Глаза войны

Глава 4

С большим трудом погасил в себе гнев от несправедливости и раздражение. Слишком много на меня навалилось за эти дни. Нельзя гнать коней и делать глупости. Не сторонник пассивности, но похоже сейчас тот случай, когда подойдёт универсальное средство русского человека от переживаний — «русский авось». Проблемам нужно дать остыть и отлежаться, авось как — то устаканится. Возможно, ответ и решение как выйти из ситуации сами придут.

Чтобы отвлечься и дать себе время, начал работать над вопросом, которым давно планировал заняться. Так вышло, что я «сапожник без сапог», плотно занимаясь темой войны, так и не смог пролить свет на некоторые белые пятна в фронтовой биографии моего прадеда Ясенкова Фёдора Абросимовича.

Он не погиб и не пропал без вести. Фёдор был призван в действующую армию в сорок втором, уже взрослым тридцатишестилетним мужиком, на фронте с сорок третьего, победу встретил весной сорок пятого в Восточной Пруссии. Умер в девяносто пятом.

Прадеда я успел застать живым, видел пару раз, когда отец брал меня с собой в деревню, навестить родню. Разумеется, я был так мал, что до войны и прошлого «деды Феди» мне тогда не было дела. Его смерть тоже прошла как — то мимо меня и не отложилась в памяти. На похороны ездил только отец. Помню, что привёз, на память, орден «Отечественной войны» II степени, что выдавался уже в поздние советские годы на излёте Союза, как юбилейный. Другие награды — «За отвагу», «Красную звезду» и ворох юбилейных медалей, разобрала многочисленная деревенская родня.

Вместе с орденом отец привёз и пачку чёрно — белых фотографий, большинство из послевоенной жизни прадеда и семьи. Только на двух фотокарточках он был в форме. На одной — лихой и моложавый в сдвинутой набекрень пилотке, а на гимнастёрке медаль «За отвагу» и орден «Красной звезды», фото студийное, возможно было сделано после Победы где — то в Пруссии.

Второе фото, судя по всему, снято осенью или зимой сорок четвертого. На снимке прадед вместе с однополчанами сидит на лавочке возле деревянного дома, на всех шинели и шапки, на рукаве заметна нашивка с чёрным ромбом, в середине которого скрещенные орудийные стволы — характерный отличительный знак частей ИПТАП (истребительно — противотанковый полк), те самые про которых говорили «прощай Родина».

Когда я перешёл в более сознательный возраст, все мои попытки восстановить фронтовое прошлое «деды Феди» не увенчались успехом. Родственники ничего не знали о том, как и где он воевал.

Прадед был человеком неразговорчивым, о войне особо ничего не рассказывал, так иногда, за рюмкой парой слов с мужиками перекинется и всё. Тогда вообще было не принято трепаться, работать надо, отстраивать страну.

Рядовым участникам некогда было анализировать, да и не хотели, тяжело. Каждый справлялся сам со своей войной, проживал её внутри себя. Делали это по-разному: кто пил, кто каждую ночь «ходил в атаку», другие пытались просто забыть и работать, но не у всех получалось.

Война, так или иначе, прокатилась по каждому двору. Все служили, работали на победу в тылу, провожали на фронт близких. Страна и люди пережили кошмар, хотели построить лучшую мирную жизнь, смотреть вперёд, жить за себя и того парня, что не вернулся с фронта.

Столкнувшись с полным отсутствием информации, я оставил этот вопрос. Тогда, в конце девяностых, подростку было трудно найти нужные сведения. Позже, появились такие федеральные ресурсы и базы документов, как «Подвиг народа», можно было с чего — то начинать.

Мне удалось найти наградные листы, приказы о награждении прадеда медалью «За отвагу» и орденом «Красной звезды». Благодаря этим документам узнал, что прадед служил рядовым телефонистом взвода управления 439-го полка 1 ОИПТАБР РГК (1-ой истребительно-противотанковой артиллерийской бригады Резерва Главного Командования).

