Глаза войны

Глава 28

Самым интересным, честным и «солдатским», мне показался длинный отрывок из «похождений» Франца и Гельмута. Даже невольно поймал себя на некой симпатии, но вовремя стряхнул это наваждение. Похоже именно этого Бирхофф и добивается: симпатия, понимание, а затем и принятие. Но я увидел для себя и другое, самое важное. Наверное, увидят и остальные, когда я опубликую его тексты.

Вот собственно и сам этот отрывок.

Ноябрь 1943 года. Окрестности города Кривой Рог. Два дня до смерти 2-ой роты.

-Эй Гельмут, иди сюда, полежи за пулемётом, мне нужно отлить, я больше не могу терпеть.

-Пошёл к чёрту, ты отливаешь уже пятый раз за час, ты застудил почки или ноги, я тебя предупреждал, нужно чаще менять носки, иначе русская осень доберется через твои ноги до почек, печенки, а потом и до сердца.

-Ну пока, что она захватила только мой мочевой пузырь, я веду бой, если вечером подкинут спиртное, то есть шанс отогреться и контратакой отбить мочевой пузырь обратно.

-Ты кретин, Франц, тебе об этом говорили?

-Конечно, ты мне постоянно об этом напоминаешь.

-И буду напоминать, пока ты не поумнеешь и перестанешь вести себя как новичок на фронте, или пока не умрёшь.

-В этой чёртовой дыре - скорее второе. Кстати, как она называется, «бараний рог»?

-Ты сам бараний рог, город называется Кривой рог.

-Какая разница, здесь что не город, то – рога дьявола.

-Ты знаешь, что тебе сегодня принимать пополнение? Фрайха убило, ты теперь старший.

-Поскорее бы нашли нового лейтенанта, желательно, чтобы до вечера прислали новую жертву на эту должность. Я не хочу возиться с этими молокососами, у них на губах пушок и от них пахнет материнской грудью.

-Не говори, что мне ещё придётся заполнять на них бумаги, на каждого кто не доживёт до рассвета?

-Конечно, придётся.

-Хельмут, я разделю с тобой эту честь.

-Так уж и быть, за пол пачки сигарет я заполню бумаги на мертвецов и даже соберу жетоны с тех, от кого что-то останется.

-Ты не друг, а скряга и плутократ, портовая душа и жулик.

-Я тоже тебя люблю Франц.

-Радуйся, когда придёт пополнение, ты сможешь мочиться сколько хочешь и будет кого положить за пулемёт и оставить на позиции, иначе тебе скоро придётся ходить в штаны.

-Заткнись и лучше заправь ленты.

-Гельмут, я пока здесь справлюсь, сходи до тухлой ямы и посмотри, как там обосновались щёголи из СС, которых вчера прислали, может узнаешь последние новости, разживёшься чем-нибудь полезным или выменяешь нам сигарет на информацию. Они только вчера прибыли и заняли окопы третьей роты, ещё не знают, как здесь да что, думаю на сигареты раскошелятся.

-Ты точно один останешься?

-Не беспокойся, Хельмут, ты иногда ведешь себя, как моя мамаша.

-У тебя нет матери, ты чёртов сирота.

-Если бы была, то её бы звали точно – Хельмут. Не бойся, если что я знаю волшебные русские слова: «Я сдаваться» и «товарищ».

-Да, точно, главное успей их произнести перед тем как тебя пристрелят. Ладно, я пошёл, не скучай здесь один и много не писай.

Окопы ССманов.

-Эй, где ваш Корсиканский загар, красавчики?

-Пошёл ты, задница. В Италии «янки», а мы не отдыхали с весны. Чего хочешь?

-Хочу вкусных сигарет, а на коньяк уже и не рассчитываю.

-Вали отсюда, друг. Единственное, что могу предложить это порошок от вшей, смотрю вы здесь совсем завшивели. По окопам сидите, не воюете?

-Не обижай, у меня лучшие вши во всём Вермахте! Давай меняться, я тебе своих местных и лояльных, а ты мне своих идеологически правильных, может если отсыпишь, то мы станем сражаться как СС.

-Шутник, расскажи лучше, что там у Иванов за той высотой на северо-западе?

