Глаза войны

Глава 21

Едва начав читать и разбираться, сражу же понял, что рукопись содержит в себе бесценные отрывки и эпизоды окопной правды. Стиль изложения и мысли говорили о Родионе Фёдоровиче, как о человеке, который не просто многое видел и пережил, но и после войны довольно глубоко изучал операции, в которых был рядовым участником, искал ответы, анализировал. Из текста следовало, что воевать он начал осенью 1941 года в дивизии московского ополчения, а в 235-ую стрелковую попал уже позже.

Местами текст был плохо читаем, иногда терялась смысловая связь, так как было много правок, а иногда записи были представлены в виде очерков, без начала и конца. Видимо человек просто не мог спать ночью, просыпался и писал, выплескивал на бумагу свою боль и память. Цельных и длинных отрывков тоже хватало:

18 ноября 1995г.

«Вот слушал давеча передачу про ополчение московское под Вязьмой в сорок первом, такая брехня, однако. Чушь несусветная. В каком ПТУ, интересно, готовят историков, которые такие телепрограммы верстают? Накипело, как послушал так будто стакан рыбьего жира хлебанул, воротит.

Их послушать, так под Вязьмой только одно ополчение и сражалось, Сталин лично послал всех интеллигентов танки скрипками останавливать, так что ли получается? Врут негодяи и не краснеют. Ну ничего, не вымерли мы все ещё, не всем шурупы можно в голову вкручивать и врать оголтело. Если бы не был сам в том ополчении, так может тоже бы верил сволочам этим.

Судьба штука такая, мог ведь сразу Ленинград защищать или помереть там с голодухи, кто знает, но вышло иначе. Отец в июле на фронт ушёл, от него ни слуха, ни весточки. Я же бегал пороги военкоматов оббивал, меня не брали, 18 лет только осенью исполнялось. Реветь хотелось от досады, почти все друзья с моего двора уже ушли, а я болтался, слушая сводки совинформбюро и встречая мать с работы.

Руководство страны и горисполком Ленинграда понимая, что дело принимает дурной оборот и немец всё ближе подходит к городу, начало эвакуацию части предприятий города и области, а также особо ценных технических специалистов. Под категорию таких специалистов попала и моя мать, в связи с нехваткой специалистов на одном из предприятий уж эвакуированных из Украинской ССР она получила направление в Москву. Эвакуироваться успели в последние дни августа 1941 года, когда вокруг Ленинграда уже сжималось кольцо блокады.

В Москве нам выделили комнату в коммуналке, тогда в столице много жилплощади было свободной, к осени особо нервные бежали из Москвы, предрекая скорый крах и взятие Москвы немцами. Мама сразу же вышла на работу, а я опять остался предоставлен сам себе и своей идее любыми путями попасть на фронт. Думал с батей там встречусь, думал фронт не такой уж и большой, ну дурак, чего тут сказать. Не встретился, конечно.

В сентябре у меня появился козырь, который военкомату уже было нечем крыть, мне 20 числа исполнилось 18 лет, и я уже был готов на любые подвиги и планировал лично пристрелить Гитлера.

Так я собственно и попал в 8-ую дивизию народного ополчения, которая формировалась на Красной Пресне.

Кого там только не было и вчерашние школьники, как я, и рабочие «сахарного завода», и дирижер из московской консерватории, преподаватели вузов, научные работники. Командиры не кадровые, точнее кадровые, но уже давно ушедшие в запас, некоторые вообще мало что знали о методах ведения современной войны.

Народ был пёстрый, народ был разный, либо те, кто имел бронь, либо те, кто раньше был негоден к строевой, или те, кто не успел раньше попасть в силу малого возраста, как я. Дивизия эта была далеко не первой, уже много наформировали, не ожидало руководство, что столько народа отзовётся и кинется на защиту Москвы.

Позже, я читал о том, что думали наберут от силы тысяч 200, а в итоге в ополчение записалось более 400 тысяч. Вдуматься только, четыре сотни тысяч, это же почти 12 стрелковых дивизий ополченцев сформировали от Ленинграда до Москвы. В Москве, что - то около 160 тысяч было набрано, в их числе и я.

