Железные ворота

7

Евтихис разыскал Тодороса в кофейне на площади Омония и доложил ему, что сумел сделать. Тодорос казался довольным.

— Мы с тобой на пару провернем хорошее дельце, — сказал Тодорос. — Я искал именно такого человека, как ты. Андонис слишком много болтает, у меня от него голова болит.

Они составили дальнейший план действий, и Евтихис до полудня обрабатывал дошлых торговцев. Потом он зашел домой умыться и переодеться. Вечером он увидится с отцом Мэри, пусть старик не думает, что имеет дело с каким-то бродягой. Со скупердяями нужно быть настойчивым и напористым. Не кричать, не злиться, а действовать с умом. Поэтому в последний раз Евтихис ездил к отцу Мэри вместе с Периклисом. Старик знает, что его дочь шлялась с этим парнем. Пусть он не морочит ему голову, что Мэри — оранжерейный цветок или что-нибудь в этом роде. Хотя многое из того, что плетет Периклис, лишь плод его фантазии. Если ему поверить, то чуть ли не все женщины без ума от него. А вообще-то любая девушка с кем-нибудь да встречается. О Мэри, во всяком случае, известно, что она несколько раз каталась с Периклисом на мотоцикле. За все прочее ручаться нельзя. И, кажется, он рассчитал правильно, прихватив с собой Периклиса в тот вечер. Старик отлично видел его в окно. Сначала он давал только пятьдесят лир. Хотел сплавить дочку без приданого и стал напевать, что человек, мол, он бедный, с утра до вечера стучит по железу и что киянкой не выбьешь много денег, особенно теперь, когда у него расширены вены и он не может целый день проводить на ногах. И Евтихису все это пришлось выслушивать, точно он был врачом или налоговым инспектором. «Ладно, там видно будет, торопиться некуда», — равнодушным тоном проговорил Евтихис. Тогда старик набавил до восьмидесяти, но Евтихис скривил физиономию — ему, мол, надоело торговаться. Когда старик дошел до ста лир, Евтихис согласился сыграть свадьбу пятнадцатого августа, а когда до ста тридцати, то на пасху. Но заметив, как блеснули вдруг глаза у старика, Евтихис пробормотал, опустив голову: «Я подумаю». — «Не считаешь ли ты, что моя дочка торопится? Она не брюхата». — «Так и я полагаю, но ты тоже подумай хорошенько, и мы вернемся как-нибудь еще к этому разговору», — процедил Евтихис. «Ну, а сколько же ты хочешь?» — «Двести к середине марта», — выпалил Евтихис. Услышав гул мотоцикла на улице, старик посмотрел на Евтихиса поверх очков и изо всей силы ударил киянкой по железному листу, чтобы дать выход своей злости, а потом сказал с досадой: «Ну, ладно. Деньги получишь».

«Когда? — спросил Евтихис и тут же добавил: — Если на этой неделе, то свадьбу можно сыграть в субботу». Старик согласился…

Евтихис вышел из дому, готовый дать решительный бой. На улице он долго глазел по сторонам, сделал большой крюк, чтобы заставить себя ждать, и даже зашел в парикмахерскую побриться. Они должны понять, что у него масса дел и женитьба — лишь одно из них, хотя и самое хлопотливое.

Мэри с отцом ждали его в кофейне на площади Омония и не сводили глаз с двери. Мэри была в нарядном платье, она раскраснелась от волнения, и прыщи у нее на лице проступили еще больше. Подойдя к ним, Евтихис похлопал в ладоши, подзывая официанта, но вспомнил, что у него кончились сигареты, и вышел на улицу купить их. Возвратившись, он позвонил Тодоросу, и только после этого сел за столик, погрузившись в чтение газеты, которую держал в руках его сосед. Главное, никакой спешки.

— Ну? — спросил старик.

— Жду от тебя ответа, — проговорил безразлично Евтихис.

— Восемьдесят я принес, через два дня у меня будут остальные.

— Оставь при себе свои деньги, я думал, ты человек слова…

Старик смутился, стал оправдываться, словно был виноват в своей бедности, и поклялся дрожащим голосом, что перевернет все вверх дном, но раздобудет, раз обещал, остальные деньги. Он просил Евтихиса поверить ему, за свою жизнь он-де никого еще не обманул и всегда держал слово.

Евтихис, презрительно скривив рот, ждал, когда старик кончит. Он не спеша достал из кармана документы для регистрации брака и показал их ему.

— Вот бумаги… Если бы утряслось и все прочее…

Он смял документы, еще секунда — они могут превратиться в клочья. Мэри побледнела, а старик растерялся.

— Я же обещал тебе…

Евтихис грубо прервал его:

— Позади вашего дома есть двор. Почему бы тебе не записать этот земельный участок на имя Мэри? Он же принадлежит тебе?

Старику, видно, понравилось это предложение. Сам он небось не додумался бы. Участок, конечно, маловат и выходит на задворки, но все-таки…

Мэри оживилась, глаза у нее заблестели. Она подтолкнула локтем отца.

— Что ты будешь делать с участком? Построишься?

— Не знаю, уступаешь?

— Уступаю.

— Ну, тогда по рукам.

Евтихис посадил их в такси, завез домой за документами, и потом на той же машине они отправились в нотариальную контору, где старик записал участок на имя Мэри. Пока составляли акты, Евтихис прохаживался по коридору и покуривал, показывая всем своим видом, что он не имеет никакого отношения к их семейным делам. Лишь в конце он осведомился, сколько стоит эта операция, и расплатился сам. На лестнице старик прошел с Евтихисом вперед и спросил его:

— Выходит, ты женишься на моей дочке не потому, что любишь ее?

— Это никого не касается. Если я люблю ее, тем лучше. Но на этом тебе нечего выгадывать… Записать на нее участок ты мог бы догадаться и сам…

— Я считал, что тебе нужны только деньги. О другом не подумал.

— Вижу. Мой папаша тоже никогда ни о чем не думал и все ночи просиживал в таверне… Неужто твоей дочке оставаться в накладе, лишь потому что мне она по душе?.. Значит, ты играешь на моих чувствах, чтобы утаить несколько лир от собственной дочери! — произнес с изумлением Евтихис.

— Такого у меня и в мыслях не было, но не накидывай ты мне петлю на шею… За ее матерью я не взял ни гроша. Привел ее к себе в дом в одном платьишке, как была…

Мэри догнала их на улице. Евтихис взял ее за руку. На перекрестке, не отпуская Мэри, он крикнул ее отцу:

— Нам сюда! — И он указал направо. — Что касается дальнейшего, я буду ждать тебя дома. Как только наскребешь двести, приходи. Больше ни в какие переговоры я не вступаю.

Они оставили старика на углу и смешались с прохожими. Мэри шла рядом с Евтихисом и чувствовала, как он крепко сжимает ей руку, прокладывая путь среди шумной толпы.

— Куда мы идем?

— Да так, прогуляться. Я хотел отделаться от него. Ну и нытик твой папаша!

Мэри заступилась за отца; она стала объяснять, что в полдень его чуть не хватил удар, когда человек, обещавший одолжить деньги, обманул его.

— Заткнись, глупая, — грубо оборвал ее Евтихис. — Ты, я вижу, хорошо затвердила урок. Разве монеты нужны мне, чтобы играть на улице в орлянку? Они станут опять твоими. Ты, кажется, не смекнула, с кем имеешь дело. Я могу свить себе гнездо на ветке… я и на досках сплю прекрасно.

— Тогда зачем?

— Деньги нужны тебе, разиня. То есть нам обоим. Мы горы свернем! Будем жить припеваючи. Распрощаемся с подлой нуждой… Вот посмотришь…

Мэри прикрыла на секунду глаза, уйдя в мир грез. Разноцветные огни улицы превратились в прекрасный фейерверк; прохожие, которые толкали ее, поток машин — все это нескончаемое движение преломлялось в ее сознании в мечту о далеком путешествии. Евтихис понял, как опасно девушке давать волю своему воображению, и сказал:

— Но прежде всего тебе придется трудиться не покладая рук, гнуть спину день и ночь. Я тоже буду весь выкладываться. Ты хватишь лиха, еще постонешь. Небось ты, глупенькая, вбила себе в голову, что мы будем только пялить глаза друг на друга?