-Оттуда Сталин присылает нам «подарки» каждое утро, а сейчас и чаще, со снарядами у русских лучше, чем у нас.

-Тяжелые «подарки»?

-Да, гаубицы дальнобойные, так что советую снимать в 7 утра секреты, обычно в это время обстрел.

-Спасибо.

-Слушай, а зачем вас сюда пригнали, только не говори, что будем наступать?

-Ты у меня спрашиваешь, как будто я штабной, почём мне знать. Шарфюрер говорил, что на усиление 1-ой танковой группе Хубе прибыли. Мне, если честно, плевать. В голове уже смешалось, где мы только не были на усилении, нас бы кто усилил. Я так думаю, раз мы здесь, значит скоро будет жарко, Иваны и тут начали шевелиться, сейчас везде не спокойно, едва успеваем унести ноги из одного пекла, как попадаем в жерло нового вулкана.

-Мы тут и без вас не мёрзли, делись сигаретами, нас не снабжают. Завтра я сам пристрелю батальонного каптёра, если он не попадёт раньше под русский снаряд.

-Держи, лучшее для брата из Вермахта.

-Нет, ты издеваешься, а получше ничего нет? Это дерьмо не раскуривается и тухнет на ветру.

-Вы зажрались, вшивые бродяги, не нравится табак, проваливай, сами такое курим.

-Хорошо, не кипятись, давай, с сигаретами всё-таки теплее.

Начался обстрел и сарай где была наша с Францем позиция заволокло дымом и пылью, я помчался обратно, а солдат и СС, имени которого я так и не узнал, что-то кричал мне вслед. Франца я вытащил из-под упавшей балки, слава богам, он был жив и вроде цел.

-Ты обмочился, Франц, тебе не стыдно.

-Нет, мне стало теплее, ты бы и сам обмочился, от грохота и запаха тола и если бы тебя ударило жердиной по голове. Хельмут, снаряд был шальной, нас не видно с позиций Иванов, а огня мы отсюда не открывали, так что менять место не будем.

-Хорошо, везунчик, доверимся твоему чутью, оно не раз нас спасало.

Ночью мы с Францем пошли принимать нежных мальчиков из пополнения, в надежде посмеяться и узнать хоть какие-то свежие вести из дома, из казалось уже такой безмерно далекой Германии. Нам несказанно повезло, из 15-ти прибывших 4 были раньше на фронте, значит были шансы, что они сколько-нибудь да проживут.

Но утро, вместе с мокрым снегом и густым туманом принесло дурные вести и развеяло наши надежды на создание хотя бы видимости боеспособной роты.

Франца вызвали в батальон, где в конвульсиях от злобы бился обер лейтенант Леман и орал на оставшихся в живых офицеров и унтер офицеров, о том, что нас всех скопом пора отдать под трибунал и мы позор всего Рейха, что из-за таких слюнтяев, как мы, дела на фронте идут плохо и мы можем проиграть эту войну.

Причина его нервного припадка выяснилась, после того как он закончил брызгать слюной и браниться как портовая шлюха из Гданьска. Оказалось, что русские подползли ночью на нейтральную полосу и поставили между нашими передовыми окопами чучело на палке, чучело было сделано старательно, судя по всему вылеплено из глины и одето в форменный мундир Вермахта.

Всё бы ничего, но Леману показалось, что чучело слишком сильно похоже на фюрера, а усугублялось всё тем, что во рту чучела торчала деревяшка очень похожая на мужской детородный орган, а на груди у чучела была табличка с надписью:

«Немецкий солдат, твой фюрер уже позавтракал, а ты?»

Сначала Леман распорядился, чтобы на позицию выехала одна, из оставшихся двух, приданных нашему батальону самоходок, и разнесла в щепки это чучело. Перед выходом на исходную, парни каким-то образом зацепили наше же минное поле, которое сапёры укладывали на прошлой недели, в случае отхода батальона на запасные позиции. Припадок Лемана усилился, чучело уже слишком дорого нам обходилось. Леман требовал убрать эту гадость любым способом, а мы уже привыкли, что под любым способом всегда подразумевалась наша 2-ая рота.

