Горят огни

Глава 28. Песню допеть сможет

Самолет уже почти час рассекал январское небо, и в этот раз летать оказалось совсем не так, как в прошлый, когда я добиралась до Москвы из Лондона. Во-первых, в бизнес-классе было на удивление мало пассажиров; мне казалось, что в Москве немало желающих смотаться на выходные в Питер, но наверняка в такое время многие еще были на работе. Во-вторых, теперь мне было действительно интересно наблюдать за виднеющимся в иллюминаторе крылом Боинга и пушистыми, словно вата, облаками под ним.

— Наш самолет начинает снижение высоты. Просим отключить мобильные телефоны и пристегнуть ремни безопасности, — донеслось из динамика.

Вздохнув, я лениво потянулась к спинке сиденья, думая о том, как было бы здорово слетать куда-нибудь на край света, например, в Австралию или Бразилию, чтобы лететь часов семь, а то и все десять. Телефон я перевела в режим полета еще в Шереметьево и использовала мобильник только для фотографий: в Москве мне катастрофически не хватало времени, чтобы выложить в соцсети хоть что-нибудь.

Костя и не подумал пошевелиться: всю ночь он провел за алкотерапией вместе с Ником, которому это и впрямь, кажется, было нужно. Вначале я не поняла, зачем он хочет напиться вместо того, чтобы лучше узнать Яну или поговорить с отцом, но у брата, видимо, был какой-то свой, особый способ решения проблем. К тому же, Яна избегала его всё это время так старательно, как будто Ник зазывал ее на свидание при любой возможности. Впрочем, зная брата, такой вариант я тоже не исключала.

Я хотела было спросить, но безрезультатно: старший брат с полным мучений видом склонился над пакетом, которые всем выдали еще перед вылетом. Лицо его приобрело нежно-зеленый оттенок и отражало безмерные страдания. Никогда бы не подумала, что у Ника воздушная болезнь: может, всё дело в том, что кое-кто вчера перепил?

Кое-как защелкнув и Костин ремень безопасности тоже, я повернулась к Тале с Димасом. Сестра выглядела абсолютно счастливой, а в глазах Димы тихой водой стояла безмятежность, хоть он и казался слегка растерянным. Бедный парень впервые в жизни летел в самолете и пока не мог понять, нравится ему или нет. Мы уже чуть не опоздали на рейс только потому, что он заблудился в аэропорту, и Таля, вцепившись в парня мертвой хваткой, не отпускала его руку до сих пор.

Не успела я расслабиться, как динамик снова ожил.

— Наш самолет произвел посадку в аэропорту Пулково в Санкт-Петербурге. Температура в городе — тринадцать градусов ниже нуля. Просьба оставаться на местах до полной остановки двигателя. Наш полет окончен. Компания «Аэрофлот» и экипаж самолета желают вам всего доброго.

Никогда бы не подумала, что успела соскучиться по Питеру, но всё здесь ощущалось совсем иначе, и даже воздух был другим, не таким, как в Москве. Не лучше и не хуже, просто он отличался, и эта разница внезапно била в грудь, прямо в солнечное сплетение, так, что у меня перехватило дыхание, едва мы покинули самолет.

Ника снова вывернуло ровно тогда, когда за нами закрылись автоматические двери аэропорта.

— Беременный, что ли? — пошутила я, но, увидев злобный взгляд братца, тут же притихла. Зато судя по хихиканью Тали, изучавшей на рекламном щите транспортную карту, сестра оценила.

— Как-то мы не продумали логистику, — пробормотал Костя, щурясь от не по-питерски яркого солнца. — Машины нет, а впятером нас в такси не возьмут.

— Ну, мы всегда можем купить машину, — снова хихикнула Таля. — Или добраться до центра на автобусе, как простые смертные.

Я предложила разделиться, но поддержки не нашла: все хотели держаться вместе, и даже рассесться по двум разным такси казалось ребятам плохой идеей. Радовало то, что ни Димас, ни Костя, в отличие от нас с Талей, топографическим кретинизмом не страдали и сразу безошибочно определили, где искать остановку в сторону города. Прошлым летом я, конечно, научилась разбираться в картах, но то были большие атласы областей, а то и всей России. Москву я до сих пор знала только выборочно, а в других городах и подавно могла потеряться.

За полчаса ожидания мы успели порядком замерзнуть и выкурить на всех полпачки сигарет. Нам с Талей в наших непродуваемых меховых шубах было легче, чем парням в свитерах — теплых — и не очень — пальто; Ника начинал накрывать отходняк, и я всё больше начинала сомневаться в необходимости брать его с собой, а Димас и вовсе зимой носил не пальто, а довольно тонкую потрепанную жизнью синюю куртку.

Ввалившись наконец в автобус, мы заняли первые попавшиеся места; по взгляду удивленного кондуктора было понятно, что она давно не встречала такой разношерстной компании. Пожалуй, даже мои ребята, с которыми я прожила целый месяц в подвале, а затем еще столько же в Заречье, и то имели между собой больше общего на первый взгляд.

