Горят огни

Глава 29. Если не ты, кто же

Долго ли нам еще?

Долго ли нам, скажи на милость,

Долго ли нам еще?

Сплин

Говорят, что детство заканчивается тогда, когда умирает кто-то из родителей или просто близкий человек; говорят, что детство заканчивается тогда, когда видишь смерть и проживаешь утрату. Так можно оставаться ребенком и в сорок, например, а можно потерять опору слишком рано, но со временем я поняла, что ни в каком возрасте невозможно быть к такому готовым. Просто вдруг внутри что-то ломается — и всё, и как раньше уже никогда не будет.

Я не раз спрашивала себя, почему не могу жить как обычная семнадцатилетняя девчонка? Почему приходится решать все эти «взрослые проблемы», которыми в детстве всех так часто пугают родители? Почему порой чувствую себя не на свой возраст, а как минимум на тридцатник?

Ответ был прост до невозможности: потому что я сама сделала этот выбор.

И всё бы ничего, но почему эти мысли приходят мне в голову на контрольной по химии? Выпускной класс, нужно сосредоточиться, и, хоть ЕГЭ по химии я бы точно ни за что в жизни не стала сдавать, в аттестате хочется иметь более-менее приличную оценку. Вчерашний день я специально освободила от всех дел, чтобы как следует подготовиться, и даже утром в душе вслух рассуждала о свойствах этиленгликоля, хотя никогда даже понятия толком не имела, что это. А сейчас, на уроке, в голову лезет всё, что угодно: кроме, конечно же, химии.

Так, спокойно, всё-таки идет контрольная, и надо сосредоточиться. Физика или химия? Таля как раз сейчас пересматривает этот сериал, потому что ее любимая «Закрытая школа» закончилась два месяца назад. Химия любви… Господи, это даже звучит по-дурацки, хотя в духе всё тех же Талиных сериалов по СТС. Химическое состояние порошковой соли, химическая обработка ногтей — черт, такое вообще существует? Звучит жутко.

У меня даже до десяти досчитать не получается в голове: я то и дело сбиваюсь где-то между тремя и пятью, нужные мысли ускользают от меня, теряются, спутываются с другими, совершенно сейчас неважными, и я начинаю подозревать, что утренний кофе всё же стоит заваривать еще крепче — или увеличить порцию до размеров суповой тарелки.

— Химия-хуимия… — ворчу я, подписывая тетрадь. Первую контрольную я пропустила, коротая дни в Елисеевском подвале, поэтому тетрадь еще ни разу сдавала, а вспомнила об этом только в последний момент.

В спину мне летит записка с просьбой списать третье задание. Да уж, неужели кто-то и правда до сих пор не убедился, что с точными науками у меня беда? Да я же ни черта не знаю, хотя старательно учила, но запомнить все темы мой мозг оказался не в состоянии. Может, дядя был прав, и не стоило мне сразу бросаться в омут семейных дел с головой: логичнее было бы сперва закончить школу. Так и пишу на бумажке: «Я ТУПАЯ» — и бросаю ее, откуда прилетела. Мне помощи ждать неоткуда: Алла Федоровна специально рассадила нас с Талей по разным концам класса.

Артем Смольянинов не приходит в школу уже четвертый день. С того момента, как мы поговорили наконец по душам, прошла уже целая неделя, и сегодня снова четверг, но одноклассника не видно с понедельника. Смешно, но у меня даже номера его нет, чтобы узнать, что случилось, и я неуклюже успокаиваю себя мыслями о том, что его отец — человек непростой. Вспоминаю, что Смольяниновы вполне могли залечь на дно на какое-то время, и в этом даже нет ничего удивительного, ведь и мы с Талей тоже можем оказаться в такой ситуации.

Уже третий раз за сегодня я буравлю взглядом пустое место, где обычно сидит Артем Смольянинов, и навязчивые мысли в моей голове заступают на новый круг.

За десять минут до конца урока я, словно ударило током, вспоминаю, что надо хоть что-нибудь написать в тетради, где на первой странице сиротливо приютились, коряво нацарапанные, первые два задания и переписанное из распечатанного варианта условие третьего. Я сочиняю дурацкие цепочки превращения интуитивно, с трудом вспоминая, какие формулы встречались в учебнике. Чувствую, что получается какой-то несусветный бред, но даже так лучше, чем совсем ничего.

Звенит звонок на перемену, но краем глаза я замечаю, что никто из одноклассников еще и не думает сдавать тетради. Я тоже всё еще пишу, уже четвертое задание, и неважно, есть ли в этой писанине смысл. В задаче происходит что-то за гранью моего понимания, но рассчитать пропорции, кажется, не так сложно, а дальше уже неважно — на тройку хватит и этого. Слух пронзает уже следующий звонок, возвещающий о начале нового урока: я совсем потерялась во времени.

Оторвавшись от контрольной, с ужасом понимаю, что никого из моих одноклассников в кабинете не осталось, вокруг совершенно другие ученики, класс седьмой или восьмой — с какого там начинается химия? Химичка недовольно смотрит на меня, поджав губы, а девочка лет тринадцати на вид терпеливо ждет, когда я наконец освобожу ее место.

Наскоро побросав в сумку всё, что валялось у меня во время урока по всей парте, я бегу к выходу, а по пути нервно швыряю тетрадь на учительский стол. Получается не очень-то аккуратно: меня переполняют разного рода эмоции, и тонкая тетрадь падает ровно мимо стопки с контрольными нашего класса, а затем, проскользив обложкой по столу, шлепается на пол, но меня это мало заботит, попросту нет времени, я и так уже сильно опоздала.

