Глаза войны

Глава 34

Незадолго до того, как я поехал в Дмитров к Токаревой Нине Борисовне, где меня накрыл приступ, мне удалось частично разобраться в другом деле, о котором меня просил Илья Охохонин.

Он скидывал мне на почту письмо ветерана — фронтовика Пестрикова Валерия Яковлевича, что воевал в 110-ой стрелковой дивизии под Могилевом, и был одним из тех, кто держал знаменитый «Днепровский рубеж». Илья переписывался с ветераном ещё при его жизни, но то письмо, так и не дал опубликовать. В тех боях, на фоне колоссальной трагедии, что творилась в масштабе огромного государства, у Валерия Яковлевича произошла персональная трагедия. Произошёл эпизод, что перевернул всю его жизнь, лишил его вкуса и ощущения Победы, не давал ему покоя до самого последнего дня.

Илья мне тогда сказал, что в редакции нашлись люди, кто уж очень сильно хотели вывернуть историю на другой лад, хотели вырвать из контекста фразу ветерана, о том, что он не празднует день Победы, а значит, даже фронтовики считают, что никакой Победы и не было. Ну такая, паскудная логика у людей, точнее, не у людей, а у сволочей. Для них норма — вырвать из контекста, перевернуть и подать под вонючим соусом.

Всё правильно сделал тогда Илья. Когда мы с ним обсуждали этот случай, то сошлись на том, что и мы сами день Победы празднуем скромно, потому что помним об этой войне каждый день, а не только в майскую годовщину. Да и вообще, не нам судить Валерия Пестрикова. Пусть люди почитают, пусть люди сами решат.

Для этой истории пришло время сейчас…

Письмо и воспоминания Пестрикова Валерия Яковлевича - сержанта инженерных войск 110-ой стрелковой дивизии:

« Здравствуйте, зовут меня Валерий Яковлевич Пестриков. Я ветеран Великой Отечественной войны, инженер геодезист и ударник труда, в подтверждение своих слов прикладываю выписку из ветеранской книжки.

Знаете, я давно выписываю вашу газету, давно хотел вам написать, да вот всё никак не решался, думал не опубликуют, думал ни к чему всё это…Считал, что это только моя история и только моя боль. Всё-таки решился, хочу облегчить совесть, очистить уже не выйдет, но облегчить можно попытаться, с годами все сильнее жмёт, когда сердце прихватывает я знаю, что не инфаркт это, а совесть давит.

Сейчас со здоровьем всё хуже, в своё время так и не обзавелся семьей и детьми, так что и родных у меня не осталось, чувствую, что скоро уже на тот свет отправлюсь, если он есть, конечно. Ноги уже не ходят, даже, чтобы это письмо отправить вам в редакцию, пришлось соседку просить, такую же пенсионерку, как и я. Вот скоро годовщина, 45 лет, как фрицу хлебало свернули, а я так ни разу и не праздновал День победы и в этом году не собираюсь.

Хоть я и фронтовик, при медалях, орденах и прошёл не мало, но не праздную. Сначала с Красной армией почти до Калинина отступал, а потом до Белграда пол Европы прошагал, пока в сорок четвертом меня осколком не срезало и не комиссовали, признали ограниченно годным.

Фильмы военные я тоже не смотрю, не могу и всё. Попытался недавно посмотреть «А зори здесь тихие», так чуть слезами не захлебнулся, нахлынули воспоминания, нахлынуло прошлое, неделю водкой лечился, дверь никому не открывал, соседи уже хотели милицию вызвать, думали помер я.

Так получилось, что именно для меня эта долгая и насыщенная тяжелыми событиями война свелась к одному переломному эпизоду, этот эпизод заставлял меня воевать все те годы, этот же эпизод и убил меня ежедневно приходя ко мне в кошмарах, в мыслях, в образах, которые я вижу… Об этом эпизоде я и хочу поведать.

Как не странно это прозвучит, но для меня война начиналась хорошо, прям здорово так начиналась. Вот сейчас все поголовно пишут и говорят, про фатальное лето сорок первого, вспоминают ту растерянность и беспомощность первых месяцев войны.

Не посчитайте бахвальством, но моё лето сорок первого началось с побед. Наша 110-ая стрелковая дивизия в конце июня организованно и без лишней суеты начала отбывку на фронт с Тульского железнодорожного вокзала. Получили продовольственный паёк, НЗ, боеприпасы, материальное имущество. Нас не бомбили, сборы и погрузка прошли по плану, даже успели получить усиление в несколько тысяч бойцов, сверх штата.

Когда в начале июля мы прибыли на вверенный нам рубеж обороны, который к слову, мне и другим инженерам только предстояло подготовить, то и там не было никакого бардака и растерянности. Офицеров хватало, все были кадровые, с выучкой, грамотные, все чётко знали свои задачи.

Тогда не стояло даже задачи удержать Могилев, мы строили инженерные сооружения и копали траншеи полного профиля на Днепровском рубеже, здесь мы должны были остановить фрица, и ни к какому Могилеву откатываться никто не собирался.

Немец не прощупывал нашу оборону, начал нагло, нахраписто, не знаю, были у них точные агентурные данные, а может им так повезло, но они смогли создать сразу три плацдарма на нашем берегу Днепра и все они были в удалении от нашего укрепленного оборонительного рубежа. До сих пор думаю, что если бы фрицы ударили и начали переправляться на нашем участке обороны, то они бы хлебнули лиха. Они и так хлебнули, но переправились.

Поступил приказ, бросать вверенный нам рубеж и контратаковать созданный немцами плацдарм в районе Шклова. Для инженера – сапёра нет ничего хуже, чем бросать только что выкопанные и только обжитые траншеи и блиндажи в три наката, ведь всё это литры пота, часы напряженного труда и стёртые до кровавых волдырей ладони.

Но мы тогда были уверены в своих силах и полны энтузиазма. На плацдарме в районе Шклова действительно разгорелись жестокие, яростные, но скоротечные бои. Считаю, что нам не хватило совсем чуть - чуть, чтобы сбросить немцев в Днепр. Решающее значение оказало то, что над плацдармом чуть ли не круглосуточно висели немецкие самолёты и ходили у нас буквально по головам, выкашивая личный состав и технику.

Сейчас я понимаю, что даже если бы мы прожали немца и сбросили его в реку, то у них было ещё два плацдарма, где им было легче и где они не встретили такого противодействия. К слову, Шклов они так и не взяли в те дни, пришлось обходить его с севера, они вообще на подступах к Могилеву кровью умылись, об этом даже Константин Симонов писал. Я вот когда смотрел фильм «Живые и мёртвые» по книге Симонова, тоже без слёз не мог смотреть, сразу картины тех июльских боёв в глазах…

Мы отошли к Могилеву. Вот там и началась мясорубка, немцы окружили город, создали преимущество, а мы в боях за плацдарм растеряли всю основную матчасть, и людей осталось с гулькин нос. У меня в моём отделении всего 3 человека, я четвёртый. Из нас всего два более-менее толковых сапёра, остальные, так, на подхвате.