Костя, у которого был какой-то волшебный иммунитет на алкоголь, откинулся на спинку сиденья, прикрыв глаза, и дремал; лицо его выражало расслабленность и казалось отчего-то еще красивее, чем обычно, как будто невидимый скульптор приукрасил и без того совершенные черты. Даже сейчас, когда Жилинский спал, одного взгляда было достаточно, чтобы определить его статус и положение. Ник на соседнем месте, в отличие от своего друга, на большого босса похож не был: его всё еще колбасило от выпитого ночью, и даже армия Талиных таблеток на брата не подействовала почему-то — из-за перелета, наверное.

Таля куталась в шубу — «печка» в автобусе работала очень слабо — и то и дело тянулась в сумку, к зеркальцу, чтобы поправить и без того безупречную прическу или макияж: сестра всегда делала так, если нервничала. Дима рядом с ней старался не заснуть, но то и дело зевал, прикрывая рот шарфом. Бирюзовый помпон на его оранжевой, прямо в цвет новогодних мандаринов, шапке при каждом зевке забавно покачивался из стороны в сторону. Необычность расцветки и то, с какой исправностью Дима носил сей головной убор, буквально кричали о том, что это подарок Тали, а поскольку ни в одном магазине такого не купить, можно было догадаться, что шапку смастерила для него наша бабушка: я видела старую фотографию, где в таких же разноцветных вязаных шапках вся семья стоит в обнимку, почти по колено в снегу, в окружении лыж и сноубордов.

Я металась где-то посередине между Талиной нервозностью и безмятежностью Кости: этот странный город, Питер, успокаивал одной только своей атмосферой, но дело, за которым мы приехали сюда, было слишком важным, чтобы столько времени сохранять спокойствие. К концу поездки я и сама стала, как сестра, ерзать на сиденье, поворачиваясь то к окну, то к дверям: боялась пропустить нужную остановку.

— Мороз и солнце, день чудесный, — практически пропела Таля, стоило нам выйти из транспорта на укрытый поблескивающим от света снегом Невский проспект. В ответ Ник пробубнил что-то не очень разборчивое и снова схватился за голову.

— Нужно было ему сразу опохмелиться, — со знанием дела посоветовал Димас. — А что? — он ловко увернулся сразу от двух подзатыльников: от Тали и от меня. — Тоха почти каждый день такое проворачивает, и ничего, жив-здоров, не жалуется.

— Из этого можно только сделать вывод, что Тоха — алкоголик, — ворчливо ответила Талина.

Мы с Димой переглянулись: противопоставить Талиным словам нам обоим было нечего. Правда, она виделась с Тохой всего несколько раз и не могла знать, какой он на самом деле классный — а еще очень хороший и верный друг. Он всё-таки предпочитал держаться особняком, но всегда был готов прийти на помощь и поддержать в трудную минуту: даже смешно вспоминать, как я его побаивалась поначалу. Тоха, кстати, утверждал совсем обратное, как будто это я заставляла его дрожать от страха.

— Дамы вперед, — слабым голосом объявил Ник, распахивая перед нами дверь нужной парадной, но тут же на удивление бодро поправил сам себя: — нет, наоборот, там может быть засада, — и уже направился внутрь, к лестнице, но был оттеснен в сторону широким плечом Кости.

— Лучше я, — коротко бросил он.

Я юркнула сразу вслед за парнем, но была мягко отстранена: Ник был твердо намерен идти вторым, и в этом Костя его поддержал. Мы с Талей двинулись за ними, а замыкал цепочку Димас, светивший своей яркой шапкой во все стороны.

Квартира встретила нас запахом пустоты и затхлости, хотя казалось бы — сюда никто не заходил всего две недели, а ощущение, что с нашего последнего визита прошел целый год.

— Напомните, а кто вообще решил, что искать это чертово кольцо нужно именно здесь? — громко поинтересовался Ник.

На меня одновременно уставились четыре пары глаз.

— Ну а где еще? — я пожала плечами. — Или кто-нибудь считает, что дедушка пожертвовал перстень в качестве экспоната в Эрмитаж, чтобы потом его внуки пытались ограбить один из самых известных музеев мира? Или, как в фильме, закопал сундук сокровищ в зоопарке, под клеткой со львом? Нет, он здесь, я это чувствую: нужно только найти подсказку.

— В начале месяца мы не нашли ни одной, да и содержимое тайника сильно отличалось от того, что было известно, — осторожно заметил Костя.

Таля вдруг улыбнулась.

— Значит, есть второй тайник, где-нибудь на видном месте, но открыть его, как и все остальные, можно только разобрав дедушкины шифровки, — сестра безошибочно нащупала в сумке и вытащила на свет уже до боли знакомый томик Маяковского. — Дед специально всё придумал так, я уверена, — вслед за Талей мы всей компанией переместились к столу, куда сестра положила книгу.

