Горят огни

Глава 11. Ангелу слов не надо

Навсегда уходящее солнце замрет

В этом жарком июле…

Сплин

Положение было более чем безвыходным: Дима уже знает, значит, это не скроется и от остальных. На уровне подсознания я догадывалась, что именно нам поручили на этот раз, но всеми силами старалась об этом не думать.

— Да, я Снегирева, — слова почему-то давались с большим трудом. — Я сменила фамилию после переезда сюда, а до этой весны всю жизнь жила с мамой и папой в Лондоне.

— Где они сейчас?

— Мои родители умерли.

Теперь уже Дима не знал, что сказать, и я, не выносившая долгого молчания, продолжила:

— Грейсон — это от папы. Когда я переехала сюда, сменила фамилию на мамину девичью, чтобы не выделяться, — помедлив немного, я добавила: — Игорь Снегирев — мой родной дядя, если что.

— Это я тоже знаю. Его сын и Жилинский-младший попросили тебя найти.

— Черт, — я провела рукой по лицу, как будто это могло облегчить мои страдания.

— И при этом они не исключают вероятность, что ты, — Дима абстрактно потряс рукой в воздухе, словно пытаясь выхватить пальцами подходящее выражение, — ну, того, — наконец договорил он.

Я криво усмехнулась. Безумно трогательно, что эти двое придурков до сих пор не теряют надежды меня найти, и, перепробовав все более надежные способы и связи, обратились к своим, так сказать, фрилансерам. Что ж, это мне даже на руку: раз я все равно собралась жить по поддельным документам, то личность под моими настоящими именем и фамилией лучше и правда считать погибшей. Если Нику с Костей предоставят доказательства моей смерти, то все получится как нельзя удачно, но была одна загвоздка: согласится ли Дима.

Вообще-то, у меня был, наверное, последний шанс восстановить связь с семьей, но какая жизнь меня ждала? Дома я была избалованной капризной девчонкой, не помнящей шестнадцать из шестнадцати лет своей жизни, и неудивительно, что брат относился ко мне предвзято, но он мог объяснить мне все, хотя бы попробовать. То, что я не вернусь домой, я решила для себя и приняла уже давно, примерно тогда же свыклась с мыслью, что скорее всего никогда не увижу родных: хоть я и скучаю временами, но все равно ни о чем не жалею, да и назад дороги уже нет.

В этом случае память как чистый лист оказалась даже полезной: я все равно по-настоящему не вспомнила ни черта из того, что рассказывали мне обо мне же Таля и Ник, и можно было жить без оглядки на прошлое. В это же меня меня разрывало от желания вспомнить каждый гребаный момент своей жизни и докопаться до сути, которая все еще оставалась за завесой тайны. Это желание было сильнее любой амнезии, и в моменты, когда я испытывала самые сильные эмоции, будь то страх, злость или радость, воспоминания яркими болезненными вспышками возвращались ко мне. Самые эмоциональные, сильные, непонятные и очень редкие, но я была рада и этой малости.

Иронично, что я без оглядки бежала от этой новой и непонятной мне реальности, а в итоге сама бросилась в омут с головой. Если бы не Паша с Люсей, еще неизвестно, в каком лесу я бы могла быть закопана сейчас, хотя была и вероятность, что я бы не пропала и хоть на шаг приблизилась бы к тихому спокойному существованию вдали от всего этого театра абсурда. Вместе с этим ребята подарили мне новую жизнь и, наверное, возможность стать лучше — если только прыжок в этот адский котел был верным способом. Я до самого последнего момента не верила, что все происходящее — всерьез, потому что раньше встречала такое только в мрачных фильмах про девяностые.

Путь до дома прошел в молчании: каждый из нас был слишком погружен в свои мысли, чтобы что-то говорить вслух. Рассудив, что раз уж моя личность теперь раскрыта, лучше рассказать ребятам самой, чем если они узнают от Димаса, я собрала всех на кухне. Люся, заметив мою неестественную бледность, о которой я даже не подозревала, обеспокоенно спросила:

— Все в порядке? Там что-то серьезное?

Кратко, но емко выложив информацию и не забыв упомянуть заказ на мои поиски, я никого ни о чем не просила: если ребята решат сдать меня брату и Косте, на что имеют полное право, то просто смотаюсь куда-нибудь по-быстрому; в конце концов, я дорожу своей свободой и добровольно запираться в золотой клетке вовсе не собираюсь.

— Стой, Джи, притормози, — первой заговорила Пересмешница. — То есть ты хочешь сказать, что лично знакома с Константином Жилинским?

Боже мой, тут столько новостей, а ее интересует только это.