Боевое крещение принял в июле сорок третьего на северном фасе Курской дуги. «За отвагу» награждён за бои в районе села Самодуровка (сейчас село Игишево в Поныровском районе Курской области). Зная наименование части, я легко установил её боевой путь, которым она шла к весне сорок пятого. После оборонительной фазы Курской битвы, бригада в ходе Орловской наступательной операции участвовала в прорыве обороны Вермахта под Брянском в районе Комаричи, в составе наступающих частей вышла к Днепру и форсировала его, закрепившись на плацдарме.

Летом сорок четвертого, в ходе «Багратиона» путь ведёт бригаду через Белоруссию. Бои за Гомель, Калинковичи, Барановичи, Столбцы, Слуцк, выход к Бресту и государственной границе. В сентябре — октябре сорок четвертого в Польше, на рубеже реки Нарев, бригада попадает под жёсткие контратаки немца, который пытается танковым катком скинуть советские части в реку, но дивизии и приданная в усиление к частям 1-ая бригада ИПТАБ удержали «Наревский плацдарм».

В ходе этих боёв, по данным наградного листа и приказа, «деда Федя» совершает несколько десятков рейдов на деревянной лодке с правого на левый и с левого на правый берег, под постоянными налётами Люфтваффе и арт — минометным огнём, чиня порывы, а где — то и заново прокладывая линию, чтобы дать штабу бригады связь с батареями полка на плацдарме.

Дальше были тяжелые бои в Восточной Пруссии, взятие штурмом Штеттина (сейчас польский Щецин), где прадед и встретил капитуляцию Рейха. Другой бы на этом и успокоился, но не я…

Восстанавливал подробности боевых действий бригады, собирал информацию по крупицам. Читал сохранившиеся журналы боевых действий, приказы, донесения, воспоминания очевидцев, смотрел карты. Был в Зеленограде, в школьном музее, посвященном 1-ой ИПТАП, открытом в советское время ветеранами бригады.

Если за период с осени сорок третьего по конец войны, в целом, был удовлетворён тем, что удалось найти и на основе этих данных выстроил довольно подробную картину боевых действий бригады, то самые первые бои под Курском вызывали вопросы.

Больше всего меня интересовали подробности участия бригады в боях у Самодуровки в июле сорок третьего, хотел узнать про тот ад, пройдя который прадед получил «За отвагу». Данные сильно разнились и их было не много.

Широко известно, что бои на северном фасе Курского выступа шли на рубеже Поныри — Ольховатка — Тёплое, об который с пятого по десятое июля билась головой и умывалась кровью группировка Вальтера Моделя. Село Самодуровка было одним из ключевых звеньев на этом рубеже.

Нет смысла подробно пересказывать всем известную хронику событий. В советской историографии, по умолчанию, участок обороны Константина Рокоссовского на северном фасе считается успешным, образцовым. Как правило, наиболее подробно разбирают ход боёв за Поныри, а потом резко перескакивают на Воронежский фронт, туда где события развивались драматичней, там действовала группировка под командованием Эриха Манштейна и таранила советскую оборону вторым танковым корпусом СС под командованием Пауля Хауссера.

Далее, всё традиционно сводится к Прохоровке и пятой танковой армии Павла Ротмистрова. На этом тему оборонительной фазы сражения сворачивают и переходят к наступательным действиям наших войск. Говорю об общепринятом освещении событий, не беру в расчёт труды историков, кто подробно разбирал ход сражения и отдельные эпизоды.

Не так давно, стали чуть шире освещать ту мясорубку, что была в районе Соборовского поля и Самодуровки, но нужных мне данных и документов больше не появилось.

Известно, что после торжественного митинга 6 мая 1943 года на станции Ильино, полки бригады отправились в распоряжение командующего артиллерией Центрально фронта. 13 мая разгрузились на станции Красная Заря Орловской области, и, совершив 150-километровый марш своим ходом, бригада 15 мая заняла боевой порядок во второй полосе обороны в районе станции Золотухино Курской области, составив противотанковый резерв фронта. Бригада была подчинена и действовала в интересах 70-ой армии генерала Ивана Васильевича Галанина.

Армия Галанина — армия элитная, случайных людей там не было, практически полностью состояла из дивизий войск НКВД, пограничников и внутренних войск, потому так и сражалась, неуступчиво, твёрдо.

Не исключаю, что именно поэтому, в девяностые, про них было написано так незаслуженно мало, ведь для конъюнктурщиков это была «армия вертухаев».