Они свернули в переулок, где было поменьше народу, и Евтихис, запустив руку в ее короткие кудрявые волосы, откинул ей голову назад и поцеловал в губы. Потом они опять вернулись на ярко освещенную, шумную улицу, и Евтихис долго поглядывал искоса на Мэри. Она казалась обессиленной, и когда разноцветные огни реклам неузнаваемо меняли ее лицо, он спрашивал себя, что представляет собой эта девушка, которая рассеянно бредет рядом с ним, погруженная в свои мечты.

— Мэри…

Она стала шарить глазами в толпе — искать, кто позвал ее, но Евтихис тряхнул ее за руку и сказал:

— Попроси своего отца управиться побыстрей.

— Хорошо.

Когда они остановились, пропуская машины, Мэри положила голову ему на плечо и прошептала, опустив ресницы:

— Я давно люблю тебя.

— Прибереги на потом, — осадил он ее.

Они дошли до дома Мэри. Евтихис оставил ее перед дверью и поспешил в свои розовые комнаты.

Во дворе он столкнулся с Алики. Она сделала вид, что испугалась, когда Евтихис преградил ей путь. Что за красотки есть на свете!

— Ты одна? Не уходи! Постой, поболтаем…

— О чем?

— Да так, о чем-нибудь…

Алики попыталась пройти мимо, но Евтихис потянул ее под лестницу. Он сжал ее в объятиях и почувствовал, что теряет голову. А девчонка, уцепившись за перила, как угорь, выскользнула у него из рук и со смехом открыла свою дверь. Евтихис спрятался в темный угол, потому что выглянула Урания и спросила сестру, с кем она разговаривает.

— Ни с кем, — тяжело дыша, ответила Алики.

Евтихис сел, понурившись, около своей квартиры и стал ждать. «Пусть только выйдет, ей от меня не уйти». Прошло довольно много времени, и он уже начал терять терпение. Но тут на улице затарахтел мотоцикл Периклиса. Евтихис подошел к воротам посмотреть, не поедет ли с ним Алики. Он сухо поздоровался с Периклисом и сказал:

— Зря ждешь. Сегодня она с тобой не поедет.

— А ты почем знаешь? Может, ее дома нет…

— Только что пришла, она дома.

Евтихис посмеялся от души над этим сопляком — тоже кавалер выискался! — и направился в соседнюю кофейню. Его мысли опять вернулись к женитьбе. «Люблю ли я Мэри?» Но это не имеет отношения к делу. Периклис прохаживается под окнами Алики. Немало дураков ему завидуют, потому что у него есть мотоцикл, он носится на нем по всему кварталу и сводит девчонок с ума.

— А я вот тружусь не покладая рук, но у меня нет ни лишней пары штанов, ни перстня, ни девчонки… — словно отвечая на его мысли, сказал парень, сидевший рядом с Евтихисом.

— Проваливай от меня подальше, глупость прилипчива, заражусь еще. Попотей как следует — и обзаведешься всем этим добром, — ответил Евтихис и встал.

Он походил немного по кофейне, поглазел в окно на притихшую улицу и, решив, что ему будет нелегко уснуть, попросил у Продромоса, хозяина кофейни, старых газет, чтобы почитать перед сном. Продромос не упустил случая сказать, что Евтихис напрасно отдал Михалиса в механическую мастерскую: в кофейне мальчишка заработал бы больше, прикарманивал бы себе сдачу. Евтихис равнодушно посмотрел на него, он слышал это в тех же самых выражениях уже много раз… «По-видимому, у всякого человека есть своя любимая песня, и должно пройти немало времени, прежде чем он затянет другую», — думал Евтихис, глядя в маленькие глазки хозяина кофейни. Он взял несколько газет и ушел.

Заперев входную дверь, он лег и читал, наверно, долго, потому что у него стало резать глаза и одеревенела шея. Когда он приподнялся и потянулся к кувшину с водой, за окном уже голубело. В газетах писали такое, что сон с него как рукой сняло. Неужели именно теперь, когда он вот-вот заполучит двести лир и наладит свои дела, начнется война? А если это случится, значит, ему снова придется прыгать на ходу в машины и воровать хлеб? Как знать, может быть, на этот раз его останки подберут лопатой с мостовой?.. Нет, нет, ему попались сообщения за прошлый месяц. Евтихис попытался припомнить, что он делал тогда, когда эти газеты были свежими. Вроде ничего особенного. Хоть глаза у него и слипались, он перечитал некоторые статьи. Вчерашние страхи, возможно, живы еще и сегодня, это они обступают нас со всех сторон. Он отложил смятые газеты и улегся поудобнее, чтобы скорее уснуть. «Надо будет прочесть в киоске сегодняшнюю газету, поглядеть, что творится на свете», — решил он. В этом мире каждый делает свое дело, а для него, Евтихиса, сейчас главное, чтобы отец Мэри раскошелился на двести лир. Но хотя страх, который вместе с типографской краской впитали газетные страницы, вроде бы дело прошлое, он не покидал Евтихиса. И эта опустевшая комната показалась ему настоящей тюрьмой. «Похоже, старик понял, какие чувства я питаю к его дочке, и хочет испытать меня. Лишь бы не было войны, я покажу ему, чего я стою».

Как только рассвело, он купил газету и почувствовал, что окончательно сбит с толку. Проходя по двору, он слышал, как Андонис, умываясь у себя в кухне, говорил Вангелии, что всю ночь изучал материалы, которые понадобятся ему для деловой встречи с богачами.

— Возможно, на днях они пригласят меня к себе, и я должен быть во всеоружии.

— Значит, ты доволен? — со страстным нетерпением спросила Вангелия.

— Пока не знаю. Скажу тебе через несколько дней. До тех пор я не могу заниматься ничем другим…

Евтихис подошел к их окну. Он видел, как Вангелия обняла Андониса за шею, собираясь поцеловать его. «Так будет делать каждое утро и Мэри», — подумал он и отскочил в сторону, потому что его заметили. В окно выглянул встревоженный Андонис.

— Не пугайся, я просто так, — успокоил его Евтихис. — Ты собираешься уходить? Пойдем вместе.

Андонис будто только и ждал предлога, чтобы удрать из дому. Он тут же выбежал во двор. Всю дорогу он разглагольствовал о неустойчивости теперешней жизни.

— Горе тебе, если ты знаешь сегодня, что будешь делать завтра. Значит, ты уже вынесен за скобки, превратился в ископаемое. Не так ли? — Он не получил ответа и перешел к длинной лекции об импорте, индексах цен, о кредитных ограничениях и уголовных наказаниях, которые устанавливает капитализм, чтобы разделаться с жертвами своих противоречий.

— Это меня нисколько не интересует, — перебил его Евтихис. — Скажи лучше, будет война?

— Конечно, нет! воскликнул Андонис, словно он давно ждал этого вопроса. — Все за то, что мы подходим к ней все ближе и ближе, но в конце концов…

— Что же будет в конце концов?

— Ничего. Убедятся, что война не нужна. Капитализм…

Но тут Евтихис перебил его:

— Жена целует тебя каждое утро? Вот здорово!

— Когда у тебя на душе спокойно, хорошо, но теперь… Пойдем до следующего угла… Итак, Евтихис, когда экономика построена на антагонизме, в тюрьму попадают те, кто послабее, то есть необходимые и неизбежные жертвы, которые нужны для того, чтобы действовала существующая система. Иначе все остановится. Не правда ли, это любопытно?

— Да, очень любопытно, — согласился Евтихис. — Мы говорили о войне…

— А разве это не жестокая война? — возбужденно подхватил Андонис. — Подумай, ты можешь с часу на час погибнуть…

— Ну чего ты кипятишься? Ведь сию минуту войны не будет. Только что ты уверял меня…

В глазах Андониса блеснул страх, губы у него побелели.

— Возможно, сию минуту…

Евтихис сделал вид, что все понял, и заговорил о другом.

— Я знаю, ты крутишься возле больших дел. Ты должен помочь мне. Я, наверно, скоро получу те двести лир, о которых говорил тебе. Как ты думаешь, этого хватит на что-нибудь стоящее?

— Пожалуй. Надо пораскинуть умом…

— Хочешь, займемся чем-нибудь вместе? — предложил Евтихис. — В общем я имею тебя в виду…

— Поговорим об этом в другой раз. Сейчас…

Евтихис попрощался и ушел. Он понимал, чтобы принять такое важное решение, надо сначала все спокойно обдумать. Он брел по утренней улице мимо домов с закрытыми ставнями. Поднялся на мост, оттуда просыпающийся город показался ему особенно красивым, словно обновленным. Прохладный ветерок ласкал старые черепичные крыши, сметал с них пятна ночи и шептал, что день начался. На террасах полоскалось пестрое белье, из труб подымался дым. Прошла парочка. Мужчина взволнованно и нежно смотрел на женщину. Вот остановился поезд. Из него высыпал народ. Смешавшись с толпой, Евтихис шагал, потирая руки. «А все же жизнь — хорошая штука», — подумал он и принялся насвистывать песенку, которой обычно вызывал Мэри к окну.

