Горят огни

Глава 38. Сверкают звезды

Раны затягивались.

Закончился апрель, в саду зацвели вишни и яблони. Жизнь продолжала идти своим чередом: я по-прежнему ничего не вспомнила, да и вряд ли когда-нибудь смогу; стремительно приближались экзамены, последний звонок, а за ним — выпускной, а я не могла найти в себе сил ни на что из этого. Раненое бедро временно прописало мне постельный режим, но я даже была этому рада: в последнее время я еще больше полюбила оставаться одна, так было будто бы легче смириться с потерями.

Ник и сам тогда успел словить пулю, поэтому тащили они меня на пару с Талей, помогали идти, поддерживая с двух сторон. Брат с сестрой в один голос твердили, что я молодец, что все и правда закончилось, и единственное, что мне сейчас нужно, — стакан холодной воды и покой, а в медблоке меня подлатают, дадут обезболивающие и снотворное, а когда я проснусь, все будет хорошо, как будто ничего и не было.

Но путь от лифта до медблока лежит через пол-этажа, и как бы я ни хотела отключиться прямо здесь и ничего не видеть, неведомая сила, сидящая внутри, заставляет меня смотреть.

Пол усеян осколками стекла от разбитой двери, и сначала я замечаю только неестественно бледную руку, разодранный рукав сине-зеленой рубашки в клетку, потемневший от крови, а потом взгляд идет дальше, и я, пусть и не сразу, узнаю изрезанное осколками лицо.

Артем Смольянинов. Прости, я так и не смогла тебе помочь. Хотела спасти от Богдана Синицына, а спасать нужно было в первую очередь от нашей семьи.

Если бы мне отшибло память снова, я была бы даже рада, потому что постоянно прокручивать в голове воспоминания того дня было невыносимо.

Туда, где я последний раз видела Алису, бессменную инструкторшу тира, я намеренно не оборачиваюсь: вместо этого стараюсь представить ее живой, пока внутри черепной коробки звучат ее последние слова. Она права оказалась, Алиса: призраков после сегодняшнего и впрямь будет много.

И каждую ночь подскакивать от кошмаров, хрипло дыша, не в силах понять, где сон, а где реальность, раз за разом проживая одно и то же.

Леонид Викторович Жилинский, Костин отец, как будто вовсе не умирал, а просто прикрыл глаза от усталости, привалившись к стене: он улыбается, а на вечно бесстрастном лице застыло такое умиротворение, какого я не видела нигде и никогда, как будто ему совсем не больно, и он в несомненно лучшем, прекрасном мире, недоступном живым. Как будто он наконец-то счастлив.

И долго курить на балконе, всматриваясь в ночь и слушая раскаты грома первой майской грозы.

Костя тоже на полу, в обломках непонятного происхождения — то ли от лестницы что-то еще отвалилось, то ли стена стала сыпаться — и вокруг него уже хлопочет совершенно невредимый Кеша. Я порываюсь броситься к нему, узнать правду, какой бы она ни была, — лучше уж сразу — но старший брат держит крепко, чуть ли не силой уволакивает вниз, на подвальный этаж.

— Живой, — на мои плечи ложится плед.

Следом — теплые объятия и нежное прикосновение шершавых губ к виску. Прошел уже почти месяц, а каждую ночь все повторялось: и нападение Елисеева, и заваленный мертвыми бойцами коридор — не разберешь, где свои, а где нет. Повторялась смесь пота, крови и слез на лице, резь в горле и туман в глазах. Повторялся Леонид Викторович, Алиса, Артем Смольянинов.

Единственным спасением было то, что повторялся и Костя.

Каждую ночь он вставал вместе со мной — я так и не перестала кричать во сне — и каждую ночь выходил со мной на балкон дышать дождем и наблюдать за звездами. Каждую ночь он укрывал меня пледом, хотя на улице уже было тепло, и крепко обнимал, прогоняя все на свете кошмары.

— Знаешь, — доверчиво жмусь к парню, — я думала, самое сложное было — не погибнуть там, тогда. А потом оказалось, что жить дальше с этим всем гораздо труднее.

— Ничего, — парень выпускает дым в ночное небо, — это… это пройдет. Не сразу, но когда-нибудь.

— Забыть? Вряд ли мы когда-нибудь сможем, — поворачиваюсь к нему и безумно боюсь увидеть в совсем уже родных серых глазах положительный ответ. — Ты же не думаешь, что мы когда-нибудь сможем?

— Ну конечно нет, — мягко гладит по волосам, наклоняет мою голову к своей груди. — Такое не забывается, даже если сильно захотеть. Но боль постепенно уходит, оставляя за собой только светлую память.

— Как с твоим отцом? — уточняю я.

Костя согласно кивает в ответ.

— Почти. Он последние шестнадцать лет был сам не свой, и мне жаль, что ты не знала его другим. Ну, — он замолкает, подбирая, как лучше объяснить, — не то чтобы как зомби, но как будто душа умерла, а сам человек еще живет. И, — он плотнее укутывает меня кольцом своих рук, — мне гораздо легче, когда я думаю о том, что они с мамой наконец-то вместе. Мне его не хватает, но это чувство со мной с самого детства, — продолжает парень, — он сильно изменился после, — запинается, как будто что-то мешает произнести вслух, — после мамы. В любом случае, рано или поздно это должно было произойти.

