Глаза войны

Глава 22

Когда я уже ложился спать, то мне позвонил Женя Верхотурцев и сказал, что в квартире прадеда у него «завалялся» ещё один уникальный материал. У Родиона Фёдоровича был на пенсии лучший друг, с которым они последние годы жизни постоянно общались. Друг был тёзкой, по отчеству, звали его Лапшин Николай Фёдорович. Он не был однополчанином Родиона Верхотурцева, но воевал недалеко, почти в тех же местах, в составе 80-ой стрелковой дивизии.

Дело в том, что у прадеда Жени остался черновой вариант интервью, которое Лапшин давал корреспонденту газеты «Искра» в 1995 году, но по какой — то причине статья так и не вышла, может посчитали слишком правдивой и честной и решили «не формат», а может ещё по каким причинам. Через несколько дней после того интервью не стало и самого Николая Фёдоровича, а вот запись — стенограмма того интервью осталась. Сейчас уже нет ни той газеты, ни ветерана — фронтовика, но Женя Верхотурцев посчитал, что таким воспоминаниям не стоит пропадать и возможно я как — то смогу их встроить в тот материал, который готовлю в «своей редакции»?

Сразу же согласился и утром он выслал мне скан копию с вопросами журналиста из «Искры» и рассказом Николая Фёдоровича Лапшина. Сразу же преступил к чтению.

Воспоминания и окопная правда старшины 80-ой стрелковой дивизии Волховского фронта - Лапшина Николая Федоровича, о боях на берегу Волхова и в районе Любани весной 1943 года.

Николай Федорович, скажите, для всех Волховский фронт – это прежде всего трагедия Второй ударной армии генерала Власова, а для вас? Каким фронт видели вы, простой солдат, труженик войны? Каким был ваш «взгляд из окопа?»

«Тусклым был мой взгляд (смеется). Вас журналистов не понять, то вам надо чтобы вас подвигами кормили, а сейчас время такое настало, что подвигов вам не надо, надо грязь раскапывать.

Чтобы я тебе не рассказал, ты всё равно не поймёшь, ты там не был, ты этого не испытал, и дай тебе Бог никогда не испытаешь. Если я тебе расскажу про чудеса, которые там люди творили, как ломали себя, на что шли, чтобы войну эту закончить быстрее, так ты не поверишь. Если начну правду – матку резать, так вырежешь половину».

Обещаю, ничего вырезать не будем. Подвигами кормить не нужно, расскажите, как было.

«Ну, во-первых, выжить в таких условиях, да ещё пытаться наступать и не сдать немцу Ленинград - уже подвиг.

Везде на фронте было страшно, любой участок возьми, у каждого солдата в душе своя война шла. Никто тебе из фронтовиков не скажет, вот мол под Ржевом война была, а на нашем участке было спокойно, мы всю войну папиросы курили, да «наркомовские» глушили, ордена на халяву получали.

Нет, фронт - есть фронт, везде было кроваво, грязно и страшно. Что такое Волховский фронт? Волховский фронт – это когда у тебя ватные брюки по яйца мокрые от болотной сырости и почти никогда не высыхают. Даже летом портянки и обувь сушишь по несколько раз в день, но не помогает.

Волховский фронт — это когда одни чумазые и чёрные черти воюют с другими, и иногда весной красноармейца от немца просто не отличить, лица закопченные, а форма настолько грязная, что никаких знаков различий не видно. Волховский фронт – это когда землянка ротного за 30 метров от переднего края, тебе уже кажется санаторием, глубоким тылом и курортом.

Волховский фронт – это когда мы с немцами каждый день воюем уже не за деревню, а за один окоп, потому, что он не в низине, а чуть повыше, а значит в нём посуше.

Бывает отобьёшь линию окопов, которые долго были на ничейной полосе, а над ними смрад жуткий стоит, уже не понятно болотом так несёт или мертвечиной. Вычерпаешь из них котелком или каской воду немного, смотришь, а под ногами комки грязные лежат, уже не ясно чьи это тела, может свежие, а может с 1941 – 1942 года ещё лежат, разлагаются.

После февральских боёв за Синявино у меня психика стала сдавать, в марте нас перебросили в район Малой Вишеры и правого берега Волхова, а потом, под конец месяца, удалось на левом берегу зацепиться. Назвали это плацдармом, хотя на самом деле - это был маленький клочок земли, который держали с огромным трудом.