— Да, — вздохнула я, — это и есть тот самый переучитель-недопарень, про которого я говорила.

— И ты — одна из наследников семьи Снегиревых?

— Ну, — я замялась, — да, получается так. Но как видите, я сбежала нахрен из этого дурдома, и новая жизнь меня устраивает гораздо больше: здесь я хотя бы не чувствую себя бесполезной.

Первой с места встает Люся — а может быть, Дима, стоявший все это время рядом, шагает в мою сторону — уловить сложно.

— Главное в этом всем — не потерять себя, — кажется, говорит все-таки Димас, а Паша совсем по-братски хлопает меня по плечу, а в следующую секунду я тону в объятиях сразу пятерых человек.

И ради таких моментов, кажется, стоит еще жить на свете.

Все-таки за день я страшно устала, причем вовсе не физически: лежа в своей комнате, плевала в потолок и пыталась заснуть, но получалось примерно никак. Дурацкие апрельско-майские воспоминания, черт бы их побрал, навязчиво лезли в голову, и, третий час ворочаясь на уже выбитом от пыли матрасе, я словила себя на мысли, что лучше бы их и правда не было.

Дальше потянулись почти ничем не примечательные, схожие до невозможности дни: я по-прежнему почти каждый день работала музыкантом-аскером, а в свободное время разбирала все то, что мы скопировали на Димасовский планшет. Куча времени ушла на то, чтобы расшифровать все полностью и добавить к изначальным названиям папок написанные по-человечески фамилии и имена. Информации было неимоверно много: например, в аудиозаписях нашлись телефонные разговоры родителей, а текстовые документы детально познакомили меня с нашими последними днями вместе. Это был тотальный сбор данных о каждом человеке, так или иначе связанном с Вестерн Анлимитед, основанной дедом. Оставалось только восхищаться шпионской сетью Елисеева и цепенеть от ужаса при мысли о том, что за мной следили, когда я даже об этом не подозревала.

Тот факт, что я засветила лицо, добывая Синицынские документы, сильно увеличивал риск быть обнаруженной. Теперь я чувствовала себя некомфортно всякий раз, как оставалась одна вне дома. Если раньше я любила играть на улицах, то теперь все чаще спускалась в метро, потому что там чувствовала себя в большей безопасности. Я не очень-то парилась по поводу внешнего вида, но с недавних пор все чаще стала выходить с гитарой в мужской одежде: короткие волосы и бессонница действительно меняли мое лицо почти до неузнаваемости, а если надеть капюшон, то на первый взгляд меня и вовсе можно было принять за мальчишку-подростка, чему способствовал еще и низкий голос.

Но даже со всеми мерами предосторожности я не переставала чувствовать чье-то присутствие. Возобновились панические атаки по ночам, и я стабильно не высыпалась, злилась и то и дело срывалась на ребят. Умом я понимала: от того, что я узнала о слежке в прошлом, за мной не начали бегать толпой Елисеевские агенты, и на сегодняшний день поменялось лишь мое восприятие, но не окружающая меня действительность. Все равно я ничего не могла с собой поделать, и это уже начинало превращаться в какую-то паранойю.

Пройдя непростой путь из пяти стадий принятия неизбежного, спустя несколько дней я все же заставила себя изучить папку Жилинских. Фото и письменные отчеты в ней были совсем свежими: с даты последних не прошло и двух недель. Под фамилией Снегиревых меня, наоборот, гораздо больше интересовали старые материалы, но любопытство совершенного иного рода взяло верх, и я, устроившись поудобнее под окном в импровизированном гнезде из подушки и купленного вчера на барахолке одеяла, коснулась пальцем имени Константин.

В общем-то, честно просмотрев все, что было собрано за май и июнь, я не нашла ничего необычного или шокирующего. Фотографии неприятно резанули память, но я всеми силами старалась отогнать это чувство и сосредоточиться на текстовой информации и на видео: мне казалось, что там я непременно найду что-то интересное.

Вечером двадцать восьмого июня Костина машина припарковалась перед офисом Григория Синицына. Запись была с наружной камеры наблюдения, в очень плохом качестве, но за неимением лучшего я продолжала смотреть. Следующее видео было уже из здания офиса, и, долистав до начала разговора с Синицыным, я сделала звук погромче. Речь шла о той самой поставке оружия, и теперь стало ясно, почему нам поручили украсть документы: переговоры не задались. До сих пор было непонятно, зачем Костя приезжал спустя еще два дня, но этого я не могла узнать: Тоха спер флешку за день до того. Возможно, надеялся избежать нашей вылазки и договориться по-хорошему? А может быть, наоборот, причина была совершенно другой.

