Глаза войны

Глава 25

Посиделки в гостях у Ильи Охохонина продолжались, мы пили и не пьянели, уж слишком серьёзными были поднятые нами темы, и материалы из домашнего архива бывшего журналиста.

Когда за окном стемнело, и вечер стал перетекать в ночь, я решил рассказать ему про то чем занимаюсь последнее время. Рассказал про Бирхоффа, про кольцо и всё остальное, устал держать в себе. Думал, что он покрутит пальцем у виска и отправит меня восвояси, но Илья лишь отмахнулся и сказал:

— Олег, я за годы своей деятельности и не с таким сталкивался. В девяностые вообще была мода на паранормальщину, Кашпировских, инопланетян, чертей и всякую бесовщину. В редакции шли потоком письма от «очевидцев, просвещённых и контактёров», и знаешь, далеко не все, пишущие подобные письма, были потенциальными клиентами психиатрической больницы имени Кащенко. Встречалось много необъяснимого, невероятного, того, что не в силах понять наш мозг. В каждой газете и периодическом издании того времени были целые отделы, которые писали о таких вещах, ну или высасывали из пальца бесовщину, когда материала не хватало. Всё же, не мой это профиль. Мой профиль была история Ленинградской области, гражданская война и, конечно, Великая Отечественная. За годы жизни понял, что нам и без инопланетосов и сатанистов «весело», чертей и среди людей полным-полно.

То, что ты мне рассказал, вполне имеет право на жизнь. Такое просто не выдумать. Да и зачем тебе такое сочинять? Для меня — это лишнее доказательство, что не случайно ты объявился у меня на пороге.

Вот мы с тобой поднимали тему нынешних международных событий, говорили о боевых действиях в бывшей советской республике, и пришли к выводу, что рано или поздно все мы окажемся в окопах. Знаешь, Олег, ты пока не торопись туда, воюй словом. Пока ещё есть профи, кто может метко стрелять и выполнять задачи, то твой фронт здесь.

Неужели ты не видишь, что мы проигрываем информационную войну? У тебя есть уникальная возможность, вести войну — говоря правду, бить врага правдой, которую у нас забирали последние тридцать с лишним лет! Каждый боец на этом информационном фронте сейчас бесценен и также важен, как тот, кто сейчас сжимает цевьё автомата или винтовки, на линии боевого соприкосновения. Да, появились исторические каналы на «Ютубе», да есть люди, что поднимают воспоминания ветеранов, делают книги — сборники, но читают их мало, читает только нишевая аудитория, те кто интересуется и ищет правду.

Я уже отошел от этих дел, уже не молод, мой маленький краеведческий блог читают единицы, а ты этим занимался недавно, тебе и карты в руки. Ты найдешь где опубликовать, как сделать, чтобы больше людей прочитало, услышало. У тебя в руках огромный материал, пласт правдивой информации, которая напомнит людям, кто мы есть, откуда мы пришли, за что сражались, за что умирали и за что жили наши предки.

Напомни людям, что значит быть русским. Знаешь, Олег, мне когда-то один мой преподаватель в институте сказал, что русский — это не тот, кто родился в России, а тот, кто считает себя русским. Вот для таких людей и нужно донести правду.

Ты посмотри, что происходит с нами, посмотри какой процесс они запустили. Развернулись так, что подвергли сомнению уже не только советское прошлое, добирались до всего и сразу, даже до Ивана Грозного, который оказывается был самый кровавый царь в истории, а Пётр Первый, вообще построил Питер на болоте и человеческих костях. Так что теперь, нам надо разрушить Питер и каяться, или немцам надо было его сдать, ещё в сорок первом?

Вот только они забыли упомянуть, что в Европе в Варфоломеевскую ночь католики вырезали гугенотов, больше чем успел бы посадить на кол Иван Грозный будь у него три жизни, а по вине английского Оливера Кромвеля погибло гораздо больше людей чем в Российской Империи при строительстве Санкт — Петербурга, «Семилетней войне», «Северной войне» со шведами, да и вообще в ходе всей жизни Петра I.

