Вечером вторника, как и обещал Ник, грузовой состав прибывает в полном порядке. Старший брат появляется на пороге еще через два часа, когда мы с Костей уже собираемся покинуть офис. Мы бы и не приезжали туда вовсе, но необходимая документация осталась в сейфе, код от которого я не рискнула бы сообщать секретарю по телефону.
— Голову Собачкина не привез, но будь уверена, с ним покончено, — объявляет старший брат вместо приветствия.
Если бы все наши беды случались только по вине Собачкина, эта новость стала бы лучшей в моей жизни. Но корень проблемы сидел гораздо глубже, и после более чем недельного добровольного заточения дома я чувствовала себя неуютно везде: в школе, в офисе, по пути туда и обратно. Появилось навязчивое ощущение, будто за каждым нашим шагом наблюдают со стороны, выслеживают, ждут момента, чтобы нанести удар. Костя даже предлагал соорудить мне больничный до конца учебного года и доучиться последние два месяца дома, чтобы было спокойнее и мне, и ему. Конечно же, я сразу отказалась от этой идеи: как бы ни хотелось закрыться от окружающего мира за семью замками и дать себе время морально восстановиться, прятаться — это было уже слишком. К тому же, я прекрасно понимала, что сидя дома точно не открою ни один конспект, а в школе я хотя бы как-то училась, пусть и не уделяла этому должного внимания: даже экзамены выбрала сдавать те, к которым мне не нужно было особенно готовиться.
Очередное усиление охраны, которая теперь следовала за нами везде, тоже не приносило облегчения: я чувствовала, что это не поможет. Что вечно бегать и скрываться нам не удастся, что рано или поздно все равно наступит конец. И единственный способ спастись — ударить первыми.
В четверг возвращаются Таля с Димой. Они времени зря не теряли: вместе с Марсом разработали и подбили под апрельские даты новый план по Голубеву. У Аникеева тоже порядок: специально обученные для этой цели девушки из его агентства уже ждут, чтобы в любой назначенный час отправиться к Маликову и вывести его из игры. Если подумать — мы справились с основной частью, и осталось только завершить последние приготовления.
Марс повторяет поджог у Чалова, и на этот раз все получается. Чтобы осуществить диверсию в Голубевском офисе, нам нужно стянуть туда максимум людей, и мои навыки с прошлого лета оказываются как нельзя кстати. Мы с Димасом убеждаем Марса взять нас с собой: Дима может хакнуть любую систему защиты, перенастроить ее на свой лад, а мои габариты позволяют залезть практически куда угодно. Пряча лица под масками и капюшонами, мы несколько ночей подряд пробираемся в офис, маячим перед камерами, забираем из кабинетов первые попавшиеся бумаги — в общем, всеми силами привлекаем внимание к нашему вторжению. Охрана ничего не видит: Димас передает на их мониторы статичные картинки здания, но наутро настоящие записи с камер появляются на компьютере.
Не проходит и недели, а Голубев встревожен настолько, что принимает все возможные меры, а мы наконец добиваемся своего: практически все люди Демьянова оказываются заняты.
Следующим шагом мы ненавязчиво, но очень настойчиво усылаем родных подальше из города. С бабушкой проходит гладко, она сразу понимает, в чем дело, и соглашается без проблем. Маму Ника убедить сложнее, но и это в конце концов удается. С тетей Леной же никакие уговоры не работают.
— Мама не хочет никуда уезжать, — с отчаянием выкрикивает Таля, едва не плача. — Я говорила ей миллион раз, чтобы они втроем хоть на пару месяцев просто уехали куда-нибудь на другой конец света, но она не хочет ничего слушать, — глаза сестры вдруг по-страшному стекленеют. — Если с ними что-нибудь случится, — она хватает меня за запястье, — я же никогда себе этого не прощу, понимаешь?
После этого разговора Талина мама с отчимом и братом пропадают: не отвечают на звонки и не открывают дверь. Даже дяде Игорю не удается наладить с ними контакт, и остается только установить слежку за их домом, чтобы в случсе чего охрана могла оперативно среагировать. Такое не входило в наши планы, но пришлось перестроиться.
Мне не дает покоя история с перстнями: решающий день близится, а мы так и не нашли то, что искали. Что, если Елисеев шел по нашему следу и теперь находится в шаге от разгадки? Мы ведь даже не знаем, зачем ему это старинное кольцо.
В свете последних событий Ник совсем забыл про квест от дедушки, но стоит только задать вопрос, как брат заметно оживляется.
— Сейчас покажу, — он ведет нас к себе в спальню. — Я ни черта не понял, но мастер достал из скрипки вот это, — покопавшись в тумбочке, он извлекает на свет крохотный стеклянный шарик с цветным узором внутри. Кажется, такие называются марблс.
— Можно? — спрашивает Костя и, не дождавшись разрешения, забирает шарик себе. Долго рассматривает, даже проверяет на свет, и кажется, что он не верит своим глазам, как будто увидел то, чего на самом деле быть не может. — Такие собирала моя мама, — он улыбается не нам, но чему-то давным-давно забытому. — Их была целая коллекция.
Я очень боюсь спугнуть только зарождающуюся догадку, но и промолчать выше моих сил.
— А эта коллекция сохранилась? — осторожно прикасаюсь к стеклу, согретому теплом Костиных ладоней.
— Думаю, да, — утверждает парень, — отец ни за что бы ее не продал и не выбросил.
— Ну, — Ник немного нервно одергивает рукава, — надеюсь, он не против нежданных гостей.
— Лучше предупредить и договориться на завтра, — предлагает Костя, по-прежнему не спуская глаз с шарика.
Это всех устраивает, но завтра Ник не может, Дима тоже под завязку загружен в офисе, и остаемся только мы с Костей и Таля. Делать нечего — приходится ехать втроем.
Мы даже не заморачиваемся подбором стихотворения, которое подсказало бы верное направление: слишком очевидно получается и без него. Потом — обязательно найдем и обязательно сопоставим с указателем в виде шарика, но пока что времени на это нет: уже послезавтра мы нанесем удар по Елисееву, и на самом деле лучше бы нам подождать и разгадывать дедушкины загадки потом, когда все уляжется, но успеть до послезавтра кажется очень важным, как будто от этого и впрямь зависит исход нашей с Елисеевым многолетней вражды.
Леонид Викторович рад нашему появлению, и, крепко обняв не только Костю, но и нас с сестрой, гостеприимно предлагает нам чай со сладостями, и от этого я снова чувствую себя немножко ребенком. Я не знаю, что хуже: то, что в самое неподходящее время это ощущение мне нравится, или то, что я его почти не знаю, ведь детских воспоминаний ко мне вернулось до обидного мало. Костя излагает суть дела, и его отец мрачнеет с каждым словом.
— Зачем это вам?
— Не знаю, — отвечаю первой, пожав плечами. — Дедушка оставил загадку — мы разгадываем.
Жилинский-старший хмурится еще больше.
— С чего вы вообще взяли, что она предназначена вам? Оставьте, пока не поздно, и не гоняйтесь за призраками, — строго, но с плохо скрываемой тоской смотрит на всех троих одновременно и вместе с тем — на каждого по отдельности.
Нам бы еще успеть по делам, и задерживаться не стоит, но и промолчать будет нечестно.
— Многое завязано на нашей памяти, — подает голос Таля. Как хорошо, что она сказала, а то из моих уст это прозвучало бы нелепо и смешно. — На том, что знаем и помним только мы четверо.
Леонид Викторович с болезненным видом отводит взгляд, и я уже почти смирилась с тем, что он откажет, а нам придется выдумывать новые безумные планы, но он неожиданно соглашается.
— Только аккуратно, не разбейте там ничего, — предостерегает совсем как детей, а затем уходит вглубь дома: видно, ему свидания с прошлым даются нелегко.
— Идем, — командует Костя и ведет нас в дальнюю комнату.
Мы могли бы остановиться ненадолго, осмотреться, постоять в тишине, но парень сам без промедлений направляется к полке, уставленной стеклянными шариками. За долгие годы Костя так привык подавлять эмоции на корню, что делает это и без необходимости. Я понимаю его боль, которая, притупившись с годами, все равно навечно поселилась в сердце, но парень словно чувствует, что сейчас я выдам слова поддержки, и одним взглядом просит: «не надо».
Хорошо. У нас еще будет время.
Разноцветные шарики переливаются, поблескивают в свете лампы, и пока что совершенно непонятно, куда нам двигаться теперь. Вооружившись сборниками стихов, которые уже успели стать у нас чем-то вроде семейной Библии, мы с Талей принимаемся разбирать выделенные стихи, которых осталось совсем немного. В глаза бросается страница, где подчеркнуто «варвар» и строчка о доброй душе — помнится, в точности такие слова дядя Игорь и использовал, когда рассказывал о Костиной маме. Значит, этот стих тоже стоит вычеркнуть.
— Можно не искать, — запоздало говорит нам Костя. — Кажется, я знаю, где оно.
Покопавшись в ящике стола, парень возвращается к полке со старинного вида ключом. Снизу мне не видно, что именно Костя им открывает, но когда он приглашает нас взглянуть, то я не могу сдержать восхищенный возглас. В стене за зеркалом — самый настоящий тайник, маленький выдвижной ящик.
— Но тут пусто, — несмело полуспрашивает, полуутверждает Таля.
Костя принимается объяснять.
— Нужно положить сюда определенную комбинацию марблов в нужном порядке, и получим содержимое тайника.
Даже я, привыкшая к нереалистичным планам и еще менее вообразимым целям, слабо верю в такую схему.
— Звучит как какое-то волшебство, — скептически замечаю я. — Это ведь просто марблс. Просто стеклянные шарики.
Парень мягко посмеивается.
— В детстве я тоже так думал, — он вертит ключ на пальце, рискуя задеть шарики и сшибить их с полки. — Но на самом деле здесь механизм с весами.
— Каждый шарик весит по-разному? — догадывается Таля.
— В точку, — согласно кивает Костя. — Надежность заключается в том, что взвешиваются они по одному, и просто угадать, набросав в ящик несколько марблов, нельзя.