Взрывчатки много, мины есть, а вот времени почти нет. Скакали как сайгаки, минировали основные и главные направления предполагаемых ударов, но толком не успели. Начались уличные бои, немцы старались в город танки не пускать, долбили артиллерией, утюжили с воздуха, штурмовали пехотой. Дня три-четыре мы держались и даже считали, что почти побеждаем, враг нёс большие потери.

Когда немцы смогли занять могилевский аэродром, то дела стали совсем жвах. Этот аэродром был единственной связью с большой землей, по которой мы получали боеприпасы, а потом снабжение нам стали сбрасывать уже на парашютах, падали эти контейнеры куда попало, когда к нам попадало, но чаще к немцам.

Немцы рассекли оборону города на две части, здесь уже наши командиры дрогнули, в городе был такой винегрет из остатков разных частей и бригад, что стало уже не ясно кто и кому подчиняется. Например, основной личный состав бригады в одной части города, а их командование и штаб вообще в другой, отрезанной немцами. Или командование могло быть вообще за периметром города и окружения. Вот такие вот пироги.

Началось, как на корабле: «Спасайся кто может!». Могли ведь ещё город держать и немцам хвоста накрутить, но сами виноваты, побежали, дрогнули раньше времени.

Я своего начальства уже как сутки не видел, слышал, что капитана инженерной службы, нашего Гуменко Бориса, ещё в первый день штурма города убило, а лейтенант командир взвода пропал без вести.

Кто нами руководит? Кому подчиняться? Да пёс его знает.

Проезжали какие-то офицеры на разбитой полуторке, груженные каким-то скарбом и раненными, сказали, что приказ заминировать дороги, по которым будут прорываться из окружения наши войска. Как сейчас помню, что в основном это были дороги на Чаусы и Тишовку, в направлении на Бобруйское шоссе. Помню, офицер один обливаясь потом орал мне в ухо сильно, видимо контуженный был, кричал, что сейчас нам мины привезут и роту пехоты в прикрытие дадут, чтобы мы могли спокойно работать. Якобы, он уже отдал все приказы, распорядился.

Так мы и просидели с моими сапёрами до вечера, никаких мин, никакой роты конечно не пришло. Досидели до того, что по улице немцы сначала начали минометный обстрел, а потом, когда мы искали где укрыться, напоролись на немецких солдат, которые уже вышли в эту часть города. Постреляли моих молодцев не за понюх табака, помню, что одного звали Яша Мальцев, второго Слава, а третьего, увы, не помню, как звали…

Я бежал, помню, что пули над головой свистели долго, а крики за спиной то нарастали, то отдалялись. На моё счастье уже вечерело, в июле хоть световой день и длинный, но уже начинало смеркаться и это было мне на руку. Шёл всю ночь, сначала закоулками, а потом уже через окраины, зарево горящего города и канонада оставались где-то за спиной. Сторонился крупных скоплений людей, в темноте не сразу разберешь наши или немцы.

Да даже если и наши, то что толку, большая группа привлекает лишнее внимание и её точно скоро обнаружат с воздуха или накроют артиллерийским огнём. Ещё обида у меня была, считал, что все меня бросили, предали, оставили меня и моё отделение погибать там. А я жить хотел, жить…

Вышел к лесу, обрадовался, что теперь у меня есть естественное укрытие. Шёл по лесу всю ночь, пока к утру не сморило, решил отоспаться днём, а потом ночью опять идти. Доел НЗ и уснул. Шёл опять всю ночь, ни компаса, ни карты, лишь природные ориентиры и луна. К утру и произошла эта роковая встреча, которая всю мою дальнейшую жизнь перевернула. Сначала я увидел дым, а потом уже и почуял запах костра. Сначала хотел обойти это место за три версты, думал, а вдруг немцы, но здравый смысл подсказывал, откуда тут немцам взяться, наши скорее всего, такие же как я горемыки – беглецы.

Желудок сильно подвело, к позвоночнику уже прилип, а раз есть костёр, то значит и еда должна быть, может удастся поесть чего. Когда я подошёл ближе, то услышал отчетливо пение, женское пение, сначала подумал, что какие-то сумасшедшие в лесу патефон удумали слушать, а когда ближе подошел и искажавшие звук деревья уже не мешали, то понял, что не пластинка это, а живой голос.

На поляне, у поваленного дерева сидели 5 девиц в форменной красноармейской одежде. Чего-чего, а вот такой картины я уж точно не ожидал увидеть. Одна пела, а другие сушили свои пожитки и рубашонки на костре, как оказалось они незадолго до встречи со мной какую-то речушку вплавь пересекали и сушили вещи.

Не знаю, кто больше кому удивился, я им или они мне, но когда я вышел на них, то они даже не попытались схватить оружие, настолько они были растеряны. Я сразу приметил, что при них было две трехлинейки, которые так и остались лежать на земле, когда я появился. Решил брать инициативу в свои руки, сразу определив, что я здесь старший, хотя одна из девушек тоже, как и я, по знакам различия, была сержантом, но я был мужчина, значит главнее по определению.

Прикрикнул на них:

-Ишь вы, самодеятельность тут устроили, как будто в гости на блины пришли, песни горланят, костры жгут, немец дым увидит и всё, поминай как звали. Прекратить это безобразие, немедленно затушить костер!»

Та, которая была в их группе старшей, попыталась огрызнуться, мол, «что вы себе позволяете, кто вы вообще такой?» и тому подобное, но я её осёк и припугнул тем, что немец нам на пятки наступает, а они тут санаторий-профилакторий устроили. Опасность и страх близости немцев поубавил в них гонора и превратил их в обычных женщин. Старшая, которую звали Марина Долгушина, сказала, что их, как и меня бросили. Они телеграфистки, приданные штабу 20-го механизированного корпуса, были всё время под опекой командира 26-ой танковой дивизии генерала Обухова Виктора Тимофеевича.

Когда дивизия попала в окружение и было принято решение, слить остатки топлива, взорвать оставшуюся технику и прорываться из окружения, во время переправы через реку Сож, налетела немецкая авиация и началась неразбериха. В этой неразберихе про них и забыли, бросили, а может и сами отстали.

За то недолгое время, что продолжались мои с ними совместные скитания могу сказать, что девчата были отменные, хорошие, душевные, но совсем лишние на этой войне. Правда, тогда я думал о другом. Думал о том, что мне с ними будет очень трудно выйти к своим и выбраться из окружения. Я надеялся, что пока немцы окончательно не взяли Могилев, то всё внимание приковано к нему, кольцо окружения ещё может быть не плотное, не сплошное. Дорог каждый час, а с женщинами бродить по лесу скажу я вам то ещё удовольствие. То им в туалет (оправиться) надо, бегут в кусты, стесняются, то ногу подвернула, то веткой поцарапалась, то ревут от страха и всё в таком духе…С одной стороны рад был живому человеку и общению, с другой намаялся с ними.