По правде сказать, прибыл я в дивизию позже гораздо, в составе маршевой роты, они с августа уже пластались на фронте и к октябрю там был серьезный недобор народа. Со стрелковым оружием был порядок, даже перебор был, как в сказке про «Мальчиша Кибальчиша», когда «винтовки есть да держать некому».

В передачке этой гадкой, про ополчение, которую я слышал, говорили, что были почти невооруженные. Чушь собачья. Ну хотя, хрен его знает, когда уходили на фронт может и была нехватка оружия, нечем было вооружать, не рассчитывали на такое число добровольцев, дали что было.

На фронте же оружия было в достатке, разжились трофейным, да от своих разбитых и выходящих из окружения частей чего - то досталось.

Когда я прибыл в расположение то и дивизия называлась уже просто «8-ая стрелковая», без всяких приписок в виде слова «ополчение», видимо уже успели себя проявить, доказать, что достойны воевать почти наравне с кадровыми.

Народ не унывал, настроение у людей было более-менее приподнятым, говорили, что на днях они окружили и расколошматили небольшой немецкий толи десант, толи какую – то моторизованную группировку, уже и не помню.

Сейчас все норовят ткнут рожей в грязь Сталина и ставку верховного главнокомандования, якобы этот он недоглядел, это он просчитался и полез на ежа голой жопой, против немецких танков бросил ополченцев. Почему все вокруг стали дураками, когда я успел пропустить этот момент?

Ещё в 60-ые годы чёрным по белому писали, участники событий, что не ставки это был просчёт, а генералы, руководившие фронтом жидко обделались. Там на минуточку был целый фронт и две армии,16-ая и 19-ая, но почему - то Будённый и Конев решили, что немцы будут бить в стык между армиями и ждали удар именно там, а ставка верховного главнокомандования их ещё в сентябре предупреждала, что немцы будут наносить удары в обхват, будут в клещи брать, к слову все директивы те сентябрьские сохранились.

Но зачем читать, зачем анализировать, лучше открыв рот слушать брехунов этих.

Ну а тогда, так и получилось, что фронт был прорван, а в бреши хлынули немецкие танковые группировки, задерживать которые кроме ополченцев больше было некому. Мы и стали той самой «голой жопой», которую бросили на «ежа».

Но успел я застать один удачный бой, по сути это и был последний бой нашего ополчения, в нашем исполнении, немцы бросили в прорыв авангард, разведку, усиленную бронетранспортерами и легкими танками. Они были уверены, что фронт прорван на всю оперативную глубину и перед ними вообще никого нет и поэтому решили сократить путь и выйти на большак через густые перелески.

Немец торопился, время для них имело решающее значение, они хотели закончить войну осенью. Если бы не их наглость и уверенность, их техника бы с роду в лес не сунулась. Там мы их и приняли, окопались по-быстрому и ждали в утреннем тумане, в том тумане и смерть многие из нас приняли.

Жгли их бутылками, гранатами, рассеивали и сдерживали пехоту огнём. Сколько пожгли? Не знаю, врать не буду, но фрицам хватило, чтобы остановиться и откатиться назад. Сутки мы выиграли, немец ждал подхода основных сил.

Из перелесок вышли единицы, от моего батальона может человек 30 осталось. Сколько осталось от полка не знаю, а от дивизии тем более. Силы были рассеяны, централизованное управление к тому моменту было слабым, по большей части потеряно. В следующие дни нас просто убивали.

Методично, со знанием дела, вбивали грязь артиллерией, мешали с землёй авиацией. Всё разбито, всё вокруг горит. Избы, машины, повозки.

Кто - то пытается воевать и организовать стихийные очаги сопротивления, другие бегут непонятно куда, даже толком не знаю в какую сторону из окружения прорываться, третьи дохлую лошадь ножовкой разделывают и жрут чуть не сырую с голодухи, потому как на дым от костра немец сразу минами засыпает.

