Глаза войны

Глава 26

Наступила глубокая ночь, а спать нам не хотелось. Илья бы человек интересный, знающий и душевный. Пока он перебирал письма фронтовиков и наброски своих, так и не выпущенных статей, то темы для разговора возникали сами собой.

Обсуждали солдат, ход войны, наступательные и оборонительные операции, достоинства и недостатки различной военной техники. Даже целый час спорили о роли штурмовика «ИЛ-2» в советской военной авиации и войне в небе. Сошлись на том, что как бы «ИЛ» не критиковали, он был эффективен до самого конца войны, а лётчики, сидевшие за его штурвалом, вошли в историю. Пусть критиканы и «люфтваффефилы» скажут про неэффективность самолёта советскому бойцу, который обессиленный многочасовым боем видел, как снова на его окоп ползут танки Вермахта, а на позициях уже нечем и некому их отбивать… Не надеясь остаться в живых, он вдруг слышал далекий гул, а немцы с воплями разбегались, стараясь найти ближайшую канаву или вжаться в землю. В этот миг советский боец чувствовал, что шанс у него появился, ведь над полем боя появились «Горбатые» и встали в круг…

Постепенно перешли на другие темы, которые возникали хаотично, без всякой логики, просто вытекали из предыдущей. Как историк Ленинградской области, Илья поднял вопрос об освобождении города Тихвин и показал мне письма, которые ему писал фронтовик Аркадий Никоноров, ветеран 65-ой стрелковой дивизии, что вела бои за Тихвин зимой сорок первого.

Несмотря на то, что 9 декабря 1941 года Тихвин стал первым освобожденным советским городом, в ходе зимнего контрнаступления РККА, события под Москвой тогда приковывали к себе внимание не только всего СССР, но и всего мира и поэтому Победа и разгром Вермахта под столицей навсегда затмили и отодвинули на второй план события, которые происходили в тот период на Ленинградском фронте.

Масштабы операций оборонительной, а потом и наступательной Тихвинской, а также Мало — Вишерской операций, по времени, по количеству задействованных войск и техники превосходят боевые действия в Европе, во Франции и на Балканах в 1940 году.

О тех событиях знает весь мир, а об этих — там не знают ничего, да и у нас знают лишь немногие.

— Разве это нормально, Олег? Разве это справедливо? — сказал мне Илья и протянул мне письма Аркадия Михайловича, — жаль, не дожил, не дотянул мужик до 2010 года, когда городу присвоили звание «город воинской славы». Почитай, Олег, я сам периодически перечитываю, плачу каждый раз…

Первое письмо Никонорова Аркадия Михайловича:

«Илья, вот меня иногда спрашивали после войны: «Аркадий, а ты совершил хоть один настоящий подвиг на войне?». Я никогда не понимал этого вопроса, не знал, как на него ответить, что такое подвиг? Подвиг — это так, чтобы обо мне потом заметку в «Красной Звезде» написали? Если это подвиг, то нет, таких не совершал.

Для кого - то сам факт нахождения на фронте и защита своей Родины уже подвиг, для меня, моего поколения, всех тех, кто был в те дни со мной рядом – это был просто долг, обязательная мужская работа. Разве не это предназначение мужчины, идти и защищать свою землю, если на неё пришёл враг? Кто кроме мужчины пойдёт её защищать?

На войне часто корреспондентам приходилось выдумывать подвиги и героев для своих заметок, потому как корреспонденты не могли быть всегда на передовой и не видели всего того, что каждый день совершают люди на фронте, не могли они видеть рутинной фронтовой работы и повседневных солдатских подвигов.

Приедут в часть по заданию редакции, им срочно подвиг подавай, позарез им надо, а где его взять? Специально для журналиста в атаку пойти?

Вообще оно понятно, журналисты фронтовые - молодцы, нужное дело делали, поднимали боевой дух и вселяли надежду людям в тылу своими заметками. Но пока они выискивали занятные случаи для своих статей, каждый час на войне люди творили такое, чего им могло даже и не сниться. Столько дел и столько настоящих подвигов остались неизвестными, а про некоторые было страшно писать, ведь напиши правду, так у читающего кровь в жилах застынет. Героизм ведь он бок о бок со смертью ходит, а иногда настоящий героизм это и есть смерть, красивая и страшная.