На заре девяностых и под занавес ХХ века оказалось, что абсолютно всё в нашей истории плохо и гадко, куда не кинь. Вот остаётся только стыдится того, что ты русский, и уж тем более советский и вообще должно быть стыдно и горько от того, что ты родился не в той стране. Остаётся только за всё извиняться, неистово молиться и каяться.

Других героев нам не дали. Взамен тех, что усиленно топтали и обличали не привели никого. Не кем восхищаться. Разве, что Николаем Первым, уронившим на землю власть и при котором великая Империя ничего не приобрела, а только разваливалась, а предатели были во всех нишах государственного аппарата, при царском дворе, в генералитете, да и вообще везде. Ещё оказалось, что генерал Власов хороший, вот он настоящий патриот.

В тоже время во всю корпел Астафьев над своей очень неоднозначной книгой «Прокляты и убиты», которая написана, бесспорно, талантливо, но в один уклон. До перестройки и развала Союза он писал совсем другое и о другом, писал на фоне других несколько посредственно, но честно, а в 90-ые он попал в струю востребованной чернухи и хорошо заработал на книге.

Вся книга пропитана христианским раскаянием и раболепием, комплексом маленького человека, измученного жестоким советским государством, опять едва прикрытое восхищение немцами и уничижение советского солдата. Для начала девяностых такая позиция была откровением, а сейчас она стала нормой и набила оскомину. Устали мы каяться, мы хотим гордиться нашими солдатами, мы хотим помнить своих предков, не измученными рабами, а настоящими мужиками, какими они и были.

Как же так получилось, что жестокая и бесчеловечная советская власть находила занятие для каждого по его талантам и возможностям, именно при ней они состоялись как личности, как специалисты, а после развала государства они пошли по пути деградации, которую считали свободой.

У нас забрали героев, у нас забрали правильное патриотическое воспитание, к чему же мы пришли, что нам дали взамен?

Если раньше дети пели «С чего начинается Родина?», то сейчас поют Басту и «Черный пистолет», раньше дети слушали про полярные экспедиции и открытия, то сейчас смотрят в пустые белые глаза Элджея, раньше восхищались Гагариным, а сейчас кумир миллионов Юрий Дудь, который мало в чём разбирается, но может абсолютно любому задать дежурный вопрос о мастурбации.

Вот именно тогда этот процесс и был запущен, на заре девяностых. Твоя задача, помочь запустить его вспять. У нас же сейчас как, либо приторный подвиг, про который написано казённым и высокопарным слогом, либо втаптывание в грязь, которое умело подстроено под правду.

Молодежь не пойдёт за лозунгами и сахарными агитками, нужно говорить, как было. Было тяжело, грязно, страшно и кроваво. Потому, что учились ломать спину самой мощной армии объединённой Европы, что пришла сюда под знаменем Адольфа, пришла выжигать, уничтожать, насиловать и обращать в рабство.

Правда, она тяжелее, но и ярче любых красивых агиток. У меня много таких писем, таких историй. Тогда я их спрятал, не дал опошлить и измазать фекалиями. Сейчас их время пришло. Жизнь рисовала такие триллеры, что сценаристам не придумать. Хочу рассказать тебе об одном замечательном мужике — ветеране, он поведал мне историю, за которую в 1995 году его вполне могли и привлечь к уголовке. Послушай, Олег.

В марте 1995 года я жил в Москве, временно пристроился «внештатником» в одной крупной газете, готовил большой материал, посвящённый 50-летию Победы. Я надеялся и верил, что данная история просто требуют быть рассказанной и услышанной, а газета обязательно всё опубликует, в преддверии такой знаковой для всех даты.

Перед тем как сесть в электричку и поехать в подмосковный Зеленоград, у меня был всего один короткий телефонный разговор с моим будущим собеседником, но этого разговора с лихвой хватило, чтобы понять, что это очень серьезный, вдумчивый и монументальный человек, который, даже спустя десятилетия после войны, не растерял силу и боевой задор. До нашей встречи он никому не рассказывал эту историю, что пол жизни не отпускала его и не давала покоя.