Топчемся на месте, людей теряем, немец из миномётов поливает, да пулемётами каждый метр берега пристрелял. А ты сидишь и сделать ничего не можешь, только ждать, когда сам станешь смердящей и разлагающейся кучей. Конечно, понятно, что людей не хватало, изыскивали резервы где только могли, командованию нужно было время, чтобы принять решение, но нам то от этого не легче…

Холодно, жрать хочется, а эти твари - сухие, на возвышенности, знай себе только ленты перезаряжают, да мины подтаскивают и косят нас, косят каждый день. Я от злости уже воротник свой жевал, матом орал из окопа, ненавидел их, голыми руками готов был рвать фрица, но был беспомощен.

Когда приполз ротный и сказал, что разведка добровольцев ищет, людей у них почти совсем нет, а «языка» позарез нужно, то я ни секунды не раздумывал, так руки чесались, так надоело в этой жиже заживо гнить под обстрелом. Сразу же вызвался.

Думаю, пусть лучше там меня кончат, может польза от меня будет, а может сам успею пару немцев положить. За себя уже и не боялся. Думаю - только бы «нейтралку» переползти, да в тылу у фрица оказаться, отыгрался бы за всё. Если повезет, то блиндаж какой-нибудь гранатой подорву. Только ненависть была, о выполнении задачи, и ни о каком «языке» не думал. Лишь бы выбраться с плацдарма.

Дела у разведки видимо были очень скверными, раз они были вынуждены добровольцев аж на левом берегу брать. Ночью я перебрался обратно на правый берег и поступил в распоряжение разведчиков.

Из опытных там был только командир взвода, лейтенант, на вид совсем пацан, но сказал, что у него 8 успешных развед - выходов. Остальные пятеро, такие же как я - добровольцы, пехтура окопная. Видимо тоже маяться надоело или надеялись из пехоты в разведку попасть, в случае удачного рейда.

Получили задачу, лейтенант провёл краткий инструктаж, научил нас снаряжение укладывать, так чтобы ничего не гремело и не сковывало движений, поползали пару часов по-пластунски. Вот и вся подготовка. Остаток дня на пищу и сон.

Ночью переправились гораздо западнее от нашего плацдарма на левый берег Волхова.

Лейтенант и правда оказался бывалый, провёл нас через передний край немцев без шума и пыли, нашёл лазейку между стыками немецких окопов, проползли через какую-то рощицу, редколесье. Он нам сразу сказал, что в первой и второй линии окопов не будем фрицев трогать, они там хорошо бдят, на стороже, и караулы часто меняют, не расслабляют бдительность.

Может он наблюдал за передним краем на этом участке раньше, а может просто опыт большой у парня был, не знаю. Ползем, а я думаю: «Ну куда мы лезем, сейчас обнаружат и перебьют всех, даже пикнуть не успеем, вот траншеи рядом, плевать на этого «языка», можно ближайшие окопы гранатами забросать, да тикать отсюда».

Николай Федорович, а как же язык? Вы бы сразу всех демаскировали.

«Да говорю же, ненависть глаза застилала, рассудком тронулся, плевать мне было на «языка», хотел умереть геройски.

Но благо, смог себя сдержать, думаю, если, что чеку дёрнуть всегда успею. Перед выходом лейтенант нам сказал, что рядовые «Гансы» нам не нужны, минимум - унтер офицера надо, а желательно и повыше званием.

Блиндажей солидных и даже несолидных мы не наблюдали, а где ты в темноте кромешной офицера найдешь? Они все там на одну рожу, такие же грязные и зачуханные как мы, не спрашивать же у них звание? Все надеялись на опыт лейтенанта. Заползли уже далековато, народ нервничает, у каждого мысль о том, как обратно выбираться, да ещё и с пленным, если повезёт? Я один не переживал, я ведь умирать там собрался.

Лейтенант уже хотел обратно возвращаться, поближе к переднему краю поискать, но вдруг, улыбнулась удача – впереди, в низинке, увидели тусклый свет фонарика, а там армейские плащ - палатки, в которых светил огонёк. Оказывается, немцы вырыли неглубокие капониры для артиллерийских орудий, а в палатках дрыхла обслуга орудий. Если есть орудия - значит есть и офицер. Лейтенант и трое бойцов поползли к этим палаткам, меня и ещё одного горемыку оставили в прикрытии.