Вот такая вот агония, вот такое вот безумие. Всё слилось в один нескончаемый день, ощущение времени ушло, где-то потерялось. Интеллигенция и вообще люди зверели на глазах, одни бросали раненных, оставляя из в воронках, бросая ещё живых товарищей под гусеницами немецких танков, другие наоборот сплачивались, становились как братья, отстреливались в одном тесном окопчике до последнего, так и умирая, привалившись один на другого. По-разному было. Страшно было.

Я очнулся в обвалившемся окопе, который уже не напоминал окоп, просто грязная яма, залитая дождевой водой и заваленная трупами, которые местами плавали в этом грязном месиве. Мне можно сказать повезло, я лежал на Кольке, нашем батальонном связисте, фамилию не помню, ему осколком снесло половину черепа, и я был весь в его крови. Было темно, я не понимал сколько лежу в этом месиве, толи утро раннее и ещё не расцвело, а может вечер и сумерки. Слышно было, как рядом ходят немцы, ходят по траншеям и вдоль этой ямы тоже, время от времени они постреливали на дно траншей и кидали гранаты, замечая движение или просто для смеха.

Их шаги и разрывы от гранат становились всё ближе, мне было холодно и страшно, боялся шелохнуться, казалось, что от страха стучат зубы, так громко стучат, что немцы их услышат, а последнее что услышу я - это шипение немецкой гранаты «колотушки» у своих ног.

От холода и страха я обмочился, на мгновение стало теплее, а потом ещё холоднее. По-настоящему жутко стало, когда немцы стали стаскивать с округи трупы наших бойцов, бросать в траншею, поливать бензином и поджигать. Чистоплотные были, боялись вони и разложения.

Всполохи огня становились всё ближе, запах горелого мяса повис тяжёлым духом над мёртвой ямой. Вот так и я сгорю заживо, крутилась одна лишь мысль в голове. Можно сказать, что мне повезло, немцы перестали жечь, ушли. Видимо прервались на приём пищи, для них - это святое.

Я выполз из ямы, ноги не шли, тело задубело от холода и затекло, полз через не могу, боясь наткнуться в темноте на немцев. Даже ночью они шли большими колоннами и маленькими группами, то там, то тут звук моторов, свет фар, окрики, осветительные ракеты, всполохи от сигарет. Вокруг лишь враги и трупы и я полуживой ползу сквозь ночь по мертвому полю.

Где-то гремело то удаляясь, то приближаясь канонада, за лесом, что был далеко за горизонтом шёл бой, значит кто-то ещё держатся, значит ещё воюют. Я полз к тому лесу, полз вечность, полз целую жизнь. Через сутки блужданий я набрёл на группу из таких же окруженцев, правда не из нашей дивизии были бедолаги, из другой. С ними я и вышел своим.

Ополчение стало именно той соломинкой, об которую запнулись немцы и перемалывая нас своими гусеницами они задержались на несколько дней, которые позволили экстренно подтянуть резервы, исправить ошибки нерадивых Коневых и еже с ним. Своими смертями люди не дали раздербанить ставке те резервы, которые позже будут закрывать немцам Волоколамск и другие ключевые подходы к Москве.

Вот так началась для меня война, не убил никого, лично я не видел того, чтобы моя пуля во время боя в кого-то попала, лежал в грязи, в обмоченных штанах, среди более храбрых товарищей своих. Ждал шанс. Я выжил, чтобы попасть в тыл, попасть в запасной полк, а потом попасть снова на фронт, пройти сотни километров, форсировать реку Ловать и десятки других мелких речушек и увидеть, как уже будут разлагаться враги, в таких же ямах и оврагах.

Много их будет гнить в сорок четвертом в районе Витебска. Позже я уже точно видел и мог отличать, когда моя пуля попадает, впивается в цель.

Ради этого стоило выбраться из той ямы…»

2 августа 1997г.

«Часто просыпаюсь с мыслью, что ношу чужие медали и орден. Не мои они, не мои. Так эта мысль засела в голове, что последний раз, когда надевал их, аж чувство было, что они грудь мне жгут через пиджак.