Мы еще долго разговариваем обо всем на свете и вспоминаем о времени только тогда, когда уже занимается утро. Новый день сулит новые проблемы, и я лениво плетусь к шкафу, чтобы одеться: до будильника еще целый час, но уснуть все равно больше не получится.

Если бы пуля задела кость, то я бы провалялась в кровати и дольше, но мне повезло, хотя Ник постоянно шутил, что от меня только кости и остались: на нервах я худела практически моментально и контролировать это никак не могла. Теперь наступил период, когда я всячески отнекивалась от трости — впрочем, она уже не была так сильно нужна — и предпочитала опираться на Костину руку, если возникала такая необходимость.

В офисе до сих пор длился ремонт: с первого по четвертый этаж разнесли практически все, и на восстановление требовалось время. Тех, кто раньше трудился на этих этажах, пришлось переселять выше, один из переговорных залов отдать под рабочие места, да и кабинеты дяди Игоря и Леонида Викторовича — все равно ими давно не пользовались — тоже оказались заняты. Как бы я ни старалась появляться в офисе реже, в конце концов те или иные дела приводили меня туда, где один злополучный день в красках напоминал о себе.

В моей приемной снова стало пусто и тихо, да и находиться даже в кабинете было невыносимо, зная, что Артема Смольянинова больше нет за дверью. Я трусливо отсиживалась у Кости, лишь бы не оставаться с этим один на один, оставляла тайный проход между нашими кабинетами открытым, чтобы как-то свыкнуться, и всячески откладывала реальность — необходимость найти нового секретаря. Правда, из-за этого я зашивалась еще больше, чем когда-либо, и подозревала, что такими темпами завалю ЕГЭ даже по самым легким предметам — английскому и русскому, и никакое образование, кроме школьного, мне не светит.

Если честно, я бы с радостью взяла себе год перерыва, а поступала бы только следующим летом, на какое-нибудь заочное, а еще лучше — прошла бы несколько платных курсов, потому что с теми предметами, которые я могла сдать на проходной балл, никуда, кроме совершенно бесполезного для меня ин-яза или педагогического, я не поступлю. Но бунтовать, как это делали в свое время Костя и Ник, я не собираюсь, а быть учителем — тем более. В любом случае, еще год на раздумья я себе позволить могу.

Марс вернулся в Питер сразу после похорон Артема, почти без прощаний, одним махом обрубив все связи. Он переносил потерю тяжелее всех нас, вместе взятых, ни с кем не разговаривал и уехал при первой же возможности, коротко извинившись за спешность. Единственное, что он принял, — это рекомендацию для Александра Васильевича Гордеева, который обещал, что недостатка в заказах у Марса точно не будет.

Моя приемная со временем превратилась в свалку документов: сначала их было некому разбирать, потом я разрешила на время ремонта похранить у меня уцелевшие архивы, а потом, когда Кеша уехал в отпуск восстанавливать здоровье, Костя повадился и свои бумаги сгружать туда же, мотивируя это тем, что если одна приемная уже стала складом, то нечего захламлять и вторую: лучше оставить ее в аккуратном виде — для посетителей.

Мы подмяли под себя сеть казино, ранее принадлежавшую Маликову, расширили бизнес и задышали наконец полной грудью: конкурентов в городе у нас больше не осталось. Чалов вроде как свернулся и уехал в другие места, Демьянов теперь подчинялся нам и отстегивал нехилый процент. У самого Елисеева наследников не нашлось, и вся его сеть в итоге распалась, поделилась на небольшие бизнесы, часть из которых тоже платила нам, а до другой части мы еще не успели добраться. Все это я узнавала только из рассказов Кости и из отчетов, потому что как раз тогда даже лестничного пролета не могла преодолеть и отлеживалась в кровати.

Сегодня мог бы быть идеальный день для того, чтобы разобрать хотя бы часть скопившейся в моей приемной макулатуры, но именно в эти выходные бабушка позвала нас всех в гости на ужин, а перед этим — помочь ей в огороде. В этом году бабушка решила не ездить на дачу вовсе: смотреть за ее домом было некому, ведь мы с Ником переехали в особняк еще зимой. Оказалось гораздо проще найти жильцов на дачу: семейство Яхонтовых было только радо снова сменить обстановку, потому что в особняке, несмотря на победу над Елисеевым, царило уныние: цена за эту победу оказалась слишком высока.

Бесспорно, мы знали, на что шли, и знали цену, и каждый был готов ее заплатить. Мне было бы не жалко умирать: смерть постоянно дышала за нашими спинами и давно перестала вызывать страх, но я была совершенно не готова, что это случится с кем-то из близких.

Проклиная все на свете, я высаживала на клумбу георгины и флоксы, время от времени перекрикиваясь с Талей, которой досталась прополка земляничных грядок. Дима, с которым бабушка познакомилась только сегодня, был определен устанавливать новую теплицу и вести задушевные беседы с бабулей, пока та сверяет по тетрадке, какую рассаду куда поместить. Иногда Таля украдкой поглядывала в ту сторону и очень переживала за то, как пройдет знакомство.