Через сутки блужданий, по моим расчётам мы должны были выйти к дороге на Мстиславль и пересечь её. На нашем пути, невдалеке от проселочной дороги, была деревушка, девочки хотели попросить у местных воды и чего-нибудь поесть. Я хотел идти с ними, но живот так прихватило и загнуло пополам, что я остался в перелеске по нужде. Когда я уже собирался идти в деревню, то увидел, что девчата бегут в мою сторону. Понял сразу - в деревне немцы оказались.

Метров 50 девочки не успели добежать до спасительного леса, им наперерез выехал немецкий грузовик, которые как оказалось уже вовсю ездили по этой проселочной дороге. Немцы использовали любую пригодную для продвижения дорогу и наступали на пределе возможного. Пока одни штурмовали Могилев и добивали остатки сопротивления, другие силы уже рвались на Мстиславль и дальше на Рославль.

Только я увидел немцев, как мои ноги стали будто деревянные и приросли к земле. Немцы смеялись и орали: Хальт!!» (стоять по-ихнему), а потом как бабуины повыпрыгивали из кузова машины и давай девчонок лапать, вроде как обыскивать.

Срывали с них пилотки, у тех, у кого они были. Звёздочки с пилоток отрывали на сувениры, да трофеи. Девочки сбились в кучу, жались друг к другу и с надеждой смотрели в лес, смотрели в мою сторону, ждали, что я, что - то может быть придумаю или привлеку внимание немчуры. Рядом со мной лежали всё те же две «мосинских» винтовки, к которым я даже руку не тянул, боялся дышать, как будто даже легкое колебание воздуха могли услышать немцы.

В считанные секунды я представил, что случится, если я начну стрелять, представил, сколько времени немцам понадобится чтобы понять где я нахожусь и в несколько стволов изрешетить меня в клочья. Страх сковал все мои движения, я жить хотел, жить…

Когда уже все девочки стали смотреть в сторону леса, то старшая - Марина Долгушина показала им кулак (сейчас я понимаю, что она оценила обстановку и поняла, что все мои возможные действия ни к чему не приведут, будут бесполезны, она дала мне шанс выжить. Может я просто так себя успокаиваю все эти годы?).

Немцы потащили одну из девушек в кусты, она истошно закричала:

-Валера помоги!!!

А я всё также не мог пошевелиться, боялся выдать себя, боялся, как паршивый пёс, ненавидел себя за бездействие, но сидел, как парализованный. Долгушина вырвалась и побежала отбивать свою девчонку, её сразу сбили с ног и отшвырнули в сторону, внимание немцев переключилось на неё. Её пинали, били прикладом, таскали за волосы, пока она не стала вся красно - серой от пыли и крови. Немцы куражились над ней, а я смотрел и ничего не делал.

Тут подъехал мотоцикл и из люльки выпрыгнул немецкий офицер, увидел, что его подчиненные остановили движение и столпились возле русских женщин. Он понял, чем это чревато, незапланированная остановка, упадок дисциплины. Как я понимаю, у немцев был приказ, им нужно было безостановочно двигаться вперед, у их офицера был приказ и сроки, а этот бардак в его планы не входил. Ему нужно было срочно избавиться от лишних пленных, тем более женщин, на которых текут слюни у его солдат.

Он долго орал и давал распоряжения. Всех женщин опять сбили в кучу, подтащили к ним избитую Долгушину, а потом немец махнул рукой, и фрицы открыли огонь, девочки перед смертью всё также смотрели в сторону леса… Немцы стащили тела в кювет, сели по машинам и поехали дальше…

Через 3 дня скитаний вышел к своим. Я слышал, что моя 110-ая стрелковая дивизия, точнее её жалкие остатки, сотня с небольших человек прибилась к партизанам и горстка людей смогла перейти фронт и выйти к нашим лишь зимой.

А я вышел, я спасся… Я воевал дальше, воевал честно и больше никогда не малодушничал, и не трусил. Дважды был ранен, я искал смерти, но не нашёл.

Во сне ко мне приходили девочки, приходили не раз. После войны я видел их лица в толпе, я до сих пор их вижу, там, где их не может быть, когда бывал в магазине или поликлинике, их лица долго преследовали меня везде. По ночам, в течение нескольких лет после войны я просыпался в поту от того истошного крика: «Валера»! Крика надежды на спасение, которое так и не пришло.

Хотел я найти ту деревушку, хотел найти местных, расспросить где схоронили тех девчат, но не нашёл. Мой Первый Украинский фронт не наступал на Смоленском и Могилевском направлении, а после войны я так и не решился туда приехать, боялся, что если окажусь на том месте, то все нахлынет снова и я просто сойду с ума.

Я мстил немцам, убивал многих и также сбрасывал в кювет. Не помогло. Я много пил после войны, да и сейчас пью, хотя не позволяют врачи и маленькая пенсия. Тоже не помогает. Я ношу эту боль с собой всю жизнь. Мне часто жаль, что я тогда так и не дотянулся до винтовки, не сделал хотя один выстрел и не умер у той деревни вместе с девчатами. Я не праздную День Победы. Свою войну я проиграл…».

Вот такая вот история, сложная, многогранная. Как его судить? Он сам себя сожрал, сам себя осудил. Я очень бы хотел узнать, что напрасно мужик себя изводил. Хотел найти «концы» от этой истории. Надеялся, что Пестриков ошибался, что не всё видел, может ему показалось, что всех девчонок убили, возможно кто — то из них выжил?

Была только одна зацепка — Марина Долгушина, по ней я и шёл. Вся информация, которую смог «поднять» через базы данных и картотеки, была скупа и однозначно отвечала — «пропала без вести». Даже кольцо тут не могло помочь, знать бы где тела девчонок, где их закопали немцы? Где то место? Ветерана тоже уже не спросить, даже если бы он мог вспомнить и показать, то его уже нет среди живых, похоронен на кладбище.

Оставалось только искать родственников Долгушиной, в наивной надежде, что может она вернулась, прошла плен, немецкие лагеря и вернулась домой, а информацию в базах не исправили, так и указана ошибочная? Как и сказал, слишком наивно, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но родственников Марины Долгушиной я нашёл. Даже ехать далеко не пришлось, они проживали в Питере. Очень интересная и интеллигентная семья коренных ленинградцев. Вместе с ними я нашёл другую историю…

Историю, от которой в жилах стыла кровь. Историю двоюродной сестры Марины — Илоны Тихоплав, которая после войны вышла второй раз замуж и сменила её на Войнич. Любой, самый закрученный триллер или фильм ужасов, просто детская сказка, по сравнению с тем, что я узнал из её воспоминаний. Илона Войнич, как и Марина, ушла на фронт, она служила в звании военфельдшера лейтенанта медицинской службы 345-ой стрелковой дивизии, а потом попала в плен.