К остановке приближался переполненный автобус. Андонис побежал ему навстречу и повелительно поднял руку, чтобы водитель притормозил. Будто весь мир принадлежал Андонису и он мог в нем распоряжаться, как хозяин. Очередь спуталась, превратившись в живой клубок, все одновременно лезли в автобус. Мостовая в выбоинах и ухабах — тысячи негодяев наживаются на ремонте дорог. В эти утренние часы на работу едут служащие, которым нельзя опаздывать. Почему одна минута имеет такое значение в жизни человека? «Я спешу больше всех, хотя и не обязан никуда являться к определенному часу. Я должен был сделать уйму дел еще вчера, позавчера, много лет назад», — с горечью думал Андонис, остановив взгляд на человеке, висящем на подножке.

Пассажиры, удобно устроившиеся у окон, прилипли к стеклу и смотрят на улицу; каждый поглощен своими мыслями. Андонису, зажатому людьми, мешает разбухший портфель. Но это необходимое орудие. В нем его память, идеи и надежды. Автобус еле тащится. На площади выстроились высокие чахлые эвкалипты, их макушки освещены солнцем, поднимающимся над крышами. Каждый человек обязан считаться с временем другого. Кто может правильно оценить стоимость одной минуты? Окна домов запотевшие, мутные, лица людей в этот час особенно озабоченные. Пригнувшись, Андонис разглядывает тротуар и стены домов, стараясь понять, где они проезжают. Потом он покосился на часы пассажира, уцепившегося за поручни. «На его руке часы, хоть, видно, дела у него не лучше, чем у меня». Облик улицы беспрерывно менялся. Ни одно здание не было похоже на соседнее. Автобус шел теперь быстрее. «Был бы я служащим в фирме… Нет, нет, не надо ни о чем жалеть!» Несколько дней назад один старый приятель предложил ему поступить бухгалтером в транспортную контору, но Андонис, засмеявшись, гордо указал на свой портфель. Приятель стал оправдываться, и Андонис великодушно простил его. Как он начал свой путь, так и должен его продолжать. «Я боюсь не голода, а неудач», — подумал он и принялся строить грандиозные планы.

Автобус катит по улицам. Пассажиры стоят, тесно прижавшись друг к другу, и это создает впечатление, что они едут куда-то все вместе. Ты касаешься носом щеки соседа, а другой пассажир пристально разглядывает тебя, словно изучает. Твое дыхание смешивается с чужим, и опять ты не в состоянии собраться с мыслями. «Пока я на что-то способен, — рассуждал Андонис, — я должен выжать из себя все возможное. До сих пор, видимо, у меня не было достаточно смелости, и поэтому ничего не получалось». Он счел этот вывод убедительным и удовлетворенно улыбнулся.

Раздался пронзительный крик:

— Остановите! Мне надо сойти…

Автобус словно споткнулся, и все попадали друг на друга.

— Остановите сейчас же!

Андонис увидел Лукию. Она кричала как безумная:

— Откройте, мне необходимо выйти…

Но автобус снова тронулся, и Лукия застучала кулаками в дверь.

— Здесь нет остановки, — проворчал водитель.

— Откройте, я выпрыгну на ходу.

— Нет, нет, — запротестовали пассажиры.

— Вы убьетесь, — сказал водитель.

— Какое вам дело! Ну и убьюсь, — вопила Лукия.

— Мне есть дело.

И сразу, точно назло, он прибавил скорость — на улице почти не было машин. Андонис закричал водителю:

— Почему вы не открыли, раз человеку необходимо выйти? Что мы здесь в тюрьме, что ли?

Но никто не обратил на его слова внимания. Водитель, не отрываясь, смотрел перед собой и не видел глаз Лукии, мечущих молнии.

Андонис пробрался к ней, чтобы ее успокоить.

— Ты видел его? — спросила Лукия.

— Кого?

— Ангелоса! Автобус прошел мимо него…

На остановке дверь открылась. Лукия не сошла. Бесполезно, где теперь искать его? И водитель принялся поучать ее:

— Существуют остановки, автобус не сам их выбирает, это же не ослик. А вы подумали о том, что меня может оштрафовать служба движения? Каждый, пожалуй, хотел бы сойти перед своей конторой или магазином! А то увидит пассажир кого-нибудь из знакомых, и вздумается ему поздороваться с ним… Почему же вы не выходите, барышня, ведь вам так не терпелось?

— Теперь мне уже не нужно, — пробормотала Лукия.

В зеркальце, которое висит у водителя над головой, ей видно, как тот улыбается. Никогда, кажется, не видела она более отвратительных и злых глаз.

— Успокойся, — сказал ей Андонис.

Лукия молчала. Здесь поблизости Ангелоса, конечно, нет, он промелькнул на другой улице. Он же не вездесущ. Она видела его всего лишь секунду. Автобус его чуть не задел. Он был в черном пальто, глаза у него казались испуганными, словно он только что проснулся и ему страшно в толпе.

Она вышла у Академии. За ней спрыгнул и Андонис.

— Ты же друг Ангелоса, ты должен помочь мне найти его. Все прячут его от меня, точно я ему хочу зла… — обратилась к нему Лукия.

— Я не видел его, — сказал Андонис, — с тех пор…

— Сколько ты хочешь? — спросила Лукия.

— Но где я его найду?

— Я знаю, у тебя денежные затруднения… Это написано на твоем лице… Ты сумеешь разыскать его… Я не причиню ему зла… Он мой брат и должен помочь мне…

— Я сказал тебе, уже много лет…

— Расспроси его друзей… Сколько хочешь ты за это?

— Я, Лукия…

— Да или нет? Я оплачу твои труды.

— Хорошо, я попытаюсь, — прошептал Андонис и пошел своей дорогой.

Прошло два дня, а Ангелос все еще бродил по улицам. Вдруг он остановился, словно переводя дух перед тем, как сделать удивительное, важное открытие:

— Меня до сих пор не арестовали! — Он произнес это вслух, но его никто не услышал. Прохожие толкали его, торопясь по своим делам; мужчина с большими свертками в руках крикнул, чтобы Ангелос посторонился и не путался под ногами.

Давка, крики, утренняя суета пугают его. Но все кругом настолько близкое и дорогое, что он готов благодарить тех, кто задевает его или толкает, считая таким же, как все прочие. «Значит, все не так уж страшно?» Ангелос думал, что стоит ему выйти на улицу, как его тут же арестуют. Стало быть, он ошибался. Если бы не пальто с чужого плеча, ему было бы легче. Несколько раз он ловил на себе косые взгляды. А может быть, он привлек внимание каких-нибудь старых знакомых? Впрочем, куда ни посмотришь, все новые лица, совершенно чужие. Мимо, чуть не задев его, прошел автобус. Еще немного, и быть бы ему под колесами! Он отскочил на тротуар. Как он обрадовался, что избежал еще одной непредвиденной опасности! Спрятав руки поглубже в карманы пальто, он продолжал путь.

Ангелос еще раз прошелся по тому же кварталу. И снова про себя отметил, что с ним ничего не случилось. Поблизости он обнаружил не похожую на другие площадь с рядами машин, строящимися домами, открытыми уже магазинами. Он обследовал какую-то незнакомую улицу. Долго рассматривал фасады домов, витрины, газеты в киосках. Все стало теперь более ярким и броским: «Я сильно отстал от жизни. Об этом можно судить по тому, как успели измениться улицы. Но насколько я отстал, решить трудно». Через полтора часа он пойдет в кино. Но и эти полтора часа кажутся бесконечными — ведь они несут с собой массу случайностей. «То есть одну: арест».

Поэтому ты стараешься шагать с независимым видом. Тебе не надо покупать газету. Раньше ты хотел узнать, что творится на свете и нет ли новостей, которые могли бы повлиять на твою судьбу. Но сегодня ты своими глазами видишь людей, улицы, и ты в самой гуще опасности. Проходя между рядами машин, мимо важных господ, мимо кофеен, ты поражаешься, что столько лет даже не подозревал о их существовании. Все здесь знакомо, хотя и кажется, что видишь это впервые. И большинство прохожих — твои друзья.