— Все хорошо, — успокаиваю сестру, перебравшись поближе к ней. — Она никогда не будет против хотя бы потому, что ты с ним счастлива.

— Тебе легко говорить, — ворчит Таля. — Костя-то буквально вырос на ее глазах.

— Зато у вас с Димой не такая разница в возрасте, — парирую я, — и тебе в июне восемнадцать.

— А еще я убила родного отца и не смогла спасти мать, — сестра садится прямо на землю, широко расставив ноги, и утирает лоб предплечьем: той частью, что не закрыта резиновой перчаткой.

Убедившись, что бабушка в нашу сторону не смотрит, я совсем бросаю георгины и перемещаюсь на грядку. С Талей вышло совсем печально: отдельные отряды Елисеевских бойцов поехали за нашими родными. Мы этого ожидали и подготовились заранее, но тетя Лена так и не уехала — просто стала игнорировать и Талю, и всех нас, посчитав, что обрубить все связи будет достаточно для безопасности. Однажды, шестнадцать лет назад, это уже сработало, но на этот раз — нет, и, примчавшись в квартиру наутро, чтобы проверить, сестра обнаружила мертвых маму с отчимом и до смерти перепуганного Женьку, который успел спрятаться в шкафу. Охраны, приставленной втайне от тети Лены как раз на такой случай, оказалось недостаточно.

Женя теперь жил у бабушки и плохо понимал, что произошло: мы с Талей были уверены, что со временем мелкий и вовсе забудет, ему ведь еще не было даже четырех.

Что бы ни случалось раньше, Таля всегда держалась гораздо лучше нас всех вместе взятых, но на этот раз как будто сдалась, виня во всем себя.

— Ты не виновата, — пожимаю плечами и крепко обнимаю сестру, — или виноваты мы все в равной степени, если уж на то пошло. С таким масштабом событий до них бы все равно добрались, даже если бы ты не принимала никакого участия в делах. Более того, в этом случае ты была бы дома, и…

Продолжать не решаюсь, да и это совсем не нужно: мы с Талей понимаем друг друга с полуслова.

— Может, и правда к лучшему, — на выдохе признает сестра. — Хотя бы есть, кому позаботиться о Женьке: я заберу его, как только уладим все вопросы, а то даже неловко: бабушке из-за этого пришлось отказаться от учеников.

Я скептически выгибаю бровь.

— Бабушка продолжала работать, потому что ей было одиноко. Ужасно, наверное, жить одной в пустом доме, — снова кошусь в сторону воздвигающихся теплиц. — С Женькой ей скучать не приходится, — перевожу взгляд на младшего братика, который увлеченно копается в песочнице.

— Научить бы его полоть землянику, — вздыхает Таля, удрученно глядя на еще не обработанные ряды кустиков.

— Не топчет — и ладно, — улыбаюсь, глядя на мелкого, — я помогу.

— А георгины?

— Ну их, — обреченно махаю рукой, — никуда не денутся.

Мне и самой, вообще-то, должны были помогать, поэтому клумбы — не только моя ответственность. Яна Яхонтова, забросив высадку цветов на самом начальном этапе, убежала «всего на минутку», и с тех пор я видела ее только издалека, когда она, хохоча над очередной шуткой Ника, проходила с ним по цветущему саду в поле моего зрения.

Поначалу мне казалось, что Яна не поехала с родными на дачу, чтобы немного передохнуть от ухода за Дементием Кирилловичем, но их отношения с Ником развивались так стремительно, что сомнений не было: Яна осталась ради него.

— Зато хотя бы шарахаться друг от друга перестали, — подмечает Таля, проследив за моим взглядом.

— И Ник наконец-то начал улыбаться, — добавляю я, — и перестал бросаться на людей. Только Костя теперь в одиночку сражается с картошкой, — злобно шмыгаю носом, — а он и так заикаться начинает, когда слышит про огород.

Намекнуть бы бабушке на перерыв, потому с утра до ночи упахиваться на грядках способна только она. Мы бы с радостью наняли сюда бригаду специалистов по огороду и целый отряд садовников, и не пришлось бы корячиться самим, но для бабули огород был чем-то вроде отдушины, и она пыталась привить это и нам — надо сказать, безуспешно, потому что никто из нас заниматься этим не любил. Но помощь бабушке была неизменно святым делом, а огород — семейной повинностью, поэтому пришлось отдуваться.

Нас бы точно замучила совесть, если бы мы приехали только на ужин. Костю без конца смешило, что сначала мы сами предлагаем помощь, а потом сами же ищем способы схалявить и отделаться от копания в земле, но было в этом занятии что-то бесконечно душевное, и иначе как будто нельзя.

— Пошли заварим чай, — сама предлагает Таля, стягивая перчатки. — А то еще немного, и запах чесночного раствора не выведется до самой старости.

С недовольным видом сестра похожа на нахохлившегося голубя, и меня невольно пробирает на смех.

— Скажи спасибо парням, а то сейчас копались бы в картошке и возводили бы парники, — Костя и Дима самоотверженно взяли на себя всю самую тяжелую работу, и то, что досталось нам с сестрой, в сравнении с этим казалось сущей мелочью.