Франц отправил мальчишку из ночного пополнения снять чучело, но только парень оказался на нейтральной полосе, то его шею пробила пуля русского снайпера, а мы наблюдали, как он катается и корчится на земле.

Леман не успокаивался и орал, чтобы Франц послал ещё людей, но Франц отказался и сказал, что не он, ни временно вверенные ему люди не покинут окопы из-за какого-то глиняного пугала, кому бы оно что не напоминало.

Было вполне очевидно, что это ловушка и приманка, нам известно, что у русских жестокое чувство юмора. Не то, что мы так привязались к этим молочным мальчишкам, мы даже не успели узнать толком их имена, но жертвовать людьми так глупо, не рационально и дарить жизни солдат Иванам - было идиотизмом.

-Я отдам тебя под трибунал, Вильке!!!-кричал он Францу.

Но мой друг сказал, что не отдаст, потому что нас некем заменить и чучело с деревяшкой во рту станет для Лемана меньшей из проблем, когда уже этой ночью Иваны подползут и начнут резать этих молокососов, которых прислали ночью, эти увальни не то не услышат разведку русских, они не услышат даже если русские проедут ночью мимо них на танке.

К обеду дело приняло совсем отвратительный оборот, на Лемана стало страшно смотреть, информация о чучеле на нейтральной полосе просочилась в полк и приказ разобраться с ним поступил уже от майора.

Роту ждал совсем ненужный бросок под пули.

Операция по «спасению глиняного фюрера» прошла относительно успешно, всего два раненых, правда один из них тяжело, но если бы мы с Францем всё не распланировали, то убитых было бы больше.

Кто знает, может лучше бы было лечь на том поле, чем-то что случилось вечером.

За сарай, где была устроенная мной и Францем пулеметная позиция, было решено провести ходы сообщения и разместить там нашу мини роту –детский сад, но мы просчитались и доверили позицию за пулемётом одному из молокососов.

Он увидел на пригорке мелькнувшего на секунду русского и пустил ему вслед длинную очередь, он выдал позицию, ещё не зная, что фронт таких шуток не прощает. Через три минуты, позиции роты превратились в фонтаны земли, огня, а сарай, точнее одна стена что от него осталась, накрыло дождём осколков.

Я тащил Франца за его же рюкзак, в ноге у него торчал осколок размером с длинный нож, он орал, умолял его вытащить, но я знал, что нельзя, он истечёт кровью.

Когда я втащил его в расположение батальона, он светился счастьем, он чувствовал, что это не смертельно, он предвкушал тёплую постель и крепкий сон, его ждал госпиталь.

-Франц, дружище, ты выбрался, обещай, что если окажешься в Варшаве, а может где и получше, то обойдешь все бордели и выпьешь всю польскую водку какую найдёшь, за нас двоих, он молчал и улыбался, силы его покидали.

Роты больше не было, вторая рота официально умерла, а Франца не отправили в госпиталь, его ждал нож хирурга и фельдшерская палатка в нашем ближайшем тылу. Пора длинных отпусков прошла, Рейху нужны солдаты.

Позже, Франц мне сказал, что если бы знал, что так получится то отпилил бы сам этим осколком себе ногу. Через неделю мы поняли, что, если бы он так сделал это была бы паршивая идея.

Одного из «стариков» из третьей роты, который кормил клопов уже второй год в окопах, отправили в дисциплинарный батальон, когда фельдшеру не понравилось его ранение и он посчитал, что он сам вогнал штык себе в бедро, а не пострадал в схватке с Иванами. Армейских эскулапов трудно провести, они даже по углу, с какого нанесено ранение, могут определить его характер и природу. Из дисциплинарного не возвращаются, там воюют трижды проклятые. Мы с Францем точно такого не заслужили.

Ещё слышали о случае, когда рядовому хватило три дня на фронте, чтобы морально сломаться. Он нашёл деревенского мальчишку из местных, которого соблазнил буханкой хлеба и пообещал отдать мальчику хлеб, если он выстрелит рядовому в руку с небольшого расстояния. Мальчишка перестарался и промахнулся, а может шлёпнул этого дурака умышленно, пуля попала не в руку, а в грудь. Мальчика повесили, а рядового закопали. Реалии фронта, где все ещё по-прежнему ненавидят врага, но воевать уже устали. Дома и в тепле ненавидеть проще, чем здесь, когда твоя ненависть, отражается как от зеркала и обращается в пули, летящие в тебя.