Он быстрым шагом пошел к конторе Измини. С ней ему будет спокойней. В ее больших глазах, затененных длинными ресницами, он черпает силы. Но они слишком многого ждут от него — вот в чем трудность. У подъезда он заколебался. Если они снова встретятся, ему будет нелегко уйти. Подле нее опасности множатся. Лицо ее просветлеет, но глубоко в глазах, которые берут его под свою защиту, затаится тревога. А что он может предложить ей? «Я еще не готов принять ее любовь», — подумал он. На первом этаже в том же доме посудный магазин. Девушка протирает витрину. Ее тонкие пальцы уверенны и нежны. Она вопросительно смотрит на него. Что этот взъерошенный человек уставился на витрину?

Рядом кинотеатр. Перед входом вывешены фотографии — кадры из кинофильмов. Он стал рассматривать их, стиснув зубы — старая привычка, — так делал он прежде, когда решал геометрическую задачу. Чтобы задача имела решение, необходимо соответствующее условие… Но его задачу не вычертишь на бумаге… А если задачу нельзя решить, надо привести веские доказательства. «Я хочу выжить. Следовательно, задача имеет решение», — заключил он и почувствовал некоторое облегчение.

Кто-то, проходя мимо, внимательно посмотрел на него. У тротуара остановилась машина. На углу беседовали двое мужчин. Из магазина вышла женщина. Она чуть не столкнулась с ним. Ангелос отпрянул назад. Со всех сторон стекались люди, толкали, окружали его.

Позавчера Измини отпустила его, словно поняв, что не может поступить иначе, а он бросился бежать, сам не зная куда. Его испугал солнечный свет, внезапно настигший их, испугало настойчивое желание Измини удержать его. Он долго блуждал по городу и затем с удивлением обнаружил, что ничего не случилось. «Спасения нет», — решил он, продолжая разглядывать рекламы кинофильмов. Но тотчас возразил сам себе, что это глупая мысль. «Спасение в том, что я жив. Значит, конец еще не наступил». Он сосчитал свои деньги и вошел в кино. В переполненном зале было душно; одежда на нем быстро просохла. По окончании первого сеанса он купил пакетик жареного горошка. Когда во второй раз зажгли свет в зале, он спрятался в уборной, а как только начался фильм, занял место в другом конце зала. Он уснул и проспал половину фильма. Его разбудили выстрелы. На следующем сеансе он пытался следить за картиной, но его опять испугала пальба на экране, и он стал разглядывать своих соседей. Как только билетерша направляла фонарик в его сторону, он вздрагивал. Давая кому-то сдачу, она долго держала фонарик перед самым его лицом. Ангелос сжался в комок. «Извините», — сказала она ему и ушла. Когда опять зажгли свет, он наклонился, будто завязывая ботинок, и никто не видел его лица. «Зачем я порвал карты?» — подумал он. И сразу вспомнил, как плакала Измини, когда он рассказал ей эту забавную историю. Но тогда, как и теперь, ему некуда было идти. В том доме он чувствовал себя в безопасности. Если, играя в карты, он доходил до исступления, то доставал из кармана вырезку из газеты с сообщением о своем приговоре и продолжал играть. У него не было никаких документов, и эту бумажку, как удостоверение личности, он хранил в кармане пиджака. Потом он обзавелся еще одной вырезкой, где писали о расстреле двух человек, осужденных вместе с ним… Фильм глупый, но это не имеет значения.

Когда все встали, он понял, что кино закрывается, и вышел вместе с другими. Ночную улицу освещали фонари и рекламы, впрочем, без всякого смысла, потому что прохожих почти не было. «Я напрасно пугаюсь», — мелькнуло у него в голове, но он тут же почувствовал, как грудь ему словно сдавил железный обруч, стало трудно дышать. Он поспешил прочь с центральных улиц. «Должно быть, я допустил какую-то ошибку и поэтому оказался в положении отверженного».

По дороге ему попался строящийся дом, возведены уже были три этажа. Он отодвинул доски, загораживающие вход. Пробираясь между лесами, среди кирпичей и известки, он нашел лестницу и поднялся наверх. Он примостился в уголке на площадке. Уснуть никак не удавалось. Он встал, чтобы осмотреть недостроенное здание. Светящаяся реклама напротив помогала ему ориентироваться в темноте, обходить торчащие балки. «Когда же я построю дом?» Он обследовал, как делает это его коллега. Наконец он заснул, устроившись на досках, за мешками с цементом, которые защищали его от ветра.

Ушел он рано, до прихода рабочих. «Расчет должен быть точным от начала до конца, — думал он, стараясь хладнокровно проанализировать свое положение. — Нужен большой запас прочности, экономия материалов здесь ни при чем. Я должен продержаться по крайней мере до вечера четверга». Он оглянулся на бетонную коробку строения и уныло побрел, словно покидая что-то свое, родное. В такое же утро ранней весной 1948 года вели к месту казни двух человек, осужденных вместе с ним. Они тоже, наверно, оглядывались на каменную твердыню тюрьмы. Ангелос не знал их, но в бесконечные часы одиночества нередко пытался вступить с ними в разговор, объяснить им, что они не должны осуждать его за то, что ему удалось спастись. Он поплотней запахнул шарф и пошел дальше. «До вечера четверга», — мысленно повторял он, словно это означало до «будущего года».

Он пересчитал деньги. Хватит на то, чтобы два раза сходить в кино, и еще останутся три драхмы. На пакетик горошка в день. Вопрос решен, и он зашагал твердой походкой, как человек, имеющий перед собой определенную цель, — так по крайней мере привлекаешь к себе меньше внимания. Когда наконец открылось кино, он проскользнул в зал. И все повторилось в прежнем порядке; он менял место между сеансами, прятался в уборной, спал в зале. На этот раз картина оказалась более удачной. Вечером он пошел на ту же стройку. К счастью, вход не был забит. Озираясь по сторонам, он поднялся по лестнице. Он заметил свежие ямы, новые леса — работа продвигалась. До утра он не сомкнул глаз. Его мучил голод, но об этом не следовало думать. «Так, пожалуй, может пройти вся жизнь». Кино заменит игру в карты с майором. Завтра четверг. Уходя со стройки, он не обернулся, не взглянул на нее. На улице он с замиранием сердца ждал, что вот-вот опустится рука ему на плечо. Сегодня последний день, который он может провести в кино. У него больше нет денег на билет, останется всего лишь драхма.

Он старался не приближаться к конторе Измини. «Она непременно почувствует, как мне страшно. Нет, нельзя…» — думал он. Время шло, проносились машины, торопливо проходили люди. Ангелос замедлил шаг, вспомнив, что на нем нет носков и, когда он шагает быстро, видны его голые лодыжки. У него отросла борода. Веки у него смыкались, голова отяжелела, боль сверлила затылок, плечи поникли. «До четверга…»

Он опять пошел в кино. Сел около колонны, чтобы можно было на нее опереться. Вскоре погасили свет и зазвучала музыка. Он заснул в темноте. Вдруг его толкнул сосед.

— Вот увидишь, этот с бородавкой убьет того длинного.

— Почему? — спросил, подскочив от неожиданности, Ангелос.

— Так должно быть, иначе получится не картина, а чепуха.

— Ты что, смотрел уже?

— Нет. Но сразу понял. А ты что скажешь? Убьют его?

— Может, он спасется, — тихо ответил Ангелос. — Будет неинтересно, если его убьют, раз это ясно с самого начала.

— Нет, — не согласился сосед. — Будет так, как я говорю.

— Значит, убьют?