Воспоминания Илоны Войнич — это сложная история, это история о девушке, это история о нацистском звере в облике человека, это история о жутком лагере, по сравнению с которым Ад описанный Данте — это «Диснейленд» или «Луна-парк». Чтобы выжить и спасти других в кошмарной клоаке под названием женский концентрационный лагерь «Равенсбрюк» Илоне приходилось каждую ночь рассказывать славянские сказки ублюдку по имени Рольф Розенталь.

Почти все слышали про «ангела смерти», нацистского доктора — палача Йозефа Менгеле, а вот про этого знают немногие. Но он был и его облик приходил всю жизнь в кошмарах тем женщинам кто чудом пережил «Равенсбрюк». Все знают древнюю арабскую легенду, обрамленную в цикл историй под названием «Сказки 1001 ночи» про жестокого персидского царя Шахрияра и самую умную из его жен-наложниц Шахиризаду.

Персидский царь считал всех женщин распутными и неверными, когда он брал в наложницы невинную деву, то сразу казнил её после первой проведенной с ней ночи, но Шахиризада оказалась умнее, она каждую ночь рассказывала царю интересную историю и дотягивала до утра, прерывая рассказ на самом интересном месте. Царю хотелось услышать, чем же всё закончилось и таким образом Шахиризада избегала смерти, выигрывая новые сутки. Только вот случившееся с Илоной — не сказка, а страшная быль.

Вместо персидского царя — нацистский в кавычках доктор Рольф Розенталь, любимым садистским развлечением которого, якобы в научных целях, было прерывание беременности на поздних сроках (до восьми месяцев) у узниц лагеря. Плод немедленно сжигался в котельной, даже если был ещё жив.

Вместо Шахиризады — Илона Войнич — советский военфельдшер лейтенант медицинской службы 345-ой стрелковой дивизии, которая была полностью уничтожена в окруженном и сражающемся до последнего патрона Севастополе в июле 1942 года.

Её воспоминания стали одним из кирпичиков фундаментальной работы под названием «Женщины Равенсбрюка», документального фильма, который снимали в Германии, всеми силами показывая, как они стремятся дистанцироваться от нацистского прошлого и осудить палачей. Материал для фильма собирали более 25 лет, за эти годы удалось взять интервью почти у двухсот женщин из Восточной и Западной Европы, выживших в «Равенсбрюке», заставить вспомнить пережитый кошмар для того, чтобы последующие поколения знали и никогда не забывали.

Одной из этих двухсот, рассказавших создателям фильма свою историю — была наша соотечественница Илона Войнич. В последний момент, уже на стадии монтажа, её рассказ вырезали, а стенограмма её воспоминаний осталась. Не исключено, что вырезали потому, что Илона — русская. Других причин и объяснений просто не нахожу.

После войны Илона жила за границей. В конце восьмидесятых она прилетела в Питер, чтобы навестить родственников, им она и оставила эту стенограмму. Этот отрывок я просто обязан опубликовать, люди должны знать, должны это помнить:

« В Равенсбрюк я попала в середине марта 1943 года, почти в международный женский день, чуть позже. Сейчас мужья дарят своим жёнам путёвки и поездки на море, а у меня в том марте уже не было мужа, он погиб под Тулой, в конце осени сорок первого, а судьба выписала мне «путёвку» в Равенсбрюк.

Странно, но я не боялась. Устала бояться. Если человеку долго давить на болевые точки, долго жать на одну и ту же кнопку, то и она перегорает, даже страх может набить оскомину, приесться.

После пережитого в осажденном Севастополе, когда у меня на глазах, а иногда и на моих руках умирали десятки крепких, храбрых, красивых мужчин – лучший генофонд, соль нашей земли, а я уже ничем не могла им помочь, нет медикаментов, нет обезболивающего, лишь застиранные бинты, хоть белугой вой… Они тают у тебя на глазах, один зовёт тебя мамой, другой сестрой, третий любимой, а были и те, кто сукой паршивой кличет и просит сжалиться, пристрелить. После этого всего, разве уже может быть страшно?

Я считала, что хуже уже не будет. Некуда уже хуже. После попадания в плен летом сорок второго у меня за плечами было два немецких «шталага» и один «дулаг» на территории оккупированной Чехии. Но после попадания сюда, в этот женский Ад, расположившийся в живописном месте, неподалеку от Бранденбурга, я поняла, что хуже бывает. К моему удивлению, я была одной из первых советских женщин, кто переступил порог этого крематория для души и тела, этой нацистской фабрики по уничтожению личности.

Если быть точной, то я была из второй советской партии, если можно так выразиться. Первый эшелон с советскими женщинами прибыл сюда в феврале сорок третьего, до этого сюда гнали всех, здесь были: польки, югославки, чешки, женщины из Голландии, Бельгии и даже француженки. Да, что говорить, здесь даже немки, заключенные были, но вот наших не было.

С чем это связано? До сих пор точно и определенно сказать не могу. Позже читала теорию о том, что немцы воспринимали советских женщин как довольно сообразительных ломовых лошадей. Министерство труда Третьего Рейха, которым руководил небезызвестный Альберт Шпеер, рекомендовало использовать советских женщин военнопленных, ранее служивших в армии, а соответственно имеющих высшее или специальное образование на военной промышленности Германии.

Но наши женщины, в отличие от более покладистых европейских, не желали работать и помогать держаться на плаву военной промышленности мировых убийц и оккупантов, случаи брака и саботажа участились и поэтому самых, как они считали, безнадежных и не подлежащих перевоспитанию, предписывалось, с начала 43-го года, отправлять на утилизацию и постепенное уничтожение в «Равенсбрюк».

Мне данное объяснение видится наиболее правдоподобным, хотя бы потому, что оно продиктовано личным опытом. В начале февраля меня и ещё три десятка советских женщин, которых собрали с разных трудовых шталагов, (были даже те, кого пригнали со Смоленщины и Брянщины и Белоруссии) привезли в немецкий город Зос, что находится в районе Северного Рейна в Вестфалии, немцы хотели, чтобы мы работали на предприятии военного концерна «Хеншель», но мы отказались.

Каждой из нас вставала комом в горле и была крамольной сама мысль о том, что мы будем помогать делать оружие, которое убивает наших отцов, братьев, мужей и детей. Даже ослабев и едва держась на ногах, мы всё равно бойкотировали выход на работу и устроили голодовку, хотя паёк рабочих «осторбайтеров» на предприятии был просто королевский по сравнению с теми ополосками и помоями, что мы получали в шталаге. Нас не пороли плетьми, нас не сажали в карцер, нас не пугали, нас просто решили убить. Нас отправили в «Равенсбрюк».

Рассказывать и смаковать в деталях все методы того как нацисты низводили нас до скотского состояния, а потом отправляли на убой, не вижу смысла. В конце концов «Равенсбрюк» по масштабам убийств и по количеству заключенных не в числе первых среди фабрик смерти.