Сам я подвигов не совершал, но вот один видел, о таком случае я и расскажу…

В начале декабря дивизия застряла в пригородах Тихвина, каждый населенный пункт на пути к городу давался нам ценой неимоверных страданий и потерь. Особенно страшные бои были за Ново-Андреево и Шибинец.

Сейчас очень прискорбно читать о тех боях всякую чушь, нелепицу, околесицу и откровенное враньё. Не помню, кажется в 1993 году выходила статья, которую наш же местный Санкт-Петербургский писака назвал «Кровавый Тихвин» и в красках там расписал свои домыслы о том, как наша 65-ая дивизия с разбега разбила себе голову о немецкую оборону, солдаты ничего не умели и вообще поголовно все были трусами, кретинами и дезертирами, а командование неграмотными колхозниками, которым по ошибке одели кители с петлицами.

Он там много всего понаписал, в том числе и то, что город мы не взяли, а немцы, спокойно покуривая свои сигаретки, прогулочным шагом вышли из него на более выгодные позиции. Мол, кому нужна такая победа? Горько, гадко, больно такое читать. Когда мне на фронте пулей голень разворотило кажется, что так больно не было, чем после прочтения этой мерзости. Очень бы я хотел, чтобы этот писака оказался тогда с нами под Тихвином, сам бы посмотрел, как мы сражались, глянул бы я, насколько его хватило.

Если немцы, не напрягая сил, спокойно отстреливались, покуривая свои сигаретки, то почему оставили такой естественный и удобный оборонительный рубеж, как город? Почему против нашей обескровленной 65-ой дивизии, они срочно перебросили из тыла свежую и не бывавшую в бою 61-ую пехотную? Почему опасаясь того, что они не удержатся и попадут в котёл они начали требовать от Карельской армии финнов более активных действий, чтобы сковать все наши резервы и отвлечь внимание, а потом я читал, что лично командующий группой армий «Север» Фон Лееб, требовал, чтобы финны начали наступление, прорвались через реку Свирь к Тихвину и ударили нам во фланг. Откуда такие страхи, если мы воевали плохо, а они размеренно и не напрягаясь?

Тогда я, конечно, всего этого не знал, меня больше всего волновало, как не погибнуть, как победить, а также другие насущные вопросы, о том, как унять голодное урчание в животе и согреть постоянно мерзнущие ноги. Всё это я уже читал и изучал после войны, а вот всякие писаки, которые не воевали, документов и карт в глаза не видели пишут сейчас про эти события гадости.

Наверное, время сейчас такое наступило, когда каждый неграмотный и недалекий дуралей может писать всё, что ему взбредет в голову? Надеюсь, что всё скоро угомонится и правда восторжествует, и займёт единственное и достойное для неё место. Пока же я совсем не понимаю, что сейчас происходит в стране, какие - то Черномырдины и Гайдары вышли на первый план, о которых в советское время и слышно не было. Ну да ладно, что - то я ушёл от темы.

Командование армии понимало, что если нас не подкрепить ударной мощью, не дать нам танков, то не ворвемся мы в город, немец основательно там засел, подтянул свежую дивизию, а на окраинах города создал цепь укреп пунктов, которые силами стрелковых частей не взять, тем более силой одной измученной дивизии.

Вот тогда - то командование где-то выпросило танки, которых очень не хватало наступающим частям. Как я позже читал, для штурма Тихвина, нам придали в усиление 121 танковый полк и отдельный 128-ой танковый батальон.

Ещё нужно обязательно сказать, что те декабрьские бои за Тихвин и около него, мы вели преимущественно ночью, чтобы дезорганизовать оборону немцев, не давать нормально работать их артиллерии, затруднять корректировку огня и ввести в замешательство относительно нашей численности.

Тот случай, про который я хочу рассказать и произошёл в одном из тех ночных боёв, с 8-го на 9-ое декабря 1941 года.