Мысленно матеря всё и вся, я спешу на следующий урок — кстати, английский. Несмотря на мое совершенное знание языка — я ведь всё-таки его носитель — Костя никогда не делает поблажек, считая, что таким образом отводятся любые подозрения на наш счет. Даже больше, парень в последнее время постоянно пытается занизить мне оценку, чтобы уж точно никто ни за что в жизни не подумал, что между нами что-то может быть. Мне же, наоборот, всегда казалось, что именно такое поведение показывает истинное отношение друг к другу; в прошлом году Таля смеялась до истерик, наблюдая за нашими перепалками в начале апреля — а в итоге оказалась права.

Стоило мне на всей скорости влететь в кабинет английского и, едва успев затормозить, упасть на стул рядом с Талей, как Костя заметно оживился.

— А вот и Снегирева, — с не предвещающей ничего хорошего улыбкой он откинулся на спинку своего учительского кресла. — Ну давай к доске, раз уж пришла.

Со стороны это и правда выглядело еще подозрительнее, чем просто отсутствие внимания к моей персоне, но не сейчас было выяснять этот вопрос, не на глазах у всего класса, поэтому я послушно поплелась к доске, чтобы рассказать очередную дурацкую тему из экзаменационного списка — что-то вроде «ландэн из зе кэпитал оф грейт британ»

Костя слушал, не перебивая в этот раз, и не делал никаких замечаний на пустом месте, иначе мы бы точно поссорились, я ведь и без того была на нервах. Довольно быстро ответив на все вопросы, которые требовалось, я потянулась к горе-учителю за дневником, но тот ловко поднял его над головой, отведя руку назад: подушечками пальцев я едва успела коснуться обложки.

— За ответ «пять», за отсутствие сменки — замечание тебе, Джина, — с ехидной ухмылкой объявляет парень. Как будто кто-то, кроме его самого, действительно заглядывает в мой дневник. — После урока заберешь, — добавляет Костя, когда я, забыв про поведение в школе, пытаюсь подпрыгнуть и выхватить дневник из его поднятой руки. Очень вовремя, потому что мои попытки уже начинали выходить за рамки допустимого «учитель — ученица».

— Ты мог бы уволиться вообще, — ворчу я, когда после звонка мы вместе спускаемся в столовую. — Довольно сложно скрывать отношения, знаешь ли, когда наши фамилии везде на слуху.

— Так нельзя, — мягко объясняет парень. — Если не дай бог что-нибудь случится, я буду на подстраховке: вряд ли ты горишь желанием ездить в школу в сопровождении кучи охраны.

Наклонившись чуть вперед, я несколько секунд негромко кричу, как полузадушенная чайка, уткнувшись глазами в пол: так бывает легче совладать с эмоциями и переварить информацию.

— Зачем вообще охрана? — фыркаю, не скрывая недовольства. — Опыт показал, что я справляюсь и без нее. На худой конец Ник мог бы, наверное, остаться в школе, а нам с тобой тогда бы не пришлось бояться, что кто-нибудь про нас узнает.

— Никто не узнает, — успокаивающий шепот прямо на ухо. — Мы не даем абсолютно никакого повода подумать, что между нами нечто большее.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не засмеяться: пока мы спускались с третьего этажа на первый, этот гениальный конспиратор, пользуясь давкой на лестнице, не упускал ни одной возможности весьма недвусмысленно меня потрогать. Я была бы только рада, черт возьми, но очень уж переживала, что кто-нибудь заметит.

Последняя неделя и так принесла немало неприятностей, и в глубине души я понимала, что без охраны нам сейчас опасно. По-хорошему, Косте она тоже была нужна, но на эти правила он плевал, хотя иметь рядом человека, владеющего профессиональными навыками защиты и боя, еще никому никогда не мешало. В моем случае меня всегда мог подстраховать Костя, но кто в случае опасности защитит его?

Я ведь уже чуть не потеряла его однажды.

С другой стороны, Костя не один час провел за тренировками, чуть ли не с самого детства, да и теперь умудрялся где-то выкраивать время на спортзал, а я только и умела, что прогуливать физкультуру и попадать в цель — но только в случаях крайней необходимости. Когда захлестывал адреналин, мое тело как будто само чувствовало, что нужно делать, но в любое другое время я и представить не могла, как такое возможно.

Я знала, что папа когда-то учил меня стрелять, и вероятно именно это спасло меня не раз, но было недостаточно. Я хорошо бегала — даже несмотря на то, что после лета мне нечасто приходилось это делать — но любые пули всё равно всегда были и будут быстрее. Драться я тоже умела не очень: где-то на уровне базовой самообороны, но столкновение с серьезным противником в одиночку я бы вряд ли пережила. Каждый раз был чистого рода удачей, и каждый раз мне помогали.

После уроков я со всех ног мчусь в кабинет английского: до начала следующей смены достаточно времени, чтобы поговорить без лишних глаз и ушей. Костя наверняка снова копается в бумагах, которые на самом деле вовсе никакие не учительские — просто Жилинский предпочитает тратить с пользой любую минуту.

— Нужно поговорить, — я закрываю за собой дверь и на всякий случай поворачиваю ключ в замке. — Тебя не удивляет, что Артем Смольянинов не ходит в школу уже неделю?

— Его отец сказал, что он заболел, — не отрываясь от документов, отвечает парень, а я в который раз сбиваюсь с мыслей и думаю, что очки, в которых он работает время от времени, очень ему идут.

— Я в этом сомневаюсь, — тихо отвечаю я.

— Разберемся, — кивает Костя.

Естественно, разбираться нам некогда. Мы допоздна засиживаемся в офисе, а когда делать домашку, даже ту половину, на которую мы договорились с Талей, и вовсе непонятно. В пятницу происходит ровно то же самое, в субботу я пытаюсь разгрести ту кучу дел, которую не успела сделать на неделе, а Костя в обнимку с кипой бумаг на подпись объясняет мне про офшоры.