— Да, — свой голос я поначалу не узнала: мне не хватало хотя бы глотка воды. — Найдем стихотворение с зашифрованным ключом к разгадке — найдем и перстень, — склонившись над красной обложкой, я открыла сборник на странице с содержанием. — А синюю книгу кто-нибудь брал с собой?

Было бы проще выписать названия нужных стихотворений или хранить оба сборника вместе, чтобы не тратить лишнее время на разъезды, чего мы и придерживались раньше, но не так давно Костя посчитал, что хранить подсказки в одном месте нельзя. Он был прав, вообще-то: по одной из книг, любой, Елисеев ничего не понял бы, но попади к нему в руки сразу обе, он бы быстро сложил два и два.

Таля — ну кто бы сомневался — сразу же выудила из небольшой на вид, но на деле бездонной сумки книгу в синей обложке и плюхнула ее на стол, рядом с красной.

— Дедушка выделил двенадцать стихотворений, я считала в самолете, — сестра водит пальцем по подчеркнутым строчкам. — Два из них мы уже использовали, значит, остается десять.

Десять стихотворений и пять перстней — неплохо, знать бы только, какое из всех нужно нам именно здесь и сейчас.

Костя издает вдруг победный выкрик и выхватывает книгу у меня из-под носа, выискивая нужную страницу.

— Смотрите, — он возвращает ее на место, — «Еще Петербург».

Учитывая то, где мы сейчас находимся, название соответствует. Что-то внутри подсказывает, что ответ не так прост, но вариант оказывается самым логичным из всех, и я принимаюсь за чтение.

— В ушах обрывки теплого бала, — и настроение становится теплым и душевным. Может, в квартире хранится какая-нибудь вещь из особняка или старинная фамильная реликвия, потому что первая же строка подчеркнута. — А с севера — снега седей — туман, с кровожадным лицом каннибала, жевал невкусных людей, — с каждым словом голос меняется, слабеет, становится тише и ниже, потому что я не имею ни малейшего понятия, как это трактовать.

— Давай я продолжу, — Костя мягко вынимает книгу из моих рук. — Часы нависали, как грубая брань, за пятым навис шестой, — я не успела заглянуть наперед, но было бы здорово, если бы про часы было выделено, потому что в этой квартире они как раз имеются. — А с неба смотрела какая-то дрянь величественно, как Лев Толстой.

— И что это? — замогильным тоном спрашивает Таля. — Что там подчеркнуто?

— Первая строка, — сразу отвечаю я.

— И Лев Толстой, — добавляет Костя.

Я чувствую себя до ужаса неловко: это же надо было забыть, что текст стихотворений — всего лишь фантик, а обращать внимание следует только на те фразы, под которыми застыла кривовато начерченная от руки линия. И про туман, и про каннибала с жеваными людьми, — всё это было неважно, а я разнервничалась так, словно за спиной меня поджидает маньяк с топором, готовящийся меня сожрать.

— Значит, Толстой и бал, — Ник, усевшись на один из двух имевшихся в квартире стульев, задумчиво подпирает рукой голову. — У него много балов в книгах, если подумать: и в «Анне Карениной» есть, и в «Войне и мире», балы ведь были неотъемлемой частью того времени.

Надо же, я и не думала, что Ник читал Толстого: если честно, я до сих пор иногда сомневалась, что старший брат вообще умеет читать, такие финты он порой выкидывал. Сама я в произведениях классика не понимала ни одной глубокой философской идеи, коих было множество, но зато хотя бы чувствовала переживания персонажей: по большей части страдания, конечно же. Ник же выглядел сейчас очень воодушевленно, а всё его похмелье как будто рукой сняло.

— «Детство», «Записки маркёра», — перечислял Костя всё, что приходило на ум, — «Кавказский пленник», «Хаджи-Мурат» — не то, — для облегчения мыслительного процесса парень полез в карман за пачкой сигарет и зажигалкой.

Мы с Димой следуем его примеру, а Ник отмахивается, проворчав что-то про то, что и так башка раскалывается. На мгновение он замирает, и его можно было бы принять за живую статую, но в глубине братских глаз с невероятной скоростью проносятся и множатся только одному ему ведомые мысли.

— Как раз то, что нужно! — кричит Ник, вскакивая со стула. От неожиданности я едва не выронила сигарету, но успела подхватить — до того, как она прожжет ковер. — Где-то у дедушки было полное собрание Толстого, такие тяжелые пыльные книги то ли болотного, то ли коричневого цвета, помните?

Я многозначительно кашлянула: те воспоминания, которые ко мне вернулись после аварии, можно было по пальцам пересчитать, а дедушка и вовсе был живым всего в двух. Но его библиотека, которую он бережно собирал всю жизнь, а до него — его отец и дед, по-прежнему сохранилась. Бабушка разрешила перевезти в заново отстроенный особняк всё, что мы посчитаем нужным: в конце концов, дедушка и сам когда-то собирался это сделать — но очень просила не трогать книжный шкаф в ее комнате.