Отступление и снова марш, сапоги и форма давно пришли в негодность, грязь, пот и соль превращают в тлен не только плоть, но и любую ткань и даже крепкую армейскую кожу. При налётах авиации красных можно полежать в кювете и отдохнуть. Наш полк слили с соседним, снова появилось обманчивое ощущение, что нас много, да и чёрт с ним, главное есть с кем поболтать.

Война довольно однообразная и рутинная штука, тем более, когда отступаешь, умение убивать на войне не только других людей, но и время – великая штука и полезный навык. Наш ротный Шуце Кройф недавно показывал фото своей мамы, я сказал, что если Кройфа убьют, то я приеду и женюсь на его матери, Кройф обиделся. Может маму жалко, а может загрустил, что убьют. Не понять этих оборванцев из Силезии.

Что им нужно, живи и радуйся. Гуляешь по Европе, отступаешь в обществе таких замечательных людей, дороги перед тобой открыты, только вперед нельзя, а назад всегда можно. Если есть санкция начальства, то можно даже не идти, а бежать в припрыжку. Всё что душа пожелает: эрзац маргарин, эрзац суп в пакетике, эрзац сон, армия, которая тоже становится с каждым днём всё больше похоже на эрзац, думать почти не надо, всё происходит быстро. Всё очень просто: сказали – стреляй, стреляешь, сказали- беги, бежишь, сказали – умри, умираешь.

Франц теперь в привилегированном положении, как легко раненный и неокрепший, он едет в грузовике, а значит, будет в следующем населенном пункте быстрее меня и возможно займёт и для меня местечко потеплее.

Я рад, когда мы наступали, то с каждым шагом я становился ближе к смерти, а не к победе, а сейчас чем ближе наше поражение, тем ближе я к дому. На этой сумасшедшей войне и логика сумасшедшая.

«Конец сентября 1944 года. Германия, мирный город Майнц».

-«Я скажу тебе, что такое Восточный фронт, я дам тебе его почувствовать!!!» -Орал Франц и бил этого сосунка руками и ногами, бил жестоко, со знанием дела. Все мои попытки остановить его не имели успеха, только когда с последним ударом у парня вылетела пара передних зубов, а я уже орал:

-Франц, оставь его, сейчас здесь будут жандармы…

Только тогда Франц остановился и унял своё бешенство, а я понял, что наш отпуск подходит к концу…

Я не мог поверить, что захочу на фронт, всего два дня и я уже наелся этой, так называемой, мирной жизни. А как хорошо всё начиналось. Неделю назад всё было иначе.

В тот момент, когда мои документы на отпуск были подписаны, я долго не мог этому поверить, сжимая в руке заветную бумагу со штампом, которая стала для меня, как спасительный тотем, как временная отсрочка от смерти… Когда в моём отделении узнали, что я отбываю, то на их лицах отразилась смесь из зависти и страха. Завидовали потому, что почти каждый хотел оказаться на моём месте, а боялись потому что опытней меня никого не осталось, ни в отделении, ни во всём взводе.

Не то, чтобы я о них особо пёкся или защищал каждого, но опыт не позволял мне делать глупости, что не раз спасало им жизнь, любая глупость и ошибка на этой войне заканчивалась смертью. Тот, кому выпала удача замещать меня, принять отделение в моё отсутствие, знал и умел не больше тех, кто сейчас смотрел на меня глазами брошенной дворняги.

Но когда ты так долго на войне, что уже забыл, как выглядит мирная жизнь, то чувство тоски по дому и чувство самосохранения пересиливают любое товарищество и боевое братство. В душе всех ветеранов этих бессмысленных боёв наступает такой перелом, мой наступил сразу, как только я получил эти заветные бумаги. Невероятная идея сбежать с фронта, имея на это официальные основания, да ещё в разгар нового мощного наступления «Советов» на нашем участке, пришла ко мне спонтанно.

Я получил письмо от Франца, от него не было вестей уже почти как 2 месяца, я видел его последний раз, когда санитары уносили его на окровавленных носилках, а его нога болталась словно у тряпичной куклы или будто была слеплена из сырой глины.