Я стараюсь не думать о пропаже невесть куда Артема, я стараюсь забыть хотя бы на время про перстни, убеждаю себя, что эта задача не первостепенная и может подождать. Сердцем чувствую, что всё как раз наоборот, а Елисеев не успокоится и не прекратит попытки нас уничтожить, пока в нем теплится надежда добраться до кольца.

Он ведь не знает, что их несколько, и можно было бы соорудить какой-нибудь простенький тайник, чтобы Елисеев получил в руки подделку, копию, и понял, что перстень никакой загадки в себе не таит. Одновременно с этим он ведь мог знать, в чем именно дедушкина тайна, и — всё внутри холодеет до кончиков пальцев — мог быть в курсе, чем подлинный перстень отличается от созданных ювелирами Яхонтовыми копий.

Собрание у нас в воскресенье, и я в который раз хочу поставить вопрос о переносе места их проведения в другое, более удобное. В особняке слишком много народу, но можно было бы вернуть собрания в офис, как это и было до трагедии с родителями.

Пока на собрании идет обсуждение вопросов, поставленных дядей и Леонидом Викторовичем Жилинским, я понимаю, что место, где мы собираемся, значения и вовсе не имеет. Буквально прошлой ночью с рельс сошел поезд с нашим грузом, и ни у кого почему-то даже не возникало сомнений, чьих это рук дело.

— Нужно уметь договариваться, — доказывает Таля. — Какое-то соглашение на тему разделения сфер влияния было бы кстати.

Пока Леонид Викторович тяжело вздыхает, Ник криво и совсем не весело улыбается, больше напоминая маньяка с жутким оскалом.

— Разумеется, такое есть, но Елисеев срать на это хотел, вот в чем штука.

— Неужели мы не можем привлечь все силы с нашей стороны и покончить с ним раз и навсегда? — я закуриваю, прикрыв глаза. Чувствую, что не можем, ведь уже начала разбираться немного в теме рынка и конкуренции, но не задать этот вопрос было бы странно.

— Было бы замечательно, но наши более мелкие союзники на такое не пойдут, опасаясь, что затем мы и их подомнем под себя.

Я хочу возмутиться: как можно идти против по сути своих же, но затем вспоминаю, что даже внутри нашей семьи не всё так гладко. Аникеев, например, предлагает иногда хорошие идеи, но как человек он слишком мерзкий, и от него я бы ожидала подставы в первую очередь. Долгое время я была уверена, что дядя и Ник вместе с ним специально держат меня подальше от дел, чтобы долю мою забрать себе, и мне стыдно за такие подозрения, ведь они всего лишь хотели меня защитить, но порой мне до сих пор кажется, что дядя старается показать мне — именно мне — свое превосходство и намекнуть, чтобы не высовывалась.

У меня нет той мудрости, чтобы поддержать дядю и понять его, ведь он, как и многие другие, видит во мне мою маму. Но зато я, как и она, не собираюсь ни молчать, ни бездействовать, и дяде придется со мной считаться — хочет он того или нет.

— Но кто-то нас поддержать всё-таки должен, — с очаровательной улыбкой уточняет Таля. — Те же Липницкие должны нам по гроб жизни, — перечисляет она, — в конце концов, всегда можно обратиться к Гордееву, он не откажет.

— Это повесит на нас определенные обязательства, — возражает Ник. — Не все из них мы готовы выполнить.

— Не бери в долг, и не будешь должен, — бормочет Дима. — Если наоборот, лишить Елисеева поддержки и союзников, раз мы не можем привлечь своих?

Я вспоминаю то, чему меня учили, и, как бы это ни было смешно, пока что отмалчиваюсь, анализирую всё, что знаю. Елисеев соблюдал мораторий, принятый на переговорах, потому, что там была куча свидетелей, и потом всем было бы наплевать на расстановку сил. За то, что он творит сейчас, ему ничего не будет, потому что доказать его причастность — на грани невозможного.

— Переманивать их на свою сторону рискованно: предадут Елисеева — предадут и нас, — рассуждаю вслух. — Нет, Ник, устранять насовсем чревато серьезными последствиями, — старший брат умолкает под моим строгим взглядом, а в моей груди бешено скачет радость от того, что меня слушают. — Нужно временно вывести их из игры, чтобы никто не смог прийти Елисееву на помощь.

— Ладно, — Ник потирает руки, — тогда нам нужен список тех, с кем предстоит, — он замолкает на мгновение, окидывая взглядом всех присутствующих, — поработать.

Два раза просить не нужно: Дима уже что-то печатает в планшете, ищет информацию. Я жду не дождусь, когда мы всё решим, собрание закончится, а я выскажу свои соображения насчет дедушкиных перстней. Пока что нельзя: только когда останутся самые близкие.

Действовать нужно срочно, и я не понимаю долгих совещаний и волокиты, как бы мне ни пытались растолковать их важность. Я вспоминаю Георгия Синицына, Елисеевского зама, и пока одни ищут сведения об остальных, другие могли бы разрулить хотя бы с ним. Я пока не придумала, как именно, ведь за каждой фамилией стоят еще десятки людей, половина которых вооружена не меньше нашего, и главное — обезвредить вот этих безликих, при этом не причинив им очень уж большого вреда.

Когда все расходятся, Леонид Викторович очень просит нас всех не лезть на рожон и дать разобраться тем, кто старше и опытнее, кто уже успел пожить и оставит после себя хоть что-то. Дядя Игорь кривит губы и холодно-издевательски подмечает, что женщинам и вовсе не место в таких разборках, а он запрещает нам с Талей что-либо предпринимать.

Хищная, кроваво-красная от помады, улыбка расползается по лицу.