В ответ на это, тихо взвыв, Таля поднимается в дом, но на кухне уже вовсю хохочет, наблюдая из окна за Ником и Яной: бабушка заметила, что они отлынивают. Решив не отвлекать, я сама ставлю чайник на плиту — как давно я это делала последний раз? — и достаю из шкафчика два больших заварника и коробку с чаем.

После нападения на офис наши медики всерьез думали над тем, чтобы вернуть мне курс успокоительных, но я сразу отказалась: чувствовала, что в таком состоянии снова не смогу соблюдать дозировку и сорвусь, постоянно увеличивая количество выпитых за день таблеток. Гробить легкие, выкуривая больше пачки в день, было понятнее и привычнее, но доставать сигареты при бабушке не хотелось, а Костя был слишком занят, чтобы меня прикрыть, но за этот месяц я уже научилась определять приступы апатии, когда они были еще на подходе.

Чтобы быстрее справиться с очередным, я бесцельно брожу по дому и думаю, куда же меня завел выбранный путь. Елисеев мертв, мы контролируем почти весь город: этого не смог добиться не то что дядя, а даже дедушка. Пусть и не так, как планировали, но мы все же сделали то, что никому до нас не удавалось.

А кольцо, найденное в офисе, оказалось очередной подделкой.

Дементий Кириллович, изучив его, поздравил нас с тем, что все дедушкины тайники мы нашли, и остался только подлинный перстень. Я совсем запуталась: осенью он говорил про семь колец всего или семь копий? Старый мастер не признавался, а может, и сам не помнил уже, только лукаво щурился на меня и твердил, что он ничем больше не может помочь, а главная ценность всегда была со мной. Я не очень поняла, почему именно со мной, ведь семья — это про нас всех, но не спорила. Подлинное кольцо мы все равно не нашли, да и стоило ли его искать, если мы справились с Елисеевым и сами? Его сгубила как раз маниакальная одержимость перстнем и сокровищем, которое он открывает, а нам оно было вроде как ни к чему: не бедствовали.

Разве что в глубине души по-прежнему жило любопытство: что же за последняя загадка, ведущая к большому тайнику на этом участке, и где все-таки настоящее кольцо? Никакой подсказки в дедушкином кабинете не было.

Совершенно разбитая, я случайно забредаю в бабушкину комнату. В ней почти ничего не поменялось с тех пор, как я заходила сюда последний раз: все те же шторы, наполовину задернутые, те же заставленные всевозможными мелочами полочки, прибитые к стенам, тот же шкаф с зеркалом на дверце, те же фотографии в рамках на пианино. Раньше на крышке лежали какие-то книги и письменные принадлежности, но теперь осталась только пара альбомов с нотами: наверное, бабушка играла для Женьки. Бабушка училась в музыкальной школе, и мама тоже, а затем и я, но потом забросила, предпочтя гитару.

Ведомая внезапным порывом, я открываю крышку и невесомо провожу пальцами по клавишам. Может, попробовать сыграть? Как назло, училась я через пень-колоду, а нотная грамота давно забылась за ненадобностью, и я не могу разобрать в альбомах ровным счетом ничего.

Наверняка я могу что-то и просто так, по памяти, ведь заученное наизусть должно было где-то отложиться, как это было с гитарой, стихами и книгами. Усевшись на стул поудобнее, я прикрываю глаза и воображаю, что вокруг меня — не бабушкина спальня, а зрительный зал с комиссией, и нужно играть на экзамене: наверняка я сдавала в музыкалке хотя бы один, и вспоминать его необязательно, достаточно просто представить.

— Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та, та-та-та-та, та-та-та-та, — напеваю себе под нос мотив «К Элизе». Ми, ми бемоль, ми — пальцы сами нажимают на нужные клавиши, и я боюсь даже посмотреть на них, чтобы не спугнуть и не сбиться.

Чайник, наверное, уже давно вскипел, и за шумом свистка меня не слышно — как и я не слышу здесь ничего, кроме плавной мелодии. Вместо продолжения пальцы сами начинают играть вступление по второму и третьему кругу, но это ничего, мне вполне хватает. Музыка, всколыхнувшая и переворошившая все чувства, уходит из-под пальцев, затихает, оставляя после себя горящее сердце и щемящую пустоту. На глаза наворачиваются непрошеные слезы, и на этот раз я даже не могу найти причин: гитара, к которой я вернулась все-таки, пока вынужденно торчала дома, — и та порой не вызывала столько эмоций.

«К Элизе» мама часто играла на пианино, и мне вдруг видится семейный вечер, и что-то назойливо вертится вокруг самого важного, вот только я не понимаю: суть ускользает, и я улавливаю только туманные и размытые обрывки мыслей и чувств. Что-то до боли знакомое, но давно забытое — что?

Если верить рассказам, которые передавались из поколения в поколение, перстень с редким большим гранатом подарила нашему предку сама императрица Елизавета Петровна. Елизавета — Элиза — дальше нить рассуждений теряется, обрывая только начатую логическую цепочку. Может, и нет в этом никакой связи, если не считать того, что на пианино, наверху, стоит музыкальная шкатулка с той же мелодией, а рядом с ней — небольшой ларец с бабушкиными украшениями, где мы с Талей и нашли первое кольцо.