Я их и так - то в принципе не ношу, почти никогда, а тут вот нацепил, так сказать по нужде, по случаю. Ладно бы было в честь чего, так нет же, в поликлинику вырядился. Паскудно вспомнить, если честно. Таблетки закончились, те что по рецепту только дают, прихватило сильно, мочи нет. Пошёл к терапевту выписывать, чтобы в очереди не сдохнуть, «за талонами на талон», надел медальки, чтобы пропустили. Не будешь же всем в рожу удостоверением ветеранским тыкать. Вроде и по закону мне положено без очередей, а всё равно как-то стыдно, как-то не по себе.

Я вот живой ещё вроде, столько лет небо копчу, волос уже на башке нет, только плешь седая, выторговываю у костлявой каждый новый день, медалями бряцая. Вроде имею право, вроде заслужил за дело. «За отвагу» получил, когда реку Ловать в районе Демянска форсировал, точнее, переходил по грудь в ледяном крошеве, когда немец лёд из миномётов расколошматил.

Кстати, потери от острых осколков льда, которые летят во все стороны с бешеной скоростью, почти не меньше чем от осколков снарядов и мин, личный состав из строя выводит очень сильно.

Нас из всей роты и перешло то человек пятнадцать. Сидели под скатами берега в овраге, превращались в сосульки в мокрой одежде. Ещё стрелять умудрялись, вроде как плацдарм держали. Немец видимо думал, что видать много нашего брата перебралось, потому и долбили, как ошалелые, из миномётов, не лезли в близкий контакт. Знали бы, что нас всего пятнадцать, а через час вообще шесть осталось, так они бы послали взвод или два и прикончили нас.

Дали мне «За отвагу» за то, что выжил, видать. В наградном конечно написали: «За взятие и удержание плацдарма». Хотя, я всегда про себя называл эту медаль – «За застуженные на морозе яйца».

Той же ночью к нам с того берега от вестового приказ пришёл – обратно на левый берег возвращаться. Кому нахер такой плацдарм нужен, хотел бы я спросить? Жираф большой, ему виднее.

Может не подошли резервные роты, которые должны были закрепить достигнутый, так сказать, успех и прогресс, а может обстановка изменилась, не знаю, моё дело маленькое – воюй как можешь, делай, что можешь или умри, это уж как выйдет.

На моей памяти мы эту Ловать раза 4 форсировали и всё никак не могли продвинуться. С зимы 42-го по лето 43-го там пластались с немцем. Сколько ребяток хороших полегло, почти каждый медалей был достоин, да получить не успели. Десятки их в памяти моей, скромных, добрых, простых. К стыду своему с годами память стала подводить, некоторые имена стали выпадать, выветриваться.

Бывает лежу ночью и губы кусаю, вот вроде всё про него помню, голос его помню, улыбку, как носом шмыгал, как скатку неуклюже на себе поправлял, как умер помню, как хрипел и за голову держался в свой последний миг, а вот имя его забыл. Лежу, ёрзаю на постели и шепчу: «Как тебя звали? Как тебя звали, браток?». Хоть плач, а вспомнить не могу.

Помню Юрку со смешной фамилией – Лепесток. Помню, как с ним на краю деревни сидели в карауле.Деревня, почти уверен, называлась «Ольгино», мы её только отбили, только стих бой. Ждали контратаки немцев. Все знали, что немец просто так не отступится, неделю бои за деревню были, у них тоже большие потери были и поэтому и руками, и ногами, и зубами будут за неё цепляться.

Сидим с Юркой закопченные, потные, с нас льёт ручьем, толи от нервов, толи от жары.

Прибегает замком роты и говорит:

«Верхотурцев, Лепесток, чего расселись? Видите хибару на самом краю села? Быстро вырыть себе одиночные ячейки, замаскироваться, будите сидеть в дозоре, в секрете. Только заметите движение любое, сразу же один бежит ко мне и докладывает. Пока рота позиции занимает, пока систему огня выстраиваю, на вас надеюсь».