Наша рота преодолела Пашский кордон, где немцы особенно сильно окопались и вышла в старый район города к реке Тихвинке, кстати на том кордоне мы большую часть танков, приданных нам в помощь и потеряли, до сих пор помню поле, усеянное горящими машинами. К тому моменту от роты оставались рожки да ножки, не набиралось и половины личного состава. Глубокой ночью шли сильные бои в районе мужского монастыря, сил атаковать уже не было.

Немцы приспособили под огневые точки каждый подвал и каждое окно, просто выкашивали людей, любая попытка пересечь улицы топилась в нашей крови. Почуяв нашу слабину они сами пошли в контратаку и стали отрезать нам пути к отходу, дело шло к тому, что остатки нашей роты зажали бы на улицах, окружили и уничтожили.

Когда ситуация стала безнадежной и замолчал последний наш «Дегтярь», я слышал, как ротный пулеметчик Вовка Кувырзин крикнул, что в стволе патрон перекосило… Все почувствовали, что это амба, крышка нам. Вот именно тогда появился этот танк, один единственный.

Уж не знаю, как он прорвался, может случайно наткнулся на нас, петлял по улицам горящего города, отбился от своих или ещё куда двигался, не узнать уже, но для нас его тогда будто Бог послал.

«Тридцатьчетверка» выкатилась прямо перед нашими жидкими позициями и начала полевать огнём пулеметные точки немцев. Бам- выстрел, сложился сарай с чердака которого плевал в нас огнём немецкий пулемет, Бам - выстрел, заткнул хлебало ещё одной огневой точке.

Экипаж танка действовал настолько слаженно и резко, что казалось будто они готовились несколько месяцев именно к этому бою, именно на этой улице и именно ночью. Немцы были в оцепенении и ожидали появления «тридцатьчетверки» ещё меньше нашего, а мы были словно загипнотизированы его действиями.

Оцепенение врага длилось недолго, из проулков стали вылетать искры снарядов, скорее всего стреляли из бронебойных ружей и мелкокалиберной пушки, снаряды чирками и рикошетили по броне, танк их не замечал, лишь заклинив одну гусеницу резко крутанулся на месте и опять поехал вдоль улицы поливая её огнём.

Я не знаю сколько он словно молот по наковальне стучал немцам по мозгам, но любому чуду приходит конец. Пушку он подавил быстро, но немецкие бронебойщики расползлись по домам, постоянно меняли позиции и продолжали периодически стрелять и жалящие искры крупнокалиберных патронов все чаще впивались в броню.

Мы при всём желании не могли их всех подавить огнём. Похоже, что немцы стянули сюда несколько бронебойных расчётов с соседних улиц, столько крови им попортили наши танкисты.

Видно, что одно такое жало, попав под пагон башни, заклинило её и теперь танк бил только в одном направлении и работал пулемётами, после ещё нескольких попаданий машина резко вспыхнула, её быстро объяло пламя. Выпрыгнуть успели только двое, из башни командир, из другого люка видимо механик. Оба танкиста горели, на открытом воздухе пламя раздуло, и они напоминали два факела.

Тот, который вылез из люка механика, сразу упал и начал кататься по земле, пытаясь сбить пламя. Второй, тот, что выпрыгнул из башни даже не пытался себя потушить, он шёл вперед, медленными, но уверенными шагами, будто не чувствуя боли, он достал пистолет и стрелял перед собой, расстреливал ночь, и врагов, которых не видел.

Немцы по нему не стреляли, толи не верили, что человек на такое способен, человек объятый пламенем, невзирая на болевой шок благодаря силе духа идёт и продолжает свой последний бой, а скорее они уже сомневались, что перед ними вообще человек…

Тут в наших рядах раздался крик: «Да, что вы смотрите, ироды!!! Братишка, братишка горит…». А потом… Всё пошло как-то само собой, пошло стихийно, шок от увиденного и праведный гнев сломали наш страх, и мы пошли, и стало нам плевать что нас мало, а их неизвестно сколько.