Это сейчас спальня только бабушкина, но раньше она была их общей, и в шкафу румынского производства, которым дедушка, говорят, очень гордился когда-то давно, хранилась его личная коллекция, которую было принято считать неприкосновенной. Именно оттуда мы почерпнули синий сборник Маяковского, и именно там всю третью полку сверху до сих пор занимало собрание Толстого.

Таля с недоверием покосилась на брата.

— Ты предлагаешь нам прочитать все двадцать томов, — сестра саркастически приподняла брови, — или сколько их там вообще?

— Последний был пронумерован цифрой двадцать два, — подсказал Ник. — Может, вы с Джиной и не помните, но меня дед постоянно заставлял что-то читать, и Толстого я на всю жизнь не забуду, — делится он, а в зеленых глазах я замечаю проснувшийся азарт. — Костя сказал про «Хаджи-Мурата», в той же книге был рассказ с названием про бал, вот прямо как в стихотворении, — он продолжает бормотать что-то себе под нос, пытаясь вспомнить.

Ник думает так сосредоточенно, что опускается обратно на стул и прикладывает указательные пальцы к вискам, как будто такая антенна чем-то ему поможет.

— «После бала», — возвещает Костя, а затем с самым довольным видом добавляет: — Он еще шел самым первым рассказом. Каждый раз, как ты открывал ту книгу, сидел с минуту и пялился на эту первую страницу, а потом добавлял, как тебя всё заебало, — парень прямо-таки лучится счастьем, расплываясь в улыбке.

Брат, отвлекшийся от мозгового штурма, показывает Косте язык и смешно морщит нос.

— Счастливый, тебя хотя бы не заставляли всё это читать, — брат замолкает, прикидывая что-то, а затем добавляет: — А нет, еще хуже, ты всегда был из тех дураков, которые читают по собственному желанию.

Пока они предаются воспоминаниям детства, приправленным по-семейному дружеским стебом и подколами, Димас что-то быстро печатает в своем планшете, с которым никогда не разлучается. Мы с Талей не успеваем переглянуться, как прямо на книжке Маяковского перед нами оказывается подсвеченный экран.

— Вот нужный нам рассказ Толстого, можно прочитать прямо сейчас, — деловито объявляет он.

Меня хватает всего на несколько строчек: голова начинает пухнуть, а мозг — плавиться, и дочитав до конца предложения, я уже не могу вспомнить, что было в начале, а тем более — уловить суть. Пока Таля, придвинув планшет поближе к себе, углубляется в чтение, я отправляюсь на кухню, заварить на всех кофе. Я точно помню, что мы с Костей оставляли все купленные продукты здесь, даже холодильник не опустошали, совсем про него позабыв. Теперь я радуюсь такому повороту: возможно, у мясной нарезки в вакууме еще не вышел срок годности. В голову закралась гаденько-ехидная мысль, что даже если горячо любимый Костей «Дор Блю» испортился, то этого никто никогда не узнает.

Пока я заправляла кофеварку, подобную той, которой мы пользовались дома у бабушки, и ждала приготовления кофе — хватило бы на пять чашек — в холодильнике помимо нераспакованной мясной нарезки был обнаружен творожный сыр в закрытом стаканчике, крабовые палочки и баночка маринованных опят, которые мы приобрели у бабушки, торговавшей возле метро. Тостовый хлеб давно зачерствел и заплесневел, помидоры — тоже; большой лысый огурец был уже вялым, но пока держался молодцом и в принципе еще годился в пищу. В шкафчике осталась забытая полупустая коробка чуть подсохших шоколадных конфет, банка оливок и две бутылки вина.

— Негусто, — резюмировала я, обращаясь к новой форме жизни, которая выглядывала на меня из притаившегося за другими продуктами пакета с виноградом. Он, как и помидоры с хлебом, сразу отправился в мусорное ведро.

Тем временем колба кофеварки уже вовсю наполнялась ароматным напитком. На скорую руку порезав огурец кривыми кружочками, я выложила его на тарелку, куда парой минут ранее отправились тонкие куски копченого мяса, освобожденные от упаковки. На этом мое рвение к сервировке стола поубавилось, и всё остальное, что было еще съедобным, я прихватила просто так, не перекладывая в посуду.

Ребята были так заняты, что заметили меня только тогда, когда я поставила перед ними две наполненные доверху чашки. Только я развернулась и собралась на кухню за остальными, как чьи-то руки — даже гадать не пришлось, чьи — обхватили меня со спины и приподняли на несколько сантиметров над полом. Я издала невнятный булькающий звук где-то посередине между смехом и злобным шипением: несмотря на то, что такие объятия всегда поселяли в душе небывалое тепло, в этот раз они неприятно прищемили мне кожу на боку.