Кажется, теперь понятно, что за шифр нам предстоит найти в книжке. На первый взгляд марблы одинаковы: все они — шарики из стекла. Разного размера, но чтобы их разделить по этому параметру, никаких понятий вроде «большой — маленький» не напасешься, и не похоже, чтобы дедушка заставил нас взвешивать каждый, да и все стихи с подчеркнутыми числами мы уже давно разгадали. Единственный способ различить марблс — по цвету.
— Я видела, вот буквально пару страниц назад, — перелистываю сборник до нужного стихотворения. — Называется «Ночь», но тут много разных цветов, и они подчеркнуты.
— Нумерации нет? — уточняет парень. — Диктуй по порядку.
— Багровый, белый, зеленый, — выискиваю в тексте помеченные карандашом цвета, а Костя в это время ищет на полке подходящие марблы. — Черный, желтый, — да сколько же их там? — Синий и снова желтый.
Парень не спешит бросать стеклянные шарики в ящик, и я принимаюсь повторять цвета, но он меня останавливает:
— Тут одних зеленых я уже насчитал пять штук. С другими не лучше. Должно быть что-то еще. Может, есть дополнительное указание?
Я качаю головой.
— Ничего больше нет.
— Постойте, — вмешивается Таля, до этого завороженно наблюдавшая за нашими попытками. — Наверняка нужны шарики с одинаковым узором внутри, — она подходит к полке, методично достает все зеленые марблы и раскладывает их в ряд прямо на полу. То же самое сестра проделывает с остальными цветами. — Смотрите, полосатые — только желтый и синий, других нет, значит, их убираем. В белом, черном, зеленом и синем как будто завиток внутри, но среди бордовых шариков такого узора нет, — она отодвигает названные марблы в сторону. — Еще один белый с цветком внутри, такой есть только розово-голубой, который лежал в скрипке, это не подходит, — Таля продолжает мычать чтото себе под нос, то и дело убирая марблы из своей системы. — Методом исключения остаются только те, что с волнами, — с гордостью подытоживает она, когда на полу остаются только семь шариков. — Как раз два желтых.
Мы спешим проверить эту теорию, по очереди вкладывая марблы в ящик. После каждого стеклянного шарика он въезжает обратно в стену и через несколько секунд вылазит снова, уже пустой. В последний раз раздается протяжный скрип, и я пугаюсь, что механизм сломался, но ящик выдвигается обратно с семью марблами и маленькой бархатной коробочкой внутри. Получилось. Все-таки Таля — мозг, и я даже не представляю, что бы мы без нее делали.
Но надежда, что настоящий перстень найден, рассыпается в пух и прах, как только мы, затаив дыхание, открываем коробку. Кольцо-то внутри есть, лежит на подушечке, но на обитой белой тканью обратной стороне крышки нарисован довольно кривой цветок. Новая подсказка.
— Похоже на химический карандаш, — заключает Костя, с напряженным прищуром всматриваясь в рисунок.
— Какая разница, чем это начеркали, — отмахиваюсь я. — Главное — что нам хотели показать.
— Похоже на корону, — предполагает Костя.
— А по-моему, лилия, — заявляет сестра, повернув коробочку под другим углом. — Нужно посоветоваться с Ником и Димой, вдруг они еще что-то здесь увидят.
Окрыленные находкой, пусть это и всего лишь копия, мы бережно упаковываем кольцо и собираемся уезжать. Может быть, мы даже еще одно найдем сегодня или завтра, если оно где-нибудь рядом, а может, оно даже будет подлинным, но рассчитывать на это так же глупо, как и на то, что Елисеев сам явится сдаваться. Хотя, может, послезавтра мне удастся переброситься с ним парой слов между выстрелами и выведать, зачем ему все-таки понадобился дедушкин перстень, да так, что он потратил не один год на его поиски.
Костя приводит уже пустой тайник в первоначальный вид, и мы, простившись с Леонидом Викторовичем, отправляемся домой: все-таки следующие два дня обещают быть тяжелее всех остальных вместе взятых, и нужно как следует набраться сил.
С этого момента все идет не по плану.
Телефонные звонки с недавних пор я не любила: они как-то вдруг изменились, стали предвестниками беды. С хорошими новостями меня больше никто не беспокоил, а может, просто в жизни стало гораздо меньше поводов для радости. Я даже поменяла рингтон на самый противный, какой только смогла найти в сети, потому что взяла в привычку подолгу не брать трубку, прекрасно зная, что ничего утешительного на том конце провода мне не скажут. Вскорости я привыкла и к мерзотному пиликанью, а затем и вовсе стала переводить мобильник в виброрежим. В конце концов, если даже не подниму, то сразу же позвонят кому-то из нас, и ничего важного не пройдет мимо.
Так вышло и сейчас: я даже телефон из сумки решила не доставать, размеренно дыша в такт гудению вибрации возле бедра, которое в этот раз выходило каким-то нервным. Следом разразился музыкой мобильник Тали, который сестра на днях забрала из ремонта. Значит, действительно что-то из ряда вон: ей звонили по делам реже всего.
— Это Дима, — объясняет Таля с заднего сидения. — Алло? — в зеркало заднего вида я наблюдаю, как сестра прикладывает трубку к уху, как медленно бледнеет, как на лице проступает не просто испуг или шок, а праведный ужас. Я поворачиваюсь спросить, что же там такое, но ее голова уже просовывается вперед между нашими креслами. Костя только начинает ворчать, чтобы вернулась обратно, а то его оштрафуют, как Таля протягивает телефон поближе к нам и нажимает на значок громкой связи.
— …охренели, я звоню, никто не поднимает, — раздается из динамика.
— Слышал, но я за рулем, — отзывается Костя. — Что стряслось?
Уж если Дима сначала набирал Косте, потом мне и только после этого — Тале, то мне страшно даже представить, что еще могло свалиться на наши головы. Хотя, скорее всего, это по делам, которыми сестра не занимается, но вот она, здесь, белее смерти, не может проронить ни слова и еле заметно колотится, будто у нее в один миг подскочила температура.
— Поступила информация, что Елисеев собирается напасть на наш офис, — сразу выдает Димас.
— Вот дерьмо, — вырывается у меня неожиданно прорезавшимся высоким голосом. Губы сами собой расплываются в нервной улыбке, а на ум приходит миллион дурацких шуток: подсознание прилагает все усилия, лишь бы не принимать действительность.
Дима на том конце вздыхает.
— И тебе привет, Джи, — вздыхает еще раз, пока я пытаюсь абстрагироваться от окружающего мира и навести порядок в голове, чтобы сконцентрироваться на проблеме.
Я долгое время была уверена, что ко всему в этой жизни готова, и невероятно больно вот так, вдруг, выяснить, что на самом деле — нет.
Почувствовав, что мне нужно несколько минут, Костя дает мне это время и берет разговор в свои руки.
— Ник с тобой? — свет фар проезжающих мимо машин отражается в его глазах, словно в них полыхает огонь, и с заострившимися от напряжения чертами лица парень начинает напоминать хищного зверя.
Талин мобильник отвечает молчанием, но затем мы слышим:
— Нет, — и, не дожидаясь вопросов, Димас продолжает: — Помчался спасать принцессу от дракона. У нас выискалась новая Камикадзе, — напоминание о моем прозвище отзывается в груди приятным теплом, — вот только твои, Джина, планы хоть и сумасшедшие, но хотя бы рабочие.
Если бы еще было понятно, что он под этим имел в виду.
— Чего? — переспрашиваю прежде, чем успеваю осознать что-либо.
— Яна Яхонтова сбежала, — помедлив, отвечает Дима. — Услышала про нападение и одна поехала убирать Маликова, — судя по звукам на фоне, друг как раз сплевывает в мою любимую хрустальную пепельницу. — Если Ник ее вытащит, я лично ее придушу. Внесла, блин, свой вклад в дело.
Мозг плавится от обилия новостей, которые просто не укладываются в голове.
— Яхонтовы разве не в теплых краях? Уже недели три, как Кеша отправил всех родных за границу, — вмешивается Таля.
— Я же и говорю, Яна сбежала от них, когда узнала, что мы планируем, и первым же рейсом прилетела обратно, — плохо скрывая раздражение, объясняет Димас. — Буквально час назад объясняла нам, что хочет помочь послезавтра. Потом нам сообщили, что готовится нападение, мы помчались поднимать всех на ноги, вы не брали трубки, — перечисляет он, поминутно вспоминая все события. — Потом вернулись в кабинет — а ее и след простыл, только записка.
— Дерьмо, — с тяжестью на душе повторяю я.
Мы были уже на пути к МКАДу, когда Дима позвонил, и с того же момента, как мы узнали новости, Костя искал разворот. Я соображаю это только тогда, когда он выруливает в обратную сторону.
— Скоро будем, — коротко бросает парень, тем самым завершая разговор. Таля еще пару минут что-то обсуждает с Димой на заднем сидении, уже не по громкой связи, а затем снова высовывается к нам.
Мы нарушаем половину существующих правил дорожного движения, а стрелка на спидометре перевалила за семьдесят, на некоторых участках дороги достигая восьмидесяти, хотя мы были совсем недалеко: с разрешеной скоростью и останавливаясь на красный вышло бы минут пятнадцать езды. Нам остается всего ничего, когда перед нами вырисовывается затор. Черт, этот быстро не рассосется — черт знает, что там случилось, даже начала не видно — простоим не меньше часа.
— Если мы не успеем? — в панике шепчет сестра, озвучивая мои мысли. Нападение вечером — это понятно, но время перевалило за семь, уже почти стемнело, а значит, буквально в любой момент. — Что, если они уже напали?
Костя с силой бьет обеими ладонями по рулю.
— Ебучие пробки!
Подумав, что лишним сейчас не будет, выуживаю из его кармана пачку сигарет, достаю и подкуриваю сразу три — почему-то я уверена, что никто не откажется.
— В объезд не получится? — подношу фильтр к Костиным губам; получается немного похоже на то, как младенцев успокаивают пустышкой.
Вместо ответа парень дает задний ход — за нами еще никого нет — и паркуется прямо на обочине.
— Нахуй, — рычит он, ловко выпрыгивая наружу и оглушительно громко хлопая дверью, что совсем на него не похоже: в своей черной «бэхе» Костя души не чаял, и никогда бы не сделал так с ней. Но та машина была в ремонте, а с одной из сотни семейных можно было не особо любезничать. Если не выживем — она и вовсе никогда нам не пригодится. — Дойдем пешком.