В последний год у Климентия Яковлевича стало сильно шалить сердце и обострились хронические болячки, поэтому на это интервью он согласился если и не очень охотно, то уверенно, понимая, что в случае чего не хочет уносить её и пережитое с собой на тот свет. Он вышел на меня сам, через своих старых знакомых в московском ветеранском комитете. У меня были определенные сомнения на счёт того, что нужен ли этот материал, будет ли он востребован?

В начале весны 95-го года не было ощущения, что страна готовится с размахом отмечать и вспоминать народный подвиг, ведь годовщина в 50 лет — серьезная веха. Но нет, казалось всем плевать. По телевизору, в газетах и на слуху у всех была только одна тема — Чечня, Грозный и другая война, которую вели Ельцин и бизнесмены за свои интересы, ценой чужих жизней.

Я решил, что эта история нужна в первую очередь читателям, нужна мне и нужна, доживающему свой век, Климу Соболеву. Мужик и после войны остался солдатом, верным воинской присяге и совести.

Когда я оказался на пороге старой «хрущевке», стоящей на тихой улочке Зеленограда, то Климентий Яковлевич окликнул меня из окна:

— Журналист?

Я кивнул.

— Поднимайся на третий, квартира справа, толкни дверь, открыто.

За дверью, которая легко поддалась, прямо в прихожей меня встретил «Сталин», точнее его большой портрет в раме и висящее на стене знамя, которое всё ещё призывало к объединению всех пролетариев. На кухне слышалось шкворчание, потрескивание масла на сковороде и разносился вкусный запах.

Быстрым шагом ко мне вышел Климентий Яковлевич, он был в пиджаке, на котором были колодки от наград, но без наград (видимо были надежно припрятаны, время то было лихое, молодежь родную мать могло продать не то что ветеранские награды). Выглядел он свежо и моложаво, прямая осанка подчеркивала достоинство не сломленного и несгибаемого человека.

Не успел я сказать короткое «Здравствуйте», как он начал сам, без прелюдий:

— Ты вот, что журналист, давай раздевайся, мой руки и шагом марш на кухню, у меня всё просто, без изысков и церемоний. Водку с утра охладил, уже разлита по рюмкам, компот и банка солений с огурцами и помидорами открыты, картошку, с луком и шкварками дожариваю. Не обессудь, но самая лучшая закусь и любимое блюдо ещё с фронта, лучше картошки с салом ничего нет.

Я слегка растерянно улыбнулся и не заметил, как спустя каких-то пару минут уже сидел за столом с чистыми руками, разливал водку, уплетал вкусную картошку с домашними соленьями, а разговор шёл легко, не натужно, словно я разговаривал не с едва знакомым мне человеком, а пришёл к своему отцу, поговорить о прошлом, о жизни.

Климентий Яковлевич рассказал мне о том, что уже два года живёт один и никто его не навещает, сын с ним разругался, назвав закостенелым динозавром, комунякой и подался искать лучшей жизни в столице. Внуков нет, лишь соседи и редкие в встречи с такими же, как и он, ещё живыми крепкими орешками — ветеранами той войны и приятелями из такой уже далекой молодости.

— Вот так мы и живём вдвоем с Иосифом Виссарионовичем, как видишь, из моей квартиры ещё не выгнали советскую власть, вместе со Сталиным, книгами и моей памятью продолжаем жить и держать оборону. — усмехнулся Клим Соболев.

Дальше, Олег, я лучше приведу наш разговор с ветераном не в форме интервью, а в форме повествования, так оно не будет казаться рваным и будет легче восприниматься.

«Журналист, та история, которую я тебе поведаю, не простая, в новой России меня вполне могут осудить на старости лет, нет, я не боюсь осуждения общества, люди меня поймут и самому мне не стыдно. Я всегда был уверен, что сделал тогда всё правильно, просто по законам нынешним - я получаюсь уголовник, сейчас других любят, сейчас другие нужны, сейчас мразь всякую защищают, а такие, как я, виноваты во всех грехах прошлого и настоящего. Ты ешь давай, да слушай:

Его я встретил в 1973 году, в нашем почтовом отделении (когда я говорю наше, то имею ввиду город Ярцево Смоленской области, я оттуда родом, в Зеленоград вместе с семьей в начале восьмидесятых перебрался), там много людей толпилось, был канун нового года, все спешили отправить открытки, посылки и поздравительные телеграммы родственникам. Я тоже не был исключением.