Под дых бьет горько-терпкое разочарование: я и правда только что разгадала загадку, но совсем не ту. Вместо последней — самую первую, о какой мы и не думали раньше, ведь место хранения первого в цепочке тайников перстня нам указал случай.

Собственная бесполезность ощущается в этот момент как никогда остро, и беглый взгляд в зеркало только усугубляет это чувство. Я подхожу ближе, чтобы посмотреться еще и убедиться, что мне почудилось издалека, но проблем со зрением у меня не было: я действительно выглядела плохо, гораздо хуже обычного. Как бы я ни старалась поддерживать неовощное состояние, все равно себя запустила: такое уже было год назад, после аварии. Тональник скрывал синяки под глазами, но не отеки; лицо похудело и немного осунулось, волосы потеряли блеск и стали будто жестче. Настроения наряжаться не было: даже сережки — и те я не носила, только кулон, подаренный в детстве мамой, и остался.

Не в качестве украшения, но как память и талисман на удачу. Совершенно не веря ни в какую мистику и эзотерику, я инстинктивно сжала подвеску в ладони, словно надеясь, что она подарит надежду на счастливое будущее.

Дзынь — тонкая цепочка, не выдержав напора, порвалась: похоже, я, задумавшись, случайно дернула ее вниз.

Расстроившись, что придется теперь ехать за новой, я уже собираюсь убрать кулон в карман, но в последний момент передумываю и решаю рассмотреть получше, повинуясь порыву ностальгии. Подхожу к окну, потому что в комнате, несмотря на самый разгар дня, все равно слишком темно из-за плотных штор. Большой красный камень, обрамленный узорами потемневшего от времени серебра, переливается на свету, отбрасывает кровавые блики, словно напоминая, сколько смертей у меня за душой.

Так странно и непривычно видеть кулон не в зеркале, а напрямую, как будто с другой стороны; говорят, что по этой же причине многие люди не нравятся себе на фотографиях: просто они привыкли к своему лицу в отражении. Камень в серебре завораживает, так и манит рассматривать, как можно ближе к глазам — еще чуть-чуть, и можно провалиться в красную бездну. Мне становятся видны все замутнения внутри, похожие на клубы дыма, застывшие в кристалле. Посмотреть на свет, с разных сторон, сверху вниз — как будто что-то очень знакомое, и мысль навязчиво крутится в голове, но не дает себя поймать.

Забавно, что у Тали точно такой же кулон, только с сапфиром. Ей достался и целый комплект украшений с сапфирами, и, может, именно поэтому синий всегда был одним из ее любимых цветов. У меня был зеленый, с изумрудами, хотя по праздникам я чаще всего надевала все-таки мамины гранаты. По всей логике и кулон мама должна была бы подарить зеленый, как раз в цвет глаз, но вот он, темно-красный камень, блестит в пробивающихся через оконное стекло солнечных лучах. Почему же все-таки гранат?

Может, мама хотела, чтобы я ее не забывала. Но подарок был сделан больше десяти лет назад, когда она и не собиралась умирать, а я не теряла воспоминаний. «Подвеска у тебя на шее — только одно украшение, а их было несколько комплектов», — всплывают в памяти слова Елисеева еще с тех пор, когда я была у него в плену и он пытался выведать у меня местонахождение перстня. Вот только и мой, и Талин кулон не подходили ни к одному набору, они были хоть и в старинном стиле, но сильно адаптированы под современность, чтобы удобно было носить каждый день с любым нарядом.

«Твоя мать вовсе не была дурой и за столько лет наверняка перестраховалась, поделившись с тобой семейной тайной, подробности которой знала только она».

Почему только она? Ведь дедушка не мог не знать, где находится спрятанное им же кольцо, которое он окружил надежной защитой из тайн и загадок. Только если…

Мама знала тоже, и, решив перестраховаться, перепрятала перстень в более надежное место. Это объясняет, почему нигде мы не нашли ни намека на то, где его искать.

— Таля, — я выбегаю из комнаты и зову сестру, которая удивленно выглядывает из кухни. — Ты помнишь, когда и как нам подарили наши кулоны? Ты ведь помнишь? — с мольбой заглядываю в ее глаза.

— Конечно, — она кивает. — Незадолго до маминой свадьбы, когда вы с родителями приезжали на все лето, твоя мама их принесла. А что такое?

Если это было тем летом, что мы провели здесь, то все сходится. Уж мама точно не пошла бы за украшениями в обычный магазин, а в Москве она могла довериться только одному ювелиру.

Протянув зажатый кулак вперед, раскрываю ладонь и показываю Тале подвеску, нагретую теплом моей руки. Меня распирает от осознания, что я смогла догадаться, но с другой стороны очень хочется посмотреть в глаза Дементию Кирилловичу, который с самого начала все знал и молчал. Ну что ему стоило сказать правду сразу? Но мысль вьется дальше, к пути, который мы прошли с осени, разгадывая подсказки, встречаясь с прошлым и делая нелегкие выборы. Дедушка-то, может, и придумал правильно, ведь наверняка подлинный перстень лежал в его кабинете, а предшествующими тайниками он как будто проверял, достойны ли мы его найти.