Таля мгновенно вылазит из машины, а я, завозившись с ремнем безопасности, выбегаю последней. Ветер хлестко бьет по лицу, отрезвляя, холодит затылок — или это страх? Костя ведет нас какими-то дворами или переулками, в темноте не разобрать, и по пути я спотыкаюсь о какую-то корягу, чуть не распластавшись по земле, а потом еще и проваливаюсь ногой в большую гнилую кучу прошлогодних листьев, которые почему-то не убрали с осени. Чувствуя, что как раз сегодня я вообще не в форме, мысленно командую себе собраться — почему-то в голове при этом звучит мамин голос — и достаю себе новую порцию никотина. Курю, несмотря на бег, медленно, со вкусом, смакуя каждую затяжку этой чертовой сигареты.
Может быть, это моя последняя.
Офис встречает нас невообразимой суматохой: чуть меньше месяца назад такая творилась только на нашем этаже, сегодня же она поглотила все здание. Как же невовремя вышло: мы ведь сами собирались только послезавтра. Может, Елисеев как-то прознал про это и решил нас опередить? Откуда вообще стало известно, что он едет сюда?
Подниматься наверх, пожалуй, смысла нет: большая часть народу и так уже здесь. С лестницы вылетает Марс и, поскользнувшись на полу, еще блестящем после мытья, хватается за Димаса, который как раз пробивается через толпу, подталкивает его к нам и мчится дальше. Прокладывая себе путь, мы спешим навстречу Диме.
— Вы долго, — сразу упрекает друг, опустив ненужные сейчас приветствия. — Я думал, ты приедешь один, — обращается к Косте. — Хотя бы… — он осекается, снова взглянув на нас.
Может и не продолжать: и так ясно, что он хотел сказать.
Хотя бы без Тали.
Если я, не раз попадавшая в переделки, до сих пор не полностью оправилась с последней, то каково же сейчас ей? Сестра отмалчивается все время, как мы покинули машину, и я знаю, что в ней живет столько храбрости и самообладания, сколько мне и не снилось. Таля — мне всегда казалось, что она лучше меня: ярче и общительнее, увереннее и смелее, когда нужно. Мудрее, в конце концов. С детства она без раздумий решалась на все, на что мне одной никогда бы не хватило духу, год назад — старательно и чутко, по шажочку, вытаскивала меня из скорлупы, в которой я пряталась после аварии. Рвалась в бизнес впереди меня, что-то даже понимала в нем без разъяснений, пока я хлопала глазами и пыталась запомнить самые основы. Если бы не наша разница в полгода — ей-богу, я бы подумала, что нас подменили в роддоме или просто в какой-то момент наши мамы нас перепутали.
— Нет времени, — хмуро обрывает его Костя. — Не на дороге же их бросать.
Я всегда хотела быть хоть чуточку на нее похожей, а сестра смеялась и говорила, что ей, наоборот, хочется быть, как я. Мы хохотали обе и представляли, что никакие мы не двоюродные сестры, а самые настоящие двойняшки: светлая и темная, как инь и янь. В последнее время мы как будто с ней поменялись местами. Это началось, наверное, еще осенью, когда я была в плену у Елисеева, как будто те события в Тале что-то надломили, забрали добрую долю решительности и безрассудства, но сгладили углы, отсыпав взамен мягкости и рассудительности — тех самых, которые я утратила к прошлому лету. Сейчас мы как будто обе сменили полярность, хотя по-прежнему, если сложить, оставались половинками одного целого. В общем-то, мы и были ими все это время, несмотря ни на что.
— Мы сейчас эвакуируем людей, — как бы невзначай замечает Дима. Намекает, чтобы мы сматывались.
Как бы мы с сестрой ни менялись, я все равно всем сердцем считала, что она лучше меня. Но в одном Таля все-таки мне уступала: она так и не научилась ни драться, ни стрелять, сколько бы ни старалась. И бегать быстро не могла, хотя с дыханием все было в порядке, она даже танцами занималась какое-то время — просто не получалось даже круг на школьном стадионе, и все.
— Даже не думай, — с хорошо различимым оттенком угрозы, но тихо и даже почти спокойно произносит Таля, включаясь в разговор. — И хватит говорить так, как будто нас здесь нет.
— Вы не останетесь, — тем же тоном спорит Дима. — Это не обсуждается.
И только теперь, здесь и сейчас во мне все наконец становится на свои места. Как будто невидимые шестеренки, из которых сложена душа, спустя долгое время застоя вдруг завелись, проснулись и заработали. Закрутились с бешеной скоростью, наверстывая упущенное.
— Мы Снегиревы, — гордо вскидываю голову и смотрю свысока, хотя я гораздо ниже ростом. Выдержав достаточно драматичную по моим меркам паузу, добавляю: — Мы не убегаем, поджав хвост, если ты не забыл.
Забыть было нетрудно: когда Ник уехал, Дима остался в офисе за главного, и хоть эта роль была ему хорошо знакома, но с таким масштабом запросто можно сойти с ума.
— Да хоть Жар-птицевы, — угрюмо отзывается он, поубавив пыл. — Толку, если вы девчонки.
В его голосе я чувствую только недавно поутихшую боль: одну уже не уберег, да? В этом ведь не было ничьей вины. Зоя бросилась под пули, закрывая его, и ничего нельзя было изменить, в этом не было ничьей ошибки: просто она любила так отчаянно, что иначе не могла.
Глядя на Талю сейчас, я понимаю, что она без колебаний сделает то же самое.
И ради нее — хотя бы ради нее я должна засунуть гордость куда подальше и вместе покинуть офис: одна она ни за что это не примет. Впрочем, на этот раз не уйдет даже со мной. Таля такая светлая и славная, словно из солнечного света соткана, и мне всегда хотелось ее защитить от всех несчастий, взять все горе и все беды на себя, чтобы на сестру не хватило. Но сейчас я вижу в ней лишь несгибаемую волю и огромную силу, и Таля не позволит никому и ничему встать на своем пути, как волчица, охраняющая свою берлогу.
И на этот раз она не согласится стоять за нашими спинами.
— Эти девчонки с радостью надерут тебе зад, — предостерегаю я. — Не заставляй доказывать на деле.
— Да не собираюсь я в драку, успокойся, — сестра становится прямо перед носом Димы, как скала. — Пойду в медблок, там наверняка не помешает еще пара рук.
— Откуда ты умеешь? — почти сдавшись, удивляется Димас. — Да и мы о медиках вообще не думали, — признается он.
— На тебе научилась! — взрывается Таля. — Пошли поможешь, не думали они, — с гневным шипением сестра утаскивает Димаса в сторону лестницы, а меня внезапно пробирает на смех: ну просто образцовая семейная пара, и даже ругаются они тепло и по-доброму.
Мы с Костей остаемся вдвоем, пусть и вокруг — целая толпа.
— Ты даже не пытался меня отговорить, — прижимаюсь к нему.
— Если ты не получаешь, что хочешь, то творишь такую дичь, что впору вешаться, — ворчливо замечает парень. — Знаешь, чем сильнее я пытаюсь тебя обезопасить, тем сильнее ты сама лезешь в мясорубку.
— Угу, — киваю с довольным, несмотря на окружающий хаос, видом. — Если ты скажешь не совать в розетку мокрые пальцы, то это будет первым, что я сделаю.
— И последним, — напоминает парень, а затем отлепляется от меня и берет мое лицо в свои ладони. — Ты хотя бы ради приличия постарайся выжить, — взглядом как будто душу пронизывает. — Хотя бы ради меня.
— Ты тоже, — почти шепчу, потому что голос, предатель, ни с того ни с сего сел.
Из-за спешной эвакуации и отсутствия руководителя, который привносил бы в общие действия организованность, вокруг стоял жуткий гвалт, и ничего не было понятно. Димас, оставшийся один на весь офис, делал все возможное, но его, как ни крути, было мало. Нас пихают со всех сторон, кто-то больно пропадает мне локтем между лопаток, и я теряю равновесие — и упала бы, если бы Костя меня не удержал. Переглянувшись с парнем, я понимаю: пора брать дело в свои руки. Не зря же мы здесь.
Для начала надо вниз, к подвалу, — там тир, и не мешало бы захватить по паре запасных магазинов, если они еще остались. Мне сложно представить масштаб, сколько бойцов уже есть в здании и сколько еще едет сюда: обычно силовой стороной занимался Ник, и ему это даже нравилось, но Ника сейчас нет, и непонятно, вернется ли он в ближайшее время. Вернется ли он вообще.
Решимость в глазах Кости не оставляет сомнений: командовать будем мы. Если вдуматься, то не мы, а в основном он: я еще сосредоточенно слушаю инструкции и наставления, потому что руководить людьми — это пожалуйста, это ко мне, но управлять бойцами, которые понимают гораздо больше меня — слишком большая ответственность, и безопаснее для всех, если я буду четко следовать Костиным указаниям.
На подходе к тиру мы снова сталкиваемся с Марсом.
— Стой, — на бегу хватаю его за рукав. — Откуда ты взялся?
Он не успел бы добраться сюда из особняка, разве что и правда изобрел телепорт.
Уголок его рта шало ползет вверх от такого вопроса: все-таки сейчас не лучшее время для светских бесед.
— Я следил за офисом Голубева, — объясняет он. — Между прочим, это я узнал, что Елисеев выезжает сюда, — чтобы не стоять на месте, мы продолжаем путь. — Мы с Димой похимичили над вентиляцией на днях, на всякий пожарный, и я пустил в здание сонный газ. Дима через свои подключения к их системам заблокировал все выходы, — становится все интереснее и интереснее.
— Значит, Голубев не приедет? — как камень с души. С ним и знатная часть людей Демьянова, а сам Демьянов ничего из себя не представляет без бойцов.
— И Елисеев об этом не знает, — кивает Марс. — Есть и плохая новость: Чалов будет. Я не ставил им глушилку, собирался в ночь на послезавтра, чтобы ничего заранее не заподозрили.