Франц писал о том, что его подлатали и ему чудом удалось избежать не только ампутации, но и раздробленная кость неплохо заживает, он ходит уже без костылей, а ещё невиданное счастье свалилось ему на голову, его отправляют долечиваться в Германию, отправляют домой на целый месяц.

Проблема заключалось в том, что у Франца не было дома, не зря я постоянно шутил и называл его сыном портовой шлюхи. Франц был круглым сиротой, его воспитанием занимался приют, а потом армия, что такое нормальная семья для него было неведомо.

Он писал, что в его планах просто уехать от войны, пожить в гостинице, пропить все деньги, обойти все бордели до которых дойдут ноги и вернуться на фронт. В письме он спрашивал мой домашний адрес, хотел навестить моих родителей, пожать руку отцу и поклониться моей матушке, за то, что родили засранца, который не раз спасал жизнь Францу на передовой.

Эти строки сильно разбередили во мне тоску по дому. Идея вместе с Францем попасть домой и отгулять отпуск со своим лучшим и можно сказать единственным другом, не давала мне покоя. Я решился на безумный поступок, в то время, когда на передовой не хватало людей и наоборот всех отзывали из отпусков и выписывали из госпиталей, бросая в мясорубку, я решил добиться разрешения на временный побег с фронта.

Чтобы склонить нашего гауптмана почти к военному преступлению мне пришлось пообещать ему всё, что у меня было и даже больше. Помимо всего нажитого на этой войне, включая драгоценности и барахло, которое я тщательно берёг ещё с Польши и Франции, пришлось пообещать, что я сосватаю за этого похожего на крысу прохиндея свою цветущую и повзрослевшую красавицу-сестру, а ещё, мой отец, используя свои связи в концерне «Рейнметалл», после войны поможет устроить его на тёплое местечко, при условии, что он выживет на войне, конечно.

Мой отец был престарелым часовщиком и никаких связей у него не было, а моя сестра, скорее уедет к нашей тётке, что живет в сельской местности, зайдёт в амбар и повесится там на вожжах, чем выйдет за уродливого гауптмана.

Всего этого я, разумеется, ему не сказал, а заверил, что уговор будет в силе, надеясь, что пуля какого-нибудь Ивана прервёт его жизнь, тем самым прекратит мои обязательства и нашу сделку. Украшение и золотишко конечно было жалко, но что поделать, никакое золото не стоит нескольких дней в тишине мирного города и сна в нормальной постели, среди близких людей.

Чтобы встретиться с Францем мне пришлось делать немалый крюк, что съело ещё 3 дня от моего отпуска. У Франца было больше времени, ему предписывалось лечение и короткая реабилитация в госпитале по месту пребывания, но мы решили вернуться в часть вместе, как только мой отпуск истечёт.

Пока я колесил по фронтовым и тыловым дорогам, то отметил, что ещё год назад к фронту двигались подкрепления, пешком шли маршевые колонны, ехала техника, сейчас почти никого… Никто не торопился помогать держать фронт, никто не хотел спасать умирающих солдат Германии, которых раньше называли единственным «щитом Европы», от нахлынувшей волны Большевизма, возможно уже некого посылать?

Водитель петлял окружными путями и в итоге сбился с дороги. Он боялся сворачивать с больших дорог, ссылаясь на какое-то предписание, но мне кажется он просто панически боялся, что за пределами больших дорог заканчивается власть Рейха и начинается первобытная, дикая Россия, с её бандитскими вооруженными бандами, неприветливыми местными и туземными дезертирами, которые ещё недавно служили нам, а сейчас сбежали с фронта, попрятались по лесам и деревенским домам и теперь не служат никому (возможно Хельмут имеет ввиду «хиви» или коллаборантов).

Когда мы добрались с Францем до станции, выяснилось, что лучшее на, что мы можем рассчитывать это продуваемый насквозь, сколоченный из трухлявых и гнилых досок вагон, но и в нём нам не было места. В последний уходящий вагон грузили раненных, их было так много, что в вагоне сняли даже нары и клали людей на пол, почти друг на друга. Носилок не хватало и их укладывали на пучки соломы, погладывая под голову плащи анораки или форменную шинель.