Стало плевать, что возможно это для всех нас последняя атака, мы хотели также рвать их, как рвали эти танкисты, рвали и топтали немца без страха. Только что на наших глазах один экипаж принял свой последний бой и воевал за всех нас.

Едва только остатки роты с матюгами и ревом поднялись в атаку, фрицы дрогнули, не хотели они воевать с такими русскими, а вдруг мы все как тот танкист, даже уже будучи мертвыми будем продолжать стрелять… Два танкиста сгорели вместе с танком, механик, что выпрыгнул, смог сбить пламя на земле, но был тяжело ранен уже в танке и скончался после боя, командир экипажа, тот что стрелял, сгорел дотла.

Не было на тех ночных горящих улицах корреспондентов, некому было написать про этот подвиг. Утром же главной новостью стало освобождение Тихвина. Это была главная новость, главная гордость и радость, которая уже побежала по телефонным проводам и передавалась из уст в уста, чтобы поскорее поспасть в сводки Совинформбюро и возвестить стране голосом Левитана об освобождении города.

Даже если танкисты посмертно попали в сводки и были представлены к наградам, их именами не назвали те улицы Тихвина на которых и за которые они погибли. Ведь они не за статью в «Красной Звезде» воевали, они за людей воевали, за мирных жителей, за роту нашу, которую прижали немцы к земле…

Когда у меня спрашивают: «Аркадий, а ты совершил хоть один настоящий подвиг на войне?», то я сразу мысленно переношусь в ночной Тихвин 41-го и вижу того горящего танкиста, который идёт один навстречу десяткам врагов и продолжает стрелять.

Я отвечаю тихо: «Не герой я, не сделал ничего такого и подвига не совершил, так воевал маленько, но я видел настоящих героев».

27 Сентября 1996г.

Второе письмо от Никонорова Аркадия Михайловича:

«Илья, поздравляю тебя с наступающим Новым 1997 годом, хочу тебе пожелать крепкого здоровья и счастья, в эти непростые времена перемен, времена нестабильности. Подарить, увы, ничего не могу, пенсия не позволяет. Знаю, что собираешь воспоминания, наши фронтовые, стариковские.

Решил записать, по памяти, одну историю, что случилась в канун 1942 года, можно сказать «новогодняя история» вышла, но не совсем праздничная.

Солдат, он ведь как ребёнок, всему радуется, любой мелочи приятной. Ведь их немного у нас было, век солдата короток, от атаки до атаки, поэтому и воспринимается всё иначе, ценили и радовались тем вещам, которые в довоенной жизни возможно и не замечали даже. Что у нас было на войне? Марши, да переходы, ночи в промерзших окопах, стертые и саднящие ноги, болящие плечи и спина от постоянного груза, оружия и подсумков с патронами. Жрали, что попало, ночевали где и как придётся.

Я не могу похвастать тем, что освобождал Берлин или тем, что защитил Москву, ни там и ни там меня, увы, не было, но я был под Тихвином в декабре 1941 года.

Я был одним из тех, кто освободил первый советский город в ходе зимнего наступления 1941- года. Об этом я и расскажу. Начну я свой рассказ, наверное, с конца, так мне думается, так мне хочется. Тяжёлые были бои, в вязком снегу, на пронизывающем ветру. Именно в тех боях родился Волховский фронт, именно тогда в конце декабря 41-го он и сформировался, и получил своё имя.

Две усиленные армии, наша 4-ая и соседняя 54-ая рвались к Тихвину и Волхову, задумка была окружить крупную группировку немцев, а там уже и до прорыва блокады Ленинграда рукой подать. Волхов, Тихвин, Малая Вишера, Синявино, Кириши, Горка, Лезно и Лынка, как молитва знакомы всем тем, кто тогда воевал под Ленинградом.

Каждый населенный пункт, словно окрик на бегу, словно предсмертный крик, каждое название воскрешает в памяти лица тех ребят, что погибли в пригородах, на улицах, в деревнях и на подходе, в заснеженных полях, болотах и лесах.

Несмотря на тяжелые потери и бои на пределе сил, настроение у ребят было боевое, наша 65-ая стрелковая дивизия была одной из тех, кто освободил Тихвин 9-го декабря 1941 года. Боевое и приподнятое настроение было у всех кроме меня, дальше поясню почему.