Чалов — это плохо, это очень плохо, но шансы у нас все-таки есть. Из всех, кого мы старательно устраняли с дороги последние месяцы, остался только он да Маликов, но Маликов вряд ли сейчас помчится к нам, потому что с борьбе с Ником ему, должно быть, не до этого.
Странноватая Алиса, хорошо знакомая мне дежурная нашего тира, уже взмокла, выдавая оружие.
— Патронов, — сходу не просит — приказывает — Костя, хлопая ладонью по стойке.
Девушка не слышит, в таком шуме и я еле различаю, что он сказал, но дожидаться некогда. Вместе с остальными мыслями, скачущими в черепной коробке, галопом проносятся расчеты.
С момента Димасовского звонка прошло чуть меньше получаса. Марс сообщил ему еще минут за десять до того, нас бы не стали держать в неведении дольше. Непонятно, откуда выдвинулся Елисеев, но и из его офиса, и из московского дома сюда добраться можно минут за сорок — сорок пять с учетом объезда пробок в этом районе. Сейчас половина восьмого, и скорее всего, все начнется в ближайшие минуты. После восьми сюда соваться глупо, многие уже уходят домой, остаемся обычно только мы, программисты, диспетчера и координаторы — те работают и в ночные смены. Помимо обычной охраны есть и отряд бойцов, который тоже дежурит по ночам — на непредвиденные случаи.
— Подсади, — пихаю парня в бок, но, не успевает он обернуться, как я уже сама перемахиваю через стойку дежурного.
Елисееву, конечно, нет смысла нападать на почти пустое здание — зачем? В рабочее время здесь ненамного больше тех, кто способен оказать сопротивление, и если бы он хотел что-то выкрасть, например, то собрался бы совсем ночью. Нет, он решил разделаться с нами раз и навсегда, и в этом случае чем больше смертей он запишет на свой счет, тем вернее.
Можно было бы просто массово покинуть офис, чтобы противника встретила пустота, но это ничего не решит: Елисеев достанет нас и в особняке, и в любой точке мира, это лишь вопрос времени, и чем оттягивать неизбежное, лучше как следует подготовиться в эти последние минуты.
Пыхтя от напряжения, я взгромождаю на стойку ящик с патронами. В углу есть и второй, и я, чувствуя, что вот-вот надорвусь от тяжести, тащу его по полу. Можно было бы не поднимать его вовсе, открыть дверцу стойки изнутри и выставить рядом на полу, но бесполезно — затопчут.
— Давай помогу, — сбоку вырисовывается Марс, подхватывает ящик легко, как пушинку, и помещает его к первому.
Распихивая по карманам запасные магазины с полок, внезапно оказавшуюся в общем свалке гранату и черт знает, что еще, я запоздало замечаю, что вокруг стало до невозможного тихо.
— Разбиваемся по по десять, — слышу спокойный голос Кости, — по пять человек, — он поправляет сам себя, прикинув общее и явно неутешительное количество бойцов, — у кого нет при себе оружия — в очередь.
Паника ушла, и стоило голосам стихнуть, как выяснилось, что людей у нас совсем мало, и числом Елисеев значительно нас превзойдет, но сдаваться рано. Глядя на них, я чувствую только собранность и хладнокровность, каких будто бы не было еще пару минут назад: вот что значит руководящая сила. В этот же момент меня озаряет идея, и я, снова напомнив себе, кем на самом деле являюсь, выхожу вперед: довольно отсиживаться в тени Жилинского. Дождавшись, пока пушки и патроны получат все, командую:
— Расходимся по зданию, — указываю на план, висящий на стене. — По две пятерки в разные концы нижних этажей, — на первые четыре хватит. — Скрыться в кабинетах и сидеть тише воды, ниже травы, пока не начнется.
Елисеев думал напасть на нас неожиданно, но вот они мы — здесь, и мы осведомлены и будем готовы. Он же не знает, что мы знаем, а значит, это мы, а не он, возьмем внезапностью.
— А первый этаж? — спрашивает Костя, развернувшись ко мне. — Попытались бы остановить их в холле.
Еще раз окинув взглядом кучку из меньше полусотни человек, пару раз мотаю головой из стороны в сторону.
— Первый этаж освободить, — принимаю я. — Нет, лучше так же, как с остальными, — меняю решение, представив в уме схему распределения бойцов. — Эффект неожиданности, — объясняю Косте. — Хрен знает, когда приедет подкрепление, а бросать в бой всех сразу неразумно, их и так кот наплакал.
— Правда, — вмешивается Марс. — Так еще создастся впечатление, что нас больше, чем на самом деле есть.
— Ты-то откуда знаешь, — устало выдыхает Костя, но мой план поддерживает. — Я возьму первый этаж.
— Второй на мне, — подхватывает Димас, только возникший в дверях.
Марсу достается третий, а мне приходится брать позорный чертвертый — самый верхний из всех, где мы планируем бой, а потому самый безопасный. То, что я пообещала Косте не лезть совсем уж вперед, ничего не значит: Елисеев наверняка будет меня искать, и чем больше я буду в гуще сражения, среди бойцов, тем лучше — и тем выше шанс его завалить.
— Меня со счетов не списывайте, — напоминает о себе Алиса, подталкивая на всеобщее обозрение оружейную заначку — за стойкой дежурного уже ничего не осталось, я выковыряла последнее. — Из моих личных запасов, берите, кому что надо.
За каждым ее плечом я замечаю по автомату.
— Ты тоже?
— А как же, — задорно подхватывает она. — И не с таким справлялись. Сколько их вообще?
В воздухе застывает неловкое молчание.
— Мы не знаем, — спустя несколько секунд отвечает Костя.
— Ладно, действуем по схеме, — обрываю я. — Они наверняка думают ворваться и перестрелять всех, как это уже однажды было. Если они зайдут, а их встретит пустой холл, то по всей логике они разделятся, чтобы прочесать здание. Это будет легче, чем всем вместе наброситься на них.
Времени терять нельзя, и мы выбегаем наверх. Костя командует всем, кто еще не уехал, спрятаться в подвале: там были хорошие бронированные двери, через которые никто не пробьется внутрь. Я киваю Артему Смольянинову, который среди прочих спускается вниз, и молюсь, чтобы все, до кого успел дозвониться Димас, пришли нам на помощь. Но любое наше подкрепление будет позже, а пока что нам нужно продержаться. Сколько их будет? Точно ли разделятся и пойдут по этажам? Если нет, то нас всех просто перестреляют, как собак, и мы ничего не сможем с этим сделать. Весь план, придуманный впопыхах, держится на одних лишь допущениях, но ничего лучше никто не может предложить.
Укрыться на подвальном этаже и дождаться подкрепления — разумно, но ненадежно. К тому же, до подвала доберутся рано или поздно, и никакие двери не спасут, если вооруженная толпа задастся целью попасть внутрь. Чтобы этого не произошло, их нужно отвлечь на себя.
— Я включил глушилку, — с выдохом облегчения объявляет Дима. — Хана теперь их рациям.
Офис кажется пустым и заброшенным, только нас пятьдесят человек. Присоединяется Кеша, настроенный решительно, и совсем уж неожиданно — Леонид Викторович и дядя Игорь. Я и не заметила, когда они приехали. Дядя еще передает Тале в подвал какие-то важные документы, которые забрал с верхних этажей, и я радуюсь хотя бы тому, что сестра осталась внутри. Пора расходиться по позициям; дядя Игорь присоединяется к Марсу на третьем этаже, Леонид Викторович — на первый, к Косте. Туда же рвется и Кеша, в самый ад, ведь чем выше, тем больше шанс выжить, как у нас с Алисой на четвертом, но первый этаж — там же практически нулевые шансы. Там же буквально на смерть.
Оставшись позади, мы с Костей снова переглядываемся — может быть, в последний раз. Он вдруг прижимает меня к стене, впивается в губы поцелуем, и я охотно отвечаю, зарываясь пальцами в светлые волосы. Получается как-то отчаянно, дико, безумно даже. Я до боли всматриваюсь в его лицо, чтобы точно навсегда запомнить, чтобы никакая амнезия или даже смерть не заставили меня забыть. Чтобы на том свете мне было, что вспоминать.
На четвертом этаже меня уже ждут. Вообще мы должны были разделиться, чтобы с одной пятеркой бойцов была Алиса, а с другой — я, но по непонятным причинам мы с ней оказываемся рядом.
— Возьмите, Джина Александровна, — она протягивает мне автомат и несколько рожков. — Стрелять хоть умеешь? — как и я, чувствует, что формальности можно отбросить, и обращается по-простому, на «ты». Наверное, когда вы вдвоем сидите на корточках, прижавшись к стене так, чтобы не было видно даже тени, просто невозможно говорить друг другу «вы». — Я тебя в тире только с пистолетом и видела.
— Разберусь, — киваю я.
Алиса всматривается в снежно-белый потолок.
— Сегодня появится много привидений, — задумчиво произносит она.
Кто-то же должен ей сказать. Может, это последняя возможность.
— Их не бывает, — осторожно замечаю в ответ.
— Я в Чечне была, — неожиданно признается Алиса, — снайпер. После всего, что там было, поверишь не только в призраков.
Тут уже настает моя очередь удивляться. Алиса, всегда на позитиве и немного дурашливая, хотя старалась держать серьезное лицо при главных, которая постоянно вкидывала какие-нибудь фразочки невпопад и шутила с секретарями дурацкие, но оттого еще более смешные шутки, — эта Алиса — и в Чечне? Я была уверена, что она просто инструктор в тире, максимум — по мишени не промажет, но представить ее в настоящей боевой обстановке не получалось.
Правда, представлять больше и не нужно: я даже не успеваю ничего ей ответить, как снизу раздаются первые выстрелы.
Запоздало соображаю, что они должны были прозвучать только при худшем исходе: мы собирались сидеть в засаде до тех пор, пока Елисеевские головорезы не разбредутся по верхним этажам.
Первый порыв — броситься на первый этаж, помочь, но Алиса удерживает меня за локоть и прикладывает палец к губам.
«Молчи».