Самое жуткое в полосе обороны 70-ой армии творилось с 5 по 10 июля, там первую скрипку играл 19-ый танковый корпус, а среди артиллеристов 3-ий ИПТАП, что каждый день выбивал танки Вермахта и умирал сам.

Про бои, что вели батареи 3-го истребительного артиллерийского полка написано довольно подробно, особенно про первую батарею капитана Игишева (в чью честь позже переименовали село Самодуровка). Георгий Игишев — фундаментальный мужик и даже если половина из описания действий капитана и его людей в те дни — приукрашено, то всё равно они — Боги войны.

К 11 июля в полосе 70-ой армии, в районе Самодуровки, всё было печально, позиции свои удержали, а нацисты харкали кровью, вот только 19-ый танковый корпус за эти дни сгорел и почти весь личный состав 3-го ИПТАП героически погиб, а орудия были раздавлены немецкими танками. Никто тогда ещё не знал, что у Моделя дела шли не лучше, его солдаты и техника были на пределе, немцы выдохлись и так давить, как в предыдущие дни, уже не могли.

В этой ситуации советское командование в срочном порядке перебрасывает к Самодуровке части 162-ой стрелковой дивизии и 1-ую ИПТАП, в которой служил связистом «деда Федя». Вот здесь, сразу и возникают вопросы.

Во всех источниках, очень скупо и размыто, указано, что артиллеристы 1-ой истребительной бригады с 11-го по 12-ое июля отражают несколько танковых атак, подбивают 6 тяжелых танков (2 из которых типа «Тигр», тогда «Т-IV» тоже считались за тяжелые) и порядка 15-ти средних машин. Вот только подробностей тех сражений практически нигде нет.

Далее указано, что немцы после 12-го июля вообще активных боевых действий на данном направлении не предпринимали, но судя по наградным листам бригады, очень много бойцов и командиров были награждены за бои, которые проходили в районе Самодуровки в промежутке между 12 и 15 июля.

В обзоре боёв частей 70-ой армии за 15-ое июля красочно описаны только действия 162-ой стрелковой дивизии, в частности бой за высоту у Самодуровки, который вёл взвод лейтенанта Александра Романовского из 224-го Памирского полка (по факту, бой вёл не полноценный взвод, а 18 человек — два неполных стрелковых отделения), парни выступили профессионально и красиво, задачу выполнили, но сами, все до одного, легли на этой высоте.

Романовский — красавчик и его бойцы герои, но что делать с «дедом Федей»? Где найти подробности? Не найдя ничего нового в наших источниках, начал копать немецкие.

Немцев читать не любил. Воспоминания офицеров высшего звена и генералитета, практически всегда, бесполезны, ничего нового. Сокрушаются об «утерянных победах», костерят дилетанта Гитлера, который всегда везде лез и мешал воевать. Самое интересное, что пока блицкриг работал и всё шло чётко, то Адольф был адекватен, а как только отлаженная арийская машина буксанула в СССР, так сразу Адольф у них отупел, а они не при чём.

В своих мемуарах каждый немецкий генерал, разумеется, выиграл все свои сражения, а потом, начиная 1943-го года, они все стратегически грамотно выравнивали линию фронта до самого Берлина, пока не просрали всю войну. Такое себе чтиво.

Вот документы, что составлялись по горячим следам, журналы боевых действий — другое дело. С документами у «Гансов», почти до самого конца войны, был полный порядок. Ну если не обращать внимания на их хитрые особенности по учёту «безвозвратно» потерянной техники, особенно касается танков и авиации. Те, кто в теме, знают, что немцы в свои потери записывали только ту технику, что разлетелась на заклёпки и атомы, а ту, что была подбита и по факту выведена на долго из боя, не учитывали. Очень специфическая арифметика, лицемерная. Отсюда и растут ноги мифа о том, что Вермахт воевал малой кровью и с мизерными потерями в материальной части.