Раненных было такое количество, что для нас с Францем не нашлось места даже в здании станции, которое полностью было забито не ходячими раненными и санитарами. Были только тяжелораненые, последние полгода на фронте показали, что если ты можешь стоять на ногах и не истечешь кровью после перевязки из индивидуального пакета, то раненным ты не считался. То, что выздоравливающего Франца отправили на восстановление в Германию, а не сразу на передовую, было чем-то невероятным.

Мы основательно продрогли на пронизывающем ветру пока ждали следующий состав. Мы не могли даже разогреть себе еды на огне, снующие туда-сюда патрули военной жандармерии запрещали жечь костры, боялись налёта авиации русских. Нас предупредили, что попытка разжечь костёр даже в удалении от станции будет расценена, как прямой саботаж.

В последний раз, когда я отправлялся в отпуск по ранению, в сорок первом, я даже в тылу чувствовал себя героем, на меня смотрели с уважением, а когда выдавали довольствие в дорогу, то мой армейский рюкзак был забит шоколадом. Сейчас же мы были не героями, а дополнительной головной болью для тыловых интендантов, которым нужно было ломать голову, как от нас избавиться и на какой поезд нас посадить.

Тогда я чувствовал себя героем пострадавшим за Рейх, а сейчас за Рейх страдали все. Мы были просто одними из многих, просто часть серой массы, бесконечного потока среди калек, командировочных армейских снабженцев и бедолаг, которые пытаются попасть в свою часть. Пока мы мерзли и мокли под косым дождем на перроне, жандармы успели 3 раза проверить у нас документы и предписание, разговаривали вызывающе, задавали провокационные вопросы.

Участившиеся случаи дезертирства, подделка командировочных, больничных и отпускных документов, развязали руки этим упитанным ослам, которые нацепив бляху на грудь решили, что им можно всё. Я с удовольствием взял бы себе в отделение парочку на перевоспитание, уверен, что завывание мин и пара штурмовых атак сбили бы спесь с этих свиней.

Наш с Францем состав, точнее тот в который нас смогли наконец то засунуть, пришёл только ночью. О дороге сказать нечего, только то, что её хотелось, как можно скорее забыть. Холод и сырость, грязный вагон и пятьдесят раненных, которые не могут спать от боли, лишь периодически забываются, но сном это не назвать, у многих жар и бред. Крики, плачь.

Францу было проще, он недавно выписался из госпиталя, где насмотрелся похожих картин, конечно не настолько плохих, но всё же. Запах сыра – начинающейся гангрены и запах экскрементов от тех, кто сходил под себя, вызывали у меня постоянные приступы тошноты и не давали мне нормально уснуть.

Если сейчас так заботятся о раненных то, что говорить о живых? Довольствие, которое было получено нами в дорогу, закончилось к середине второго дня пути, к холоду, добавилось урчание в животе. Страх потерять место в вагоне и отстать от поезда не давал нам отходить далеко на коротких остановках и искать где можно купить или раздобыть что-нибудь съестное.

Мы ждали, когда закончится эта дорога и состав прибудет в Германию, мы с Францем планировали сойти раньше, чтобы побыстрее сбежать от этих криков и смрада. Я готов был биться об заклад, что до госпиталя и Фатерлянда довезут не всех, далеко не всех, многие раненные не переживут этого пути, последнее что они увидят будет грязная солома, мухи и этот вонючий вагон.

Мы решили, что выйдем в Оберштайне или Ландау, поезд всё равно не проходил через Майнц. Я знал весь округ с детства и решил, что после такой тяжелой дороги, несколько часов пути через лесистую местность, которая опоясывает Майнц, нам не повредит. Что может быть лучше прогулки по лесу, где свежий воздух и где не стреляют. Как оказалось, эта прогулка по лесу, была лучшей, что вообще было в этом отпуске.

Сперва, когда мы попали в Майнц мне казалось, что я опознался, это не мой город, это не могло быть моим городом. Целые кварталы обращены в прах, обугленные развалины и пепел, вот что стало с некогда красивейшим городом к северу от Рейна. Пока мы воевали на фронте, Черчилль и Рузвельт превращали наши города в кладбища камней. На каждом разбитом доме, на каждом столбе были списки имён, тех кого ищут, тех кто пропал без вести и возможно сгинул под развалинами.