Стрельба прекращается так же внезапно, как и началась, и я готова отдать все, чтобы Талины сказки про пророческий дар стали реальностью, потому что сидеть здесь в неизвестности просто невыносимо. Чтобы хоть как-то унять тревогу, я начинаю представлять, как бойцы Елисеева ворвались в холл и сразу стали стрелять на поражение: наверняка ведь у них был такой план. Как замерли, от удивления опустив автоматы, потому что в холле никого не нашли, и даже пост охраны пустовал. Вслушиваясь в тревожную давящую пустоту, где даже нашего дыхания не чувствуется от напряжения, я вскоре начинаю различать другие, новые звуки.
Тихий, едва заметный стук ботинок на лестнице. Значит, они решили разойтись по всему зданию — самый логичный вариант, как я и говорила.
Шуршащий шелест одежды и редеющие шаги — они приближаются к нам, группами отделяясь на каждом этаже. Стараются не шуметь, опасаются засады.
Вжимаясь лопатками в стену, я почти что приросла к ней, вцепившись в автомат так, что побелели костяшки заледеневших от ужаса пальцев. Уж лучше сразу в огонь, там отключается и страх, и мысли, чем вот так ждать и сходить с ума, чувствуя, как эмоции раздирают грудную клетку изнутри, оседают пустотой в горле. До безумия хочется курить, но нельзя, и от этого хочется только сильнее. Проходит еще минута, и я уже готова на сделку с дьяволом и продать свою душу ко всем чертям ради хоть одной затяжки.
Сразу же меня наполняет едким осознанием того, что после всего-то даже черти не дадут за мою душу и ломаного гроша.
Планировка нижних этажей не такая, как наверху, но в целом план действий одинаков: одна группа бойцов затаилась в кабинете возле лифта, другая, где, например, мы с Алисой, — за поворотом в конце этажа. Когда Елисеевские люди пройдут вглубь и окажутся примерно между нами — открываем огонь. При этом первый этаж ждет до крайнего момента, чтобы остальные, кто находится выше, успели попасть в нашу западню.
Бойтесь, суки.
В следующий раз мы не ждем, когда стрельба внизу стихнет: больше не таясь, выскакиваем из-за угла прямо на противников. Их оказывается меньше десятка — я не успеваю пересчитать, вижу только, что наши бойцы сходу положили уже троих. Бью по оставшимся автоматной очередью, чувствую, как адреналин в крови взлетает до предела, и в этот момент, как ни странно, я вдруг чувствую себя дома. Не так, как в особняке или у бабушки, иначе, чем уютно-рабочими вечерами в кабинете, но все же на своем месте.
Алиса счастливо улыбается, утирая пот со лба, когда никого больше не остается. На полу семь тел, и двое из них — наши бойцы, потому что из десяти на ногах осталось только восемь. Значит, Елисеевские разошлись по пятеро на этаж. Господи, да мы и впрямь везунчики.
Кажется, кто-то на полу дышит, и пока остальные ищут там живых, я коротко киваю Алисе в сторону лестницы, где слышен уже нешуточный топот десятков ног. Конечно, они поднялись и дальше, и теперь всей толпой бросились вниз, на помощь. И даже если мы все сейчас соберемся там, все равно не возьмем количеством; нужно задержать.
Стрельба не стихает, а идея рождается сама собой, как будто всю жизнь сидела в моей голове и наконец дождалась своего часа. Как удачно в тире я нашла сегодня гранату. Не то чтобы я сильно понимала, как они работают, но здесь не должно быть ничего сложного: выдергиваешь чеку — бросаешь. Нужно спешить, пока они еще спускаются.
Звук взрыва теряется в общей какофонии — или это я не успела отбежать достаточно далеко, и меня оглушило на время. Бойцы за моей спиной понимают и без слов, расстреливают всех, кто остался отрезан от нижних этажей. В лестнице зияет провал на два пролета, это выходит целый этаж, и к нам спуститься никто уже не может.
Если по пять на этаж — значит, умножить на семнадцать, и получим восемьдесят пять. Многовато выходит для того, кто рассчитывал застать нас врасплох, но если они разделились не поровну, то выходит очень плавающее число от пятидесяти до ста. Скольких убило взрывом, а скольких еще погребло под обломками лестницы, прикинуть сложно, но мы едва успеваем менять рожки в автоматах — я не умею, и Алиса, проклиная меня на чем свет стоит, показывает, как это делается, — и вскоре сверху не доносится ни звука. Внизу — там, кажется, все только началось.
— Лифт, — командую быстрее, чем успеваю осмыслить, и очень надеюсь, что выше пятого этажа не осталось никого живого.
Наших ребят — уже только четверо, мы с Алисой — двое. Всего шесть. Учитывая, сколько мы положили, неплохой результат.
Внизу — самая настоящая мясорубка: народу гораздо больше, чем было изначально, — значит, подоспело наше подкрепление. Многие из Елисеевских успели спуститься, и теперь высовываться хоть куда-то было равно смертному приговору, но коридоры, где хватало углов и поворотов, и кабинеты, в которых можно было найти укрытие и затаиться перед атакой, на поверку оказались не самой плохой территорией для боя. И территория эта была нашей.
Все перемешалось вокруг: стрельба шла и на первых этажах, и на лестнице: кто-то нашел себе укрытие в завале между третьим и четвертым. Кулон, подаренный мамой еще в детстве, больно вдавливался в кожу, плотно прижатый облегающей водолазкой, и я успела пожалеть, что не сняла его, а просто спрятала под одежду, чтобы не мешался. Пришлось сразу отогнать эту мысль прочь: подвеска с большим гранатом была для меня вроде талисмана удачи, который я даже на ночь не снимала, придумав себе легенду о том, что так хотя бы часть маминой души останется рядом.
Патроны в автомате закончились, и теперь с его помощью я разве что могу ударить кого-нибудь прикладом по голове. Слава богу, что есть еще пистолет. В условиях штурма он менее удобен, чем тот же автомат, теперь бесполезно болтающийся за спиной, но гораздо лучше, чем ничего. Теперь я в полной мере пожинаю плоды тренировок, когда, не отдавая себе отчет в своих же действиях, я все-таки ловко уворачиваюсь от пуль, в нужные моменты успеваю заскочить в укрытие или пригнуться: тело двигается само, повинуясь выработанным инстинктам.
Мы проигрываем, чертовски проигрываем: в здание врываются новые люди. По оружию в их руках нетрудно догадаться, что они от Чалова: такие автоматы только у него. Да и самого Чалова не приходится долго искать глазами в толпе: вот он, впереди, ведет своих бойцов, как будто самый бессмертный из всех.
Выбежав из холла обратно на лестницу, я спешу предупредить ребят на втором этаже: судя по звукам стрельбы, наши там продолжают бороться. Прямо на меня скатывается по ступенькам чье-то тело, но я, отскакивая к стене, чтобы не задело, даже не успеваю посмотреть, кто это: важнее то, кто в него стрелял, свой или нет. Доля секунды, которая уходит на то, чтобы признать врага, стоит целой жизни. Выстрел — тот был, я услышала его так четко, одиночный, как будто все остальные звуки исчезли, но боли почему-то нет, и ослепляющей темноты нет тоже. Словно в тумане, словно это вовсе была не я, перевожу взгляд сначала на новый труп у своих ног, а затем — на собственную вытянутую руку с пистолетом.
Окружающая меня реальность вдруг возвращается, врывается в сознание, и на контрасте шум и крики кажутся неестественно громкими. Перепрыгивая через три ступеньки и на всякий случай не отлипая от стены, я преодолеваю еще один пролет и замираю у входа на этаж. Стекло из дверей разбилось, наверное, еще в самом начале, и теперь осколки неприятно хрустели под ногами, заставляя затаиться, чтобы не выдать себя звуком, но почти сразу я вспоминаю, что его вряд ли кто-то услышит в такой неразберихе.
Вглядываясь в ту часть этажа, что была видна с моей позиции, через несколько долгих мгновений начинаю различать, кто есть кто. Молниеносный выпад из-за стены — четыре быстрых выстрела — и я снова отпрыгиваю назад. Все органы чувств обострены до предела, и, осторожно выглянув еще раз, я отмечаю, что все четыре раза попала точно в цель. Сразу же приходится отстреливаться еще, потому что меня заметили, и стоять на месте равносильно самоубийству, поэтому я мчусь в другую сторону, то и дело оборачиваясь для ответных выстрелов. Их становится все меньше — патроны заканчиваются не только у нас.
Когда выстрела не выходит, думаю — осечка, жму на спусковой крючок еще и еще, но мой «глок» молчит. Выругавшись про себя, понимаю, что магазин пуст, но это ничего, у меня есть и еще, только бы взять хоть несколько секунд на перезарядку. Не глядя вперед, спотыкаюсь о выкаченный из какого-то кабинета компьютерный стул и посылаю его ко всем чертям, отталкиваю как можно дальше, задней мыслью гадая, врежется ли он в кого-нибудь. С разбега бросаюсь на пол, лицом вниз, пока в меня не попали, и старательно изображаю труп: никто сейчас не станет разбираться и осматривать каждого.
Идея оказалась не лучшей: в следующий миг приходится выдергивать руку из-под грубой подошвы ботинка, чтобы тот не переломал мне кости. Я не умею ползать по-пластунски, и учиться приходится прямо сейчас, вспоминая все фильмы и книги о военных, что я встречала. Стараюсь скользить по полу, не отрывать от плоскости ни одной части тела, и пока что, кажется, все получается. Оказавшись на достаточном расстоянии, я все это время не выпускаю из пальцев пистолет; свободной рукой, изогнув ее под неизвестным мне ранее углом, нашариваю в кармане магазин и отточенным движением — не зря училась — защелкиваю его на место, перед этим отшвырнув уже ни на что не годный пустой.
Подниматься пока не рискую, вглядываюсь в лица снизу вверх в надежде найти знакомые. Патроны стараюсь беречь, но не упускаю возможности подстрелить тех, кто целится в сторону наших бойцов. Уклоняться приходится уже не от огня, а того, чтобы на меня ненароком не наступили: под ноги здесь никто не смотрит.
За поворотом в ближайший коридор, куда я, подобравшись, юркнула, преодолев одним махом добрый метр, привалившись к стене, тяжело дышит Марс, зажимая ладонью раненое плечо. За какое-то мгновение, которое я едва улавливаю, его взгляд из блуждающего становится таким острым, что можно и порезаться, дуло его пистолета возникает всего в сантиметре от моего лица, но, узнав меня, он опускает руку. По коже пробегает холодок от осознания, что только что я могла быть убита так глупо, по ошибке, даже не врагом, не в бою.