Двадцать четвертого числа в отчете какого-то Чижикова было написано, что Жилинский-младший вместе с Ником занимался, черт побери, моими поисками. Они напрягли каких-то ребят, чтобы получить сведения об убитых за последнее время девушках, подходящих под мое описание. Ребята оказались винтиками Елисеевского механизма, которые занимались как раз уборкой мест преступлений и уничтожением улик, в том числе трупов, чего ни мой братец-придурок, ни Костя не знали. Получив за услугу баснословные деньги, шестерки добросовестно выяснили, что такая девушка нигде никому не попадалась, а сразу после этого доложили об этом наверх. Вышестоящие люди признали в описании меня и пришли к выводу, что я жива и нахожусь в Москве, причем очевидно порознь с семьей.

Новость о том, что вся конспирация двух любимых, но еще больше ненавистных мне идиотов пошла прахом, мало меня колыхала: рано или поздно это все равно случилось бы; меня волновало другое. Они больше ищут меня среди мертвых, чем среди живых, — и правда думают, что меня убили? Похоже, этих горе-бизнесменов ничем не удивить: трупы в лесу, непонятные бойни прямо в пределах МКАДа, и это в казалось бы цивилизованном две тысячи двенадцатом? Однако, и в самом деле нельзя было не учитывать напряженную ситуацию в городе, только вот штука: не подслушай я тогда этот злополучный разговор, сама бы ни за что не заметила, что что-то не так, как и миллионы проживающих тут людей, словно помимо обычного, привычного всем мира тайно существовал и другой.

Дима тянул с отчетом о задании, сколько было возможно. Он собирался сообщить, что ничего не вышло, но на выполнение был дан неограниченный срок. Придумывать подставные доказательства моей смерти он не хотел, и остальные ребята его в этом поддержали. Теперь я их понимала: Елисеевские люди тоже ищут меня, причем они-то уже в курсе, что я точно жива. Почему до этого не додумался Костя, я не понимала: если Ник никогда не отличался умом и сообразительностью, то Жилинский, кажется, был не дурак.

— Блин.

— Содержа-ательно, — с сарказмом протянула Пересмешница.

— Блин, — повторила я. Дурацкая яичница постоянно пригорала и все никак не хотела приготовиться как следует. Этот раз не был исключением.

— Тебе помочь? — Зоя подошла ближе.

— Чем ты мне поможешь? — взревела я, размахивая сковородкой.

Пересмешница сделала вид, что задумалась.

— Ну, например, мы можем поговорить.

— О чем? — мрачно спросила я, впрочем, без надежды на вразумительный ответ.

— Только слепой не заметит, какая ты нервная в последнее время, — Зоя сделала паузу, подбирая слова. — Я понимаю. Мы все изучаем содержимое флешки, но ты видишь там себя, своих родственников, знакомых. Это непросто, — она потянулась к пепельнице, чтобы переставить ее поближе.

— И ты туда же?

Зоя мягко улыбнулась.

— Иногда мне нужно.

Несмотря на то, что окно было открыто настежь, кухню быстро заполнил дым дешевых сигарет. От запаха начинала болеть голова, и больше всего на свете я мечтала забить на свою очередь колдовать над примусом и вернуться в комнату, но по непонятным мне причинам осталась дышать отравой и отковыривать наполовину сгоревшее яйцо со сковороды: с такой старой и убитой посудой просто невозможно было что-то пожарить, и я подумала о том, что завтра нужно будет снова наведаться на барахолку.

— Ты все еще любишь его, да?

— Не знаю. С момента, когда я сбежала из дома, было как-то не до этого, — я старалась побороть невесть откуда взявшееся желание закурить, хотя я даже ни разу не пробовала, и все еще бесконечно злилась на сковороду и буквально приросшее к ней яйцо. — И мне было окей. Но когда я его вижу, даже на фотографиях, когда слышу на записях его голос, то не могу ничего с собой поделать. Он буквально везде: с тех пор, как я стала изучать его папку, я вижу напоминания о нем буквально в каждом чертовом предмете, постоянно! — от переполняющих меня эмоций я даже повысила голос и совсем неожиданно для себя швырнула ни на что не годную сковородку об стену. — И если раньше меня просто иногда доставали непрошеные воспоминания по вечерам, то сейчас стало просто невыносимо, — руки сами собой обессиленно упали на стол.

Зоя выпустила новую струю дыма.

— В этом нет ничего удивительного. Ты его любишь, вот и все.

— Так просто?

Девушка напротив меня улыбнулась.

— Верный ответ всегда самый простой, не замечала?