Лежим, слушаем, секунды считаем, они тянутся как часы, напряженно. Впереди тихая возня, звуки борьбы и глухих ударов, стоны. Слышу - ползут ребята и волокут за собой «Ганса», все запыхавшиеся, перевозбужденные, пар, как у лошадей из ноздрей валит. Лейтенант кивает, молча указывает направление, в котором будем двигаться. Думаю, ну раз всё так удачно складывается, то можно и не умирать, выберемся, может меня и в разведчики возьмут.

Только мы поползли, как сзади - крик и стрельба одиночная. Лейтенант выматерился: «курвы, я же сказал всех проверить, не добили». Он повёл нас - аккурат между линиями немецких окопов, видимо расчёт был на то, что немцы будут осторожничать, будут бояться своих зацепить перекрестным огнём. Но немцы оказались либо бесстрашные, либо очень злые от нашей наглой вылазки, мне казалось, что бьют отовсюду, казалось, что все пучки трассирующих пуль летят именно в меня.

Лейтенант крикнул, чтобы мы гранатами себе дорогу вперед прокладывали, сказал: «кидаете по три штуки в окоп и после взрыва в два прыжка через него переваливаетесь, во весь рост не вставайте и не перепрыгивайте по верху, сразу срежут». Только он это сказал, как его убило, а следом ещё одному парню в затылок попала пуля и сразу наповал.

В одно мгновение мы остались вчетвером и без командования, четыре горемыки в тылу врага под шквальным огнём, а тут ещё и гнида эта немецкая начал пытаться уползти, видимо нутром прочувствовал момент, уловил нашу растерянность и ужас. Но мы его мигом угомонили, нож уткнувшийся ему в почки на время отбил охоту дергаться.

Я шепчу: «мужики, надо ходу, иначе все ляжем здесь, давайте как лейтенант говорил, сначала гранаты и мы за ними». Не знаю, слышали они меня или нет, лишь глаза их, остекленевшие, светились в темноте. Народ впал в ступор, а стрельба, тем временем, усиливалась, немцы громко орали сзади, спереди, справа и слева. Осветительные ракеты устроили фейерверк над головой, а по земле уже рыскали лучи прожектора. Мне потом говорили, что с правого берега наш отход поддерживала артиллерия полка, не знаю, я никакой поддержки не ощутил, брешут - собаки.

Кинули гранаты в окоп, который был перед нами, видели, как в нём мелькают тени и вопят немцы. Три разрыва, мы спрыгиваем в окоп, пытаемся через него перевалиться, с пленным фрицем это совсем нелегко. Пока мы барахтаемся, из другого ответвления прибегают ещё немцы и начинают палить в упор. На меня кто - то наваливается, несколько раз бью снизу, коротко, ножом. Фигура сползает, цепляясь за меня.

Вижу – наш, ещё пока пленный, фриц пытается гуськом уползти за поворот окопа и скрыться в темноте. Догоняю, бью его сапогом в лицо, он падает, обмяк, волоку эту гниду на себе. Сзади продолжается борьба, левее от меня в окоп спрыгивают ещё немцы. Спета наша песенка. Бросаю в сторону скопления немцев последнюю гранату….

Не знаю, сколько прошло времени, когда стрельба за спиной стала стихать, я потерял счёт времени, чувство реальности и терял почву под ногами. Я остался один, а со мной фриц, никто из ребят больше не выбрался, все там остались. Фриц меня задерживал, я его ненавидел, хотел его прирезать, но понимал, что ради этой сволочи погибло столько мужиков, нельзя чтобы они погибли напрасно, меня это останавливало.

Мы были в низине, в рощице, рядом с берегом, звуков погони я пока не слышал, но беспокоило то, что я не могу найти лодку, на которой мы приплыли, а ещё у меня по спине бежит ручьем и я знаю, что это не пот, а кровь. Очень горячо, очень болит. Главное, чтобы немец не увидел, не понял, что я слабею каждую минуту, иначе он бросится на меня…

Нашёл лодку, прикладом и пинками заставил фрица спустить лодку на воду и загнал гниду в лодку, развязал ему руки, держа его на мушке кивнул на вёсла, мол, давай греби. Мне казалось, что пока мы плыли я пару раз терял сознание, выключался. Благо, фриц не заметил, было темно и он был напуган, иначе столкнул бы меня в воду и вернулся к своим.