— Запрещаешь мне? — слегка склоняю голову набок. — Напомни, дядя, кто же наделил тебя такими полномочиями?

— Я глава семьи, — дядя Игорь старается не показывать эмоций, но я вижу, как он злится.

Костя внушительно прокашливается.

— Не единственный.

Я улыбаюсь еще шире, чем прежде. Безумно приятно, что Костя с его повернутостью на моей безопасности всё же решил меня поддержать. Я знаю, что ему всё равно будет спокойнее, если я до конца своих дней буду отсиживаться в стороне, пока он рискует жизнью, но парень уже давно понял, что такая жизнь убьет меня быстрее, чем Елисеев или кто-нибудь из его людей.

Только Костя, на мой взгляд, выбрал неверный аргумент. Его отец не настолько глуп, чтобы попытаться хоть что-то мне запретить, но он поддержит дядю Игоря в том, что хотя бы нам с Талей лучше пока не вмешиваться.

— Глава семьи? Как интересно, — дядя заметно напрягается, когда я безобидно хлопаю ресницами. — Разве кто-то тебя им назначал? — спрашиваю едва слышно, приблизившись к дяде вплотную. Если он не хочет, чтобы присутствующие здесь самые близкие засомневались в нем, то не станет провоцировать конфликт и дальше. Если станет — я могу задать этот вопрос снова, уже во всеуслышание.

Дядино лицо долго краснеет, а затем резко белеет в одно мгновение.

— Из тех пятерых, кого одобрил для управления делами семьи мой отец, остались только мы с Леонидом, — сипло отвечает он.

— Значит, еще троих следует добавить, — я легко пожимаю плечами. — Последняя воля дедушки, а я читала оставленные им бумаги, гласит, что баланс должен быть сохранен до тех пор, пока среди нас не появится стопроцентный лидер.

Леонид Викторович внимательно смотрит на меня, затем на дядю, переводит взгляд на Костю, Ника и Талю. У меня не получается угадать, о чем он думает, но я сама окончательно осознаю, что парни, хоть и пытались сначала идти наперекор, а потом — побыстрее стать самостоятельными фигурами на этой шахматной доске, всё равно всегда играли по правилам. Старшие были для них непререкаемым авторитетом, в данном случае — дядя Игорь и Леонид Викторович.

В какой-то степени я понимаю и Костю, и Ника: дедушку я и сама готова слушать, хоть его уже нет с нами.

Может быть, именно потому, что я доверяю мнению дедушки и так сильно похожа на мать, я так остро реагирую на каждое дядино слово. Могла бы промолчать и просто сделать по-своему, он не посмел бы мне помешать, никто не посмел бы, но еще недавно дядя Игорь пел совсем другие песни и вел себя со мной, как с равной ему, и другого отношения — после всего-то — я не ожидала, но могла бы пережить. Загвоздка заключалась в том, что я не могла позволить что-либо мне запрещать.

И если Костя с Ником привыкли во всём слушаться старших, то я — никак нет. Если парни готовы смотреть, как двое глубоко взрослых главы семьи завалят всё, а я с самого начала чувствовала, что завалят, то я слишком хорошо вспомнила слова дедушки о наследии; я внимательно читала — и перечитывала почти каждый вечер — мамино письмо.

Зал собраний погружается в тишину, нарушаемую лишь нашим неровным дыханием. Кажется, дядя слишком зол и растерян, чтобы что-либо говорить: он, похоже, не думал, что выскажусь так открыто.

— Предлагаю компромисс, — я прикрываю глаза, выдерживая паузу. Обращаюсь ко всем: — Старшие пусть занимаются легальным бизнесом, для этого требуются большие знания и опыт. А всё остальное, — с нажимом выделяю последнее слово, чтобы не вдаваться в лишние подробности, — можно предоставить нам.

Поначалу я думаю, что мое предложение никому не нравится: по-прежнему не слышно ни звука. В душу закрадывается липкая, тягучая паника: может быть, дядя прав, и куда мне? Мне ведь до мамы дальше, чем до звезды, и, в отличие от нее, мне по-настоящему страшно.

Боковым зрением замечаю движение, а в следующий миг Костя переплетает наши пальцы и крепко сжимает мою ладонь. Не проходит и нескольких секунд, как-то же самое делает Таля, а на своем плече я чувствую руку Ника. Димы с нами нет, он ждет снаружи: просто наше детство и призраки прошлого — не ему, Таля была права, но друга всё-таки немножко здесь не хватает.

Прикрыв глаза, почти так же, как я минутой ранее, дядя медленно кивает.

Леонид Викторович Жилинский усмехается, и я не могу отвязаться от мысли, как же они с Костей всё-таки похожи.

— Думаю, это разумное решение, — чуть подумав, говорит Жилинский-старший. — Да и черт с вами, молодежь, всё равно ведь сделаете по-своему.

Кто из нас смеется первым, разобрать трудно, потому что Леонид Викторович прав, прав насчет каждого из нас. Чувство безграничной теплоты и семейного единства, притупившееся в последний месяц за кучей дел и забот, снова захлестывает меня с головой.

Очень хочется домой, но в офисе еще есть дела, поэтому мы отправляемся туда. Решение разделить обязанности было вполне логичным: в конце концов, что Леонид Викторович, что сам дядя, — оба и правда больше занимались другим. А еще они сидели в своих личных офисах, а в наш, общий, заглядывали редко и только при крайней необходимости. К тому же, дядя давно уже не принимал решений, связанных с криминалом: только давал советы, как лучше, хотя и ими мы зачастую пренебрегали.