Мы шли дальше, точнее ползли, надеялись взять плацдарм у Киришей, тогда бы немцам стало по-настоящему несладко. Наступал Новый год, и мы хотели закончить старый тяжелый год на мажорной ноте, но северо-западнее Киришей, когда шли бои за населенные пункты Погостье и Остров и фриц навязал нам встречные бои, постоянно контратакуя. Частично по моей вине, произошёл очень обидный случай.

Немцы атаковали 29 декабря, рано утром, силами до батальона, с поддержкой артиллерии. В Погостье была всего рота, наша рота, которую выдвинули вперёд, основные же силы полка ещё не подошли и растянулись по снежному бездорожью, безуспешно пытаясь подтянуть тылы и какую-нибудь артиллерию.

Понимая, что силами уже основательно потрепанной роты не удержать позиции, наш ротный, взял на себя ответственность и дал приказ оставить Погостье. Наш лейтенант – Пасько Александр, извини, отчество запамятовал, с годами память всё чаще подводит, был хороший мужик, за словом в карман не лез и людей мог отстоять перед вышестоящим начальством, да и боем руководил умело. Жаль, убило его в 42-ом, а так мог бы далеко пойти, явно по уровню тактического мышления он уже давно перерос должность ротного командира.

Приданные роте два миномёта, с расчётами, открыли заградительный огонь, стреляли как угорелые и почти израсходовали весь запас мин, что у них был. Тем самым они временно отрезали немцев, вынудили их залечь и сбавить темп наступления на Погостье и обеспечили отход роты. Рота снялась с позиций в мгновение ока, драпали так, что только пятки сверкали.

Все радовались, никто не хотел умирать, думали, что сейчас основные силы полка подойдут, а потом и вся дивизия подтянется, вышибем немца, вернём населенный пункт, а сейчас зачем попусту погибать?

Мы ведь надеялись и верили, что новый 1942 год будет победным, что всё, отмучились, сейчас пополнят дивизию, армию укомплектуют по высшему разряду, как укомплектовали перед началом Тихвинской наступательной операции, верили, что сейчас будем только наступать, а немец будет откатываться всё дальше и дальше.

Не знали мы, что для Тихвинской операции и броска на Волхов, в надежде прорвать блокаду, командованием уже были использованы все резервы и пополнять нас было некем, не знали, что не суждено нам сейчас взять Кириши с наскока и замкнуть кольцо окружения.

Радость была недолгой, ровно до того момента, пока ротный не спросил: «Ну, славяне, вижу драпать мы с вами мастера, старшина Якемчук, а подарки то наши где?»

Вот тут-то и повисло гробовое и тягучее молчание, воздух стал таким густым и тяжелым, что хоть ножом его бери и режь. Все опустили глаза и было стыдно смотреть друг на друга. А потом Якемчук на меня посмотрел так зло и как гаркнет: «Никоноров, чего молчишь, отвечай, шкура. Никоноров, чего воды в рот набрал, кто за подарки отвечал?»

Старшина был у нас был одессит, мужик резкий, боевой и смелый, но в случае чего хитрости и ему было не занимать, когда было нужно он умел находить крайних и снимать с себя ответственность, как говорят сейчас, «переводил стрелки» на других.

Здесь необходимо пояснить, дело было вот в чём. В наш успех верили не только мы, больше всего верил и ждал прорыва блокады Ленинград, для которого первая зима стала самой страшной, холодной и голодной за все годы этой блокады. Тогда ещё не было налажено снабжение города по Ладоге, не была построена железная дорога, не было ничего, все верили, что Красная армия справится, что прорвём кольцо.

Для поднятия боевого духа наступающих частей, тех что шли в авангарде и на острие прорыва прямо с самолётов были сброшены новогодние подарки для солдат. Да не просто подарки, а весточка из блокадного города, все подарки были сделаны руками голодающих и ждущих вызволения ленинградцев. Да, не было в этих подарках ни мандарин, ни гостинцев и угощений, люди сами воду, чуть подбеленную мукой, пили, а нормы хлеба были настолько мизерные, что вскоре там начали питаться клейстером и олифой.