— Кажется, у меня ребро за ребро заехало, — поделилась я со старческим кряхтением, когда Костя вернул меня на место. — Вроде отпустило, — добавляю, когда обеспокоенный парень помогает мне разогнуться.

— Почему сразу не позвала? — строго спрашивает он, кивая в сторону чашек с картинами Брюллова. — Я бы помог.

Парень забирает со стола чашки, по одной в каждую руку, мне же достается третья. Я с начала месяца постоянно забывала спросить у дяди, где же делались такие, а в том, что их изготовили на заказ, сомнений не возникало. Не такой большой редкостью были стандартные чайные сервизы с изображенными на них картинами — например, в особняке у нас есть целых два таких, с сюжетами Климта и Мухи — но чашки в питерском наборе были большими, какие обычно продают поштучно. Если верить Косте, таких сервизов было несколько: он утверждал, что на даче, где я не была еще ни разу с момента возвращения в Россию, есть точно такой же, только с репродукциями Кустодиева.

Я утешала себя мыслями, что добуду такую красоту и к нам домой, когда немного утрясется накал страстей. Я бы с радостью заказала чашки с картинами Васнецова, которые очень любила, а еще мне почему-то казалось, что дедушка оценил бы такой выбор. Мне не нравилось пить кофе из стандартных сервизов, потому что их хватало всего на два-три глотка, и подходили они только на случай, если приедут гости. Я же привыкла пить кофе в гораздо бо́льших количествах, как и Костя, поэтому у нас были огромные кружки с забавными рисунками: самые большие, какие я смогла найти в ГУМе.

Косте тоже понравился питерский сервиз: я еле сдерживала смех, наблюдая, как ревностно он прижимает к груди чашку, где был изображен его любимый «Последний день Помпеи». На моей были черноволосые женщина и девочка, похожие друг на друга, и когда я увидела ее впервые, мне нравилось фантазировать, что где-то в другой вселенной, лет эдак сто пятьдесят назад, это могли бы быть мы с мамой. Из того немногого, что мне всё-таки удалось вспомнить за последние месяцы, и из рассказов близких и не очень людей я знала, что мама тоже была, как и женщина на картине, сильной и умопомрачительно живой, что плевала на все правила и устанавливала свои.

Но мама была мертва, а оттого еще сложнее было соответствовать задранным до небес планкам. Только сейчас мне вдруг, как камнем по голове, стало понятно, насколько же глупо пытаться стать лучше, чем была она: мамы больше нет, и она так навсегда и останется недосягаемой для меня — во всех смыслах.

Миллион мыслей и переживаний пронесся в моей голове всего за несколько шагов от кухни до комнаты. Едва я успела поставить чашку на стол, как Костя притянул меня ближе и усадил к себе на колени: это произошло так быстро, что я не сразу успела понять, но тело, повинуясь невесть откуда взявшемуся инстинкту, подобралось, готовясь к сопротивлению. Стоило мгновением позже осознать, что произошло, как я расслабилась, откинувшись на широкую грудь; перед этим, правда, пришлось с ворчанием слезть на пол и усесться обратно поудобнее. Еще с пару секунд сбоку слышалось недовольное сопение Ника, но в этот раз брат на удивление быстро успокоился.

Шумно выдохнув, Таля отложила планшет и сделала знатный глоток кофе.

— Я прочитала, — она посмаковала напиток, не спеша продолжать, — но ничего особенного в рассказе нет. С чего мы взяли, что нужен именно этот текст? Может, разумнее рассмотреть бал из «Войны и Мира», — сестра взмахнула рукой, как будто это помогло бы лучше выразить мысль, — ну помните, тот, где Наташа Ростова познакомилась с Болконским?

Костя и Ник согласно закивали, мы с Димасом улыбнулись для вида. Признаться честно, я никогда не вникала как следует в произведения русских классиков, которые мне постоянно подсовывала мама: так, пробегала глазами для приличия, углубляясь только в самые интересные моменты. Таля говорила, я жаловалась на долгие занудные описания, из-за которых постоянно забывала, о чем читаю: после книги часто приходилось открывать краткое содержание, чтобы всё-таки разобраться.

Я старательно борюсь с желанием достать новую сигарету: в квартире и так уже накурено.

— А если содержание не имеет значения? — выдыхаю дым в потолок, окончательно проиграв внутреннюю битву. — Если дело в самой книге, из тех, что до сих пор хранятся в дедушкином книжном шкафу?

Кусочек сыра с плесенью, который Костя намеревался съесть, замирает на полпути к его рту.

— Но это ведь в Москве, — замечает парень, — тогда мы могли бы вообще не приезжать сюда.

— Ну да, — Ник невозмутимо пытается зачерпнуть крабовой палочкой творожный сыр. — Я с самого начала не понимал, зачем мы вообще сюда прилетели.

Я чувствую себя до ужаса неловко: можно было бы догадаться и еще до вылета поискать у Маяковского стихи, связанные с городом. Будет еще глупее, если мы вернемся в Москву, получим в дедушкиной книге ответ, где искать перстень, а после этого нам снова придется двигать в Питер. Такого ребята точно мне не простят, и я уже чувствовала, что в следующий раз мне придется лететь одной: просто никто не захочет еще раз тратить из-за меня время.