Без сомнения, в нацисткой системе массового уничтожения были места и пострашнее, был Дахау, был Аушвиц, был Майданек и Треблинка, был Собибор. Правда, тогда мы об этом не знали, всё это всплыло наружу уже после войны.

В «Равенсбрюке» был свой кошмар, в нём находились самые слабые и незащищенные, здесь были в основном женщины, а что самое страшное - здесь были маленькие дети, а также беременные женщины, которые готовились стать матерями и в нормальной жизни непременно бы ими стали, но не в этой реальности, не с нацистами, не в «Равенсбрюке».

Война и нацизм вырвали этих женщин из привычного им мира, мира в котором есть семья, есть дети, есть будущее. Нацистам было плевать, для них в будущем было место только для их Рейха, все прочие либо обслуга, либо ошибки природы, которые нужно убрать как сорняки. Большинство несчастных малышей, попавших в лагерь вместе со своими матерями или рожденных в лагере так и не вышли за его пределы, они так и не поняли за что их убили? В чём их вина?

Лагерь принял нас настороженно и с опаской. За несколько лет существования этой фабрики по утилизации людей здесь сложился определенный конгломерат, некие общины и свои неписанные правила.

В низовой внутрелагерной иерархии, самой крупной и самой влиятельной, по понятным причинам, была еврейская община. За еврейками было численное преимущество, у них была информация, многие из них знали немецкий язык, а ещё им было нечего терять, они заведомо знали и чувствовали, что все здесь умрут.

Следом шла, вторая по численности - польская, если можно так сказать – диаспора, ну а дальше уже так, незначительные группки, которые в основном формировались по барачному типу, то есть, в каком лагерном бараке живут, там общаются и кучкуются. Были конечно небольшие этнически группы цыганок, француженок –бельгиек, женщины с Балкан и даже Греции, но всё это несущественно.

Женский коллектив, само по себе явление сложное и своеобразное, а большое скопление женщин, доведенных до крайности и отчаяния умножает это всё в геометрической прогрессии и возводит в абсолют. Каждый день приходилось сталкиваться с подлостью, предательством и низостью, а лагерный режим и издевательства немцев превращали это…знаете я даже не найду слов.

К нам, женщинам, прибывшим из Союза, отношение было не просто настороженное, а скорее неприязненное. Во-первых, они не знали чего от нас ждать, были наслышаны о нашем своенравном и упрямом характере, они все боялись, что мы и здесь начнём бастовать, саботировать лагерную трудовую повинность, чем ещё больше обозлим и без того озверевших немцев. Были опасения, что из-за наших выходок будет отдуваться весь лагерь и подвергаться постоянным экзекуциям со стороны администрации.

Еврейки боялись, что с нашим появлением они получают ненужную им конкуренцию, притязания на лидерство и внутрилагерную власть. Мне что сейчас, что тогда, было горько и смешно от этого абсурда, какая может быть конкуренция, когда мы все ходим по плахе и барахтаемся в одной навозной яме на грани существования и смерти?

Но тем не менее, реальность была такова, в нас они видели больше неподконтрольных им соперниц, нежели подруг по несчастью и им было совершенно начихать на то, что мы часть великого народа, который всё ещё борется с нацизмом, борется за всех них кто сложил оружие и прогнулся, борется за их же право на жизнь. Про нас говорили не иначе, как «эти русские бабы…».

Но нам тоже было побоку их мнение, повидали всякого, раньше думали, что дальше фронта не пошлют, а оказались в преисподней. Чего уже бояться? Уж явно не шёпота за спиной и косых взглядов таких же смертниц из соседнего барака.

У нас был ряд преимуществ, у нас было то чего не было у них, нас помотало про шталагам, по пересылкам, и большинство девушек уже как никак, но были знакомы, коллектив был слажен. Если всё это лагерное братство боялось друг друга, и не доверяло своим же соседкам по деревянным нарам, то мы друг другу верили, у нас было фронтовое прошлое, была армейская выправка. Нам, в каком-то плане, было легче, чем тем же рафинированным француженкам и другим женщинам, которых вырвали и бросили сюда из гражданской жизни.

Надежды на то, что нам дадут спокойно здесь умереть, были пустыми, как и наше здесь существование. Даже ту гадость из опилок, которую здесь называли хлебом и воду, чуть забеленную мукой, которую здесь издевательски называли – суп, нужно было отрабатывать.

На лагерной фабрике «Равенсбрюка» отшивалось до 80% формы для СС, а также здесь было развернуто крупное производство фирмы «Сименс», мы были обеспечены каждодневной и изнурительной работой на износ.

Как бы не была сильная наша жажда и стремление к борьбе и непокорности, но немцы быстро остудили наш пыл и мысли о саботаже. Наше появление пришлось на весьма знаковую страницу в истории этого кошмарного места. Мы застали конец, так называемой, польской диаспоры. Конец февраля и начало марта 1943 года пришлось на массовые расправы немцев над женами бывших польских военнослужащих и государственных чиновников. Их стреляли на окраине лагеря, мы целыми днями слышали выстрелы, а иногда и видели сами расстрелы.

Немцы даже и не думали таиться, они смаковали и бахвалились, они хотели, чтобы весь лагерь видел, что их ждёт. Тогда в начале 1943 года применение газа в «Равенсбрюке» было ещё не частым явлением, газовые камеры установили уже в конце сорок четвёртого, а тогда у эсэсовцев в ходу были смертельные инъекции и пули.

Польки падали в длинный ров, некоторые успевали на прощание что-то крикнуть, а другие улыбались и прикладывали пальцы ко лбу, как будто поправляли воображаемую польскую «конфедератку», такую форменную армейскую фуражку, какую носили их погибшие мужья. Зрелище, которое не забыть никогда. Извините…не могу сдержать слёз (Илона плачет…)

Постепенно нам «этим русским бабам» удалось переломить местные лагерные нравы, наш барак стал примером спаянности, верности и взаимовыручки. Если до этого все остальные просто существовали и опускались до уровня животных, чего так хотели добиться нацисты, то мы показали, что даже на пороге смерти можно сохранить человеческое достоинство и даже в этом месте можно пытаться жить, а не только существовать.

Всё окончательно изменилось в начале лета сорок третьего года, когда я познакомилась лично с этим чудовищем, который лишь прикидывался человеком и носил человеческое имя Рольф.

Особенно не люблю вспоминать этот эпизод, мне до сих даже физически противно и хочется сразу помыться, стоит мне только представить его голос, его лицо, глаза…

Не знаю почему именно сейчас и именно вам решила рассказать чуть подробнее об этом, вы не первая кто просит. Со мной связывались журналисты из США и даже издательство предлагало мне немаленькие деньги, чтобы я издала мемуары о Равенсбрюке и особенно рассказала об этом убийце в белом халате.