Ярцево никогда не был большим городом и население его измерялось тысячами, не десятками тысяч. Если люди не были знакомы лично, то так или иначе, косвенно были связаны, работой, родственными и прочими связями, проживая в своём районе новые лица было увидеть редкостью.

В 70-ые ситуация изменилась, город объявили всесоюзной стройкой, началось развитие промышленного потенциала и укрепление Смоленской области, город наводнили приезжие, в основном это были различные специалисты, начиная от агрономов, заканчивая инженерами и техниками. Так, что новые люди, приезжающие на совсем или командировочные, перестали быть диковинкой, но «его» лицо я бы узнал из тысячи образ «этого» нелюдя впился в мою память навечно и отпечатался в ней каленным железом.

Ни прошедшие годы, изменившие его внешность, ни кроличья шапка, теплая дубленка и солидный дипломат, не смогли сбить меня с толка, стоило мне встретиться с ним взглядом. Это он, сомнений быть не могло.

Я унял внутреннюю дрожь, комок подступивший к горлу и чувство животного ужаса, словно вернувшееся ко мне из сороковых, я лихорадочно думал, что делать дальше, забыл текст телеграммы, которую хотел отправить, забыл обо всём, вышел из очереди. Я стал ждать.

В тот вечер я проследил за ним, я узнал где он живёт. Полученный больничный, который я с большим трудом получил в обмен на дефицитные мандарины и колбасу, давал мне возможность вместо работы, следить за этой сволочью каждый день, узнать о нём больше, выяснить куда он ходит, каков его распорядок дня.

Первой мыслью было - заявить о нём в органы, но я её почти сразу отмёл в сторону, тогда все считали, что «органы разберутся», но я не доверял милиции ни тогда, ни тем более сейчас. Я считал, что это моё дело и дело всех тех, кто по вине этого опарыша лежат в земле. Так кто же он был?

Звали его Миша Сергеенко, позже он придумал себе кличку Серго. Он также, как и я со Смоленщины, также, как и я был призван в ряды Рабоче-крестьянской в июле 41-го, и в качестве пополнения был зачислен в третий батальон 29-го полка недавно прибывшей на фронт, но уже основательно потрепанной 38-ой стрелковой дивизии.

Для меня было тогда счастьем сражаться в рядах 38-ой стрелковой, дивизия дралась за Смоленск и Ярцево, считай за мою Родину. Кстати, Ярцево стал первым официально освобожденным у немцев городом, он вообще в июле и августе 41-го восемь раз из рук в руки переходил, знаменитая Ельня, тоже рядом находится.

Бои в городе были кошмарные, дивизия входила в 19-ую армию, а самой армией командовал тогда Иван Степанович Конев. Бои за Ярцево это считай один из ключевых эпизодов всего смоленского сражения. Немцы, на рубеже Ярцево и реки Вопь, уткнулись головой в стену и не могли её пробить 81 день.

Восемьдесят один день танки Гудериана не могли преодолеть этот рубеж, понимаешь? Ты знаешь, что почти 3 месяца без существенного продвижения на стратегически важнейшем направлении – это и есть конец блицкрига? Вот почему всё затянулось до немецкой операции «Тайфун» и до зимы. Если бы не Смоленская мясорубка, то немцы бы уже в сентябре могли войти в Москву.

Ну ладно, пусть про это историки и генералы спорят. Я же тебе о другом рассказываю. Уже 19 июля мы ворвались в моё Ярцево и выбили немцев, бой был тяжелым и несмотря на успех, от нашего батальона не осталось и половины. Уже на следующий день немцы начали атаковать, и на окраины города ворвались танки. Бои были кровавые, тяжелые.