Леонид Викторович, я слышала, и так собирался в ближайшее время отойти от дел, но гораздо лучше будет, если Костин отец останется хотя бы так. Его советы, кстати, я находила гораздо более дельными, чем дядины замечания, но Жилинский предпочитал не вмешиваться, только наблюдать, как мы справляемся, иногда задавая наводящие вопросы.

В любом случае, я до сих пор не очень разбиралась в схемах налогообложения и бизнес-планах, хотя уложила уже в своей голове структуру и законы рынка и жуткие кривые спроса и предложения. Я не была сильна в математике так, как Таля, но больше полагалась на собственную интуицию — та, кстати, меня еще ни разу не подводила. Несмотря на это, меня привлекали именно те дела, которые на широкую аудиторию не афишировались.

— Кеш, сделай, пожалуйста, кофе, — через несколько дней я на всех парах влетаю в Костину приемную, в которой Кеша наводит уют вот уже несколько лет. В моей всё не так, и очень не хватает человека, который бы всем этим занялся.

— Какой? — вежливая до невозможности, настолько, что граничит с жуткой, улыбка секретаря заставляет меня невольно вздрогнуть, но я быстро беру себя в руки.

— Самый большой эспрессо в мире, — сил улыбаться в ответ уже нет, и хочется только спать, бесконечно спать, а у меня на сегодня запланировано еще две встречи.

После разделения дел сначала было полегче, и я уже обрадовалась, но потом, когда окунулась с головой во всю эту кашу — а иначе было и не назвать — поняла, что до этого видела лишь верхушку айсберга. Может, зря я гнала на дядю, считая, что именно он привел семью к упадку, который сам красиво называл стабильностью: я теперь вовсе не была уверена, что не сделаю только хуже.

— Тройной? — жизнерадостно уточняет Иннокентий, направляясь к кофемашине.

— Десятерной, — угрюмо отвечаю я. Как только у всех остальных хватает сил? Господи, как же хочется спать.

Мне предстоит договориться о продаже пары подлинников Да Винчи, причем еще нужно придумать, как выудить их из-за границы и инкогнито провезти к нам, а еще обсудить сопровождение нашими людьми неизвестного мне пока что ценного груза из Китая. Забежав к Тале, в чьем кабинете и приемной витал запах благовоний и сушеных трав, в очередной раз убеждаюсь в том, что мне просто жизненно необходим секретарь.

Сестра зазвала к себе Марту Липницкую, которая, как по мне, работала неважно и постоянно что-нибудь забывала, но Тале нравилось, что у той нет аллергии на благовония и она умеет заваривать травяные чаи из собственноручно собранных трав, а еще ежедневно проверяет все возможные гороскопы и охотно ими делится. Сестра была права: Липницкие и правда были нам должны. Долга, конечно, никто назад не требовал, но двадцатилетняя Марта с радостью согласилась на предложение о работе секретарем; если разобраться, то денег, статуса и информации о происходящем в городе это давало намного больше, чем помощь родителям в бюро ритуальных услуг.

Я бы с радостью предложила место моего помощника Люсе: Дима занимался другим, Паша был слишком неусидчивым для такой работы, а Тоха редко бывал трезвым — но Люся ждала ребенка, и в скором времени мне пришлось бы искать ей замену, а других кандидатов на эту должность я до сих пор не видела.

Китайская делегация состоит всего из четырех человек, один из которых — переводчик. У нас есть свой, и он тоже присутствует при обсуждении, но риски гораздо ниже, когда специалисты присутствуют с обеих сторон.

— Я ничего не понимаю, — шепчет Таля едва слышно, при этом сохраняя на лице голливудскую улыбку.

В ответ я тихонько пихаю сестру туфлей, и, стоит переводчику отвернуться, беззвучно подтверждаю:

— Я тоже.

От нас требуется перевезти через границу семена и саженцы китайской магнолии, а еще — небольшую популяцию каких-то особенных ночных гекконов, которые водятся исключительно на острове Хайнань. Параллельно с этой контрабандой нам самим нужно провезти целый вагон — в прямом смысле — золотых слитков, и сотрудничество обещает быть взаимовыгодным.

Остается обсудить совсем немного, и я тянусь к договору, чтобы обсудить детали. Часть груза мы предлагаем отправить через Благовещенск, и я снова с улыбкой вспоминаю город, в котором так и не побывала прошлым летом. Найти бы еще, где у нас напечатаны альтернативные варианты: одна копия занимает страниц пятнадцать, хоть и составлена на двух языках сразу. Глаза цепляются за графу с перечислением перевозимого добра и их зашифровкой для дальнейшего сообщения, и мне становится совсем неважно, понравится ли китайцам наша схема, потому что первым пунктом в списке значится «Монголия китайская».

В зеркале, висящем слева от меня, краем глаза вижу, как мое лицо стремительно краснеет, и всеми силами мысли стараюсь это предотвратить. Главное — не подавать виду, что что-то не так, и по короткому внутреннему номеру на стационарном телефоне рядом со мной вызвать Марту, которая готовила документы. Черт, мы ведь в переговорной комнате, где никаких телефонов нет и в помине.

Сначала я хочу извиниться и выйти, хотя неведомый инстинкт требует вскочить и пулей вылететь из кабинета, найти Марту Липницкую и казнить на месте, а затем и Талю, которая не могла выбрать себе грамотного секретаря, а после этого — дядю Игоря, который не передал нам документы в надлежащем виде, так, что пришлось их переделывать.

Вместо всего этого я, вежливо улыбнувшись, предлагаю прерваться на кофе-паузу, и китайцы, кажется, не против. Шепнув переводчику, чтобы задержал их на пару минут в коридоре, пока мы с Талей не выйдем, тычу сестре под нос нужную страницу договора.

— В чем дело? — обеспокоенно спрашивает сестра, как только мы остаемся одни.