Но мамин пример, красной нитью проходивший через всё, что связано с делами семьи и фамильной тайной, тенью следовал за мной везде, что бы я ни собиралась делать. Мамин пример говорил держаться уверенно даже при своих и всегда делать вид, что всё идет строго по плану. Иронично, что как раз у меня ни один план не срабатывал так, как надо: всё всегда шло наперекосяк, хоть мы в конце концов и выворачивали любую ситуацию к лучшему.

— Вряд ли дедушка настолько нас ненавидел, — стараюсь не выдавать собственной растерянности. — Наверняка ответ кроется где-то в квартире, просто нам стоит поискать получше.

Следуя своему же совету, залпом допиваю кофе и, отлепившись от Кости, вскакиваю на ноги; хочется красиво и изящно, как в фильмах про супергероев, но получается до того неуклюже, что я едва не падаю обратно. За те три дня, что мы здесь прожили в начале января, я не заметила в квартире ни одной книги, но я ведь их и не искала: было не до чтения.

Спустя битый час поисков по всем, даже самым дальним, углам, мы не находим ничего, кроме потрепанного томика Гумилева и толстой книги со стихами Пушкина. Они лежат на небольшой полке, прибитой к стене так высоко, что я со своим метр шестьдесят пять и не подумала бы туда посмотреть. При детальном обыске всех шкафчиков и тумбочек Дима находит одну из книг про Гарри Поттера, причем в оригинале, на английском, и почему-то среди инструментов в кладовке.

Мне казалось, что я давно уже отучилась рыдать по поводу и без, но на глаза невольно наворачиваются слезы. Я представляю, как книгу забыла здесь когда-то мама — больше никто из семьи не читал историй о волшебниках — но параллельно с этим вокруг роящихся мыслей тяжелой цепью обвивается осознание, что я слишком расчувствовалась в последние дни и пора бы брать себя в руки.

Вместо этого я опускаюсь на пол прямо в кладовке и перелистываю тонкие желтоватые страницы, сама не понимая, что хочу там увидеть: какую-нибудь фразу маминым почерком или подчеркнутую ее рукой любимую цитату? Глупо, ведь многие зарубежные издательства оставляют в конце несколько пустых страниц — специально для заметок — и вряд ли кто-нибудь стал бы черкать прямо в тексте.

Я открываю страницы для записей, но не нахожу там ни одного слова — только кривые детские каракули.

— Пап, мне скучно, — хнычу я. Мне уже надоело смотреть на одинаковые облака, проплывающие под нашим самолетом, а больше заняться нечем. Мама давно спит, да и папа уже клюет носом, но всё-таки меня слышит.

— Я бы дал тебе книжку, но у нас с собой только «Гарри Поттер», — объясняет он, а я радостно хлопаю в ладоши: «Гарри Поттера» я знаю и очень люблю. — Это четвертая часть, а ты еще не до конца прочла вторую, — строго предупреждает отец.

— Ничего, пап, я пойму, — заверяю я и получаю наконец в руки заветную книгу.

Папа оказывается прав, и я не понимаю ровным счетом ничего: всё-таки нужно читать книги по порядку. Но признаваться в своей неправоте жуть как не хочется, к тому же, папу теперь не разбудить — так крепко он уснул. Покопавшись в маминой сумке, я нахожу простой карандаш и немного грущу из-за того, что взрослые слишком правильные и скучные: будь моя воля выбирать карандаш для записей, я бы носила с собой красный или фиолетовый.

Хищно улыбаясь, я открываю книгу с конца, где пустые страницы, попутно радуясь, что мама оставила их нетронутыми: она почему-то черкала прямо в тексте, совершенно по-варварски, но мне сейчас это принесло только пользу. Высунув от сосредоточенности язык, я старательно вывожу на чистом листе очертания льва.

Я всё еще ошарашенно моргаю часто-часто, но теперь хотя бы знаю, где нужно искать. Сколько бы лет мама ни прожила в Лондоне, она всё равно оставалась русской, а привычки, доставшиеся от коллективного сознания нескольких поколений, не так-то просто уходят, тем более, что маму всё устраивало.

Было удивительно, что карандаш еще не размазался и не стерся, как это часто бывает со временем на тонкой бумаге: достаточно потереть пальцем, и написанного будет уже не разобрать. Слова, которые я отыскивала в тексте, были подчеркнуты, обведены или и вовсе взяты в скобки; значения шифра — а это был однозначно он — я не понимала, поэтому выписывала на чистый лист, добытый в той же кладовке, всё подряд.

Нашлись и точки с тире, в которых Костя опознал азбуку Морзе.

— Если бы я еще знал, как оно расшифровывается, — не скрывая досады, отметил он.