Через два дня полк перебросили в Смоленск, там было ещё тяжелее, поэтому от дивизии стали отрывать куски и дробить её по частям, оставив основную часть в Ярцево, а два полка (наш и 343-ый перебросили в Смоленск). К концу июля – началу августа остатки нашего полка были почти разбиты, а 343-й ещё держался и временно влился в состав 129-ой стрелковой дивизии, мы были практически в окружении, ходили слухи, что есть ещё небольшой коридор, так называемая «Соловьиная переправа» через Днепр, которую ещё держат наши войска, через неё можно выйти.

Я прибился к одной из небольших разрозненных групп в которой был всего один лейтенант из 129-ой дивизии и не одного офицера из нашей. Восемь солдат нашего батальона и один парень из моей роты, который был сильно ранен и умер в пути. Не было ни карт, ни компаса, надеялись лишь на ориентиры, да на помощь местных, которые укажут верное направление. Лейтенант не руководил, впал в прострацию и плыл по течению, надеясь на солдат. Парень, он вроде был неплохой, но молодой, неопытный, может всего на год меня старше.

В пути мы переговаривались и общались в основном короткими обрывочными фразами, на привалах и отдыхе говорили больше, чтобы как-то отвлечься от тяжелого ожидания и неизвестности. Днём передвигаться было опасно, в крупные деревни и населенные пункты, то тут, то там, уже входили немцы, брали под контроль дороги или держали их под обстрелом с воздуха. Чем больше людей выходило из окружения, тем слабее становилась защита периметра котла и мешок сужался.

Миша этот Сергеенко мне сразу не понравился, почти всё время молчал, да ухмылялся, как будто выжидал чего-то, постоянно тем или иным способом старался задержать наше продвижение, то у него портянки размотались и нужно перемотать, то не обсудив с другими он убегал в деревни под предлогом, что добудет чего-нибудь пожрать.

Зато, когда умирал наш раненный, тот сразу же подсуетился, человек ещё не успел дух испустить и глаза сомкнуть на веки, так этот уже налетел и по карманам давай шарить, махру искать, да пожитки умирающего собирать.

Когда ему сказали: «Что же ты ирод делаешь», он лишь буркнул, мол мы сосунки, ничего в жизни не видели, а ему дескать виднее, он старше и практичнее, мол живым больше это сгодится, мёртвому вещи ни к чему. Лейтенант, на наш немой укор, лишь отвёл взгляд и наблюдал безучастно как этот крысеныш шарит по карманам умирающего бойца.

Когда наступили сумерки, мы думали где будем хоронить бойца. Сергеенко опять смылся в очередную вылазку. Пока мы копали саперными лопатками неглубокую могилку для парня, неожиданно вернулся Мишаня, но вернулся не один, а с немцами.

Первых же два солдата кто бросили лопаты и схватили винтовки были свалены на землю очередью в упор. Немцы истошно орали и начали бить нас прикладами, чтобы подавить любые мысли о сопротивлении. Среди них бегал Сергеенко, тыкал пальцем в офицера и орал: «Это комиссар, вот он, вот»! Он просил у немцев разрешения ударить лейтенанта и лично его связать, немецкий унтер-офицер, видимо старший в группе, с хохотом кивнул.

Сергеенко подбежал к лейтенанту и начал с остервенением пинать его ногами по лицу, да так разошёлся, что немец заорал - «Хальт» и этого гаденыша оттащили от лежащего в крови лейтенанта, который до этого ничего плохого Сергеенко не сделал, а скорее наоборот, всё время безропотно наблюдал за его самоуправством и постоянными нарушениями воинского устава.

Немцы запретили нам хоронить умершего, сказали взять его с собой и под дулами повели, сами оставаясь позади, Сергеенко они пока не очень доверяли, так что он тоже шел впереди, вместе с нами. В отличие от нас ликовал и чувствовал себя хозяином положения, брызгал слюной и ненавистью, верещал, что большевикам конец, а вшивая и грязная РККА разбита, называл нас уродами, никчемным пушечным мясом, а про себя говорил, что знает себе цену и, в отличие от нас, у него есть ум, чтобы понять на чьей стороне будет победа и достойная жизнь.