Пошли мы с Юркой к той хибаре, самих едва ноги держат, ну а что делать, нужно окапываться, не в приказе дело, сами понимали, что кому-то нужно смотреть, чтобы вовремя заметить скопление немцев и не прошляпить их атаку. Все устали, все как доходяги, мы ничем не лучше и не хуже остальных, но лучше быть уставшим, чем мертвым.

Вроде и позицию зам командира роты нам нормальную выбрал, дом нас хоть как-то маскировал, там во всей деревни осталось полтора дома, всё раздолбали за время бесконечных боёв, даже укрыться негде.

Видимость на нашей позиции всё равно была не ахти. За деревней начинались пригорки и складки местности, стало вечереть, смеркаться, вот чувствуем, что-то не так, то промелькнёт тень вдалеке, то дальше вроде кто-то покажется. С одной стороны, нужно и бдительность проявить, а с другой не хочется лишний раз труса праздновать и панику поднимать, когда остатки роты весь день окапывались, обживали отбитые немецкие позиции и только легли отдыхать.

Я говорю: «Юрка, я подберусь поближе, посмотрю, не нравится мне вся эта «петрушка». А Юрка мне говорит, - да нет, Родион, ты отдыхай, полежи покури, у тебя от усталости уже глаза в глазницы ввалились, поспи чутка. Я подежурю и сейчас сам сползаю да разведаю, что к чему. Я ползком, да короткими перебежками, не волнуйся, Родя (так он меня называл).

Я не успел даже вяло ему что - то возразить, как он пригнулся, вывернул из-за хаты, где был наш окопчик и побежал. Юрка не пробежал и десяти метров, как раздался одиночный выстрел, и его голова как будто разорвалась в воздухе, прямо на бегу, его резко мотнуло в сторону, и он упал.

Немцы оказывается в сумерках уже расползлись бесшумно перед деревней и держали её под прицелом, ждали, когда стемнеет, чтобы начать штурм. Манёвр Юры спутал им карты и боясь быть обнаруженными они открыли стрельбу раньше, чем планировали, всполошили нашу роту и обнаружили себя.

Мы тогда отбились, благодаря Юрке, благодаря тому, что не поленился, хотя был уставший и замерзший, и голодный, не меньше других. Где тут подвиг? Да в этом и подвиг, в простых, смелых и своевременных решениях. Я же благодаря нему выжил, в него прилетела предназначенная мне пуля, я должен был вместо него бежать. Разве не достоин парень медали или ордена?

Был другой парень, Сашка Мухин и случай был другой, да суть та же.

Сидела рота почти весь день без связи, а немец был рядом, постоянно вели бои местного значения. Отсутствие связи на войне – это всегда ситуация близкая к панике, может уже давно пришёл приказ на отход, а ты не знаешь, может тебя уже немцы отрезали, окружили или окружают в настоящий момент, а ты глух и слеп.

Дважды командование сначала роты, а потом и батальона посылало связистов на поиск и устранение обрыва связи, ни один из связистов не вернулся и связь не появилась.

К вечеру в окоп приходит лично ротный и говорит, что связистов больше не осталось, а у него приказ от командира батальона - дать между ротой и батальном связь в течение часа, кровь из носу.

Искать обрыв отправили меня и Мухина, оба мы не связисты, но бойцы опытные, не первый месяц воюем. Нам быстро объяснили, в двух словах, как искать линию, как по ней идти, как починить обрыв, когда найдём.

Сашка Мухин был парень толковый, он быстро нашёл линию и сказал, что будем держать провод в руках и идти чуть натягивая. Линия шла через лес, Сашка шёл чуть впереди, а я сзади, потом он остановился и сказал, что линия ослабла, а через мгновение, как заорёт: «Ложись»!

Я упал, перекатился, а он не успел, его срезали очередью из пулемёта. Я стал отползать, пригляделся, увидел откуда били, сначала подумал, что немцы каким-то образом смогли дзот в лесу у нас под носом организовать.

Оказалось, не дзот это, а просто броневик замаскированный, они лапником и ветками забросали и использовали как огневую точку, линию порезали и стояли в засаде, выкашивая тех, кто придёт.