Начал мониторить нишевые сайты и форумы по Курскому сражению, бывало, что именно на таких ресурсах всплывали интересные сведения. Обитатели таких площадок — это энтузиасты, копатели — любители и профи, а также люди ищущие сведения о своих погибших или пропавших без вести предках. Там же, в разделе «аукцион» появлялись: трофейные армейские и дивизионные карты боевых действий того времени, с пометками и расположением частей, фотоснимки, а порой и целые фотоальбомы с аутентичными подписями, с указанием места и времени снимка. В основном фото были сделаны немецкими солдатами и ротами пропаганды Вермахта.

Давно не секрет, что немец пришёл на нашу землю с винтовкой «Маузер» на плече и фотоаппаратом «Лейка». Серьезной войны не ожидалось, предполагалась поездка «на сафари», быстрая победа и массовое уничтожение советских «аборигенов», с поиском удачных ракурсов, в процессе», и снимками на память.

Не редко на таких сайтах стали появляться и отсканированные стенограммы допросов советских военнопленных, как взятых в ходе боя, так и перебежчиков. К сожалению, далеко не все были такими, как генерал Карбышев. Хватало тех, кто только попав на первичный допрос, подробно выдавал все расклады, начиная от ситуации с боеприпасами и провизией в части, заканчивая моральным состоянием личного состава, количеством политруков и комсостава, указывая их пофамильно.

В основном, такие стенограммы с приложенным переводом на русский, размещали неравнодушные к теме эмигранты, осевшие в Германии на рубеже восьмидесятых — девяностых. Всё чаще, интерес к истории, поиск единомышленников и тоска по Родине, тянули их в русскоязычный интернет.

Бывало, выкладывали книги, мемуары, воспоминания нацистов и сателлитов Рейха, которые у нас не издавались или были опубликованы в укороченном варианте.

В ветке форума, посвященному июлю сорок третьего под Курском, я наткнулся на один из таких переводов — кусок воспоминаний старого нациста по имени Людвиг Бирхофф. Человек, выложивший данный текст, сообщил, что стащил его на немецком форуме, посвященном второй мировой.

То, что я прочитал и увидел в этом отрывке сильно отличалось от того к чему привык, к чему был готов…

Отрывок назывался: «Два дня под Курском Людвига Бирхоффа» или «Panzer gehen in den Arsch» («Танки идут в задницу»).

«Забавно, что спустя больше семи десятков лет многих из моих ровесников уже разбил «Паркинсон» на половину с артритом, старческим геморроем, простатитом и другими «подарками» старости.

Они уже все чёртовы маразматики, живущие в пряничном домике своего безумия, они всё забыли, им едва хватает ума на то, чтобы переключить автоматическую коробку передач на своей электронной кресло – каталке, постараться не пронести ложку мимо рта и не навалить в штаны.

Хотя, многим уже и эта задача не по плечу, те кто раньше таскал на себе МГ, ящики и подсумки с патронами, теперь носят памперсы для взрослых и дни напролёт смотрят невидящими глазами ток - шоу и телемагазин по немецкому ТВ.

А вот у меня, наоборот, я всё помню. О да, всё! С каждым годом мои воспоминания становятся свежее и ярче.

Когда был молодым и зрелым, хотел забыть, купировать, выкинуть, сжечь все эти воспоминания, чтобы мой травмированный войной мозг не улетел вместе с черепной коробкой в пучину безумия или я сам бы его не вышиб свинцовой пулей.

Вы думаете после войны в Германии было мало психов? Да полно! Кто выжил, но не смирился с поражением, те свихнулись. Других, заставляла жить работа и долг прокормить свои семьи.

Война забрала мою семью, но не дала ничего взамен, ни карьеры, ни образования. После школы сразу Вермахт, нам ведь говорили, что после войны мы будем наравне с Богами, а зачем «юным Богам» специальность, зачем им профессия? За нас всё будут делать другие.

И вот я - «юный Бог» проиграл свою войну, вместо положенного мне пантеона, я смотрел на руины и могилы. Ждал, когда мне нальёт половник гуманитарной похлебки, какой-нибудь белозубый янки. Я так не мог, я так не хотел.

Чтобы принять такой исход мне нужно было сначала забыть всё, забыть кем я был и что делал. Я спасался дешевой польской водкой и морфием.

О да, в то время, когда многие мужчины в Западной Германии готовы были убить или пахать часами за буханку хлеба, а женщины за банку мясных консервов или мармелада раздвинуть ноги перед англичанином, французом или американцем, я находил на черном рынке морфий.