В пути он орал на нас, плевал, отвешивал всем пинки, ища одобрение в глазах немцев, хохотал и старался ударить каждого побольнее. Один парень, кажется его звали Саша, не помню точно, не выдержал и со всего маха ударил этого паскудника в челюсть, но увидевший это немец сразу же вскинул винтовку. Сергеенко лежа на земле смотрел на немца с надеждой и мольбой, очень хотел, чтобы немец пристрелил Сашу, но солдат не выстрелил.

Нас привели в расположение немецкого батальона, который держал один из выходов из котла окружения. Мы и часть других, таких же пленных бедолаг, кого взяли немцы сидели вдоль дороги и смотрели как по ней катят немецкие машины, броневики и проходят колоннами солдаты. Сергеенко куда-то увели, последующие дни мы его не видели. Лейтенанта увели следующим утром, мы тоже его больше не видели.

До конца августа мы находились в сборном сортировочном лагере, где нас почти не кормили и люди содержись огромной массой на огороженной территории под открытым небом, на палящем зное или проливном дожде.

Осенью, когда битва за Ярцево подходила к концу, меня и других перевели в ещё один временный лагерь ближе к городу, где условия содержания были ещё хуже. Рассказывать особо нечего, почитайте Константина Воробьева, у него про это довольно правдиво написано в повести «Это мы Господи», тоже самое и у нас происходило. Скажу только, что к тому времени, когда немцы всё-таки взяли Ярцево, в начале октября 1941 года, и нас перевели уже в постоянный лагерь, что был в городе, из тех, с кем я попал в плен уже никого в живых не осталось. За эти два месяца я видел, как погибла ни одна сотня людей, я видел смерть каждый день, она была такой будничной, что стала обычной реальностью.

В Ярцевском лагере военнопленных я снова встретил Сергеенко, но он уже щеголял там по другую сторону забора, с белой повязкой на руке, немцы таких называли «Хиви», то есть холуй и добровольный помощник немцев. Но только он был не из простых, он командовал такими же, как и он холуями, и был на побегушках как у администрации лагеря, так как выполнял поручения для оккупационной администрации Ярцево.

Вот именно тогда он и придумал себе кличку Миша «Серго», но среди пленных и местных его называли «Миша Лютарь»

Если немцы морили нас голодом, холодом и непосильной работой, то эта сволочь намеренно измывалась и сокращала нашу численность для своего удовольствия. Он мог застрелить за косо брошенный взгляд, за то, что просто проснулся в плохом настроении или был пьяный, и ему хотелось поразвлечься.

Даже немцы иногда были неприятно удивлены его рвением и наклонностями. Я лично не раз видел, как он играл в свою любимую игру, он называл это «экзекуция для ленивых». Если военнопленный был слаб и не мог выйти на работу или «Лютарь» просто посчитал, что плохо работал и отлынивает, то по его приказу, другие холуи хватали такого человека и валили на землю, а Миша с разбегу прыгал ему ногами на голову, до тех пор, пока голова человека не раскалывалась как арбуз. Он даже спорил на сигареты с другими «Хиви» с какого раза лопнет череп у бедолаги.

Говорят, свою должность он получил за бешенное рвение и в августе и сентябре он даже в советской форме лазил по тылам и заманивал в немецкие засады группы из советских окруженцев, которые пытались прорваться к своим.

По выходным он ездил из лагеря в город и по деревням Смоленщины, выбирал наиболее красивых девок, для утех немецкой администрации лагеря, а когда те наиграются, то в качестве поощрения отдавали девчонок «Лютарю» и его холуям, с правом делать что те хотят. Они и делали. Лютарь напивался, он даже женщину не мог любить по-человечески, он всё делал по-звериному, по-скотски. Измученных немцами девок, он вообще доводил до ручки. Напившись он бил их, заставлял бегать голышом вокруг дома где квартировались его «Хиви», а сам бывало стрелял по ним, как по движущимся мишеням. Про другие зверства, чинимые им над женщинами, которые я видел, даже говорить не хочу.