— Непременно. Что бы он ни делал, все равно ему крышка…

Сосед настаивал, что иного конца быть не может. Вероятно, он знал. Впрочем, в фильме ничего нельзя было изменить. Если бы Ангелос следил за сюжетом, он, наверно, давно бы разобрался сам. Жаль, придется пересесть. Ему неприятно, что этот человек с крючковатым носом и седыми курчавыми волосами верит в неизбежную смерть. Ангелос покосился на него — лет сорок пять, глаза глубоко посажены. Не отрываясь, смотрит он на экран, ждет, чтобы сбылось его предсказание. Ангелос тихонько ускользнул от него. Он побродил по залу и нашел другое место. Его опять стало клонить ко сну. «Может, он спасется», — подумал он, закрывая глаза. В темном зале все с тревогой следили, что будет с тем высоким парнем, которого хотят убить. Гудки машин, вой, топот, тяжелое дыхание и вдруг… тишина. Пока еще ничего не случилось… Опять крики и торопливые шаги. Тьма сгустилась, и Ангелос не в состоянии был открыть глаза. Одинокий, никому не знакомый… Его теснили, окружали кольцом, точно ждали его неминуемого конца. Нет, его конец не предопределен, как в фильме, он может быть и иным, совершенно неожиданным. «Я должен спастись. Я должен выжить, нет той истины, которая подло и коварно исключала бы это…»

Зал затаил дыхание; затем наступила разрядка. Ангелос заснул. По окончании сеанса он вышел в коридор и принялся рассматривать фотографии артистов на стене. Люди, которые курят здесь, вокруг него, знают, что произошло на экране. Он не может поднять на них глаза. Все внушает ему подозрение. Странные лица мелькают вокруг, кто-то тихо переговаривается, какой-то мужчина подошел и встал рядом. Уйти? На улице еще опасней. У него лишь одна драхма, но, вместо того чтобы купить, как он собирался, пакетик горошка у стриженного наголо паренька, торгующего также бисквитами и шоколадом, Ангелос подошел к телефону. Он попросил Измини. Вскоре он отчетливо услышал ее голос.

— Не пугайся… Я только хотел поздороваться с тобой… Я же тебе обещал, — тихо сказал он.

— Как ты? Где ты? — спросила Измини.

— Прекрасно. Все очень хорошо. Скоро я опять увижу тебя.

— Вечером, там же?

— Нет, не сегодня, сегодня нельзя… Понимаешь… Я только хотел узнать, как ты поживаешь… Позавчера ты, наверно, подумала… Но теперь у меня все в порядке… — И он прошептал в самую трубку: — Я люблю тебя по-прежнему. Да, да, я увижу тебя еще. Не огорчайся. Может быть…

— Что может быть? — встревожилась Измини. — Я тебя не понимаю.

— Случится что-нибудь хорошее…

— Говори ясней, что может случиться?

— Не сейчас. Мы потолкуем об этом в другой раз. До свидания…

— Будь осторожен, слышишь, будь очень осторожен… береги свое здоровье… До свидания…

— Спасибо тебе, — тихо добавил Ангелос и положил трубку.

Теперь у него не было ни драхмы. Он проскользнул опять в темный зал. «Потом посмотрю конец», — решил он, засыпая.

Удача, несомненно, порхает вокруг. Растянувшись в кресле, обитом плюшем, Андонис чувствует, что воздух насыщен обещаниями. Сверкающий паркет, толстый ковер, шторы, картины, люстры и, наконец, надутые физиономии присутствующих — все это верные признаки того, что он вступает в сферу больших дел. Лукис неожиданно известил его, что сегодня у него соберутся богачи. Андонис побрился, начистил ботинки, вооружился своей самой лучезарной улыбкой и поспешил на деловую встречу. Лукис представил его как знающего экономиста, и он не стал возражать.

— Хороший советчик многого стоит, — добавил кто-то.

В знак согласия Андонис благодушно улыбнулся и удобно устроился в кресле. Он вздохнул глубоко, с чувством облегчения, словно уже кое-чего достиг.

В ожидании, пока все соберутся, Лукис предложил выпить.

Он подал батарею бутылок и хрустальные бокалы на серебряных подносах. Все здесь народ денежный, с большими связями. Торговые соглашения, импорт, валютные операции. Каждый вечер они кутят, обмениваются любовницами и со скучающим видом небрежно называют баснословные суммы. Теперь перед этими господами открываются большие возможности. Они считают, что глупо утруждать себя, самим ломать голову, как извлечь прибыль, раз им ее и так преподносят. Их не интересует, каким путем приобретаются капиталы. «Пусть они придерживаются этого обыкновения, — думает Андонис, — и в ином случае… То есть не интересуются, есть ли у человека вообще капиталы…» Сидя в кресле, он терпеливо ждал, пока они кончат судачить о злоключениях какого-то рогоносца, по их мнению, очень забавных. Но веселой болтовне и возлиянию не видно было конца, и Андонис стал опасаться, что для серьезного разговора не останется времени. Большая удача попасть в такое общество. Можно век пробегать по городу, но этого так и не добиться. Всматриваясь в их лица, он никак не мог придумать, что бы такое им сказать, чем заинтересовать их. Поэтому он только вежливо улыбался. Один из богачей рассказывал о скандале в каком-то нью-йоркском ночном клубе, другой — об обнаженных красотках, потрясших его в Гамбурге. «А мне что до этого?» Беседа опасно затянулась, кто-то посмотрел на часы. Андонис внимательно слушал, и его лицо выражало попеременно то одобрение, то изумление. Затем он как бы между прочим вставил, что жизнь его до сих пор была лишена всякого смысла, раз он не имел никакого представления о новом оснащении для яхт; а им обзавелся сын того фабриканта, который уже много лет содержит какого-то чудаковатого политика и каждое утро посылает самолетом цветы одной лондонской балерине. «Ей так нравятся гардении!..»

Наконец скрепя сердце они решили перейти к серьезному разговору и сразу загрустили, словно это было скучное, но неизбежное приложение, от которого надо было как можно скорей отделаться. Они ждали с бокалами в руках. Лукис кивнул Андонису, и тот заговорил. Откормленный тупица, что сидел напротив Андониса, слушал его, раскрыв рот. Андонис прочел им целую лекцию о прибыльных оборотах капитала за последние годы, с точностью определил цели и начертал перспективы — дождь чисел и статистических данных… Какая осведомленность! И не пустая болтовня, а точные неоспоримые факты! Он ошеломил их, лишил дара речи тонким последовательным анализом техники получения бешеных прибылей — все одновременно улыбнулись — и перешел к детальному рассмотрению следующего явления: как при существующей системе экономический шантаж влияет на успех финансовых операций. Богачи сияли, как распустившиеся розы, и чем больше углублялся Андонис в расчет возможной прибыли, тем шире расплывались их физиономии, наивно розовые, точно ягодицы новорожденного. Какая удача!

— Нам нужно отчаянно много денег, — ввернул он, и все, словно это было веселой игрой, с восторгом подхватили:

— Нам дадут… Мы получим в кредит. Это проще простого… — Кажется, они и в самом деле не прочь принять его предложения. Они представят скромную смету, предположим, какой-нибудь стройки и таким образом обойдут своих конкурентов. А после окончания работ получат крупную сумму на затраченные сверх сметы дополнительные расходы. Затем речь зашла о больших конкурсах. Прекрасно, изумительно!

В спасительном портфеле было все что угодно. Андонис покосился на Лукиса: тот явно гордился им. «Последняя цена акций на лондонской бирже…» Рассуждая о вопросах импорта, Андонис окончательно сразил их. Итак, деньги сами потекут к ним в карманы, как вода в канаву. «Но вы должны немедленно начать действовать, пока двери перед вами широко открыты». Они согласились. Эту встречу организовал Лукис, у которого, кажется, карманы набиты не так туго. Ему поручили подготовить вопрос, а он передал Андонису стопку спутанных бумаг, чтобы тот разобрался в них. И Андонис из кожи лез вон, показывая этим господам, что такое правильный экономический анализ. Его рассуждения ослепили их, все поверили, что он «специалист». Несмотря на усталость, речь его лилась свободно, и он рассыпал блестки ума, обнаруживая глубину своих познаний. «Как получается прибыль — дело известное, так что вам нечего задаваться», — думал он, не замолкая при этом ни на минуту. Он доказал, что знает, как это делается, хотя сам и охотился за каждым грошом. В таком глубоком, мягком и надежном кресле идеи рождаются в изобилии, глаза блестят, и одна мысль опережает другую. В горле у Андониса пожар, он отпил воды из хрустального бокала. На него повеяло ветром удачи. Отныне все зависит от его способностей. Возможно, он выиграл игру. И чтобы не оставалось ни малейшего сомнения, он перешел опять в атаку и обрушил на них град цифр, так что они не успели даже дух перевести. Пошлины, транспортные расходы, мировые цены, конъюнктурные колебания цен — все это полезные и существенные сведения.

— А вы какого мнения? — спросил Андониса господин с усиками.