Все уцелевшие жители города превратились в скорбных копателей, которые ведут бесконечные раскопки день и ночь. Свой дом на Бингер-Штрассе я не нашёл, вместо него остались лишь осколки кирпичей, да небольшая часть фасада и кусок забора валяющийся на земле. Благо мне удалось увидеть соседку, фрау Майзер, которая словно постарела лет на 20 с нашей последней встречи, она сказала, что в тот день, когда англичане разносили наш дом в клочья, родителей и сестры не было дома. Им крупно повезло.

Они оставили ей записку на случай если их сын Хельмут вдруг приедет к разбомбленному домашнему очагу, в записке было указано, что они уехали к брату отца во Франкфурт. С одной стороны, на сердце стало легче, зная, что родители живы, но с другой я понимал, что судя по всему во Франкфурте дела с противовоздушной обороной обстоят не лучше, чем в Майнце и нет никаких гарантий, что «Томми» и «Янки» не стирают в данный момент город с лица земли.

Добираться до Франкфурта было далеко, я разрывался между желанием поехать туда, увидеть родителей и сестру, возможно последний раз и желанием никуда не ехать, понимая, что встреча будет грустной. Родители будут рады тому, что я жив, но мой внешний вид, круги под глазами и сами глаза, расстроят их ещё больше, им даже не нужно устраивать мне расспросы о фронте, одного взгляда на меня и Франца хватит, чтобы всё понять. Я не хотел их расстраивать, добавлять к потери домашнего очага ещё одни переживания.

Мы с Францем решили действовать по его старому плану: пропить всё до последней марки, обойти бордели и как следует отоспаться. Когда мы прибыли в городскую комендатуру Вермахта для того, чтобы сделать отметку в отпускных бумагах, а заодно получить положенное нам довольствие, то старый добродушный ефрейтор, которого наверняка вытащили из глубокого запаса, предложил нам ночевать в армейских казармах, которые сейчас почти пустуют.

Мы отказались. Имея продукты, мы имели больше чем деньги, на продукты можно было сейчас выменять всё что угодно, а снять комнату в одном из уцелевших домов на окраине где не так сильно бомбили, вообще не составляло никакого труда.

За два дня мы воочию увидели реалии мирной Германии, в которой воздушную тревогу объявляют чаще, чем по радио передают речи из Рейхстага. Германия в которой еду выдают по продуктовым карточкам, Германия в которой уже как год люди забыли, что такое театр, цирк и любые массовые мероприятия, которые при очередном налёте грозят превратится в общую могилу. Самым популярным место стал уцелевший церковный костел, куда люди приходили замаливать грехи и молиться о том, чтобы эта война скорее закончилась, хотя официально власть одобряла только молитвы о победе немецкого оружия. Оружия, которое скоро будет некому держать.

Мы пили все два дня, желания говорить не было, мы пили и ругались, ругались и пили, а когда устали сквернословить, то пили молча.

Появление фронтовиков на городских улицах не вызывало восхищения как раньше, а скорее отвращение, молчаливое порицание, нам прожигали спину взглядом, я словно чувствовал жжение на своей спине, так сильно, что хотелось сорвать свою форму. Жители смотрели на нас так, словно мы принесли с собой войну. Хотя дыхание войны ощущалось здесь везде и без нас, вокруг был запах тола и гари.

В кинозале не показывали ничего кроме фронтового киножурнала, мы нализались с Францем прямо в зале, зал был полупуст, было несколько гражданских и пара таких же фронтовиков, и офицеры, которые пили коньяк прямо из фляжек. Когда сеанс закончился, мы сидели с Францем на лавочке, под голым деревом с облетевшей листвой и тут появился он. Он приметил нас ещё в зале, шёл к нам целенаправленно с неприятной ухмылкой.

Стрижка и рубашка под расстегнутым френчем сразу выдавали в нём одного из этих, воспитанных «ЮнгФольком» и «Гитлерюгендом» молодчиков, которые всё ещё мечтают о подвигах, мечтают умереть с именем фюрера на губах, но пока не получается в силу юного возраста.