Лагерь – это была преисподняя, где ты каждый день мучился сам и наблюдал за муками других, ожидая своего конца. Но я решил выжить, цеплялся за жизнь как мог, я хотел воевать дальше, чтобы истреблять таких выродков, как Миша, я ненавидел его и ему подобных ещё больше немцев. Я держался сколько мог, но так обессилел и отощал, что уже не надеялся выбраться из лагеря живым.

Весной 1943 года, когда нас водили на работы по выгрузке стройматериалов из немецких выгонов на железнодорожной станции Ярцево, Миша «Лютарь» Сергеенко подошёл ко мне и вдруг узнал моё лицо, понял, что я один из тех, кто был с ним в окружении, я практически единственный кто ещё помнит и знает, его прошлое в качестве солдата красной армии.

Он ухмыльнулся своей мерзкой нервной ухмылкой, у него всегда дергались уголки рта, когда он лыбился и сказал.

-А это ты…Всё ещё не сдох?

-Как видишь, нет.

-Ну ничего, ничего краснопузый, скоро мы это исправим.

После этого я понял, что мне точно конец и каждый день ждал, когда он обо мне вспомнит и прикончит, но мне повезло. Буквально через несколько дней в лагерь приехали вербовщики из вновь созданного власовского РОА. Они приезжали набирать добровольцев – рекрутов для своих частей. В нашем лагере среди военнопленных они не особо много набрали, были добровольцы, не таю, говорю, как есть. Были идейные, были малодушные, были и те, кто просто хотел выжить и готов был за еду и нормальный сон идти служить хоть к кому.

«Лютарь» и некоторые из его «Хиви» были в числе первых. Он быстро назначил себе приемника на должность в лагере и записался в РОА, ему вроде даже офицерский чин там сразу присвоили. «Лютарь» уехал из Ярцево. Многие вздохнули спокойно.

В конце лета 43-го, до нас по сарафанному лагерному радио всё чаще стали доноситься слухи о том, что наши дают немцам прикурить и наступают, попытки побега в лагере участились, но успешных не было. К осени немцы сами уже чувствовали, что фронт неминуемо движется к Смоленску и не факт, что они смогут удержать Смоленск и Ярцево, начались работы по сворачиванию лагеря и этапированию пленных глубже в тыл.

Я молился о том, чтобы нас перевозили не в вагонах, а погнали пешком. Мои надежды оправдались, во время пешего марша, в дороге колонну застал сильный ливень, мне удалось спрыгнуть в кювет, залечь в грязной яме, едва дождавшись, чтобы колонна отдалилась, я побежал в ближайший лес, где сидел до ночи.

Я был так изможден, что все попытки перейти фронт и дойти до наших заканчивались ничем. От недоедания и истощения у меня началась куриная слепота и я плохо видел, ноги болели, их покрывали язвы, которые кровоточили. Последняя попытка прорваться, едва не закончилась плачевно, я чуть не поймал пулю, немец выстрелил, и я упал в траву, но проверять не пошли, подумали, что убили.

В пригороде Ярцева меня приютила женщина, у нее я прожил почти месяц, она меня выхаживала и прятала, пока не пришли наши.

Когда я уже крепко стоял на ногах, то в октябре 1943 года сам пришёл в комендатуру только освобожденного Ярцева и рассказал все без утайки, кто я и откуда, сказал, что хочу снова служить, хочу на фронт.

Впереди была длительная фильтрация, были вопросы, сверки, наведение справок и прочее. Потом было краткое пребывание в госпитале, восстановление сил. На фронт я попал только в начале 1944 года. Воевал честно и упорно, старался наверстать упущенное в плену время, расквитаться за все унижения и те ужасы, что я видел в плену. Со своей часть я прошёл и освобождал Белоруссию, Прибалтику, был ранен, снова госпиталь и снова на фронт, войну закончил весной 45-го в Восточной Пруссии. Награжден медалью за «Отвагу», орденом «Славы» 2-ой степени, орденом Великой Отечественной войны, медалями за освобождение городов. Вот мои награды, смотри пожалуйста.