Я отказалась, ведь им не нужна правда, им нужны сенсации. В США очень любят, буквально под лупой изучать жизнь серийных убийц и им подобных, очеловечивать их, искать мотивы их бесчеловечных поступков. А ещё лучше, если их будет очеловечивать сама жертва измывательств, будет в мемуарах намекать на тайную психологическую связь между собой и своим мучителем, в психологии это вроде называется «Стокгольмский синдром».

Но нет, моё прошлое, только моё и тех, кто со мной его разделил. Я не хочу делать из него коммерческий проект, я согласилась на эту беседу только потому, что ваш фильм и книга не ставит своей целью заработок, а их цель — это нести память о пережитом мамами и бабушками современных женщин, память о том, что никогда больше не должно повториться. Я не заблуждалась, не питала иллюзий и знакомство не было случайным. Я его планировала и обсуждала с девочками из нашего барака.

Можно сказать, что это была небольшая внутрилагерная разведывательная операция, нами же разработанная и нами же реализованная. Мы знали кто такой Рольф Розенталь и кто такая его мужеподобная ассистентка по имени Герта Оберхойзер. Все знали, что творится в медицинском лагерном блоке.

В детстве я с упоением читала фантастический роман Герберта Уэллса «Остров доктора Моро» и не могла и представить, что в реальном мире могут быть такие жестокие безумцы. Говорили, что поначалу, когда в лагере только начинались медицинские эксперименты, то среди узников находились даже добровольцы, которые шли в медблок чуть ли не в припрыжку, купившись на обещанный немцами щедрый паёк и освобождение от тяжелого физического труда.

Но никакой паёк не мог искупить того, что из медблока дороги назад не было, лишь, в лучшем случае, единицы возвращались, но уже не в припрыжку, а хромая и в гипсе. Людям ломали кости и пытались сращивать их заново, меняя структуру костной ткани.

Герта Оберхойзер часто была ассистенткой во время операций на детях, когда одному ребенку ампутировали ногу и пытались приживить её другому покалеченному малышу, а когда не получалось то маленькому страдальцу делали смертельную инъекцию.

Многим женщинам в обмен на щедрый паёк вспарывали бедро и заражали рану бактериями газовой гангрены, высыпали в рану опилки, толченное стекло, ржавые кусочки металла, а потом пытались лечить столбняк. Надеялись найти эффективный метод лечения, чтобы спасать от заражения и ненужных ампутаций на фронте немецких солдат.

Ничего у них не получилось, люди получали увечья, а тех, кто после таких экспериментов больше не мог работать - ликвидировали.Вот скажите, как можно что-то человеческое искать в таких, с позволения сказать женщинах, как Герта Оберхойзер, для которой дети были как подопытные мыши.

Но самым страшным выродком был Рольф. Он мечтал отличиться и найти эффективный способ в стерилизации женщин, также он экспериментировал с прерыванием беременности и абортами на любых сроках. Нацисты хотели добиться того, чтобы сразу после варварского извлечения плода, женщина вскочила и побежала работать на благо Рейха.

Решение о разработке плана по установлению контакта с Розенталем пришло спонтанно, даже планом то назвать это трудно, всё было сделано «на коленке» и решение было принято за сутки.

Поводом послужило то, что летом 43-го в Равенсбрюке было перенаселение, заключенных было очень много, бараки были забиты до отказа, люди на нарах едва умещались. В наш барак подселили много женщин прибывших с последним эшелоном из Молдавии, было много еврейских девочек из Бессарабии. Были как вчерашние школьницы, так и просто молодые деревенские девчонки, не мало было тех, у кого были маленькие дети или те, кто были на сносях и вот -вот должны были понести.

По-нашему внутрилагерному сарафанному радио, из источника которому можно было доверять, пришла информация, что у Розенталя закончился подопытный материал и он положил глаз на наш барак. Мы понимали, что весь лагерь нам не спасти, но хотя бы своих новых соседок мы обязаны попытаться. Лучше пусть они попадут к лагерным повитухам, и дети родятся в бараке, в антисанитарии, чем не родятся вовсе. План был наивным, заключался он в том, чтобы всеми доступными способами подобраться к Розенталю и ликвидировать его.

Мы понимали, что это почти нереально и даже если удастся осуществить подобное, то это грозит экзекуцией и смертью для очень многих, возможно и для всего барака, что ещё больше повышало шансы на провал, ведь из страха на нас могли донести. Также мы понимали, что смерть Розенталя мало что даст, в лагерь пришлют другого эскулапа – изувера.

Мне порой казалось, что в гитлеровском Рейхе перевелись нормальные врачи и они все изверги и убийцы в белых халатах. Идея по физическому уничтожению Розенталя принадлежала мне, а значит и осуществлять её надлежало тоже мне. Я не могла быть только автором идеи и посылать на верную смерть за себя других. Тем более, из всех в нашем бараке только я более-менее сносно знала разговорный немецкий язык. К слову, я знала ещё латынь (профессия военврача обязывает), а ещё знала немного французский.

Надеялась, что если удастся войти в контакт к Розенталю, то он поднимет моё личное дело и заглянет в него. Зная моё происхождение и навыки, сразу после попадания в плен со мной даже вёл беседы офицер немецкого Абвера и склонял к вербовке, делая упор на моём не совсем пролетарском прошлом, но на вербовку я не пошла. Обо всё этом, несомненно, должны были быть записи в лагерном деле.

Розенталь редко появлялся на людях и уж тем более редко появлялся в визуальной доступности для узниц лагеря, преимущественно находился всё время в лагерном медицинском блоке, так, что увидеть его и уж тем более заговорить с ним - было почти невыполнимой задачей.

Когда я и девочки уже отчаялись, помог случай, можно считать его невероятным везением. Розенталь лично, разумеется, в сопровождении охраны, явился к нам в барак для того, чтобы отобрать наиболее подходящий ему человеческий материал. Обычно он доверял эту работу кому-нибудь из лаборантов или своей садистке на побегушках и мучительнице детей Герте Оберхойзер.

Когда он прибыл, когда я увидела его в близи, то если бы не знала кто он и что делает, то он бы мог показаться мне человеком. Он улыбался, шутил и давал сахар беременным, не упырь, а просто добрый дяденька из СС, к слову, он тогда был даже не в форме, а в обычном гражданском костюме. Он стоял возле барака и подставлял своё худощавое и бледное лицо под лучи июньского солнца, а я крутилась неподалеку и не знала, как же мне завести разговор.

Рядом шаркающей походкой, едва переставляя ноги и поминутно стоная проплыла едва живая и сильно истощенная пожилая женщина, а за ней прошлёпали два малыша, лет четырех-пяти, мальчик и девочка, они что-то лопотали вслед женщине, которая видимо была их бабушка, но она шла и смотрела вперед своими невидящими глазами, словно уже не слышала детей от голода и усталости, а может и окончательно тронулась умом. Потерявшие рассудок в Равенсбрюке - это обычное дело. Хоть она шла очень медленно, малыши всё равно за ней не поспевали, брат был чуть старше и тянул за собой сестру.