Но мама, перепрятав, спутала все карты, и все это время искомое находилось буквально у меня под носом.

— Вот, — я подталкиваю кулон ближе к сестре. — Это и есть тот самый старинный перстень.

— Ты уверена? — с неприкрытым сомнением уточняет Таля. — Он же как будто другой формы.

— Нет, такой же, — настаиваю я, — просто оправа другая, но мы ведь и не видели камень без нее. Если честно, настоящее кольцо вообще никто никогда не видел, кроме Дементия Кирилловича. Я думаю, мама для надежности попросила его переплавить перстень в кулон — она ведь знала, где именно он хранился, — и заодно изготовить еще одну копию.

Таля с недоверием косится вниз, на свою подвеску, и крутит ее в пальцах.

— Зачем тогда дарить мне такую же?

Я пожимаю плечами.

— У нас ведь почти все в детстве было парным: игрушки, даже наряды. Было бы странно с украшениями поступить иначе.

Окрыленные тем, что пазл наконец-то сложился, мы бежим к ребятам: скорее рассказать и показать. Как жаль, что на нашей даче, где проживали пока что все Яхонтовы, кроме Яны и Кеши, не ловит никакая связь: можно было бы прямо сейчас позвонить и узнать, верно ли мое предположение. Подтверждают догадку только брошенная ювелиром в последнем разговоре фраза о том, что самое важное всегда было со мной; я все гадала, к чему это, и даже успела посчитать, что так Дементий Кириллович намекал на семейные ценности, но сказанные им слова были самой что ни на есть прямой наводкой: то, что изначально было нужным нам перстнем, и впрямь всегда было со мной, только в виде кулона.

— Елисеев говорил, что клад находится здесь, на участке, — с все больше разгорающимся энтузиазмом объясняю я, отчаянно жестикулируя. — Совсем рядом!

— Разве это хорошая идея? — возражает Димас. — Помнится, эта погоня за неизвестным ни к чему хорошему не привела.

— Поверхностное суждение! — тут же протестует Таля. — Кто знает, может, если бы не эта вселенская тайна, мы бы и не избавились от Елисеева насовсем.

— Да и вообще, — Ник отводит взгляд, о чем-то крепко задумавшись, — вся эта история с кольцами помогла многое понять.

Дима воспринимает всю ситуацию несколько иначе, ведь свои загадки дедушка оставлял для нас, не для него. Он помогал всеми силами, но все-таки не ему дедушкой было уготовано переосмысливать детские страхи и обиды, узнавать историю семьи и возвращаться к истокам, став сильнее и, возможно, чуточку лучше. Все это дедушка предусмотрел для нас четверых, но Дима чувствует и понимает: может, читает по глазам, а может, просто верит интуиции — и больше не спорит.

— Но Елисеев ведь не сказал тебе, как открыть тайник? — уточняет Костя, хотя знает это даже яснее, чем кто-либо на свете.

Я согласно киваю в ответ.

— Он даже не был в курсе, где конкретно его искать, или просто решил умолчать, пока не получит перстень.

— Луч пройдет через кристалл и покажет, где искать, — задумчиво произносит Костя себе под нос.

— Что? — машинально переспрашиваю я.

— И укажет на тебя, — поправляет Таля. Мы с Джиной говорили так. Это наша детская считалочка, — объясняет сестра для Димы, который не знал таких подробностей, и для меня, не помнившей ничего такого.

Ник вдруг расплывается в улыбке.

— Это вы в своих девчачьих играх так говорили, когда выбирали, чья очередь скакать через резиночку, — специально для нас брат корчит смешную рожу, — а мы с ней играли в прятки, она была вместо счета для воды.

— Странная какая-то у вас считалочка, — замечает Дима. — Никогда такой не слышал.

Таля, добродушно рассмеявшись, начинает с начала:

— Раз-два — ночь наступит, три-четыре — шаг назад, пять-шесть — солнце справа…

— Семь-восемь — свет в глаза, — подхватывает Костя.

— Нет, такой точно не существует, — Димас качает головой. — Все же слышали про белку на тележке и про зайчика, все знают «стакан, лимон» и «ехала машина темным лесом», но той, что была у вас, просто нет, сплошная бессмыслица, только рифмованная и какая-то мрачная.

— Луч пройдет через кристалл и покажет, где искать, — машинально повторяю уже знакомые строчки. — По-моему, — хитро прищурившись, я обвожу взглядом всех ребят, — это прямое указание к действию.

Мы были детьми, и радостно приняли бы вообще любую считалку, лишь бы запоминалась легко. А дедушка, как ни крути, не был ни поэтом, ни писателем, чтобы придумывать шестистрочному детскому стишку какой-то смысл или даже незамысловатый сюжет. Текст кажется беспорядочным набором слов и фраз, если не знать, но я, посмотрев на считалочку заново, свежим взглядом, будто впервые, увидела в ней пошаговую инструкцию.

— Только сейчас мы ничего не добьемся, — уловив мысль, продолжает Ник, — там же сказано «ночь наступит», значит, придется ждать.

— Там и про солнце было, — напоминает Таля.