— Мое дело предложить, а ваше — решать…

Затем, переговорив между собой, господа пришли к выводу, что им нечего беспокоиться о капиталах. Все будет в порядке. В конце концов, подмажут кого надо. Такие мелочи нисколько не обременят их. И вообще вся эта затея похожа на увлекательную игру. Тут они вспомнили о содержателе четырех игорных домов, который доставлял девушек, куда бы ни потребовали клиенты. И потом принялись болтать о каком-то запутанном деле с малолетними девочками, фотографиями, кражами, подлогами, насилиями и прочими весьма пикантными подробностями. Андонис понятия не имел о подобных вещах, ведь они не были связаны с экономикой. Он закрыл свой портфель, чтобы никому не попались на глаза образцы, необходимые для постылой работы торгового агента.

Серьезный разговор разладился. Вечером господа будут играть в карты. Андонис попытался вернуть их к прежней теме и пустился рассуждать о том, какую прибыль приносит техническое предприятие. Один из присутствующих, инженер, воодушевился и стал убеждать прочих, что расчеты Андониса абсолютно правильны.

У сына фабриканта возникли сомнения: своевременно ли сейчас пускать в оборот значительные суммы, раз война не за горами — об этом он слышал от своего отца.

Андонис вскипел. Какая чепуха! И он заговорил о людях, которые извлекают выгоду из общей паники. Это пропаганда для наивных масс, она не должна влиять на тех, у кого капиталы.

— Мы можем с уверенностью делать ставку на мир. И не просчитаемся, — убежденно заявил он.

Но вопрос оказался исчерпанным, как только господин с усиками напомнил им, что придется кому-то доверить деньги для ведения дела.

Инженер предложил:

— Нам нужен энергичный человек, который бы организовал все… Остальное пустяки…

Андонис на секунду растерялся. Вот она долгожданная минута!

Он привстал, весь трепеща от многолетнего ожидания, и, затаив дыхание, посмотрел всем по очереди в глаза. Ничем не нарушаемое молчание длилось целую вечность. Их лица были непроницаемы, губы упрямо сжаты, намерения скрыты. Андонис выклянчивал у них последнее слово, пытался взглядом вырвать спасительную санкцию.

— Как только мы найдем такого человека, мы сможем начать действовать, — продолжал инженер.

Опять воцарилось мучительное молчание. Немигающие глаза, лоснящиеся физиономии, мертвые пальцы — инертность. Андонис предпринял последнюю попытку выбраться из этого тупика.

— Я! Я тот, кто вам нужен, — твердо произнес он.

Но опять никто не раскрыл рта, будто не слышал его.

— На сегодня хватит, — сказал какой-то безликий человек. — Этот вопрос мы решим в другой раз…

Они не двигались с места, ощущая приятное головокружение при мысли о делах, сулящих большие деньги. Им надоело слушать и разговаривать. Андонис, вконец убитый, не покидая кресла, пытался заручиться обещанием, что продолжение последует. Он смотрел с бесконечной грустью на хрустальные бокалы, ковры, окурки и свой портфель, стоявший на полу. Осушив залпом бокал крепчайшего напитка, он сказал:

— Я вас ничем не связываю. Я изучил данные и познакомил вас с рядом вопросов. Вот что я проделал… Видите ли, мы относимся к столь различным категориям людей…

Лукис учуял опасность в повороте мыслей Андониса и, прервав его, ловко перевел разговор на актуальную тему о ночных клубах. Он рассказал анекдот, и все рассмеялись.

— При неразвитой экономике власть в руках «посредников», а не тех, у кого капитал, — не унимался Андонис. — Современные предприятия уже отвергают классический, но медленный способ накапливания прибавочной стоимости… Они стремятся сосредоточить в своих руках все национальные богатства…

На него пахнуло холодом. Пропустив мимо ушей его слова, господа продолжали смеяться над анекдотом. И Андонис лишился дара речи.

— Рад был познакомиться с вами, господин Стефанидис, — сказал ему официальным тоном господин с усиками.

— Надеюсь, мы еще встретимся, — пробормотал сын фабриканта.

— Когда? — с волнением спросил Андонис.

Эти люди, лишенные индивидуальности — все на одно лицо, — друг за другом проскальзывали в коридор. Ни малейшего обещания, никакой надежды. А ведь они смотрели ему в рот, пока он говорил. Должен же кто-нибудь сказать ему хоть слово, он готов принять любое объяснение их холодности, чтобы утешаться им в трудные минуты жизни, а их впереди немало. Он стоял в стороне, не решаясь уйти. К двери направились еще двое. Кто они такие? Наконец остались лишь Лукис и инженер Рапас, единственный его союзник.

— Мы с вами можем договориться, — обратился инженер к Андонису.

— Я непременно зайду к вам, — ответил Андонис, ощутив сразу прилив бодрости. — В ближайшее время.

Потом он попрощался с ним вежливо, но чуть развязно, тоном человека, которому приятно было встретить понимающего собеседника. Значит, все кончено? Не помня как, он очутился на улице и на этот раз не знал, куда направиться.

На улице Кораи он встретил Федонаса Яннопулоса.

— Я все жду твою статью… Хочу поместить ее в ближайшем номере.

— Ты получишь ее через несколько дней, — пообещал Андонис.

— Что тебе стоит написать три странички? Ты же дока в этих вопросах. Сколько раз я тебе говорил, ты должен посвятить себя теоретическим исследованиям.

— Ты так считаешь? Я тоже хочу, но…

— Ну, я жду.

— Ладно. Послезавтра я зайду к тебе. До свидания.

Яннопулос издает экономический журнал, который не пользуется большим спросом, но дает ему возможность завязывать знакомства. Андонис подумал, что имеет смысл опубликовать там статью. «Непременно закончу ее сегодня вечером», — решил он.

В полдень Измини легко взбежала по винтовой лестнице и, не отдавая себе отчета, спросила Лукию, вернулся ли ее отец. Та впилась в нее глазами и ничего не ответила. С того вечера, как Измини виделась с Ангелосом, она избегала Лукии. Она вернулась тогда на рассвете промокшая до нитки, быстро переоделась, вытерла волосы и ушла в контору. Весь день ее знобило, а к вечеру у нее поднялась температура, но она никому не сказала об этом. Теперь ее наполняла глубокая радость. Она знала, знала, что Ангелос жив и даже любит ее; эту уверенность впитали ее глаза, руки, волосы, одежда. Но мысли у нее путались и колени слабели, стоило ей подумать, что Ангелос в опасности. И все-таки легче было переносить эти волнения, чем немое молчание, терзавшее ее столько лет. Она больше не ощущала щемящей боли в сердце, безотчетной тревоги, не имеющей ни начала, ни конца. Она его видела, обнимала и целовала. Только странно, что Ангелоса в тот вечер не покидал страх. И сегодняшний звонок подтвердил это. Тем лучше, он будет осторожнее. Сейчас ни к чему удальство. А что бы чувствовал любой на его месте?

Сегодня после работы она ходила по просьбе господина Харилаоса к агроному, старому другу Ангелоса, чтобы уточнить у него некоторые важные даты. «Так мы докажем его алиби, — сказал ей господин Харилаос. — Он не может нести ответственность за то, что ему приписывается в обвинительном акте». Измини разыскала агронома в бюро путешествий, где он служил — давал иностранцам различные справки. Когда она заговорила с ним об Ангелосе, он удивился.

— И вы тоже? Вчера приходила какая-то дама и спрашивала меня, не вижусь ли я с ним и где можно его найти. Представилась мне как его сестра… В чем же дело? Вы кто такая?

Подошли два иностранца, и агроном стал объясняться с ними по-французски. Измини ушла. Значит, Лукия ходит по знакомым Ангелоса, расспрашивает их о нем. Надо попросить отца сделать ей строгое внушение, пусть поймет наконец, насколько опасны эти ее расспросы.

Вечером Измини вышла полить цветы. Нужно сохранить их. Когда-нибудь дом вновь оживет, и как обрадуется Ангелос, убедившись, что все верили в его возвращение.

Пришел господин Харилаос.

— У него все в порядке! Он звонил мне сегодня! — воскликнула Измини, обнимая его.

Госпожа Иоанна тотчас спросила, сам ли он звонил, какой был у него голос и что он сказал. Отец пристально посмотрел на Измини, чтобы проверить, правду ли она говорит. Разве он не убеждал их, что видит сына? Но при этом он вынужден был глядеть в пол или делать вид, что чем-то занят, потому что он боялся, как бы его не выдали глаза. А у Измини был открытый взгляд, ясно, что она не собирается ничего скрывать. Он еще раз внимательно посмотрел на нее — можно ли ей верить — и спросил:

— Ему угрожает опасность?