Розенталь, смотря на эту картину, скривил гримасу, что-то наподобие улыбки и сказал тихо:

-«Забавно, прямо как Гензель и Гретель».

Я поняла, что вот он мой шанс и решила бросить реплику и подать голос:

«Братьям Гримм нашлось бы о чём написать в наше время. Эта война даёт сюжеты для самых страшных сказок».

Розенталь замер, а потом медленно повернул голову в мою сторону, смерил меня молча взглядом, на его лице мелькнула тень некой растерянности, он как будто не был до конца уверен в том, что точно ли он не ослышался. Правда, замешательство его было не долгим, он приподнял свои узки белесые брови и спросил:

«Ты ведь не немка?» - указывая на «винкель» у меня на груди с буквами SU (примечание. Винкель – это треугольный значок, который в лагере нашивался на робу заключенного, он определял принадлежность узника к той или иной иерархической и этнической группе. Советские женщины в Равенсбрюке носили буквы «СЮ», что означало «совет юнион» то есть заключенные из Советского Союза» в других лагерях, обычно советским узникам нашивали букву «R» - то есть «Русланд»).

-«Нет, не немка» - ответила я.

-«У тебя хорошее произношение, напоминает Саксонский выговор. Только не говори мне, что в советских школах такой уровень преподавания, не поверю».

-«Нет, язык мне знаком с детства, мама научила». Правда после детства толком его не практиковала и многое стало забываться, на войне языковой практики стало больше, наверстывала».

-«Кто твоя мать?» - расслабленно и лениво, чуть ли не зевая спрашивал Розенталь, всячески демонстрируя мало интересную ему беседу с низшим существом, но я видела, чувствовала, что на самом деле ему не на шутку любопытно.

-«Моя мама до Революции была служанкой и кормящей няней в дворянской семье Артюховых, если эта фамилия вам о чём-то говорит, а там немецкий и французский были не просто в ходу и правилом хорошего тона, знание языков было нормой».

-«Нет, мне не знакома эта фамилия. Откуда знаешь немецкие сказки?

-«Тоже от мамы, она ведь была детской няней. Я знаю много сказок и не только немецких».

-«Как попала на войну?»

-«Я врач. Севастополь, плен».

Он молча кивнул, отвернулся и уходя бросил:

-«За тобой придут…»

Я ещё долго стояла на лагерном плацу, меня била дрожь, на расспросы девочек я не могла ответить ничего вразумительного, я сама мало что понимала. Немцы ведь не удосуживались объяснять, они даже слова для нас - лагерных славян экономили. «За тобой придут». Как это понимать? Кто придёт? Зачем придёт? Можно ли трактовать эту фразу, как то, что разговор не закончен, и он желает его продолжить? А может ему просто, что - то не понравилось и за мной придут, чтобы меня расстрелять? А может, придут и отведут в медблок для того, чтобы препарировать меня на столе как лягушку?

Дни тянулись, никто не приходил. Поначалу я готовилась, я считала, что возможно у меня будет лишь один шанс, его нельзя упустить. Под нарами у меня была самодельная расчёска, специально остро заточенная с одной стороны, её для меня сделали девочки на рабочей смене в лагерном цеху и смогли спрятать от надзирателей.

Прошла почти неделя, я уже не ждала. Пришли за мной неожиданно, днём, в то время, когда мы копали котлован под новый лагерный, пристрой. Разумеется, у меня при себе не было ни расчески, ни чего другого. Хорошо, что не было. Меня обыскали с головы до ног, не церемонились, заставили раздеться до нога, прежде чем провели к Розенталю.

Ни в первый, ни в последующие визиты у меня не было и шанса. Нацистский зверь был очень осторожен, в кабинете в котором проходили наши с ним беседы не было даже намёка на что опасное, никаких ножниц, ножей и колюще режущих предметов, даже графина для воды или вазы, стулья и стол и те вмонтированы в пол. Моей досады не было предела, но с другой стороны я поняла, что даже в такой ситуации, даже в таком состоянии они продолжали нас бояться.

Они уничтожали нас, морили голодом, но продолжали бояться. Единственным вариантом было броситься на него и душить, но какие шансы у истощенной женщины против сытого и холеного зверя? Никаких.

Я думала, что он захочет поговорить о моем прошлом, моем происхождении, а может захочет задать вопросы как врачу, так сказать обменяться опытом, но нет, как врач я его не интересовала, он считал себя на порядок умнее, а советскую медицину считал варварской и отсталой. То есть он, делающий дикие и варварские вещи с беременными женщинами был прогрессивным светилом медицины, а я отсталым фельдшером. Это всё я поняла по первому нашему приватному разговору, но тогда я совсем перестала понимать, чего ему от меня нужно.

Оказалось, что самовлюбленный и амбициозный нацист Розенталь имел второе высшее филологическое образование и работал над диссертацией и собирался защищать докторскую степень. Темой его диссертации, как не трудно догадаться, были «славянские и другие отсталые народы», в одном из разделов своей работы он хотел доказать, что наша «темнота и варварство» берут своё начало ещё из древнего фольклора, славянские сказки и поверья для этого яркий показатель и пример.

Ему нужны были от меня сказки, народные приметы и прочее. Уж этого я точно не ожидала. Приметы и поверья с детства не помнила, нас воспитал комсомол и все народные поверья ушли как пережитки прошлого, но пришлось делать вид, что всё помню и знаю. Что - то вспоминала, другое придумывала на ходу. Розенталь всё аккуратно записывал мягким угольным карандашиком. Мои познания и сказки, которые знала, закончились уже на третью нашу беседу.

По большому счёт это и общением полноценным назвать сложно, в основном говорила я, а он молчал, слушал и записывал. Когда я забывала слова, то он помогал мне вспомнить и поправлял, переспрашивал. Вот и всё. К четвертой беседе меня готовили всем бараком, сказки вспоминали уже все. Где не помнили там придумывали, в последствии подключились цыганки и еврейки, они рассказывали нам свои сказки, а мы уже с девчонками переиначивали их на наш лад, выдавая за исконно русские.

Видя, что для Розенталя это не просто блаж, а он к этому относится весьма серьезно, я решилась и сказала, что если он хочет и дальше слушать новые сказки, то пусть интересы его медблока проходят мимо нашего барака и девушек, которые там.

Он пристально на меня посмотрел и сказал:

«Это воспринимать как шантаж?»

«Как просьбу» - сказала я.

Он промолчал, ничего не ответил. Но девушек из нашего барака и в правду не трогали, и никто из них не попал в мед блок под нож к Розенталю или другим палачам. Мне хочется верить, что я действительно этому поспособствовала и внесла в их спасение свою лепту, что я не просто так, как паяц и марионетка, веселила обнаглевшего и вальяжного нациста.