— Не знаю, — повторила я. В моменты вот такой внезапной апатии мой словарный запас резко сокращался. — Я даже не знаю, что такое любить и как это обычно делается, — я развела руками. — Я ведь не помню ничего из прежней жизни.

— Дело не в том, что ты помнишь или нет. Важно то, как ты чувствуешь.

Я всмотрелась в Зоино лицо, толком не понимая, что хотела в нем увидеть.

— Ты прямо какой-то кладезь мудрых мыслей. Сколько тебе лет?

— Пятнадцать. Будешь чай?

Неожиданно до себя самой этой ночью я уснула практически сразу.

Подустав от гитаристской жизни в подземельях метро, когда по полдня света белого не видишь, я решила рискнуть и поиграть в каком-нибудь парке. Не то чтобы я боялась, но чувство потенциальной опасности усиливалось, и я, изменив привычным черным узкачам, которые за первый месяц лета стали мне на два размера больше, — точнее, это я похудела — одолжила у Тохи его штаны наподобие армейских. Было неудобно и непривычно, но ощущалось гораздо безопаснее.

Я вылезла из дома только к вечеру, когда спала жара: для того, чтобы играть в парке, такое время было самым подходящим. Я специально выбрала место подальше от центра, чтобы случайно не натолкнуться на кого-нибудь знакомого, но все равно посильнее натягивала на лицо капюшон и старалась петь как можно ниже. Настроение диктовало песни Сплина, и я позволила себе послать все к чертям и раствориться в музыке.

— В одном из домов, там где кофе и сигарета…

Я играла горячо любимую мной «Альтависту», которая в последнее время засела у меня в голове и прочно ассоциировалась с нашим новым домом: была у них какая-то задушевная связь, которую я не могла объяснить.

— На глубине прорвется сквозь сеть твоя альтависта…

Я била по струнам с прикрытыми глазами, запрокинув голову от непонятного, раздирающего изнутри чувства. Краем глаза, из-под опущенных ресниц, я заметила, как гитарный чехол наполняется монетами и даже купюрами. Вообще-то я не старалась изо всех сил заработать как можно больше на популярной сейчас музыке и играла то, что нравится мне: главное, что от сердца.

— Эй, задохлик, гони бабло.

Не хотелось прерывать песню, тем более, что «Выхода нет», которую я играла в тот момент, тоже очень западала мне в душу, но я нехотя остановилась и разлепила глаза. Несколько парней весьма гопницкого вида грозно нависали надо мной.

— Какие-то проблемы? — от неожиданности я даже совсем забыла, что нахожусь вроде как в сценическом образе.

Один из гопников со скучающий видом пояснил:

— Гони бабки, что непонятного? Это наш район.

Ситуация вырисовывалась безвыходная, и я обреченно присела вниз, собирая в ладонь честно заработанные деньги и лихорадочно вспоминая правила поднимания и опускания пяток: эта часть окультуривания прошла мимо меня. Сразу же зачехлила гитару, потому что желания играть на этом месте у меня больше не было.

— Сейчас, пацаны, — успокоила я их, хотя было не похоже, чтобы кто-то, кроме меня, здесь сильно нервничал.

Я уже протягивала руку с деньгами, как в последний момент внезапно передумала и со всех ног стартанула в другую сторону.

— А ну стой!

У меня не было времени оглядываться, но по звукам я поняла, что за мной гонится вся орава, изрыгая такие выражения, что не грех и записать для общего развития. «За моей спиной гитара, в моем кармане пиво и хлеб», — ни с того ни с сего пришли на ум строки из песни Чижа.¹ Ни пива, ни хлеба у меня и в помине не было, но гитара имелась, и убегать с ритмичным биением инструмента по заднице было до жути неудобно. По привычке я применила хорошо известную мне тактику и свернула в какие-то дворы, но и тут прокололась: я не знала этот район от слова совсем. Таланта к импровизации хватило ненадолго, вся интуиция куда-то подевалась, а я сама уже начинала выдыхаться, когда меня дернули за плечо.

Я уже приготовилась к неминуемой гибели и только надеялась, что она будет быстрой, когда при развороте с моей головы слетел капюшон.

— Так ты что, девка?

— А что, не видно? — огрызнулась я, пытаясь отдышаться.

Гопники полукругом стояли вокруг меня с то ли смущенным, то ли виноватым видом. Картина была достойна пера именитого живописца, и мне стоило больших усилий не расхохотаться при виде всего этого.

— Ну, э… — тот, что стоял ближе ко мне, заговорил, но выходило пока не очень содержательно. — Мы девчонок как бы это, не трогаем, — наконец справился он. — В общем, на первый раз прощаем, — добавил напоследок.