— К такому жизнь меня не готовила, — шумно выдохнув, признается Марс.
Забыв о том, что творится буквально в двух шагах, я удивленно поднимаю брови.
— Разве ты не этим по жизни занимаешься? Артем говорил, ты профессионал своего дела.
— Киллер, но не, — он обводит глазами наш закуток, — не вот это все. Я убиваю, а не играю в войнушку. Охраной тоже занимаюсь иногда, но редко, да и не было у меня еще, — он запинается, подбирая наиболее емкое слово, — ситуаций. Бесценный, блять, жизненный опыт, — он с досадой сплевывает на пол.
— Если выживем, — урезониваю я. — Как раз искала кого-то, чтобы передать: Чалов приехал.
Горе-киллер моментально оживляется.
— Мы в заднице, — констатирует он, за натянуто-позитивной улыбкой пряча настоящие эмоции. — Но подыхать я здесь не собираюсь. Держи, — протягивает мне невесть откуда взявшийся у него рожок для автомата.
Благодарить приходится уже на ходу: стоит мне зарядить «калаш», как Марс вскакивает на ноги и тащит меня за собой. Стрелять из-за его спины гораздо удобнее, надежнее, что ли, но прикрываться раненым не позволяет взыгравшая вдруг совесть, хотя он ведет себя живее всех живых, разве что побледнел. Шатает его или он уворачивается от пуль, так и не понять.
До лестничной клетки осталось совсем немного, но не успеваю я обрадоваться, что этаж, похоже, расчищен, как Марс отпрыгивает назад, на пол, и по инерции я делаю то же самое, уже рисуя в голове картинки, как меня попросту раздавит его весом, но меня то ли тянут за выброшенную в сторону руку, то ли за ноги оттаскивают дальше, и на меня никто не падает. Автомат, который я никак не хотела отпускать, все-таки отлетает в сторону, и я как будто теряю якорь, удерживавший на плаву. Пол подо мной теряется, создается ощущение пугающей невесомости, и я не слышу, совсем ничего не слышу, даже стук собственного сердца в такт нарастающей панике.
— …на! О… ись!
Меня резко дергают вверх, но взгляд никак не может сфокусироваться, и я вижу перед собой только невнятные размытые пятна. Постепенно чувства возвращаются: я улавливаю, как меня трясут за плечи, с огромным трудом сдерживаю рвотный позыв и с набегающей на глазах влагой наконец различаю перед собой Артема Смольянинова. Что он здесь делает, я ведь сама видела, как он уходил в подвал?
— Ее оглушило, — объясняет голос Марса откуда-то сбоку, и наконец я полностью прихожу в себя.
И первыми сквозь клубы пыли и гари я замечаю бойцов Чалова. Марс уже наставляет на них оружие, но по нам не стреляют: думают, нас убило. Мне казалось, что со взрыва — как я поняла, это был именно он — прошла целая бесконечность, а на деле лишь несколько секунд.
— Нахрен, к лифтам, — севшим голосом командую я и киваю в нужную сторону.
Сломя голову, мы несемся подальше от этого ада. Рукавом закрывая глаза от едкого дыма, я двигаюсь почти наугад, и возможность перевести дух появляется только в просторной кабине. Мы молчим, просто молчим, даже не переглядываясь толком: положило всех оставшихся на этаже, кроме нас троих. Что тут вообще можно сказать.
Внизу, на первом, обстановка гораздо оживленнее, и перестрелка еще идет, пусть и не так активно, как в самом начале. Елисеевское подкрепление вооружено не очень хорошо: наверняка ехали просто на подстраховку и не ожидали, с чем столкнутся. Я бы даже подумала, что у нас есть шансы, но они превосходят числом; сколько наших-то осталось — хоть два десятка наберется?
«Дым табачный воздух выел», — сразу приходит на ум. Глаза до сих пор слезятся, и это мешает нормальному обзору не хуже плотной пелены пороховых газов, и курить, курить до безумия хочется.
«Комната — глава в крученыховском аде», — точнее и не скажешь, черт возьми. Может, я уже умерла, и это мой личный котел?
Споткнувшись о собственную мысль, я замираю на месте от поразившей меня догадки. Там, в доме Костиного отца, как будто не парой часов ранее, а совсем в другой жизни, вечность назад, мы видели нарисованной внутри коробочки для кольца не корону — лилию.
— Не тупи! — кричит мне в ухо Артем, и они с Марсом тянут меня дальше: я едва успеваю переставлять ноги.
Укрывшись за полуразваленным стеллажом — стену кабинета уже просто снесли, и мы перепрыгиваем через обломки — можно позволить минуту на передышку.
Лилия — это «Лиличка!», письмо Маяковского Лиле Брик. Я помню его наизусть еще по тем временам, когда ежедневно играла на гитаре и учила, как играть песню Сплина на это стихотворение. По памяти повторяя про себя строки, едва слышно мычу мотив: так легче вспоминается. Марс смотрит на меня с недоверием, может, даже считает, что я тронулась умом, потому что, поднимая свой пистолет, бросает заботливое:
— Ты посиди пока, — и даже легонько гладит меня по голове.
— Все нормально, — заткнув в себе мысли о загадках, вскидываю и свое оружие. — Сам посиди, ты же ранен.
— Царапина, — скривившись, отмахивается Марс.
Кажется, я уже пообвыклась с происходящим, и этот факт начинает меня пугать: такое не должно быть в норме вещей. Но в голове помимо концентрации на противниках открывается и другой, параллельный поток сознания, и я будто здесь и не здесь одновременно, потому что помимо целей, по которым стреляю, я вижу перед собой и другую.
Мы мусолили это несчастные книжки Маяковского уже почти полгода, порой посвящали корпению над ними целые вечера, и все страницы с пометками за это время врезались в память намертво, и мне даже не нужно напрягаться, чтобы представить любую из них — тем более, что осталось всего четыре.
Письмо Лиле Брик — там подчеркнуто «сердце в железе», «я» и номер страницы.
Мы перебираемся на другую, более удобную для стрельбы позицию, и отсюда заметно гораздо больше. Напротив нас — дядя Игорь, жестами раздающий команды уцелевшим бойцам. Наши взгляды на миг встречаются, и он коротко кивает, узнав, что я жива; я делаю то же самое: это единственное, на что хватает времени.
«Сердце в железе» — красивая метафора, но сходу не понять, что дедушка имел под этим в виду.
К горлу подкатывает ком, когда взгляд натыкается на лежащее совсем рядом тело Алисы, которое возможно узнать только по цвету волос. Всеми силами стараясь не соотносить увиденное с девушкой, которую я помнила, я поспешно отворачиваюсь. Промахнувшись два раза, пригибаюсь ниже и даю сама себе хлесткую пощечину: оплакивать еще успеется, а пока важно сохранить немногих живых. И это выйдет только в том случае, если я не буду больше оборачиваться туда, если перестану представлять перед глазами раздробленный череп.
«Я» — дед намекал на себя или на того, кто будет разгадывать его тайны?
Ситуация выходит из-под контроля, даже того малого, под которым она была. Я была почти уверена, что хуже не станет, но все происходит ровно наоборот, и нам приходится отступать вглубь этажа, хотя и так, казалось бы, уже некуда.
Номер страницы — цифра семь.
Отползая назад, я случайно задеваю рукой голову Алисы — точнее, то, что от нее осталось, — и меня все-таки выворачивает на пол.
На этот раз дедушка решил загадать нам ребус, самый детский и самый простой, но ответ будет понятен только кому-то из нас.
Сперва я думаю, что у меня начались галлюцинации: только я утираю губы рукавом, стараясь силой мысли прогнать изо рта противный привкус, как ясно слышу на том конце автоматные очереди, которых здесь просто не может быть, патронов для них ведь не осталось ни у кого, и взять их уже неоткуда. Но стоит поднять голову — и я встречаюсь с горящими взглядами враз ободрившихся соратников. Можно даже приподняться немного, осознав, что по нам не стреляют больше: противник развернулся к холлу. Продираясь взглядом через вражеские спины, за которыми мы так абсурдно оказались, нетрудно отыскать Ника — потрепанного не меньше нас всех, но пугающе воинственного. Старший брат, не таясь, идет впереди своих бойцов, а рядом с ним — Яна Яхонтова, которую я уже не ожидала увидеть и которую Ник сразу отталкивает за охранный пост, чтобы в нее не попали.
На этот раз перстень и правда будет подлинным, тем самым старинным, что подарила когда-то нашему предку императрица Елизавета Петровна. Я только теперь вспомнила, Дементий Кириллович ведь упоминал, что всего было семь. Этот — последний.
Сорвавшись с места, я бегу, бегу со всех ног, продумывая план действий прямо на ходу. Нас оттеснили далеко за лифты, буквально в угол, а теперь именно в районе лифтовой площадки жарче всего. Как назло, туда-то мне и нужно.
Подождать, пожалуй, можно и даже логично, но в голове набатом бьет мысль о том, что Елисеев — он наверняка тоже где-то здесь, и если вдруг у него возникнет идея проверить, и если он доберется раньше меня, то все наши прежние старания окажутся бесполезными. Плевать на них, но раз дедушка так прятал этот настоящий перстень, значит, в руки Елисеева он попасть не должен.
Меня с силой дергают назад, и я бы завалилась на спину, если бы не встретилась с вертикальной опорой. В таком состоянии я бы, честно, и не узнала Костю по паре прикосновений, но его пистолет, девяносто вторую «беретту» с гравировкой, вижу сразу.
Развернувшись к парню лицом, я с тревогой, плавно переходящей в облегчение, вижу на одежде и руках кровь — не его. В его глазах — непередаваемая словами концентрация всех на свете чувств. К сожалению, радоваться тоже некогда, но уйти Жилинский не дает, держит крепко.
— Куда ты? — стальной проблеск в глазах.
— Мне нужно наверх, — я не могу понять, это мой слух подводит или действительно так шумно, потому что своего голоса я практически не разбираю. — На шестнадцатый, — на всякий случай объясняю и жестами, про кольцо опасаюсь произносить вслух: просто показываю.
Парень качает головой.