Но всю войну я хотел пересечься в бою с частями РОА Власова и мечтал, что встречу Сергеенко, смогу лично его прикончить, смогу отомстить за всех тех, над кем он измывался, за всех кого он предал и убил. Но не случилось, не свезло мне. Немудрено, на фронтах такой огромной войны это практически нереально.

После войны мне снились не только бои, чаще снился лагерь и снился Миша «Лютарь», он приходил ко мне в самых жутких кошмарах, от которых я кричал, будил свою жену и ещё маленького сына.

Но спустя почти тридцать лет, я был уверен, что теперь мне точно свезло. Я уже знал, что буду с ним делать, поэтому наводить точные справки о нём не мог, боялся, в случае чего органы сразу же обратят внимание на тех, кто интересовался этим человеком.

Спустя неделю слежки, я знал, что он приехал судя по всему в командировку (и ведь не побоялся же сволочь, что кто-то его может признать, думал всё быльем поросло спустя тридцать лет), он был приезжим специалистом на только построенный в Ярцево завод - гигант «Двигатель», который был частью советского завода «АМО ЗИЛ».

Он снимал комнату на окраине Ярцева, возвращался поздно, на улице зима, дорогу к дому освещают всего пара фонарей, всё это было мне на руку. Я был готов. Когда до его дома оставалось всего каких-то 70 метров, я окликнул его:

-Серго! - Он сразу же повернулся и выжидающе посмотрел на меня.

Я подошёл к нему вплотную, глаза его бегали, а губы расплылись в этой кривой ухмылке, уголки рта дрожали.

-Здравствуй, Миша Сергеенко. - сказал я, глядя в его холодные рыбьи глаза.

Он, не отводя взгляд, сказал:

-Это ошибка, моя фамилия Качесов, вы опознались.

Я не стал тянуть время, я был уверен на 110%, что не опознался, зачем мне его отговорки, я уже всё решил, нельзя давать волку шанс оценить обстановку и броситься на меня или наутёк. Опасная бритва уже была раскрыта и лежала в кармане, во втором кармане лежал нож.

Первый удар был ножом в живот, удар был такой силы, будто я её копил все тридцать лет, нож вошёл по рукоятку, когда он обмяк и упал на колени, я обошёл сзади и познакомил его горло со своей бритвой. Когда Миша «Лютарь» он же «Серго», он же Сергеенко издавал последние в своей жизни булькающие звуки, я прошептал ему на ухо: –

- «Красноармейцы из Ярцевского лагеря передают тебе привет».

Я ушёл, «орудия труда» утопил в проруби реки Вопь этой же ночью, только тогда для меня закончилась моя Великая Отечественная.

Ни разу я не сожалел о содеянном, не жалею и сейчас. Тысячу раз бы сделал тоже самое, в то время и в том месте, жалею, только о том, что не сделал этого раньше, тогда, когда мы ещё все вместе бродили в окружении.

Ты журналист, напиши, пусть знают, как оно было, только об одном прошу, измени имена и фамилии, мало ли, что. Не подводи старика под статью, в новой России, такие как «Лютарь» вполне могут стать героями и мучениками, а таких как я, в мгновение ока превратят в сумасшедшую убийцу».

— Клим Яковлевич, не переживайте всё сделаю, не подкопаются.

На том мы и расстались, на прощание пожав друг другу руки. Через 4 месяца Клима Соболева не стало. Статью в газете так и не опубликовали, сказали, что «не формат».

С огромным трудом, через знакомого, удалось пристроить статью в газету поменьше, местную Подмосковную, она вышла с опозданием почти на год и вместо большого разворота превратилась в короткую заметку, которую их главный редактор так извратил, что по смыслу получилось почти так как говорил Клим Яковлевич. «Лютарь» вышел чуть ли не патриотом и антикоммунистом, а Клим чуть ли не недобитым ветераном с замашками особиста.

— Ну как, Олег, пришло время, чтобы об этой истории узнали люди, пришло время для того, чтобы рассказать её правдиво? Клима Яковлевича Соболева уже давно нет, но мы то с тобой есть? Возьмёшься?

— Без вариантов. Возьмусь. Есть ещё что-нибудь в твоём «архиве», Илья?

— Конечно, Олег, сейчас принесу.