— А я знаю, — рядом тут же нарисовался Димас. — Дайте мне немного времени, и всё будет готово.

Если и существовали в мире те редкие вещи, которых Дима не знал, то мне с моими интеллектуальными способностями они и подавно не светили. Впрочем, и у меня можно было отыскать какие-нибудь полезные таланты, просто в данной ситуации они были бессильны: мы уже перекопали всю квартиру, которая была больше похожа на временное пристанище, чем на полноценное жилье, и кроме маминой книжки не нашли никаких зацепок.

— Давай погуляем? — предложила Таля ни с того ни с сего. Только что мы выяснили, что мамины шифры несут в себе только сплошную околесицу; слова были даже никак не связаны между собой: ни грамматически, ни по смыслу.

— Если честно, я думала, ты позовешь Димаса, — я перевела взгляд на парней. Ник развалился на диване и заснул наконец, а Костя и Дима тихо переговаривались о чем-то, так, что слов было не разобрать.

Таля рассеянно улыбнулась, витая где-то далеко отсюда.

— Дима? Нет, это не для него, — она опустила взгляд. — Это только мое, понимаешь? И понять можешь, наверное, только ты, — сестра посмотрела мне в глаза, и я снова поразилась тому, какие же они у нас одинаковые. — Пойдем, расскажу, — и потащила меня к вешалке — одеваться.

Мы долго гуляем пешком; от Площади Восстания доходим до Гостиного двора и Адмиралтейской. Таля на удивление хорошо помнит все названия и дороги, хотя последний раз она ходила по ним больше десяти лет назад и была тогда совсем ребенком.

Я понемногу начинаю замерзать, а сестра, похоже, совсем не обращает внимания на холод. Мы молча бродим по набережным Невы и Фонтанки, и вокруг и правда слишком душевно и тихо, чтобы о чем-нибудь говорить. Но это для меня, а Таля, в течение целого часа не проронившая ни слова, начинает меня пугать, и я переживаю, не случилось ли чего, — но задать такой вопрос решаюсь не сразу.

— Ты в порядке? — спрашиваю осторожно, когда некурящая сестра вытаскивает сигарету из моей пачки и делает долгую затяжку.

— Нет, — почти безразлично отвечает она, едва слышно шмыгая покрасневшим от мороза носом. Еще несколько минут мы просто курим и молчим, а затем, облокотившись о перила моста, Таля признается: — Я не думала, что мне будет сложно сюда вернуться. Знаешь, в прошлый раз всё было как-то быстро и непонятно, куча народу, я и соображать-то не успевала, — сестра смахивает мешающую прядь волос с лица, упрямо тряхнув головой. — А теперь никого нет, только мы. Я думала, что это ничего, но в детстве здесь было и хорошо, и страшно одновременно, я даже слов таких подобрать не могу, чтобы понятно объяснить, что чувствую, но я… мне тяжело здесь находиться, — сбивчиво тараторит она.

Только сейчас я замечаю, что нос и глаза у Тали покраснели вовсе не из-за мороза.

— Эти воспоминания — часть тебя, — неспешно проговариваю я, — от этого никуда не деться.

Подруга коротко, но уверенно кивает.

— Знаешь, когда я взрослела, уже в Москве, то часто вспоминала всякое, — она несмело тянется за новой сигаретой. — Я спрашивала у мамы, больше ведь не у кого, а она говорила, что мне это просто приснилось, а на самом деле не было. Я ведь и правда была уверена еще недавно, что просто всё выдумала. А теперь мы здесь, и всё было взаправду, но теперь стало гораздо сложнее, — Таля, опустив веки, выбрасывает окурок прямо в Неву, но сейчас у меня даже язык не поворачивается отчитать ее за такое кощунство. — Еще и Дима здесь, а я не хочу тащить груз и ностальгию детства, просто не ему это, понимаешь?

Не то, чтобы очень — сперва; потом вспоминаю, что совсем не с самого начала могла поговорить с Костей о мучавших меня кошмарах и вопросах: просто что-то внутри не давало раскрыть рот на такие темы, и у Тали, наверное, то же самое сейчас.

— Я думала, что забыла про всё и меня это не волнует, я ведь выросла, — делится сестра. — А оказалось, что во взрослой жизни становится только хуже, — она зло и даже с каким-то отчаянием сплевывает себе под ноги. — Чувствую себя маленькой, напуганной и ни на что не годной.

— Это нормально, — отвечаю ей, параллельно укутывая объятиями, как могу. — Я чувствую себя так вот уже почти год, но ничего страшного в этом нет, просто, — сглатываю невесть откуда взявшийся в говле комок, — просто надо принять и пережить. Без тебя мы бы и половины не добились из того, что сделали в последнее время.

Сестра поднимает на меня вконец заплаканные глаза.

— Правда?

— Правда, — я киваю в ответ. — Хочешь шаурму?