Благо, что у меня было некое добро, которое прикарманил после войны и мог его выгодно сбыть или обменять на ампулы, дарующие облегчение и амнезию. Они были моей душевной анестезией.

А вот теперь, когда мне уже пора думать и выбирать какой обивкой будет окантован мой гроб и кто придет на мои похороны, всё вдруг стало возвращаться.

Иногда просыпаясь, я ищу возле изголовья, возле своей подушки мой «Штальхельм» (имеет ввиду штатный армейский шлем Вермахта «М-40»), а мою талию будто вновь опоясывает и скрипит свежей кожей ремень, пальцы снова хотят провести по пряжке и найти рифлёные и до боли знакомые слова «С нами Бог».

Я опять слышу окрики команд, надсадный смех моих камрадов. Я снова вдыхаю ноздрями дым пожарищ и слышу лязг гусениц, вой мин и щелчки пуль. Моему плечу снова не хватает отдачи от «Маузера 98к», а моему носу не хватает щекочущего запаха пороха. Я понимаю, всё, что хотел забыть вернулось, оно не отпустит, эта ноша со мной до конца. Лишь один плюс. Я стал многое понимать, стал многое переосмысливать, то что не мог понять в силу юного возраста или просто не хотел, стало открываться по-другому.

Пока ты молод и у тебя всё получается, ты отсекаешь всё ненужное, лишние мысли, как обуза. Слышали, как говорил фюрер? «Совесть – это химера и её нужно гнать от себя прочь», так и я гнал прочь от себя лишние мысли.

Моя голова по самую макушку была забита нордическим и другим псевдооккультным дерьмом, которое было мне опорой, когда в теории нацистской партии зияли логические дыры.

После войны я стал морфинистом, стал зависимым наркоманом, но я слукавлю, если не скажу, что наркоманом я был и на войне. О да, я был в экстазе от самой войны, я на неё рвался. Получил осколок во Франции и пулю в Югославии, но выжил и даже не стал калекой, я уверовал в свою неуязвимость. Поверил в то, что избранные немецкие солдаты, несущие в мир великую миссию и наш новый порядок, не могут просто так лечь в могилу. Тогда я не знал, что ещё как могут, виденные мной смерти фронтовых друзей воспринимались, как случайность, недоразумение.

Наркомания и сумасшествие начались уже на войне. Мало кто знает, что сама война – это тоже наркотик.

Мой папаша, рассказывал, что когда он, после Первой мировой, состоял во Фрайкоре (нем. Freikorps — свободный корпус, добровольческий корпус), то старший офицер, руководивший их Фрайкором любил трахать в кабинете секретаршу, которая вела кадровое делопроизводство под звуки военных маршей орущих из патефона. Только слыша тяжелые духовые инструменты и грозные величественные мотивы, его червяк вставал.

В раннем юношестве я считал, что это не более чем скабрезная байка моего папаши, которую он травил после пары выпитых рюмок, но попав на настоящую войну я понял о чём он говорил, я понял того офицера из Фрайкора.

Мы все были бандой психов, получавших удовольствие от войны, просто у каждого оно было своим. Невозможно даже под страхом смерти заставить такую массу людей воевать одну военную кампанию за другой, если они не получают от войны хоть капельку наслаждения.

В древности, великий Аттила мотивировал своих гуннов перед очередным штурмом вражеского города, тем что город падёт к их ногам, город будет отдан им на разграбление, они смогут набрать рабов, кому сколько нужно и утолить свою похоть с помощью местных женщин.

У нас тоже был свой стимул – наша безнаказанность.

Всё к нашим услугам! Хочешь Париж и Монмартр? Да, пожалуйста! Хочешь ноги польки или француженки на своих плечах? Да ради Бога! Бери солдат, всё твоё! Адольф выписал тебе индульгенцию, а Вермахт купил кругосветную путевку по всему миру, начни с Европы и Африки, а потом и весь мир будет у твоих ног.

Мне не нужны были никакие стимуляторы, чтобы воевать месяцами напролёт, я заряжался от самой войны. У меня был здоровый сон, зверский аппетит и крепкое либидо. Всё это было у меня именно на войне. Я чувствовал себя великолепно. Подобного со мной не случалось, ни до, ни после.