На правом берегу нас встретили, немца увели, а меня на плащ-палатку и в медсанбат. Осколками гранаты у меня была исполосована спина, а справа под лопаткой была пуля, повезло, что 9 миллиметров, а не винтовочная, иначе - не беседовали бы сейчас.

Как выяснилось, немец был вшивым фельдфебелем, который прибыл с последним пополнением, на фронте всего несколько дней, ни черта он не знал. На пацана он не был похож, брыкался, будь здоров, думал матерый, а оказалось. Вот такой вот, казалось бы, бестолковый и ненужный подвиг и жертвы, несколько мужиков в обмен на бесполезного фрица.

Но знаешь, так тебе скажу, войну выигрывают не только логикой…

Что вы имеете ввиду?

«Да не понять тебе, не был ты там, журналист…»

А потом, что было?

«А потом мы войну выиграли. Сделай лицо проще, шучу. Выиграли, конечно, но не так сразу.

Дальше госпиталь был и в 1944 году, в апреле, обратно, в свою часть вернулся. Но уже повеселее было, там мы наступали.

Слушай дальше, журналист…»

Николай Федорович, после госпиталя и возвращения в свою часть вы сказали, что началось наступление, можно подробней?»

«Да, когда я вернулся на передовую, то дивизия наступала, причём очень успешно, уже успели взять Любань (кстати, в честь этого события, дивизия получила название «Любанская»), я вернулся в строй, когда наши теснили немца к Гатчине, но бои были тяжелые, немцы огрызались и откатывались очень медленно.

В любом случае, мне было как-то легче на душе, месяцы позиционной войны в болотной жиже убивают быстрее пули, убивают морально, разлагают тело и душу. Стали брать пленных, почувствовали вкус победы, даже небольшой успех окрыляет, даёт сил».

Когда увидели, что немец бежит, ушла ненависть, ушло то чувство, которое вас преследовало, когда ходили в разведку «за языком»?

«Без ненависти на войне никуда, если не будешь ненавидеть врага, то быстро пропадешь. Стараться понять врага, можно после победы, а если ты будешь постоянно видеть в нём человека, то быстро станешь холмиком с фанерной звездой и то, если повезёт и похоронят.

Но одной галимой ненавистью тоже жить нельзя, она сожрет тебя изнутри, я тебе сейчас случай расскажу.

У меня военный азарт и злость вытеснили бешенную ненависть, голову тоже остужать нужно, а вот у товарища моего фронтового – Лёни Карпа, наоборот произошло, в нём ничего не осталось из того, что было, лишь чёрная ненависть.

Был у нас в роте парень душевный, звали Лёня, а фамилия Карп. Парень деревенский, простой, добрый, несмотря на своё происхождение, очень любознательный, грамотный, любил читать, попавшую в руки газету прочитывал от корки до корки. Когда было время и позволяла обстановка, мог с нашим политруком часами лясы точить и иногда так поворачивал разговор и так вопросы задавал, что даже нашего политрука с двумя высшими мог в тупик поставить.

Труса парень тоже никогда не праздновал, крови не боялся, до войны в своей деревне он был первым забойщиком скота, его часто звали, когда нужно было хряка или бычка прирезать.

Так и на войне ему, что свинью, что человека пластануть - всё одно. Но по своей натуре человек был незлобивый, умел как-то отрешаться, не пускал войну в своё сердце. Солдатское дело воспринимал, как нужную и важную работу.

Когда я вернулся из госпиталя, то очень обрадовался, что он жив, но не узнал Лёньку. Немногословный он стал, угрюмый, резкий. Я подумал, может письмо получил, может дома какое горе случилось у человека.

Ребята в роте рассказали, что во время боёв за Тосно (город в Ленинградской области) Лёнька и ещё двадцать человек были отрезаны немцами в районе железнодорожного вокзала, немцы отбили вокзал, добивали наших раненных штыками, а Лёнька залез по трупы и претворился мертвым, лежал и слушал, как ребят ещё живых колят. Так и пролежал всю ночь, пока немцы вокзал не оставили, понимали, что не удержат.

Через пару дней, ещё одно потрясение. Была у Лени Карпа любовь, отрада и отдушина на этой войне - девочка из санвзвода, Таня. Бегал он к ней, благо санвзвод не так далеко был. Гордился сильно, что мол такая красавица и с ним - простой пехтурой, а не с хлыщем офицерским. Так вот Тане, шальным осколком немецкой мины пол головы снесло… И всё, кончился на этом добрый и душевный парень Лёня Карп.