— Это подождет.
И я даже могу его понять: если бы он или Таля, или Ник, или Димас, Артем, да даже Марс — кто угодно из них — решил бы рискнуть жизнью ради фамильного кольца, которого никто из нас никогда на самом деле не видел, по сути ради того-не-знаю-чего, я бы ни за что не позволила. Но риск я беру на себя и чувствую, просто чувствую, что справлюсь, но разве возможно объяснить это тому, кто любит?
Нет, ну конечно же нет.
Поднявшись на носочки, припадаю к его губам, делаю небольшие шаги вперед — подальше от линии огня. Обхватив его шею руками, прижимаюсь ближе, и невыносимо хочется еще — пожалуй, даже сильнее, чем курить.
Но сейчас нельзя, и единственный выход — вырваться из крепких рук, обнимающих так тепло и бережно, отпрыгнуть на добрый метр назад, а то и больше — в кровавых лужах на плитке подошвы скользят — и, бросив последний взгляд, убежать, пригибаясь от шальных пуль, в следующее по пути к лифтам укрытие.
Прости, пожалуйста. Мне нужно, мне просто нужно, пойми же ты: я бы и сама не стала рисковать просто так.
Короткими перебежками я продвигаюсь к цели: медленнее, чем хотелось бы, но зато успеваю выцепить из общей массы Талю — она-то куда вылезла? — и смутно знакомого мужчину рядом с ней. К ним спешит Дима, и видя его рядом с ней, я спокойна за сестру, а что до мужика — мало ли, где и сколько раз я его могла увидеть за сегодня? Бедро будто обжигает, и к горлу снова подступает тошнота, но я гоню эти ощущения прочь: потом, все потом. По необходимости расчищая себе дорогу одиночными выстрелами, я чувствую, как пистолет в руках легчает. Осталось мало: может, около пяти, а может, и меньше. Последний магазин.
Добравшись, куда хотела, нетерпеливо долблю по кнопке вызова лифта несколько раз, как будто от этого двери откроются быстрее. Тело бросает в жар, когда я понимаю, что левая штанина пропитывается кровью, но боли почему-то почти совсем не чувствую: наверное, от адреналина. Внутри кабины, которая везет меня на самый верх, я старательно настраиваюсь на хладнокровное ведение логической цепочки, хотя инуитивное чутье помогает мне гораздо больше.
Про зашифрованное простым ребусом слово «семья» мы догадались давно, но не могли додуматься, к чему его отнести. Семья — это ведь и мы сами, а тайник находится в каком-то конкретном месте. Только сегодня, здесь, под обстрелом, я поняла, куда направляет эта загадка: наш офис. Сердце семьи.
Не нужно быть гением мысли и для того, чтобы сузить круг поисков: во всем здании полно народу, а все наши личные кабинеты ремонтировались и перекраивались от и до. Остаются помещения родителей и дедушки, но он не мог предвидеть, что они погибнут так скоро; к тому же, папа мог и не знать о тайниках, а мама — она помогала, но указаний на нее ни в каких стихах не было даже косвенно.
Шестнадцатый этаж втречает гулкой тишиной и пустотой. Выбор очевиден, и, сделав глубокий вдох, я мысленно прошу прощения у всех родных за свое кощунство и выстрелом выбиваю замок: в нынешних обстоятельствах глупо было бы возвращаться на охранный пост за ключом. Медленный размеренный выдох — и я открываю дверь в кабинет дедушки.
Я не была здесь ни разу: какой-то внутренний блок не давал зайти, и каждый раз, когда я хотела, перебирая в пальцах связку ключей, так и не решалась. Шестнадцатый этаж целиком стал своего рода памятником, как и было завещано: родители и дедушка просили не трогать их рабочие места.
И если родители были не против посмертного вторжения в их пространство, чтобы мы смогли хоть посмотреть, то дедушка на слово не верил и решил перестраховаться: я еще не пересекла приемную, а на двери самого кабинета уже виднеется кодовый замок.
Я не очень в состоянии думать: хотя голова на месте, ощущение такое, будто мне вышибли все мозги. Честно, я надеялась найти тайник с перстнем по памяти о подчеркнутых строчках в стихах Маяковского и была уверена, что сами книги мне даже не понадобятся. Но теперь остается только ступор: какие числа вводить? Может, если бы не амнезия, то я бы вспомнила что-нибудь, подсказку из детства, но в голову ничего не приходит. Мой истерический хохот сотрясает воздух, и я наматываю круги по приемной, размахивая руками и плохо отдавая себе отчет в своих действиях. Остался последний шаг, а я бессильна.
Когда нервы немного успокаиваются, я стараюсь дышать глубже и сосредоточиться на поиске пароля. За последний год я проделала огромный путь, мы все проделали, и стоит подумать о той памяти, что у меня появилась после аварии. На том, что мне недоступно, свет клином не сошелся, и я могла что-то увидеть, заметить, найти в то время, когда уже переехала в Москву. Домой.
Из окна видно краешек звездного неба, и я невольно засматриваюсь, забывая, зачем пришла. Время словно замирает ненадолго, дает возможность выдохнуть и прийти в себя.
«Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно», — тоже Маяковский. Вдобавок мозг сразу подбрасывает кучу непрошеных ассоциаций из песен и фильмов, но я методично отметаю их прочь, чтобы добраться до главного. Никакие звезды не помогут открыть эту дверь.
Но не оставить хоть какую-то наводку дед не мог.
Попытки обыскать приемную не приводят к очевидному результату: все более-менее приметные вещи не вызывают ничего, кроме чувства, что все не то и не так. Тут вообще немного предметов: узкий книжный стеллаж, секретарский стол, вместо диванчика для посетителей — пять мягких кресел. Ни документов, ни даже компьютера не осталось, принтер — и тот перенесли в другое место, чтобы не простаивал зря. Нетронутыми остались только книги на полках, да и то здесь как будто оставили самые ненужные, и фотография в рамке на стене. Я пытаюсь снять ее, чтобы рассмотреть поближе, но та не поддается, как будто приклеена намертво, и приходится довольствоваться тем, что есть.
Мы вчетвером: я, Таля, Ник и Костя — вместе с дедушкой, нарядные и торжественные. Просто образцово-показательное фото в духе старых семейных портретов. Мне здесь примерно от пяти до семи лет, но приезжала я как раз в шесть — значит, снимок сделан в две тысячи втором году.
Вот и ответ.
Каждую цифру нажимаю медленно, вдумчиво, стараюсь заморозить момент в своей памяти. Два-ноль-ноль-два. Электронное табло загорается красным.
Ответ неверный.
Не подходит и день рождения дедушки, и год, и дата смерти — я проверяю просто так, вдруг мама знала первоначальный пароль и поменяла его потом. От отчаяния я даже попробовала банальное «один-два-три-четыре», вдруг случилось бы чудо, но мой лимит чудес, должно быть, исчерпан на долгое время вперед. Прикрыв глаза, концентрирую внимание не на неудачах, а на том, какой же код должен сработать. Покурить бы, и правда: никто не знает, что я здесь, а с сигаретой думается гораздо проще. Извлечь из намокшего кармана узких джинс липкую от крови пачку оказывается нелегко, а в глазах темнеет то ли просто от вида своей собственной крови, то ли от ее потери, но потребность в никотине гораздо сильнее.
Радуясь, что сами сигареты в полном порядке, разве что половина разломалась, нахожу целую. Зажигалка выскальзывает из пальцев, но со второй попытки закурить удается, и как только в организм попадает никотин, приходит расслабление, но вместе с ним становится ужасно больно. Что ж, это должно было произойти рано или поздно. Я еле сдерживаюсь, чтобы не закричать, закусываю кулак, но это не очень помогает. По щекам скатываются слезы, а тело бьет крупная дрожь, и кажется, так плохо еще не бывало никогда. После аварии я очнулась в больнице, обколотая обезболивающими, но сейчас их нет, только сигареты и необходимость попасть в дедушкин кабинет.
Я курю уже вторую, и с каждой затяжкой все лучше выходит абстрагироваться от боли и подступающей вместе с ней паники. Все терпят, должна и я.
Из всех предметов в приемной не убирается только фотография, значит, дело в ней. В глазах начинает темнеть, и меня ведет в сторону, я сползаю по стене и едва не оседаю на пол совсем, только в последний момент успеваю выставить руку и ухватиться за стеллаж. Кажется, что я так и останусь тут, больше нет сил ни думать, ни бороться, и я сделала уже все, на что была способна, нет смысла требовать что-то еще. Разжав пальцы, я прижимаюсь щекой к штукатурке, позволяю себе упасть, но вместо долгожданной темноты перед глазами, как видение, проносится воспоминание.
Когда мы подбирали пароль к дедушкиному секретному сейфу в особняке, Таля вычисляла комбинации на основе года рождения каждого из нас. Я очень четко помню, как она сказала, что комбинация из четырех цифр получается только одна: Костя родился в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом, Ник — в восемьдесят девятом, а мы с Талей — в девяносто пятом. Если записать подряд и вычеркнуть повторы, выходит как раз четырехзначный код. Он не подошел к сейфу, но может, предназначен как раз для этой двери: не зря же рядом висит снимок со всеми нами.
Собрав волю в кулак, пытаюсь подняться на ноги, но это дается с таким трудом, что я снова валюсь на пол. Не желая терять больше ни секунды, я доползаю до двери так, оставляя на плитке кровавый след. Опираясь о стену, я сначала медленно становлюсь на одно колено, а затем, когда уже могу достать до дверной ручки, хватаюсь за нее и подтягиваюсь, возвращаясь в полностью вертикальное положение.
Восемь-восемь-девять-пять. Индикатор загорается зеленым, и опора из-под моей руки уходит, открывая вход в дедушкин кабинет.
Здесь нет ничего, что бросалось бы в глаза, и атмосфера ничем не отличается от той, что была в его домашнем кабинете в особняке, разве что тот был еще толком не обжит, когда дед его покинул, а в этом будто чувствуется его присутствие. Планировка такая же, как в наших и в родительских: ничего примечательного. Коллекция ретро-машинок на открытой полке шкафа, фотографии в рамках — такие же снимки я видела в альбомах. На журнальном столике разместился большой коричневый глобус и стопка старых газет, на рабочем столе — крошечная деревянная фигурка лошади, статуэтка средневекового рыцаря, глиняный колольчик, расписанный не очень аккуратно, пестро и неумело, будто детской рукой, и еще одна поделка — кривенький цветочек из бисера.