— Я думаю, что под солнцем имелся в виду какой-нибудь фонарь, — губы Кости трогает мягкая улыбка.

Направляясь к дому, где нас ждет горячий чай с бабушкиным пирогом, мы вовсю обсуждаем, что значит та или иная строчка, чтобы к вечеру составить подробный, а главное, не завуалированный за символичными обозначениями и рифмами план.

С наступлением темноты, наевшись до отвала, мы дружно высыпали во двор: бабушка как раз укладывала Женьку спать. Первый пункт — дождаться подходящего времени суток — был выполнен.

Точкой отсчета мы единогласно избрали место возле сарая, под старым прожектором: именно там во время игры в прятки вода произносил считалку, пока остальные искали себе укрытие. Мы долго ломали голову над тем, сколько же нужно шагов: три или четыре? Ответ пришел неожиданно, когда в доме, накрывая на стол и жарко споря, мы случайно выяснили опытным путем, что три шага парней — это примерно как четыре наших с Талей. Теперь же мы отходим от прожектора на равное расстояние и поворачиваемся так, чтобы он находился по правую руку. Да и свет, о котором говорилось, — это тоже наверняка про прожектор.

Если бы еще было понятно, под каким углом и на каком расстоянии нужно держать кулон. Я кручу его и так, и эдак, подбирая нужный ракурс, пока наконец не догадываюсь поднести на уровень глаз.

— Смотрите! — кричит Таля.

Свет, попав, куда нужно, и преломившись в камне, формируется во вполне себе четкий луч: получилось! Для чистоты эксперимента и Таля, и Ник, и Костя проделывают то же самое, и каждый раз луч падает примерно в одно и то же место, к беседке.

— А копать все-таки придется, — вздыхает Ник, с фонариком изучая каждый квадратный сантиметр земли вокруг.

— Не думаю, — вдруг оживляется Дима. — Ваш дедушка не мог с точностью до сантиметра знать, какими вы вырастете, поэтому допустима погрешность. Может, планировалось намекнуть на дерево?

Старая раскидистая яблоня росла так близко, что ветвями укрывала крышу беседки, и в майском цвету казалось, будто над ней парит белое облако.

Между деревом и беседкой не больше метра, и каждый раз луч указывал именно на этот участок, то левее, то правее, но все же именно между. Если бы Димас не сказал про яблоню, я бы и не заметила ее, так сильно привыкла, а теперь замыленный взгляд словно перезагружается, и все становится на свои места.

— Ты прав, — коротко киваю Нику, — копать все-таки придется.

— А вот и нет, — объявляет Таля, стоит брату вернуться с лопатой. — Тут люк.

— С чего ты взяла?

Сестра пожимает плечами, как будто сказала совсем очевидную вещь.

— Дедушка никогда не разрешал сажать здесь цветы, — объясняет она, — а я очень хотела в детстве. До сих пор помню, как он тогда меня отругал. А с другой стороны было можно.

Тут даже нет никаких хитроумных замков и секретов, только напрочь заросшее мхом кольцо, закрепленное к ножке беседки — ни за что не заметишь, если не знаешь. Парни что-то колдуют над ним, чтобы можно было открыть, а затем и правда откидывают потайной люк. В обитой металлом со всех сторон, чтобы защитить тайник от природных факторов, квадратной яме находится еще один ящик, который мы вытаскиваем на поверхность и тут же вместе открываем.

Внутри не обнаруживается никаких драгоценностей, только очень много бумаг и ворох старых фотографий. Здесь и изрядно потрепанные дневники, и письма с местами выцветшими чернилами, и несколько свернутых в трубки холстов с портретами первых известных Снегиревых. Костя даже находит какие-то пожелтевшие от времени дарственные грамоты восемнадцатого века, заверенные печатями и подписями: таким место в музее, но никак не в ящике под землей.

Завороженные разгадкой тайны, долгое время не дававшей никому покоя, мы так и продолжаем молчать, склонившись над ящиком. Дедушка говорил про самое большое сокровище, а им всегда были семья и память, во все времена. Здесь собрано столько поколений, что я не берусь сосчитать, только чувствую, как душа наполняется всеобъемлющим теплом.

Мы всегда выбирали правильно.

Покопавшись в найденных бумагах еще немного, мы обращаем внимание на письмо, не перевязанное в стопку вместе в другими. Конверт без адресата выглядит достаточно современным, и, поколебавшись с минуту, мы все-таки решаем его открыть.

Внутри — простой тетрадный листок с одним только словом.

«Помните».

Выпускной проходит ярко и шумно, хотя я не могу не вспоминать Артема Смольянинова. Боль потерь, притупившаяся со временем, возвращается с прежней силой при каждом напоминании, и в этот раз приходится особенно стараться, чтобы не дать ей захватить себя целиком.

На следующий же день Костя насовсем увольняется из школы, ведь его основная задача в ней — охранять меня, а затем и Талю тоже — успешно выполнена. Мы еще долго шутим, что если через год я все-таки поступлю в универ, то он устроится туда по поддельным документам, хотя на самом деле теперь моей жизни мало что угрожает.