— Шаверму, — тут же поправляет Таля и впервые за время нашей прогулки улыбается. — Хочу, только сначала стоит привести в порядок макияж, а еще лучше — уйти подальше от Думской, а то уже вечереет.

Мы уплетаем шаверму за обе щеки, запивая ее сырным латте и синхронно предлагая открыть, как вернемся, бутылку вина. На обратном пути мы с сестрой держимся за руки, прямо как в детстве, и делимся общими воспоминаниями, которых у меня по-прежнему предательски мало.

Квартира встречает нас гробовой тишиной, нарушаемой лишь мерным тиканьем часов: парни спят без задних ног, устроившись, кто где. Нам это, пожалуй, только на руку. Таля открывает вино, а я разливаю его по бокалам со всей присущей мне неуклюжестью: ничего не разбито, но сестра еле успевает выдернуть из-под винной атаки старинную фотографию нашей прапрабабушки. На краешек всё же попадает несколько бордовых капель, но попытки их оттереть делают только хуже.

— Теперь выглядит как символ того, что ее убили, — расстроенно протягивает сестра.

— А ее убили? — уточняю у нее со смесью интереса и беспокойства.

— Если бы я знала, — Таля пожимает плечами. — Это же надо было придумать, что она была из династии Романовых, — улыбается сестра, — видимо, тяга к именитой родословной у Снегиревых передается по наследству. Дедушка вот тоже постоянно твердил про великих предков, — она прикрывает глаза, словно вспоминает что-то.

— Мария Николаевна, — читаю вслух надпись на обороте фотографии. — Тысяча девятьсот, — а дальше прочитать не могу, цифры размылись: после девятки еще можно было угадать единицу, но следующим шло пятно неясной формы.

— Мария Николаевна, — эхом повторяет Таля. — Знаешь, дедушка ведь хотел, чтобы меня так назвали, — она продолжает крутить фотокарточку в руках. — «Приду в четыре», — сказала Мария. Восемь. Де… — задумчиво, но не вдаваясь в смысл строк, декламирует сестра, но я не даю ей закончить.

— Мы целый день искали не там, — перебиваю ее с широченной улыбкой от уха до уха. — Помнишь, дядя удивлялся еще, откуда здесь портрет? Это была подсказка! — воплю так громко, что Костя сквозь сон начинает недовольно мычать.

Переглянувшись, мы с сестрой наперегонки несемся к столу и хватаем по книге Маяковского каждая.

— «Облако в штанах»! — Таля буквально светится от азарта. — Проверяй!

Я быстро нахожу нужную страницу: она практически в самом начале сборника.

— Вы думаете, это бредит малярия? — читаю вслух, не прекращая улыбаться. — Это было, было в Одессе, — захлопываю книгу, ведь подчеркнуто в ней именно то, что мы и так знаем наизусть. — «Приду в четыре», — сказала Мария, — произношу по памяти, нараспев, практически бегом направляясь к настенным часам.

Чтобы дотянуться так высоко, приходится забраться на диван и встать на носочки; по неосторожности я наступаю на Ника и сама едва не падаю на пол, но это ничего — отгадка почти у нас в руках. Попытка снять часы со стены проваливается, как будто их приклеили намертво, но такая мелочь не способна меня остановить, и я, одной ногой упираясь в спинку дивана — для удобства — перевожу стрелки на четыре часа.

От удивления чуть не падаю снова, потому что часы останавливаются, а стрелка под пальцами оказывается не единственной: их целых четыре. С горящими глазами я оборачиваюсь к Тале, и в унисон мы произносим последние слова ключа:

— Восемь. Девять. Десять, — я по очереди выстраиваю стрелки в нужном порядке. Стоит закончить, как часы тихо щелкают.

Я тяну их на себя — механизм открывается, как дверца, а мы видим неглубокую нишу в стене. Этого места достаточно, чтобы спрятать в нем крохотную коробочку, которую я с победным кличем извлекаю наружу, а затем вместе с находкой лихо спрыгиваю вниз, больно подвернув ногу, но мне сейчас не до таких мелочей.

С замиранием сердца мы вместе поднимаем крышку, любуясь на нашу маленькую победу. Мы не отличим настоящий перстень от копии, но вот ювелир, как раз сейчас обитающий в семейном особняке, сможет, — и у нас впереди только надежда на лучшее. Я не понимаю, от чего испытываю больше радости: от найденного кольца или от новой разгаданной загадки — но разницы, наверное, никакой.

Проснувшиеся от нашего визга парни сами готовы пищать от восторга, и в таком же настроении мы на следующий день возвращаемся домой, в Москву — родной город, который за сутки успел без нас заскучать. Мы укладываемся во время очень удачно: до окончания моратория, который был принят на декабрьских переговорах, остаются считанные часы.

Мы не успеваем даже зайти в дом, абсолютно счастливые, как Ник, притормозив, зовет нас, заставляя обернуться.

— Подождите, — голос брата становится тише, когда мы подходим ближе к нему, — к чему же тогда была загадка про Толстого и бал?