Вы почитайте про наших летчиков Люфтваффе, никакой «Первитин» и прочая фармакологическая химия не в состоянии заставить человека столько сидеть за штурвалом и летать без устали.

Просто парни любили небо и войну, их стимулятором был охотничий азарт. Так и мы, могли пройти без устали маршем сутки, чтобы взять очередной город во имя Великой Германии, Фюрера и собственного тщеславия, ради нашего эго.

Мы были сумасшедшими, мы были одержимыми, ещё чуть-чуть и побежала бы пена, как у бешенных собак. Что делают с бешенными псами? Правильно, их пристреливают.

Всему приходит конец. Иногда даже безумцы со временем осознают, что они не здоровы. Для нас этим осознанием в итоге стал восточный фронт, но не сразу, позже…

«Холодный - отрезвляющий душ», для многих, случился в ноябре –декабре сорок первого, когда пребывание на фронте каждый час становилось бесперспективной игрой на выживание, но мне и тогда повезло.

За несколько недель до начала настоящей мясорубки я попал в госпиталь с дизентерией, меня спасла моя фляжка, которую я наполнил водой из грязного ручья. Пока мои братья по оружию дохли как мухи в ледяном безмолвии Восточного фронта, я не слезал с горшка и мучился от спазмов в животе.

Прямо в госпитале я написал ходатайство о переводе в дивизию «Гросдойчланд», которая должна была вот - вот стать полноценным панцегренадерским соединением.

Учитывая отличную характеристику, учитывая мою выслугу лет, пусть и небольшую, но проведенную на фронте, моё участие в трех военных кампаниях, награды и великолепную характеристику, которую написал лейтенант из моей части, моё ходатайство удовлетворили, и я был зачислен в запас дивизии «Великая Германия».

Я был сначала направлен на курсы переподготовки для младших унтер офицеров в Бад-Тёльце, а после получения звания ефрейтора влился в состав «Гросдойчланд», которая находилась на переформировке.

Я несказанно радовался попаданию в элитную часть и своему неожиданному повышению, я наивно полагал, что там «наверху» оценили мои заслуги и рвение по достоинству и решили таким образом меня отметить, но нет, как я скоро узнал, всё обстояло гораздо прозаичнее, просто во время недавних боёв в дивизии катастрофически сократился не только рядовой личный состав, но и выбило почти всех унтеров. Дивизия нуждалась в свежем мясе.

Раньше я делил людей и нации на львов и баранов, одним дано править и устанавливать порядок, а другим подчиняться или уступить место более сильным в пищевой цепочке эволюции, но летом 1943 года мой мир окончательно перевернулся…

Я понял, что на самом деле над львами и баранами сидят крысы. Пока львы гибнут на поле боя и убивают друг друга ими как баранами руководят крысы, которые сидят наверху и забивают нам головы своими идеологиями.

Я помню тот день, я помню того русского, он… его лицо ещё несколько лет после войны приходило ко мне в кошмарах, его истеричный крик на ломанном немецком…я не придавал его словам значения до недавнего времени.

Начало июля, духота, чад и гарь, запах машинного и оружейного масла, бензин, яркое солнце, ярко красная кровь. сейчас это всё всплывает ассоциациями, накатывает как волнами, но тот бой я помню, как будто он был вчера.

Мы пытались прорваться к Курску с севера и отсечь русских от тылов, для осуществления замысла нужно было взять эту проклятую деревню, «Самохвалка или Самодурка», как-то так, я не помню, как называлась эта проклятая деревня, но знаю, что там легло три роты.

Я помню почти поименно всех из своего взвода, я хоть сейчас могу пройти с закрытыми глазами по этой деревне и знаю каждый метр местности по памяти, но не могу вспомнить названия. Парадоксы мозга.

Я многое повидал на войне, но там было настоящее взаимное истребление, бескомпромиссное, антирациональное. Там дрались львы против львов, там не было трусов, были лучшие войны этой земли, с двух сторон, которые беспощадно убивали друг друга. Сами не понимая зачем и за что…

Как тут не употреблять морфий, если я помню в деталях, каждую минуту того боя. Того ужасного месива. Нам говорили идти за броней танков и всё будет хорошо, но танки с каждой минутой собирали и притягивали к себе всё больше и больше огня, одни рвались на минах по другим били из всего что только можно.