— Он говорит, что у него все в порядке.

Госпожа Иоанна хотела знать, где он пропадал столько лет, почему не послал им ни одной весточки, и сетовала, что он забыл ее.

— Как это сынок не боится ходить по улицам…

— Он сказал мне всего несколько слов… Передал привет, надеется скоро…

— Как его моральное состояние? — продолжал расспрашивать господин Харилаос.

— Отличное, как всегда, — ответила Измини.

— А мне он показался каким-то пришибленным, больным, — вырвалось у Лукии. — Его точно пробирал озноб, он ежился и испуганно озирался по сторонам…

— Что?

— Да, я его тоже видела! Он был в узком черном пальто, шея замотана шарфом. Небритый, голова втянута в плечи…

— Значит, ты его видела?!

— У меня тоже есть свои тайны. Вы разве делитесь со мной, — с горькой улыбкой бросила, уходя, Лукия.

Мотоцикл долго трещал на улице. Погасив свет, Алики пряталась за занавеской. Периклис ждал, не заглушая мотора. Хотя этот гул настойчиво призывал ее, Алики собрала все свои силы, чтобы не выйти. По-видимому, Переклис потерял терпение: мотоцикл неожиданно тронулся, подняв невообразимый шум, и вскоре скрылся за углом.

Но через некоторое время он возвратился. Алики не открыла окна. На улице появилась Лукия. Бросив взгляд на Периклиса, она повернула к воротам.

— Значит, это ты устраиваешь здесь такой шум?

— Мадемуазель, я вам мешаю? — галантно осведомился Периклис.

— Конечно, ты никому не даешь покоя…

— Извините… Но что мне делать?

— Скажи своей девушке, чтобы выходила поскорее… Она тебя подвела сегодня?

— Я жду приятеля…

Лукия подошла поближе. С любопытством оглядела машину и как бы между прочим спросила:

— Быстро идет?

— Да, когда мне нужно… Хотите, прокачу, — предложил неожиданно Периклис. Лукия засмеялась. — Вот увидите, как здорово.

Недолго думая, Лукия села на заднее седло и сказала: — Поехали.

Мотоцикл помчался по направлению к Дафни. Лукия вся сжалась. Ветер свистел у нее в ушах. Они летели так быстро, что все вокруг мгновенно уменьшалось, оставалось далеко позади, таяло в ночи. Неизменным был лишь гул мотора, и все время перед ней маячила спина этого незнакомого парня. Под колесами ровной сверкающей лентой протянулась мостовая. «Совсем не страшно… Всегда я была одинокой», — думала Лукия. Она не могла больше жить у отца. В этом доме было хуже, чем в провинции. Лукия успела повидать на своем веку столько убогих провинциальных площадей, затхлых кофеен с подслеповатыми лампами, столько непролазных дорог с густой, засасывающей грязью. И рядом с Лукией неизменно находился педантичный ворчливый учитель, которого вечно клонило ко сну. «Ну и что особенного в том, что я решила прокатиться на мотоцикле? Ведь никто не хочет составить мне компанию!» Спросил ли хоть раз кто-нибудь ее, как она прожила все эти годы? В отместку она ничего не расскажет им о провинции. Сегодня она ходила в кино, видела замечательный фильм. Но она не поделится с ними своими впечатлениями. Впрочем, никто и не спросит ее ни о чем…

— Быстрей! — закричала она Периклису.

Дома попадались все реже, была уже глубокая ночь. «Больше всего я люблю того, кого потеряла», — подумала Лукия. Она никогда не жаловалась. Слезы — это признак слабости, покорности. Что ее ждет дома? Расстроенная мать, молчаливый отец, приговоренный к смерти брат и Измини. Те же вещи в комнатах, но только состарившиеся, те же слова, то же тягостное молчание. Разве и раньше она не чахла в этом доме? Отец изучал судебные дела, Ангелос готовился к экзаменам в Политехническом институте — не шуми, не пой… И вечно замкнутая Измини. Но о чем они часами шепчутся с отцом? Об Ангелосе, все время об Ангелосе! И когда он учился, и когда ушел в горы, и теперь — все время говорят о нем. Неужели так живут и другие семьи?..

Периклис сбавил скорость. Они поравнялись с темным сосновым лесочком. Лукия слышала, как ветер гудел среди деревьев. Где-то вдалеке мелькали огоньки, словно качались на волнах.

— Вам здесь нравится? — спросил Периклис.

— Поехали дальше, — приказала Лукия.

Периклис повиновался. Ради знакомства он доставит ей это удовольствие.

Прекрасно лететь стрелой! Как сбросить с себя всю грязь, чтобы легче дышалось? Ее муж Костас всегда клюет носом и часами распрямляет оставшийся на лбу завиток, чтобы прикрыть им свою плешь. Кто на него смотрит? Через несколько дней он приедет в Афины хлопотать в министерстве о повышении в должности. И Лукия должна будет возвратиться вместе с ним. Возможно, его переведут в другой город. «Ну и что? Я потеряла все, но никто об этом не узнает». Как и в оккупацию… однажды пронзительно завыли сирены. Василис — он жил с матерью в их доме — прибежал к ним. Он и Ангелос были странно возбуждены, то и дело нервно смеялись. Отец хранил молчание. Лукия, нахмурившись, забилась в угол. Новая беда… В то лето Лукия окончила гимназию, и отец спросил ее как-то вечером: «Будешь сдавать на филологический?» От изучения судебных дел у него пухла голова. Подняв очки на лоб, он прикрыл руками глаза, чтобы они немного отдохнули. «Нет, мне это не по душе», — ответила Лукия. «Что же тебе по душе?» — «Танцы», — твердо сказала она. «Нет, только не это, подыщи что-нибудь другое», — отрезал судья и опять склонился над документами. В ту осень начался голод, и Лукия так и не нашла ничего, что было бы ей по душе. Она купила балетный тренировочный костюм — до сих пор он у нее хранится — и делала упражнения, когда никого не было дома. В то время к ним стали приходить новые люди, друзья Ангелоса; они запирались у него в комнате и подолгу беседовали. О чем? Они проскальзывали в комнату и закрывали за собой дверь. Уходили они молча, по двое, оставляя после себя клубы дыма и ворох бумаги, которую Ангелос немедленно сжигал. «Твои друзья совершенно не воспитаны, никто из них даже не представился мне», — жаловалась мать. Она хотела, чтобы они посидели в гостиной, поболтали, привели с собой родителей, чтобы можно было всем вместе «приятно провести вечер». Только блондин в очках, Алькис, который уходил всегда через черный ход, раза два улыбнулся Лукии и перекинулся с ней несколькими словами. «Спокойной ночи», — сказал он ей однажды и задержался на лестнице. «Спокойной ночи, Алькис», — ответила Лукия. Больше он не приходил. Позже она узнала, что его арестовали и вскоре расстреляли. И тогда она поняла, насколько необычными были бесконечные споры за запертой дверью. Весельчак Василис, как только переступал порог дома, тут же свирепо кричал: «Я зверски голоден!», в то время как другие оставались всегда серьезными и хранили молчание. Он вечно шумел, приподнимал крышки кастрюль, проверяя, что готовит госпожа Иоанна, и на прощанье часто повторял с веселым смехом: «У нас много работы. Мы хотим, видишь ли, во второй раз сотворить мир». И самое удивительное, что он верил в это. Однажды вечером Лукия пошла вместе с Ангелосом и Василисом узнать результаты экзаменов в университете. Они зажигали спички, чтобы рассмотреть список на доске, огороженной проволокой. Было ветрено, и спички гасли. Наконец, Лукия первая прочла со вздохом облегчения: «Василис Димитриадис» — и закричала, чтобы они посветили ей еще. Она весело запрыгала, но вдруг, став серьезной, пожала руку Василису. «Поздравляю, доктор». После того как оба юноши сами изучили список, Василис сказал, что угостит их пивом. С того вечера его звали «доктором», и Василис не скрывал своего удовольствия. Мать всегда оставляла тарелку супа для «доктора», господин Харилаос обращался к нему за советами, когда у него пошаливало сердце.