— А ты посмотри внимательнее! — я изо всех сил стараюсь не повышать голос. — Твоя Марта Липницкая сама, случаем, не из Китая? — гневно вопрошаю, пока Таля, согнувшись пополам, душится смехом вперемешку с ругательствами.

— Да ладно, у всех бывают искрометные ошибки, — уже спокойно говорит сестра, кончиком пальца вытирая выступившие от смеха слезы. — Сейчас перепечатаем. Хорошо, что ты заметила, а Марту я запишу на какие-нибудь курсы.

Мы торжественно провожаем иностранных гостей вместе с обоими переводчиками в кафетерий на верхнем этаже, а сами в это время спешим на наш четырнадцатый, чтобы срочно переправить договоры и распечатать новые.

— Как можно так плохо знать свой же родной язык, — негромко возмущаюсь я, гипнотизируя принтер. — Исправлять документ встроенной проверкой «ворда»!

Таля вздыхает.

— Твоим требованиям к грамотности может соответствовать только учитель русского или выпускник, за последний год решивший сотню пробников ЕГЭ, — сестра качает головой.

— А было бы забавно предложить нашей Зинаиде Павловне сменить работу на старости лет, — представив такую картину, я всеми силами стараюсь не засмеяться.

— А что такого? — пожимает плечами сестра. — Хорошими секретарями, между прочим, не рождаются.

— Но и не все становятся, — ворчу в ответ. — Кеша, например, просто эталон, но он уже работает у Кости.

— Яна Яхонтова?

Я качаю головой.

— Нет, хотя она бы мне не отказала.

Переговоры с партнерами из Поднебесной заканчиваются успешно, и я думаю о том, что будь это белые дела, мы бы поехали отмечать в какой-нибудь дорогой ресторан, с размахом, присущим дяде, да и всем Снегиревым. Но у нас речь шла о контрабанде, и всё было настолько скрытно и тихо, насколько вообще бывает.

— На кой нам вообще сдались эти китайцы? — оказавшись наконец у себя, я на ходу плюхаюсь на диванчик в приемной и сбрасываю узкие туфли. — Я тщательно изучала архивы, и дед стремился развивать связи в Европе и Америке, хотя, конечно, без востока не обошлось, — вздыхаю я. — Но сейчас?

— Ну ты же знаешь, — сестра давит из себя вымученную улыбку. — Престиж обитает на западе, деньги крутятся на востоке.

— А мы находимся где-то посередине и должны развиваться в обе стороны, — заканчиваю я.

— Ты помнишь? — сразу оживляется Таля. — Так еще дедушка говорил, — я вижу, как горят ее глаза, и до боли не хочу разочаровывать, но врать ей — еще хуже.

— Нет, — опустив взгляд, мотаю головой. — Нашла на днях у бабушки кассеты с записями семейных праздников.

Сестра старается не показывать, что расстроена, и у нее неплохо получается: по крайней мере, вряд ли это заметил бы кто-нибудь, кроме меня или Ника. У нас есть всего полчаса, после чего я отправлюсь обсуждать подробности заказа на картины, а Таля спустится на пятый этаж — вникать в бухгалтерию.

Если бы не макияж, я бы с радостью потратила эти минуты на сон, но приходится бодриться с помощью кофе. Таля, правда, говорит, что травяные отвары помогают гораздо лучше, и сует мне в руки полную кипятка чашку, от которой исходит сильный запах пряностей и фруктов.

Не успеваю я распробовать напиток, как дверь моей приемной распахивается, являя на пороге Смольянинова-старшего, отца Артема. Я не могу вспомнить, назначала ли ему встречу, и молю небеса о том, чтобы поскорее нашелся хороший секретарь, а пока что тянусь свободной рукой к ежедневнику, чтобы перепроверить список планов на сегодня.

— Добрый день, Джина Александровна, — здоровается Смольянинов, а я не могу ни вспомнить его имени и отчества, ни привыкнуть к тому, что ко мне обращаются так официально. — Талина Романовна, — посетитель отвешивает легкий поклон Тале, затем снова переводит взгляд на меня, сосредоточенно листающую блокнот. — Можете не искать, мы не договаривались о моем визите.

Совладав наконец с собой, я лишь слегка приподнимаю брови.

— Тогда что же привело вас сюда?

— Возможно, вы будете удивлены, но я пришел за помощью или хотя бы за советом.

Услышанное заставляет меня невольно напрячься, Что вообще могло понадобиться этому человеку здесь, тем более — от меня? Запоздало я вспоминаю, что влияния у нашей семьи больше, чем у кого бы то ни было еще: Елисеев не в счет, это не тот случай. В такие моменты, когда меня словно отбрасывает назад и я не могу уложить в голове свое нынешнее положение, приходится лишний раз напоминать себе.

Отставив чашку в сторону, с внимательным видом я складываю пальцы в замок перед собой.

— Излагайте.

Где-то в глубине души теплится надежда, что его проблема связана с чем-нибудь сугубо рабочим и Артем здесь ни при чем вообще, и с ним всё в порядке, — но точно там же, в глубине, я чувствую, что Смольянинов собрался говорить именно о сыне.

По взгляду Тали, который замечаю боковым зрением, понимаю, что сестра не раздумывая разложила бы свои карты таро, если бы они были у нее с собой.

— Вы хорошо знаете моего сына, Артема, — начинает гость, заставляя меня нервно сглотнуть. Впрочем, мне удалось сохранить хотя бы внешнее спокойствие. — На него открыли охоту.

Когда-то Костя объяснял мне, что вовсе не нужно сразу лететь спасать всех и каждого — для начала стоит попытаться выиграть что-то и для себя. Я стараюсь не показывать, что готова броситься на помощь Артему прямо сейчас.