Он начал резко, без прелюдий:

«Замечательная картина - два героя и надежда нации сидят и пьют как два старых паршивых жида. Что, сбежали с фронта? Из-за таких как вы на наши головы сыплются бомбы, из-за таких трусов, изменилось мнение об армии, такие пьянчуги втоптали Вермахт в грязь. Благо ещё есть СС, через 3 месяца подойдёт возраст, и я отправлюсь воевать в обществе настоящих мужчин, а не помойных отбросов, как вы.

Какая мерзость, смотреть на двух червей, которые осквернили имперского орла надев эту форму. Вас отправили убрать грязь, вас отправили усмирить рабов, победить жидов и недоразвитых «красных», а вы не смогли даже этого. – После своей гневно - насмешливой тирады, этот молокосос пренебрежительно сплюнул под ноги Францу.

Я увидел, как глаза моего друга налились кровью, и он сменился в лице, я видел такое лицо на фронте, ничего хорошего это не предвещало, этому щенку уж точно. Несмотря на больную, ещё не до конца зажившую ногу, Франц вскочил в одно мгновение, схватил юнца за воротник рубашки, притянул к себе и закричал в лицо:

-Ты хочешь знать, что такое Восточный фронт, сопляк? Я расскажу тебе! Восточный фронт – это поезда забитые раненными, которые каждый день проходят мимо твоего города, но ты настолько слеп и глуп, что этого не замечаешь. Восточный фронт – это затопленные траншеи, забитые трупами, в которых они плавают вместе с крысами, но ты не хоронишь товарищей потому что боишься промочить ноги, зная, что на тебе последние сухие носки и если ты обморозишь ноги, то останешься без них.

Восточный фронт – это двадцать таких же обоссавшихся сосунков, которых утром пригнали на передний край, а к вечеру в лучшем случае, в живых останется три или четыре, которые только после первого боя могут считаться солдатами, до него никто даже не старается запомнить их имена. Восточный фронт - это когда ты смотришь на дырку в каске и на дырку в голове того, с кем две минуты назад ты курил одну сигарету, а сейчас его убил «недоразвитый красный», который оказался достаточно развит, чтобы метко стрелять. Восточный фронт это…

Молокосос в этот момент рассмеялся в лицо Францу и процедил сквозь зубы:

-Расскажи эти истории своей бабушке, пьянчуга…

Зря он это сделал. Франц швырнул его на землю и начал выбивать из него дерьмо…

Когда первое знакомство с фронтом для щенка состоялось уже в тылу, а за урок он заплатил двумя зубами, а мы с Францем едва унесли ноги от жандармерии и скрылись от зевак, то переводя дух в темном проулке Франц сказал:

-Хельмут, знаешь, в госпитале в котором я лежал, мне сказали, что за неделю до моего прибытия госпиталь посещал фюрер и говорят кого-то наградил и даже пожал руку. Говорят, в газетах писали и фото есть.

-Да уж, Франц. Даже руку пожал говоришь? Получается, что если бы тебя ранили на неделю раньше, то этим счастливчиком мог стать ты?

-Получается, что так.

-Не повезло….

Мы переглянулись и рассмеялись…»

Да уж, вроде бы обычные ребята, простые и честные вояки из Вермахта, даже вызывают симпатию, но как-то поздновато к всем этим «хорошим ребятам» пришло осознание неминуемой катастрофы, неминуемой кары, выпрыгнувшей из «ящика Пандоры», что они открыли.

Многим вообще свойственно позднее прозрение. Это как те люди, которые ходят на работу, и она им вроде нравится, но стоит им не выдать зарплату, как они её не возненавидят. Заядлые курильщики долбят по две пачки в день, а когда получают, раковый диагноз, судорожно пытаются бросить или жалеют о том. Что начали когда-то курить, но уже поздно.

Вот так и немцы, война с СССР им нравилась, первые месяцы, а вот потом их начали сильно и больно бить, но они считали, что это лишь временные трудности, а когда пришло осознание необратимой катастрофы, было уже слишком поздно… Восточный фронт — это персональный раковый диагноз для Вермахта.