Там было гораздо более важное, там были рисунки маленьких ленинградцев с призывами разгромить врага, там были носовые платки, кисеты для табака, с вышивкой и аппликациями, были теплые носки для бойцов, которые они вязали своими прозрачными, как бумага, худыми уставшими ручонками, с любовью, с надеждой, что мы дойдём, что мы их спасём… Маленькие, непокоренные дети несломленного города.

Эти подарки для каждого из нас были роднее и дороже любых угощений на свете. А теперь эти подарки были у немцев, а у нас стоял ком в горле от стыда. Каждый хотел волком выть, когда представлял, как какая – нибудь фашистская падаль будет рыться в этих вещах, растапливать детскими рисунками печку и с ухмылкой натягивать на себя носки, связанные руками наших детей, которых они же и морят голодом.

Формально, за подарки в роте отвечал наш старшина Якемчук, но как только мы расположились в населенном пункте, а мешки, сброшенные нам с неба, были бережно уложены в одном из домов, он поручил мне рассортировать эти посылки и разделить так, чтобы хватило каждому бойцу, разделить всё честно и поровну, чтобы никто не остался обделен и не было обиженных. Я к тому времен, когда начался бой почти успел всё рассортировать и поделить, но всё произошло так быстро, началась стрельба, крики, а потом я выбежал на улицу и увидел, что рота спешно отходит, все забыли не только про подарки, но и про меня, я просто испугался, а теперь получалось, что старшина умыл руки и все остальные, а я один крайний, хотя в глубине души каждый всё понимал и чувствовал за собой вину.

Первым моим желанием было отойти подальше и застрелиться, хоть это и не так просто сделать из трехлинейки, я готов был провалиться под землю, побежать на немецкие пулемёты, наступить на мину, да всё что угодно, лишь бы не чувствовать больше вины и не ловить на себе тяжелые взгляды товарищей.

Затянувшееся молчание прервал ротный:

«Помощи не будет, полк не подойдёт, их бросили на усиление в район Острова, от нашего отхода они не в восторге, но им сейчас не до нас, нам приказ держаться любой ценой на том рубеже, на который мы отошли. Днём деревню нам у фрица не взять, никак не взять, рота в атаке против батальона – это верная и бесполезная смерть, удержать тоже не сможем и часа там не просидим.

Вижу два варианта, вариант первый – сидим и не дергаемся, держим оборону и ждём подхода наших, про подарки можем забыть, но сами будем в целости и сохранности. Вариант второй – врываемся в деревню, забираем подарки и сразу уходим, деревню держать смысла нет, весь расчёт на наглость и внезапность. Делать это нужно сейчас, делать нужно ночью, пока фриц не ждет от нас такого фокуса, они понимают, что раз мы отступили значит нас мало, этой ночью они точно атаки не ждут, большое скопление сил для наступления всё равно заметно. Уже темнеет, решать нужно сейчас.

Приказать я вам не могу, шансов на успех мало, а вот погибнуть можно на раз-два. Я не могу менять жизни на кисеты и носовые платки, хоть для каждого из нас они сейчас и дороже всего на свете».

Было ощущение, что никто не думал не секунду, я хотел быть первым кто скажет, что пойдёт в этот ночной бой, но я был не один, мой голос заглушим яростный рёв: «Веди лейтенант!!! Давай сделаем, да мы за эти кисеты, да мы за ребятишек…Да фриц у нас кровью харкать будет».

Людей было не удержать, люди хотели взять хотя бы маленький реванш за страдания тысяч ленинградцев, взять реванш за свое позорное бегство, хотели отбить для себя этот маленький кусочек нового ещё не наступившего года. У меня отлегло от сердца, не нужно стреляться, не нужно искать опасную бритву, лучше на немецкие пулеметы, вместе, все как один.