— И что вы мне предлагаете? — сохранять невозмутимый вид гораздо сложнее, когда сердце колотится как бешеное, а глаза Тали начинают напоминать блюдца.

Смольянинов — кажется, Савелий Петрович или Павлович — внушительно прокашливается.

— Помогите ему.

— Я пока слабо представляю, что могу сделать в этой ситуации. Из-за чего вообще Артему угрожает опасность?

Мужчина вздыхает, собираясь с мыслями.

— Он не родной сын мне, — наконец признается он. — Недавно он узнал об этом и решил найти своего настоящего отца.

— Вы с ним знакомы? — уточняю я.

— Да, пересекались, — снова вздыхает Смольянинов. — Дело совсем не в этом.

— Тогда в чем же?

Глаза Смольянинова-старшего — глаза человека, которому срочно нужен стакан водки, но я не осмеливаюсь пока предлагать ему что-нибудь выпить: слишком боюсь спугнуть, хочу сперва выслушать.

— Я не знаю, как Артем догадался, — начинает его отец — или не отец вовсе, — но он начал вдруг интересоваться нашей с Полиной — это его мать — молодостью. Может, он узрел какое-то доказательство того, что он не мой сын, потому что после поисков информации перестал в этом сомневаться, — я всегда относилась к Смольянинову прохладно, зная, сколько страданий он порой доставляет Артему, но теперь даже мне становится его жалко. — В любом случае, Артем узнал, что у меня есть еще сын от первого брака, Богдан.

— Как интересно, — я опускаю подбородок на переплетенные пальцы и наклоняюсь ближе, — Артем как раз мечтал, чтобы у него был брат, на которого бы легли обязанности по ведению бизнеса. Вы ведь знали, я думаю, что он никогда не хотел этим заниматься.

— Знаю, — мужчина виновато опускает взгляд, — но с первой женой мы разошлись, когда ему было чуть больше года, и воспитывал его совершенно другой человек; фамилия и отчество у Богдана тоже не мои, и я никогда не видел смысла доставать из шкафа скелеты, которые давно похоронены.

Меня не отпускает навязчивая мысль, что некоторые скелеты оказываются в шкафах лишь затем, чтобы их в нужный момент нашли, но это скорее к нашей семье имеет отношение, и ни к чему Смольянинову слушать такие рассуждения.

В ответ я криво усмехаюсь.

— И ваш родной сын ни разу не пытался вас отыскать?

— Он не знал ничего и никогда не объявлялся. А Артем, когда нашел его — зачем только сунулся в ту сторону? — выложил всю правду.

Я утвердительно киваю.

— Мне кажется, он хотел, чтобы ваш родной сын взял на себя долгое обучение, а впоследствии и бизнес, так?

Смольянинов подтверждает:

— Я тоже так решил, но мальчики неправильно друг друга поняли, и теперь Артема хотят убить, чтобы он точно не смог никогда претендовать ни на какое наследство.

— А вы пробовали с ними поговорить? Порой это действительно решает вопросы, — вежливая, безэмоциональная улыбка, — особенно в семье.

— Пробовал, — буркнул Смольянинов себе под нос. — Бесполезно. Артем только огрызается в ответ, а Богдан, — мужчина тяжело сглатывает, — несмотря на все объяснения считает, что Артем — помеха на его пути, ведь если бы у меня не было других детей, Богдан рано или поздно стал бы наследником всего.

— Ну так перепишите завещание, чтобы он успокоился, — криво усмехаюсь посетителю, — при чем здесь я?

Смольянинов не может понять, действую я ему на нервы специально или же нет, но очень переживает, и я тоже не могу понять: за свои деньги или за Артема.

— Вы ведь понимаете, Джина Александровна, что я никогда этого не сделаю. Мой сын — Артем, я растил его с пеленок, вложил кучу сил и денег в воспитание, — не сказать, чтобы меня сильно удивило услышанное. Артем обмолвился пару раз, что он для отца скорее источник инвестиций, чем живой человек, и я даже понимаю, почему он повел себя именно так. — Вы серьезно предлагаете мне отдать всё совершенно чужому человеку? Что бы вы сейчас ни сказали, Богдан действительно для меня чужой, — добавляет он он.

Кажется, семейные драмы — наш неизбежный спутник, где бы ни были и куда бы ни направлялись. В интересах Смольянинова-старшего, вообще-то, рассказать мне всё, что он знает, но мужчина молчит: видимо, в надежде, что с теми крохами, что он поведал, я смогу чем-то ему помочь.

— Ваш интерес в этом деле тоже имеется, — помолчав, наконец сообщает он. — Отчим Богдана, которого он до недавнего времени считал родным отцом, работает на Владимира Елисеева.

Услышанное бьет под дых; я бы и так помчалась спасать Артема, но если вдруг что-нибудь случится с ним, а затем и с его отцом, то родной сын Смольянинова сможет извернуться и с помощью генетического теста доказать, что является самым прямым наследником. Конечно, мы не сотрудничали со Смольяниновым так тесно, но потеря выгодного союзника гарантированно пошатнет положение нашей семьи, и не сейчас, пожалуйста, только не сейчас, когда мы собираем силы, чтобы дать отпор Елисееву. Очевидно же, что этот Богдан не будет на нашей стороне.

— Ладно, — поднимая со стола кружку с давно остывшим отваром, делаю большой глоток, так, будто в чашке вместо полезных трав — крепкий алкоголь. Он уже и мне бы не помешал, если честно. — Если Артем, скажем, будет работать на нашу семью, то по контракту и правда не сможет претендовать на ваш бизнес, и Богдану будет незачем его преследовать. По крайней мере, не из-за наследства уж точно.

Смольянинов мрачнее тучи: конечно, он ведь почти восемнадцать лет был уверен, что Артем когда-нибудь займет его место.