Как-то Лукия сильно простудилась. Позвали Василиса посмотреть ее, и впервые он пришел к ним серьезный, с портфелем в руке. Когда он вооружился стетоскопом, чтобы прослушать Лукию, она вынуждена была расстегнуть рубашку. Он осторожно передвигал холодный как лед инструмент по ее груди, пылавшей от жара. Он едва касался Лукии пальцами, а его лицо на этот раз было напряженным и озабоченным. Потом он сделал ей в руку укол и вытер ладонью пот с ее висков. Он приходил каждый вечер. «Как себя чувствует моя пациентка?» — спрашивал он госпожу Иоанну. Чтобы проверить, нет ли у нее температуры, он притрагивался к ее лбу, но это легкое прикосновение напоминало ласку…

— Ты что остановился? — сердито набросилась Лукия на Периклиса.

— Посидим немного, здесь не ощущаешь ветра…

— Поворачивай обратно, — строго сказала она.

— Но здесь чудесно…

— Сейчас же едем назад.

Периклис не стал настаивать. Перед ними простирается густой лес. Может быть, и он побоялся углубляться в чащу с незнакомой женщиной.

— Тогда зачем мы приехали сюда? — спросил он.

— Назад! — закричала Лукия.

Периклис развернулся, и на спуске машина понеслась с невероятной скоростью. Лукия прямо держала голову, глаза у нее резало от ветра. Кто ее любит? Никто никогда не поинтересовался ее мнением, не обратился к ней за помощью. Значит, она должна всем доказать, что ей нравится одиночество… Представляя Костаса своему отцу, она словно спрашивала его: «Теперь ты доволен? Может быть, так лучше?» Все было кончено. Ангелоса осудили, в один прекрасный день они узнают, что приговор приведен в исполнение… Василис исчез. Лукия остановила свой выбор на Костасе и на провинции. Она даже делала вид, что рада… А теперь ей хочется иногда отвлечь их от горьких мыслей, и ее не задевают их сердитые взгляды. За свое прежнее упрямство она сейчас дорого расплачивается. Она не представляет себе, сколько еще это может продолжаться; ей надо самой разобраться во всем. Она должна принять решение до приезда Костаса. Лукия чувствует, как глубоко она завязла в провинциальной грязи. А прежде ей казалось, что она может порхать, летать. Да, как на той вечеринке, куда ее пригласил «доктор». Они танцевали, шутили, и вдруг Лукия начала вальсировать одна посреди комнаты. Как она отважилась! Все посторонились. Она ничего не видела вокруг и сияла от счастья, порхая под музыку. Ей восторженно аплодировали. Единственный раз в жизни познала она успех, ощутила сладостный трепет в груди. Все просили ее повторить, но кто-то вспомнил, что скоро комендантский час. По улице прошел патруль. Через несколько дней нагрянула полиция — хотели арестовать Ангелоса, но он по крышам пробрался на соседний двор и убежал. Больше Лукия никогда не танцевала. Василис перестал ночевать дома, а вскоре совсем исчез. Затем Ангелос ушел в горы. Об этом торжественно сообщил им однажды вечером отец. По-видимому, Измини тоже многое знала, но скрывала от них. Дом опустел. И настала пора новых забот. До танцев ли было?.. Мало изменились ее близкие и за многолетнюю разлуку.

— Стой! — крикнула она Периклису.

— Почему?

— Стой! Я хочу сойти.

Периклис резко затормозил, и Лукия спрыгнула с мотоцикла.

— Я пойду одна…

Периклис посмотрел на нее с улыбкой и пригладил усики.

— Не хотите?.. Прекрасная прогулка, не правда ли? Ну что ж, в другой раз познакомимся поближе…

— Поезжай.

Лукия перескочила через канавку рядом с шоссе и скрылась в темноте.

Кофейня на углу закрылась, иначе это была бы не кофейня. Ночью все закрывается, окна, двери, веки. Лишь асфальт все тот же, блестит, чтобы люди знали, что он сделан из смолы. Его натруженная спина устала от ног и колес, которые целый день попирали его. Натрудилась вдоволь и мостовая, как все, что существует. Вот прошел последний автобус. Потом мостовая свернется в клубок или привольно раскинется, как ей заблагорассудится. Топот ног стал реже, двери затворились, и все угомонилось в своей бесконечной неустроенности. Светящаяся вывеска на магазине приподняла с улицы завесу ночи, и мгла теперь стала как кровля, укрепленная над головой. Там, выше, ночь в ее космической беспредельности. Но вывеска тоже хочет спать. И пальто на тебе устало, ждет, когда его повесят на вешалку. Вокруг все то же, только чуть постарело. Даже камни поистерлись со временем. А ты после стольких лет отсутствия, после длинного путешествия вернулся чужой на те же самые улицы. Все, что бы ни пытался ты делать сегодня, должно было произойти вчера, давно. Ты очень отстал, тебя застигла ночь, ты чуть не погиб. И ты не можешь это восполнить. Вероятно, завтра, да, завтра… Помнишь, как ты пустился в путь? Нет. Но у камней не отнимешь их прочности и долголетия. Они такие близкие, что, если бы тебе не было так страшно, ты мог бы пошептаться с ними, нежно коснуться пальцами их трещин, куда набилась пыль. От них ты узнал бы больше о самом себе. Двери в этом квартале ненадежные, дощатые, и прослушиваются разговоры соседей. Комната темная, только на стену падает несколько скупых лучей от уличного фонаря. Почему не страшно тем, кто шагает в ночи? Погруженные в мечты и думы, люди возвращаются к себе домой, и веки их еще на улице смыкаются в дреме. Ты считаешь прохожих. Кто-то остановился у ворот. Шаги замерли, потом стали приближаться. Кто это возвращается в такое позднее время? Все спят. И когда вдруг вспыхивает какой-то слепящий свет, тебе кажется, что ты в бреду. Ты вспоминаешь, что когда-то все сны не умещались у тебя в глазах, и те, которых было в избытке, сбегали, как слезы. И тогда тебя лихорадило, все перед тобой вертелось, и ты пьянел от какого-то сладкого гула. Перепутья дорог кажутся порой беспорядочными, запутанными, страшно запутанными, словно они без конца перемещаются. Так и ты, вертишься в кровати, преследуемый кошмарами. Но ты никогда не сбивался с дороги. Если только сам не хотел сбиться. Чаще всего ты находил свою дверь, точно она долгие годы ждала тебя.

Статис закончил работу в обычное время и остановился на минутку в дверях типографии. Пробравшись между рулонами бумаги, сваленными у входа, к нему подошел молодой журналист Панделис и похлопал его по плечу.

— Как, Статис, моя статейка?

— Статья хорошая. Но опять слишком длинная. Почему вы до сих пор здесь?

— Да так, задержался сегодня, — ответил молодой человек. — Меня, видишь ли, ни на секунду не оставляют в покое. Беги сюда, ступай туда, в лепешку расшибись, но напиши что-нибудь сенсационное. И постоянно ворчат. Говорят, ни один мой репортаж до сих пор не был потрясающим. Ничто не производит на них впечатления. А Николаидис спрашивает меня каждый вечер: «Ну-с, господин коллега, сегодня ты принес что-нибудь сногсшибательное?» Физиономия его кривится, как только я называю тему. Где мне найти что-нибудь сногсшибательное, если ничто не производит на них впечатления? Я хочу напасть на такую тему, которая поразила бы их.

— Все поразительно, — сказал Статис.

— Тебе известно что-нибудь такое?

— Многое.

— То есть? — удивился журналист.

— Все поразительно, если только вдуматься.

Молодой человек принял это за шутку и рассмеялся. Он не терял надежды напасть на сенсационный материал.

Улицы по ночам неизменны. Лоснится мостовая, изборожденная трамвайными рельсами. Магазины с опущенными решетками, на углу ряд тележек, привязанных цепями, пропущенными через колеса. Высокие чахлые эвкалипты на маленькой площади и замызганные плиты на тротуаре перед бакалейными лавками. Прошлогодние афиши на фасаде летнего кинотеатра, киоск, пекарня, темная фабрика, и дальше железная дорога. Статис считал фонари, чтобы не ошибиться, где свернуть. И сегодня новости со всех концов света отлились в свинцовые литеры; металл застыл, и получились сообщения. Война в Индокитае, обсуждение берлинского вопроса, водородная бомба над головой. Демонстрации, требования рабочих и опять атомная паника, безработица и политические брожения…

Когда Статис подошел к своему дому, занялась заря. Он миновал двор, перед дверью пошарил рукой по стене, но ключа на гвоздике не оказалось. Он вспомнил все и открыл дверь. В комнате на стуле сидел человек. В полутьме Статис едва различил его лицо. Он повернул ключ в двери и прошептал:

— Добрый день, Ангелос.