Кое как добрался до своих, рассказал, что да как. Ещё до наступления ночи силами роты, отделения миномётчиков, расчёта «сорокопятки», которую смогли протащить по лесу и незаметно для немецкой засады выкатить на прямую наводку, удалось поджечь броневик и разметать немецкую пехоту, которая возле него залегла.

Ротный подал представление на награды, на всех, кто участвовал в том бою и на Сашку Мухина посмертно, никого так и не наградили, комбат видимо не передал документы дальше по инстанции.

Позже по солдатскому телеграфу, говорили, что у комбата через месяц, новая побрякушка на груди красовалась, оно и понятно, на роту не подал, а на себя не забыл. Они ведь как рассуждали, подашь коллективно на солдат, так тебя любимого не наградят.

Уверен, что всё расписал в красках: «Умелыми, своевременными, инициативными действиями командир батальона смог вскрыть замысел противника и организовал…» ну и дальше в том же духе.

Сколько таких Сашек, Юрок лежат по нашим лесам и болотам, нигде не отмеченные, нигде не упомянутые, многие так и не захороненные. Кто про них знает, кто помнит? Только мы однополчане, те кто выжил, да старуха мать, что не дождалась сынка с войны. Были и другие, чьих имён я сам не помню.

Был случай, когда в ходе ночной вылазки немецкая разведка прыгнула в нашу траншею и первый удар ножом за меня получил другой парень, дав мне спасительный миг, чтобы взвести ППШ и дать очередь немцу в упор. Парень тот и сутки на передке не пробыл, только утром пришёл с пополнением маршевой ротой, никто толком его и узнать не успел. Следующим утром его уже в лесок несли на плащ-палатке, чтобы закопать по-быстрому, вот и всё, несколько часов на фронте.

Война — это вообще рутина, либо месяцами топчешься на месте, либо отступаешь, либо сутками наступаешь, сбивая ноги в кровь, преследуя убегающего врага.

Как-то после войны, разговорился на работе с Марфунькой одной, сортировщицей была у нас на предприятии, так она мне сказала:

«Вот Родион, ты какие города брал? За освобождение каких у тебя медали есть?»

Я сказал ей, что в города почти не входил, так после переформирования, когда шли в направлении фронта, проходил через недавно освобожденные и всё.

А она давай кудахтать, дескать у её мужа куча медалей и за освобождение Ленинграда и за Ригу, и за кучу других городов, а я мол воевал бестолково, за деревни в три дома, да за речки сраные.

Случай позже свёл меня с её мужем на дне рождения общего знакомого, мы с ним выпили, разговорились, так я и узнал, что он, сука, всю войну в ординарцах у полковника пробегал, таскал за ним патефон и барахло разное из города в город, вот и медали звенят.

Не воевавшему человеку не понять, что оборона редко опирается на города, в городах бои идут, когда всё остальное уже потеряно, стараются не доводить до городских боёв. Вся оборона строится через местность, через эти сраные речки, бугорки и деревни. Там, именно там, месяцами рвут друг друга на части солдаты, ложатся тысячами, чтобы защитить город или наоборот не дать освободить его.

В города, как правило, первыми входят свежие части второго эшелона, а те, кто на подступах к этому городу месяцами воевал, тех уже в живых нет или они обескровленные убыли на переформирование.

Нет у меня кучи медалей и орденов, а те, что есть и те не мои, они Сашки Мухина, Юры Лепестка и других ребят. Мы их заслужили, мы их получили за те самые речки, поля, леса и высотки. Многие там и остались на век…»

Закончив читать, я улыбнулся невесёлой улыбкой. Какой ты молодец, Родион Фёдорович, не забыл своего «корешка» Юрку Лепестка, не забыл, всю жизнь помнил… Он тебя тоже помнит, даже после смерти. Обязательно туда съезжу, расскажу, твоим павшим товарищам о тебе, о том, что всю жизнь в сердце и памяти их носил.

Может скинуть Бирхоффу эти истории Верхотурцева? Нет, обойдётся этот фриц, не понять ему, не для него это. Для нас, для потомков. Нельзя такое прятать, найду способ где и как опубликовать эти воспоминания. Обязательно найду.