— И кому же тогда мне передавать всё то, что я построил?

Я небрежно пожимаю плечами.

— Если вы не хотите еще детей, то когда-нибудь у вас ведь будут внуки. Может, их даже не придется заставлять против воли, как это происходило с Артемом, — я верчу в руках пустую чашку, делая вид, что нет ничего на свете увлекательнее. — В конце концов, можете считать, что потеря Артема в качестве наследника и будет вашей платой за мою помощь. Я поговорю с ним сама, но завтра, а сегодня я спешу на встречу.

Распрощавшись, Смольянинов уходит, а я думаю, долго думаю. Обсуждение вывоза картин из-за границы проходит, словно в тумане, и я с облегчением выдыхаю, когда снова оказываюсь в одной из семейных машин, и шофер везет меня к особняку, домой. Что, если Артем не согласится? Конечно, у нас найдется любая работа, какую бы он ни пожелал, да и можно ведь заключить фиктивный договор. А может быть, он сам захочет отказаться от наследства и наладить отношения с родным отцом? Знать бы еще, кто это.

На следующий день Костя отвозит меня к Смольяниновым домой, и мне до ужаса неуютно оттого, что Артем всё-таки находится там, в его случае — почти как в тюрьме. Костя уже собирается выйти из машины вместе со мной, но я качаю головой: с Артемом я должна разобраться сама. Кстати, на месте его отца было бы всё-таки логичнее обратиться к Косте, он ведь пока еще остается нашим классным руководителем, но в глубине души огоньком горит самодовольная гордость, что меня увидели способной исправить такую ситуацию, считают для этого достаточно сильной.

— Я проебался, — честно признается друг с ошалелым взглядом. — Знаешь, я думал, это решит все проблемы: у отца другой сын, у меня — другой отец, а в итоге оказалось еще хуже, хотя я думал, что хуже просто не бывает.

Я стараюсь подавить смешок: все рано или поздно проходят точно такие же заблуждения.

— Как ты вообще узнал?

— Помнишь, нас отправляли на медкомиссию для военкомата? — в ответ я киваю. — Ну так у меня четвертая группа крови, а у отца — первая, он мне показывал когда-то военный жетон.

— Может, четвертая у твоей мамы?

Артем хлопает себя по лбу с такой силой, что мне становится неловко.

— Ты на биологии хоть что-нибудь слушаешь? Мы ведь совсем недавно закончили раздел генетики, и проходили, что ребенок с четвертой группой может родиться, только если у его родителей вторая и третья, — глядя на мое полное непонимания лицо, друг хватает со стола листок и ручку. — Смотри, — он принимается чертить какие-то буквы и цифры.

— Ладно, — соглашаюсь я. — И что ты делал дальше?

— Ну, — Артем отводит взгляд, — мне пришлось покопаться в старых документах и медицинских картах, а потом выпытать у мамы хотя бы имя моего настоящего отца. А в документах случайно увидел, что отец — который неродной — уже был женат, и у него есть сын. Я подумал, что если устроить их встречу, он от меня отвяжется наконец.

Я вздыхаю, насколько хватает легких.

— Тебя хотят убить, и именно из-за этого, — я вкратце излагаю суть нашего со старшим Смольяниновым разговора. — Ты вроде в армию хотел? Нам как раз не помешает еще один толковый боец. А вообще, — я непривычно запинаюсь, а затем выпаливаю на одном дыхании: — хочешь быть моим секретарем?

Идея пришла ко мне неожиданно, но показалась вдруг гениальной: и как я раньше не додумалась? Конечно, Артем старательно бежал от такого, но я не теряю надежды, что он согласится.

— Таким, как ты, не отказывают, — то ли шутит, то ли нет. — В любом случае, я согласен. Работать с тобой — это что-то новое.

В целях безопасности мы решаем, что Артем пока поживет у нас, в особняке: так будет даже удобнее решать рабочие вопросы, ведь в первой половине дня он, как и я, будет на занятиях в школе. Я чувствую себя неудобно из-за того, что риск быть убитым для Артема никуда не делся, а просто приобрел иной характер, но Смольянинова это ничуть не смущает. С другой стороны, Кеша, да и многие другие, работал у нас не первый год и был вполне себе жив и здоров.

Если так подумать, то мы все перманентно находимся в смертельной опасности, и каждый из нас к этому готов и ни о чем не будет жалеть. Умирать, наверное, очень страшно, но пока мы живы, какой смысл об этом думать и накручивать себя? В конце концов, мы сами выбрали такую жизнь, хотя каждый мог спокойно отказаться.

Теперь нам пора в офис, но перед этим Косте нужно проверить, как дела на одном из наших складов, поэтому мы выруливаем на МКАД, а после выезжаем за черту города. Почему-то здесь зима чувствуется острее: не то что в самой Москве, где снег не продержался и пары дней после Нового года, и с тех пор то и дело выпадал и превращался в мерзлую продрогшую слякоть.

Не успеваем мы добраться до нужного места, как путь нам преграждает черный внедорожник, возникший буквально из ниоткуда. Машина становится поперек дороги: так, что нам при всём желании негде проехать — и угрожающе замирает темной громадиной, не подавая никаких признаков жизни. Костя пытается сдать назад, но безуспешно; за спиной слышен визг тормозов, и мы с Артемом оборачиваемся, чтобы увидеть через заднее стекло точно такой же, как и перед нами, автомобиль.

Ловлю сосредоточенный взгляд парня в зеркале заднего вида. Голову даю на отсечение, что он думает о том же, о чем и я: ни направо через лес, ни налево через заснеженное поле мы далеко не уедем на обычной легковушке.

— Сука, — медленно, смакуя каждый звук, протягивает Костя.

Мы в западне.