Рота снимала с себя всё лишнее, подсумки, заплечные мешки, набирали побольше гранат, готовили штыки, готовили ножи. Лейтенант пытался заправить длинный тулуп в ватные штаны, чтобы не сковывал движений, но у него не выходило и тогда он без жалости обрезал его, кромсал быстро и не аккуратно, не жалея новой овчины, ведь для дела надо… Ползли тихо, ползли долго, ползли медленно. А потом….

Потом вспышка, крик, рев, и начался кровавый ночной фейерверк. Не знаю, что думали немцы, что они почувствовали, кто ворвался к ним в эту предновогоднюю ночь? Карающий Георгий-Победоносец? Святые Апостолы? Немецкий дед мороз-Вайнахтсман? Мне плевать…

От беспечности, на радостях от легкой победы и Погостья, которое им досталось даром, они позволили себе шнапс и плохо выставили посты, на счастье для нас и на горе для обычно педантичных немцев. Очень быстро они поняли, что к ним пришла смерть, их убивали везде где могли найти, в подштанниках или в постели. Гранаты летели в окна, а мы врывались в дома, мы кололи и стреляли. Я, как и другие превратился в зверя, в символ отмщения, я даже не помню, как душил одного из немцев ремнём от его же автомата и орал, повторяя как заведенный: «Где мешки?? Где они??»

Когда всё закончилось, те фрицы что уцелели, бежали через поле к лесу, мы даже уже не стреляли им вслед, нам было уже не до них, деревня горела, а мы искали мешки с подарками. Мы их нашли, благо немцы ещё не успели их распотрошить. Видимо, чтобы избежать мародерства среди личного состава, мешки с подарками отнесли в дом где расквартировался офицер –командовавший их батальоном, может решил сам всё рассмотреть и выбрать себе получше или также раздать личному составу поровну, уже не важно, главное, что всё было на месте и ничего не растащили.

Значит всё было не зря. Ведь и у нас эта ночная вылазка не обошлась без потерь. Главное, что не зря были старания маленьких ленинградцев, а подарки достались адресатам. Тридцать первого декабря у каждого из нас были обновки, кого-то грели теплые носки, а кто носил у сердца вышитый кисет, со стороны немцев не доносилось песен, а мы молча пили спирт, пили за то чтобы Ленинград устоял, пили за Победу, пили за погибших, пили на зло врагу. Пили за нашу многострадальную землю, пили за Новый год. Ведь земля наша, а значит и Новый год на ней тоже только наш».

25 декабря 1996г.

Когда я дочитал письма, то сам вытирал с лица слёзы. Илья сидел напротив, смотрел на меня с пониманием.

— Теперь ты видишь, почему я хочу, чтобы эти истории не пропали, не канули в небытие? Никоноров похоронен на Тихвинском кладбище, езжу к нему на могилку каждый год. Я хочу, Олег, чтобы не только я, да ты, к нему ездили. Понимаешь?

— Да, найду возможность всё это опубликовать. Нужно переписать текст, дашь письма мне с собой?

— Не вопрос. Дам не только письма, есть у меня ещё материалы, вышлю позже тебе на ящик почтовый. Там у мужика травма на войне произошла душевная, до самой смерти его мучила, съедал себя поедом. У меня не получилось найти, что он всю жизнь искал, может у тебя получится. Вышлю тебе его письмо, почитаешь, может найдешь информацию, которую он не смог при жизни найти.

Ещё есть один ветеран — Гаринцев Евгений Юрьевич, живой пока и в здравии. Несмотря на годы, бодрый и телом, и умом. Есть такие уникумы, он, как Павел Судоплатов, даже в очень преклонные годы, всё хорошо помнит и ясно излагает. Договорюсь о встрече, съездишь к нему, пообщаешься. Получишь и удовольствие от общения и информацию. Только учти, Олег, я всё это делаю с условием, что не пропадёт оно всё…

— Слово даю, Илья, не пропадёт. Распространю, везде где смогу.

— Договорились. Светает уже, спать охота. Давай на сегодня в разбег? Можешь на диване перекантоваться, я постелю.

— Да, нет. Я уже трезвый, выветрился градус. Поеду в Питер, на квартиру.

— Ну, как знаешь…