Ничего у человека кроме ненависти не осталось, смерти он не искал, он её нёс и не упускал любой возможности утолить мучившую его жажду мести. Без разницы ему было, в бою или после боя. Если были пленные, то главное, чтобы ротного рядом не было и другого начальства постарше.

Во время боёв за Нарву, когда уже почти ворвались в город, была сильная артподготовка, и немецкую первую линию вспахали основательно, те кто у них уцелел, спешно отошли назад, а где и просто побежали, да так, что даже нам было не угнаться. Проходим через пустую линию немецких окопов, ребята рыскают по обвалившимся окопам, по фрицевским карманам, на предмет съестного и полезного в быту, тут слышим крик истошный.

Орёт немец контуженный, его после артобстрела завалило землёй, да ещё и ноги досками от наката блиндажа придавило, он орёт, ему страшно, видимо думает, что свои рядом, просит, чтобы вытащили. Лёнька стоит над ним улыбается, потом на корточки присел, смотрит на него, достает лопатку и начинает присыпать фрица земелькой, сидел не спеша, курил и сыпал… Сыпал, пока заживо не похоронил. Чем дальше, тем его всё больше несло.

В Нарве двух немцев из дома вывел на улицу, слил с немецкого же грузовика бензин. Думал он их обольет и спалит, но он стрелял у них над головой и кричал, чтобы они пили бензин. Они пили… Когда Леньке надоело смотреть как они корчатся, пристрелил».

Николай Федорович, а начальство, что?

«А что начальство? Дивизия наступает, в городе бой идёт, каждый солдат на счету, тем более рядом с теми, кто в первом эшелоне наступает, кроме ротного, офицеров, по сути, больше и нет».

Получается, что ротный глаза на эти безобразия закрывал?

«Это война, он мог и не видеть многого, у него есть задача и у него есть люди, которых нужно сберечь, а стучать у нас было не принято, да и Леньку все любили, свой парень был.

То есть вы тоже это не осуждаете?

«Я осуждаю беспричинную и немотивированную жестокость, а когда война у человека забрала всё, что он любит, когда на его глазах немцы ребят штыками в брюхо кололи, откуда здесь гуманизму взяться?

Пойми, не всем дано сохранить там рассудок, война меняет людей, некоторых до неузнаваемости и бесповоротно. Кто-то в себе держит, а потом ушёл от глаз подальше и застрелился, кто-то смерти начинает искать, кто вокруг виноватых ищет, а кто - то, вот так как Лёнька…»

А дальше с ним, что было? Также продолжал свои «художества» и наслаждался местью?

«Дальше, после Нарвы, бои очень тяжелые были, у нас несколько полков в окружение попали, потери были большие. В тех боях Лёнька и пропал без вести. Дивизию отвели в город Сланцы на переформировку.

Для меня Лёнька навсегда остался, добрым и умным парнем, каким я его знал до госпиталя. Надеюсь, что где-то на небе он встретил свою Таню из санитарного взвода и они обрели покой. А тот - другой Лёнька, так это не он, война виновата, всё она - сука…».

25.07.1995г. г. Санкт Петербург.

Интервью брал Охохонин И.В.

Когда дочитал, понял насколько сильное интервью получилось, интересно, а сам то журналист понял с каким фундаментальным человеком общался?

Да уж, хапнул мужик лиха, повевал так повоевал. Может скинуть Бирхоффу, пусть почитает, как его камрады бензин хлебали? Каким бы он не был эрудированным и с гибким умом, всё равно, для него это будет «русским варварством», безумием и «не конвенциальной войной». Ну, то есть, как обычно, из серии: «вы не поняли, это другое».

Европейскому нацику не понять, что есть грань между тем, когда человека довели до такого состояния, забрав у него всё дорогое и близкое ему и тем, когда молодые и здоровые лбы приехали, пришли, прилетели на нашу землю и сплошь и рядом демонстрировали немотивированную жестокость, потому что — могли! Потому что мы для них недочеловеки.

Интересно, а сейчас где этот Охохонин? Работает ещё, пишет? Нужно навести справки, узнать, если жив, то найду. Для интернета и денег — не существует преград и частной жизни.