По автомобильному шуму я быстро определила, в какой примерно стороне находится какая-нибудь улица, и уже было направилась туда, но затем все-таки остановилась и обернулась.

— Ладно, не скучайте, пацаны, — почему-то стало так легко, что снова захотелось смеяться, и я даже улыбнулась и помахала рукой на прощание.

К благам цивилизации я выбиралась теми же дворами и чуть не заблудилась в лабиринте одинаковых серых девятиэтажек, но в конце концов все же вышла на оживленный проспект. Эта огромная Москва, в которой хрен поймешь, где находишься, отнимала много сил, и мне подумалось, что в Верхнем Тагиле было гораздо душевнее.

Несмотря на сжирающую все мое существо усталость, хотелось танцевать прямо на улице и громко-громко петь что-нибудь веселое. Бояться было глупо: Москва большая, и из десяти миллионов легальных жителей — а нелегалов здесь было еще столько же — шанс встретить кого-то знакомого стремился к нулю, тем более, это даже не центр города. Да и какое дело до осторожностей, когда вечерний июльский воздух так пропитывает легкие, пробирает до мурашек, что чувствуешь жизнь словно оголенными нервами.

Я уже приближалась к метро; все вокруг было чудесно, и чувствовала я себя точно так же, и, наверное, из-за этого допустила чудовищную оплошность: забыла натянуть капюшон обратно. Легкий летний ветерок едва заметно раздувал только неделю назад подстриженные волосы, и я так погрузилась в ощущения, что не замечала ничего вокруг, а пришла в себя только тогда, когда, врезавшись во что-то большое, больно стукнулась носом: кажется, я не заметила на своем пути человека.

— Джина?

Черт.

Этот голос я бы узнала из тысяч других, даже если бы оглохла: только встречи с Костей мне сейчас не хватало. Почему всегда, как только мне так хорошо, случается что-нибудь эдакое, и сразу становится очень плохо? Сделав глубокий вдох, я сорвалась с места в надежде, что свою роль сыграет эффект неожиданности. Так и вышло: парень сначала заметно растерялся, но после бросился за мной.

И если говорят, что на своих ошибках учатся, — это не про меня, поскольку чувствуя, что не успею укрыться в метро раньше, чем меня догонят, я забежала в первый попавшийся двор. Было бы неплохо спрятаться где-нибудь, потому что уже утомленная сегодняшней беготней, я закончусь очень скоро. Пока я еще двигалась вперед на последнем издыхании, глаза лихорадочно искали укромное место, но находили только эти, мать их в зад, одинаковые бетонные коробки.

Почему-то соображалось очень плохо, и мне действительно нужен был отдых, потому что все мысли и идеи обрывались, даже не достигнув середины, а прямо за моей спиной уже чувствовалось Костино дыхание: судя по запаху, он курил прямо перед нашим случайным столкновением.

— Джина! — парень развернул меня и крепко прижал к себе.

Как бы ни хотелось простоять так целую вечность, я вырвалась из объятий и шагнула назад. Я молча смотрела на него, скрестив руки на груди и скептически выгнув бровь. Вглядывалась в знакомые до боли черты и испытывала настолько запутанную смесь чувств, что невозможно было выловить и определить ни одно из них.

— Поехали домой?

— Нет, — я болезненно улыбнулась.

— Почему? — Костя выглядел обиженным до глубины души.

— У меня уже есть дом.

Простояв в молчании еще немного, парень попытался взять меня за руку, но я выдернула ее, как только почувствовала его прикосновение.

— Если так будет удобнее, можете и дальше считать меня мертвой, — кривая улыбка стала еще шире. — Я все равно не вернусь.

А о том, что мне его порой так не хватает, что хоть волком вой, лучше умолчать.

Заметив, что Костя хочет что-то еще сказать, я со скоростью света скрылась в ближайшем подъезде, чуть не сбив с ног выходившую оттуда бабульку. Шастать по крышам не хотелось, но пришлось, и я, проделав по верху путь от первого до восьмого подъезда, покинула дом с совершенно другой стороны, где меня никто не искал.

Уходящее солнце грело Заречье своими лучами. Я брела домой пешком, не став после выхода из метро дожидаться автобуса: нужно было пройтись и побыть наедине со своими мыслями и, черт бы их побрал, чувствами, особенно теми, что касались Кости. Я ненавидела себя за то, что так и не смогла забыть; ненавидела и его, потому что засел в голове так крепко, что не выбить даже выстрелом в череп.

Закатным солнцем алел июль.

1 — Речь идет о песне Чиж и Ко «Холодный ветер»