Наши встречи продолжались до начала августа. Холодок пробежал у меня по спине, когда он вызвал меня в последний раз и сказал, что на этом всё, больше приглашать меня не будет, он собрал достаточно материала и ему есть из чего выбрать. Я уже начала думать, что негласное соглашение больше не действует и что он примется за наш барак, но нет, он покинул лагерь. Его перевели в другое место.

Я совру если скажу, что мы почувствовали моральную победу или вздохнули с облегчением, многие девочки умерли и без всяких экспериментов, просто от голода, непосильного труда и болезней. Можно сказать, что мне повезло. Я покинула Равенсбрюк в начале 1944 года, до того, как он стал окончательно фабрикой смерти и люди стали покидать его только через печь крематория в виде пепла.

Я совсем не уверена, что я бы смогла дотянуть до апреля 1945 года, когда наши войска освободили остатки выживших узниц «Равенсбрюка», большая часть не дожила до этого светлого дня, большинство не пережили «марш смерти», когда нацисты – персонал лагеря пытались эвакуировать заключенных дальше в тыл и гнали их пешком раздетыми, без еды и воды по морозу.

В первые месяцы 1944 –года я попала в списки тех, кого вывозили на работы на соседнюю вторую площадку лагеря, она называлась Уккермарк (впоследствии именно там будут все основные массовые акции по умерщвлению узников лагеря). Меня спрятал в кузове грузовика и забросал тряпьем и вшивыми одеялами один вольнонаёмный поляк, он работал неподалеку и приехал в лагерь забрать на стирку белье. Бойлерная лагеря временно пришла в негодность и не работала. Этот поляк не только спас меня, но и приютил, его звали Марек. Оказалось, что он не просто хороший и добрый парень, но и связной польской повстанческой «армии Крайова».

Поляки тогда старались рассылать агентуру даже в Германию, они строили амбициозные планы и мечты, они готовили восстание в Варшаве и думали, что оно пройдёт успешно и они смогут заняться диверсиями даже на территории Рейха.

Но это уже другая история…

После лагеря моя жизнь сложилась интересно. Марек был также одинок, как и я, его семья и жена погибли в Лодзе, он был один.Как я говорила, на мужа я получила похоронку ещё на фронте, а на родителей ещё раньше, они не пережили первую блокадную зиму в Ленинграде. Две одинокие души нашли друг друга посреди войны.

После войны я вышла замуж за Марека и стала уже не Илона Тихоплав, а Илона Войнич. Мне справили польский паспорт, и мы даже какое-то время смогли пожить во Франции. Я честно любила Родину, но не хотела расставаться в Мареком, а ему, как бывшему бойцу и связному армии «Крайовой» путь в СССР был «заказан».

Он смог меня убедить, что и ко мне будет много вопросов, после плена, после связи с поляком, да если еще история о беседах с нацистом всплывёт, то будет ещё хуже.

У выродка Рольфа Розенталя судьба после войны тоже сложилась интересно, его казнили в 1947 году. А вот у большинства моих девочек и других узников «Равенсбрюка» не было конца войны, они до него просто не дожили.

Кстати, насколько знаю, маниакальная садистка и убийца детей Герта Оберхойзер, после Нюрнбергского процесса над врачами преступниками получила всего 20 лет, а фактически вышла на свободу уже в 1952 году. После этого работала в больнице и даже занималась частной врачебной практикой, пока её не узнали и на неё не начались гонения. Но больше её не судили, вроде умерла где-то в 70-ые в Германии.

Знаете, хотела её найти, но сама уже не молода была, если бы нашла, то убила бы. Да и вряд ли бы нашла, это всё-таки работа Моссада и таких как Симон Визенталь. Одна у меня только радость, я пережила всю эту сволочь, теперь уж точно пережила».

Илона Войнич умерла в своем доме в Швейцарском городе Базель, 3 августа 1992 года. После войны был проведён ряд судебных процессов по делу сотрудников администрации и охраны концлагеря Равенсбрюк. Было проведено 7 процессов британского военного трибунала и один французского военного трибунала.

Комендант «Равенсбрюка» штурмбанфюрер СС Фриц Зурен был пойман лишь в 1950 году и приговорен судом военного трибунала в городе Раштатте к расстрелу. Приговор приведён к исполнению 12 июля 1950 года. Герта Оберхойзер действительно умерла своей смертью 24 января 1978 года в городе Линц-ам-Райн.

Напрашивается цитата из произведения Уильяма Шекспира «Ричард III»: «Зверь самый лютый жалости не чужд. Я чужд, так значит я не зверь».

Рольф Розенталь получал второе высшее, такие как он не считали себя зверьми, они считали себя интеллектуалами, которым чужда жалость. Они творили ужасные вещи, расчетливо, маниакально, точно. Они так умело приотворялись людьми.

Ведь комендант Освенцима или по-немецки Аушвица — Рудольф Хёсс тоже слыл интеллектуалом, а также был меломаном, увлекался классической музыкой. Они с женой любили пикники, которые проводили на лужайке за стеной лагеря в то время, когда в лагере во всю работала печь крематория. Настоящие звери спокойны, расчетливы и отнюдь не глупы.

К примеру, такую компанию как «Филипп Моррис», которая травит весь мир табаком и помогает утилизировать миллионы людей ежегодно по всему миру, мог создать глупец или идиот? А сотни других компаний, которые так или иначе негативно влияют на жизни тысяч людей или даже целых поколений? Нет, хозяева таких бизнес — империй далеко не идиоты, они нечто другое…

Вот и Бирхофф, тоже…

Я позвонил Илье Охохонину, объяснил, что сделал по этому вопросу всё что мог. Историю Илоны Войнич выслал ему для ознакомления. Сказал, что воспоминания Пестрикова и Войнич будут последними, что я опубликую в сети.

Илья, по моему тону и подведению итогов, понял, что я с ним прощаюсь и сказал:

— Олег, спасибо тебе за всё. Помнишь, как у Высоцкого в «Балладе о борьбе»: «…значит нужные книги ты в детстве читал!»

— Помню, конечно помню.

— Так вот, про тебя они, о тебе… Я горд и счастлив, что жизнь свела меня с тобой, запомню наше такое короткое и такое плодотворное знакомство.

— Взаимно, Илья, взаимно. Береги себя и прощай…

После разговора с Ильей, я опубликовал последние истории. Дописал на диктофон свою историю, рассказал про кольцо, про Бирхоффа, его семейку и весь его банк. Отправил запись всем знакомым и незнакомым блогерам, может озвучат, может где разместят. Пригодится, авось не пропадёт.

Пришло смс сообщение с незнакомого номера:

«Это Дамир. Они знают где ты, знают адрес. Лучше верни кольцо, либо беги. Вмешиваться не буду, у меня сын. Извини».

Не собирался бежать, даже если бы захотел, то не было сил. Таблетки плохо помогали, тело не слушалось, а мысли путались. Лёг спать, я так устал…