повернувшись к матери, стоявшей в растерянности посреди двора, он крикнул:

— Пусть все остается так, пока я не вернусь. Побелите стены и вымойте пол…

Он пропустил вперед девушек, потом вышел сам и закрыл за собой ворота.