В очередной раз, когда я снова просыпаюсь среди ночи и мы снова долго курим на балконе, встречая июньский рассвет, мне даже верится, что жизнь наладилась. Самая короткая ночь года будто обещает, что дальше все будет только хорошо, и мы еще долго смеемся над первыми приходящими в голову глупостями, и это утро кажется по-настоящему чудесным.

— Выходи за меня замуж, — вдруг произносит Костя ни с того ни с сего.

— Что? — переспрашиваю на автомате.

Сначала я думаю, что просто послышалось, но парень уверенно повторяет:

— Выходи за меня.

Пока я не знаю, как на это реагировать, парень тихо стонет что-то неразборчивое, с силой хлопает себя ладонью по лбу и, резко сорвавшись с места, мчится к тубочке. Порывшись там с минуту и несколько раз прерывая усердное пыхтение матерным бормотанием — я четко различила только «бля» и «дебил», но ругательств было гораздо больше — извлекает на свет маленькую бархатную коробочку, какие обычно продаются в ювелирных магазинах.

— Вот, — вскочив на ноги, он открывает ее и смущенно протягивает мне, а затем снова стукает себя по лбу и становится на одно колено.

— Ага, — растерянно киваю в ответ. Спохватившись, повторяю уже нормально: — Да.

У меня нет никаких сомнений ни в своих чувствах, ни в наших отношениях, ни тем более — в самом Косте, но предложение — это слишком неожиданно, как гром среди ясного неба. Если честно, я никогда не задумывалась о совместном будущем так далеко, только бесконечно радовалась тому, что есть сейчас.

Я совершенно не знаю, как себя вести в таких ситуациях, но наконец вспоминаю про коробочку с кольцом. Внутри — точная копия фамильного перстня, только моего размера.

— Я подумал, что тебе хотелось бы носить такой на память, — объясняет парень, но это совсем ни к чему: от него я была бы рада получить хоть колечко от ключей.

— Это и правда очень неожиданно, — рассеянно улыбаюсь в ответ и ныряю в родные объятия. — Почему именно сейчас? — задаю мучавший меня вопрос, нехотя оторвавшись от головокружительного поцелуя.

Костя смотрит в мои глаза, одним взглядом передавая все чувства, которые вслух и не выразить: не придумали еще таких слов.

— Вообще-то я долго готовился и придумывал что-нибудь креативное, но вдруг понял, что вот сейчас — тот самый момент. От волнения вообще все позабывал, — раннее утреннее солнце отражается в серых глазах. — Просто… Мы ведь выжили в этой мясорубке только чудом. Знаешь, когда я отключился тогда в коридоре, то был уверен, что это конец. И единственное, о чем я жалел, — что так и не назвал тебя своей женой, — с его губ срывается судорожный вздох. — Я люблю тебя, люблю так, как не любил еще никого и никогда. Если мы и эту передрягу пережили, то справимся вместе с чем угодно.

На глаза наворачиваются непрошеные слезы, впервые за долгое время — счастливые.

— Я люблю тебя, — произношу почему-то шепотом, как будто если повысить голос, то момент растает.

Потом, конечно, я говорю, что пожениться мы сможем только через год, потому что мои любимые месяцы — это апрель и май. Может, и незачем расписываться и устраивать свадьбу, когда мы и так вместе и у нас за плечами как будто уже лет десять счастливой семейной жизни, и штамп в паспорте ничего не поменяет, потому что лучше и так некуда, а хуже — хуже нам не надо. Костя честно соглашается со всем, не отводя от меня полного любви взгляда, и, задавая себе вопрос, жалела бы я перед смертью, что не успела назвать его своим мужем, я с замиранием сердца чувствую, что ответ — снова «да».

Когда мы спускаемся в столовую, завтрак уже в самом разгаре, а кофе даже успел остыть.

— Вы сегодня позже обычного, — замечает Дима.

Не в силах удержаться, я расплываюсь в самой широкой за всю жизнь улыбке и показываю всем присутствующим правую руку с кольцом.

— Поздравляю! — не то визжит, не то пищит Таля и, тут же вскочив из-за стола, бросается нас обнимать.

Вместо кофе мы пьем шампанское, много смеемся и обсуждаем, какой может быть наша свадьба. К концу завтрака, когда уже пора бы задуматься и о работе, в атмосферу всеобщего счастья неожиданно врывается запыхавшийся Ник — очень странно, он ведь уезжал по делам на несколько дней и планировал вернуться не раньше следующей недели.

— Плохие новости, — переводя дыхание, объявляет старший брат. Не успеваем мы спросить, что случилось, он продолжает: — Оставшиеся союзники Елисеева, до которых мы еще не добрались, объединились под началом Богдана Синицына.

Мне требуется еще несколько секунд, чтобы загрузиться и переварить полученную информацию.

— Этого не может быть, он мертв, — напоминает Костя.

Ник мотает головой из стороны в сторону с таким лицом, как будто нам уже подписан смертный приговор.

— Синицына-старшего Елисеев лично убил, но этот сбежал.

Прежде, чем броситься что-то делать, мы только молча переглядываемся, прекрасно понимая, что все это для нас значит.

Невольно вырвавшийся вздох зависает в воздухе, знаменуя начало нового витка спирали. Ни минуты покоя.

Все только начинается.

Больше книг на сайте — Knigoed.net