Русские стреляли даже пустыми болванками, чтобы видимо оглушить наших танкистов. Одна из таких болванок отрекошетила от башни нашего танка и оторвала ногу выше колена моему приятелю Мартину Хамману, едва только он успел с визгом упасть, как по нему проехал ещё один идущий следом танк… Танкисты были в состоянии шока, они оглохли и не видели ничего, они просто старались как можно быстрее вывести свои машины из-под огня и любой ценой ворваться в проклятую деревню.

Я видел то чего не увидишь даже в кино, я видел полнейший хаос, творившийся в небе и на земле. Когда мы ворвались в деревню, над головой, словно тучи, кружили самолеты, они как осы впивались друг в друга, жалили и кусали. Я видел, как наш горящий «Мессершмитт» камнем упал на деревянный дом, набитый русскими и превращенный ими в огневую точку. Этот дом не давал нам двигаться дальше, я радовался, что таким образом удалось его заткнуть и мне в тот момент было плевать на нашего погибшего летчика. Слишком много войск, слишком много людей, такая плотность для маленькой деревни.

Русский зенитный пулемет, который представлял из себя спаренные пулеметы на треноге, выкашивал взвод подчистую и появившийся на наше счастье «Панцер IV » мы восприняли как спасение, но только он нащупал своим дулом русскую зенитку, как ему в борт врезался непонятно откуда взявшийся танк русских.

Этот русский танк мы подорвали магнитной миной, и он загорелся как вязанка дров. Пламя с него быстро перекинулось на наш танк, который не мог сдать назад и был объят с русской машиной мертвым клинчем.

То, что я видел, возможно только в безумном сне. К исходу дня мы занимали одну половину деревни, а русские другую. У нас не было сил атаковать и взять деревню полностью, а у них не было сил контратаковать и отбросить нас из деревни.

Я бегал по проулкам среди горящих домов и пытался собрать остатки своего взвода, те жалкие крохи, что ещё остались и могли держать в руках оружие. Когда я перепрыгивал через очередной труп, моя нога зацепилась и в сумерках я упал на груду окровавленных тел. Едва я попытался снова вскочить на ноги, как моё горло сжали чьи-то пальцы….

Это был русский, у него изо рта текла кровь и капала мне на лицо, зрачки его бешено вращались, он умирал, он был в агонии, лицо его исказила дикая гримаса боли и безумия.

Но самое ужасное, он знал язык…он мог говорить по-немецки. Сначала он кричал мне… Sag es allen!!! Es wird nie Frieden geben!!!! («Скажи всем!!! Никогда не будет покоя!!!).

Он хватал меня за горло своими скользкими окровавленными руками и орал, кровавая пена пузырилась у него на губах, он был словно дьявол, не лицо, а маска смерти…

Потом он закашлялся, отпустил меня, встал на колени, окинул взглядом пространство, а я лежал как парализованный и смотрел на эту гротескную фигуру войны. Он скорчил очередную гримасу и сказал вопросительно: Du bist dafür gekommen? («Ты за этим пришёл?).

Не стал слушать дальше, оцепенение моё прошло, я боялся этого Ивана, я выстрелил в него, действовал из страха, действовал на рефлексе. Он упал. Тогда мне казалось, что это просто бред умирающего, который по случайности знал немецкий язык. Но теперь, спустя годы, я понимаю, что убил его тогда, потому что боялся, что он снова заговорит. Ведь он был прав! Разве за этим мы пришли?

Пришли, чтобы устроить эту бойню? Пришли чтобы убивать и умирать? Я до конца не понял, что я должен был сказать всем, но насчёт покоя он был прав. Мне и таким как я, всем тем, кто прожил эту войну, даже спустя десятилетия, нет покоя. Наши дела, сотворенное нами, не даёт покоя миллионам людей, тем кто родился после войны, тем кто ещё не родился. Мы лишили покоя целые страны, нации и поколения. Мы убивали не только людей. Мы убили само понятие человечности в те дни и лишили этот мир покоя на десятилетия…».