Первым делом я открываю окно, чтобы впустить в помещение свежий воздух: его очень не хватало в последние часы, а теперь не получается надышаться.
Из стихотворений, которые мы никак не использовали, выделены строки про звезды, но ничего похожего в кабинете нет, и может, в них еще какая-нибудь, другая загадка. Еще я помню про венчики ромашек, а еще было про лошадь, вот только в нем не было подчеркнуто ни строчки. Ситуация кажется безвыходной, потому что фигурка лошади на поверку оказывается не больше, чем просто фигуркой, и я даже исследую глобус на предмет тайника: я видела в фильмах точно такие, которые открывались, но этот оказался самым обычным.
Если подумать, самой сложной частью было попасть в кабинет, а здесь уже должно оказаться что-то простое, может, детское даже — дедушка любил играть на ностальгии.
Детское? В принципе, если представить, что цветок из бисера — это ромашка, то все сходится. Я ведь ничего не теряю, если попробую.
Я пытаюсь вытащить поделку из маленькой деревянной вазочки, но что-то внутри не дает, как будто кончик стебля приклеен или привязан. Сердце пропускает удар, и я даже забываю о невыносимой боли: это кольцо, кольцо мешает, и даже интересно, как дедушке удалось засунуть его туда, но гораздо важнее извлечь перстень обратно. Все тайники были придуманы так, что не приходилось ничего ломать или рушить, но это — это ведь просто кусок дерева.
Облапав вазочку от и до, я уже думаю просто забрать ее с собой: разобраться можно и потом, главное ведь, что я нашла. В задумчивости блуждая ногтем по спиральному узору, я собираюсь с силами, чтобы подняться и вернуться вниз: это оказывается еще труднее, чем я думала. Каждое движение вызывает приступ слабости, а на левую ногу я даже ступить толком не могу. Кажется, что еще пара шагов — и я раздавлю зажатую в моем кулаке деревяшку в щепки, но вместо этого она неожиданно разваливается пополам. Дно падает на пол и укатывается куда-то под стол, а в ладони остается верхняя часть с бисерным цветочком и перстнем.
От того, насколько все вышло просто, хочется рассмеяться от накатившей легкости: это как матрешка, и стоило лишь немного прокрутить посередине, а не ломать голову. Узор перекрывал стык двух половинок, и неудивительно, что я сразу не поняла.
Если бы не ранение, я бы поскакала к лифтам вприпрыжку, но от нового движения все вокруг плывет еще сильнее, и я даже из кабинета еще не вышла, а уже выбилась из сил. Прислонившись к шкафу, запрокидываю голову назад, чтобы усилить приток крови в мозг, а когда открываю глаза — еле сдерживаюсь, чтобы не вскрикнуть от ужаса.
Прямо передо мной стоит Елисеев.
Рука молниеносно достает пистолет из кобуры, и мне не нужно сомневаться ни секунды, чтобы выстрелить, но ничего не происходит: патронов нет, а в следующий момент оружие летит на пол, выбитое из моей хватки. Нечеловеческим усилием я отпрыгиваю назад, к распахнутому окну, пытаясь прикинуть, какая смерть будет выглядеть достойнее: пасть от руки врага, не сумев защититься, или позорно выпрыгнуть с шестнадцатого этажа, но при этом не дать ему себя убить. Что так, что так выходит дерьмово.
Но стрелять Елисеев почему-то не спешит, просто держит меня на прицеле.
— Я знал, что ты приведешь меня к перстню, — исподлобья сверлю его взглядом, не удостаивая ответом. — Ты ведь слишком похожа на свою мать, — ехидно ухмыляется, и по этой роже до безумия хочется врезать тяжелой подошвой ботинка. — Я всего лишь закинул удочку тайны, а ты не смогла удержаться.
— Чтобы забрать кольцо, убить меня будет мало, — медленно и осторожно отступаю к окну. Плевать уже, как я погибну, но если бросить кольцо на проезжую часть, например, то его раздавят колеса проезжающих машин, и Елисеев ничего не получит.
— Нет, глупая, — Елисеев расползается в широкой улыбке, — ты сама мне его отдашь.
— Схерали? — набычившись, уточняю я с воинственным кивком.
— Я раскрою тебе главную тайну, — скалится он.
Если подумать, перспектива потянуть время может и правда сохранить мне жизнь. Костя знает, куда я пошла, и когда все закончится, меня стопроцентно начнут искать, но ведь он мог забыть или просто не расслышать, а может, обиделся на то, как я его не послушала и убежала, и теперь и думать обо мне не захочет.
Но попытаться — хотя бы попытаться — все-таки стоит.
— Валяй, — неопределенно дергаю головой. В горле пересохло, и больно даже просто открывать рот, не то что выдавливать из себя связную речь, но даже глотка воды поблизости не найти. — Но сначала брось оружие. Я стану говорить только на равных.
Может, Елисеев смекнул, что я могу вышвырнуть перстень в окно хоть прямо сейчас, а может, ему от меня нужно что-то еще, но его пистолет с громким звуком ударяется о плитку и отлетает в сторону.
— Богатства Снегиревых гораздо больше, чем ты можешь себе представить, — начинает он. — Когда-то мы были на одной стороне, и Лев Геннадьевич, — надо же, он до сих пор величает дедушку, своего врага, по имени-отчеству, — открыл мне секрет: старинным перстнем, фамильной реликвией, можно открыть тайник, где хранится главное сокровище вашей семьи.
Я пытаюсь уложить новую информацию в голове и одновременно слежу за Елисеевым так внимательно, что боюсь даже моргнуть, будто он набросится на меня сразу, как только я прикрою глаза. Зато теперь хотя бы понятно, зачем ему так нужно было это кольцо. Под моим пристальным взглядом мужчина в красках расписывает антикварные драгоценности, какие могут храниться в тайнике, рассказывает о масштабе и стоимости содержимого: сколько всего у нас есть, а спрятал дед точно не меньше, раз назвал это самым большим сокровищем.
— И что? — каждое слово дается с трудом.
— Я знаю, где находится тайник, но не как его открыть, — произносит Елисеев. — Ты можешь открыть его, знаешь, как работает кольцо, но не знаешь, где он спрятан. Предлагаю сотрудничать, — от неожиданности я теряю опору и чуть не валюсь с ног, но вовремя успеваю снова ухватиться за подоконник.
Сотрудничать? Он белены объелся, не иначе, раз решил, что после всего — особенно сегодняшнего — я соглашусь на такое. Елисеев продолжает рассказывать о том, что можно заключить перемирие, достать сокровище и поделить его пополам, можно даже слиться в одно целое, как это было когда-то, а я, не отрываясь, смотрю в его глаза и не могу понять, кто из нас кого гипнотизирует. Он ведь плевать хотел на все договоренности, и как только я найду дедушкин клад, без раздумий убьет меня даже голыми руками, убьет все, что останется от семьи, и не почувствует даже укола совести. Тот, кто хочет мира, не устроил бы бойню прямо в нашем офисе, и как бы красиво он ни говорил о безоблачном будущем, какое я могла представить только в самых смелых своих мечтах, верить врагу нельзя.
Когда я была у Елисеева в плену, мне инонда даже становилось его жалко: я видела перед собой не монстра, а человека, совсем такого же, как я сама. Он умеет убеждать, черт возьми, и во мне снова начинает просыпаться сочувствие. Пожалуй, в сложившейся ситуации я выгляжу бессильной и жалкой, не в состоянии ни передвигаться нормально, ни произнести больше двух слов, безоружная, но Елисеев в моих глазах — тоже, и если вдуматься, неудачник из нас двоих именно он.
Я нужна Елисееву, и без меня он не справится, а я без него — прекрасно. К черту тайник и сокровище, жили же мы как-то и без него. Но умелые уговоры и манипуляции только увеличивают соблазн поддаться; хоть мне почти все равно на драгоценности, но загадка не может оставаться без ответа.
— Я готов прямо сейчас сказать, где тайник, — предлагает Елисеев в качестве последнего аргумента. — В обмен на перстень.
Вздох.
— Ладно, — киваю я.
В конце концов, я ничего не теряю, и даже если Елисеев получит кольцо, то никуда от меня не денется: он не знает, как его применить. Я — тоже, но пока он не догадывается, об этом можно и умолчать.
Он, видимо, тоже думает о том, что я никуда не денусь как минимум по физическим причинам: здоровый целый мужик и хрупкая девчонка, да еще раненая — много ума не надо, чтобы понять, что далеко я от него не уйду.
— Тайник у вас дома, на участке, — сообщает Елисеев, заметив, что я начинаю приближаться к нему, вытягивая вперед ладонь с зажатым в ней кольцом.
Он тоже шагает вперед, и это не то чтобы вписывалось в мои планы: сбивает выстроенную в уме картинку. Медлить теперь нельзя, хотя мне бы не помешало собраться получше: намеренно причинять себе боль невероятно тяжело, и лишние несколько мгновений помогли бы с этим смириться, уговорить мозг забыть про защитные рефлексы, но теперь у меня нет и этого времени. Остался последний рывок.
Всего-то наступить на простреленную ногу, чего здесь сложного.
Конечно же, раненая конечность не может служить опорой: ноги подкашиваются, и я лечу на пол с высоты своего роста, даже не сдерживая крик от прорезавшей все тело новой боли: у меня бы и не вышло смолчать. Падение выходит не совсем таким, как я рассчитывала, потому что рефлексы все-таки срабатывают, и приходится спешно направлять вес в нужную сторону, иначе весь план полетит к чертям.
Елисеев сразу бросается то ли ко мне, то ли к перстню — это уже совершенно неважно, потому что его пистолет, брошенный им же на пол, уже лег в мою ладонь, и мой палец уже нажал на спусковой крючок.
Все занимает пару секунд, не больше, но я вижу происходящее как в замедленной съемке. Звук выстрела доносится до меня словно сквозь толщу воды и как будто запоздало: гораздо громче я слышу на удивление ровное биение своего сердца. Елисеев заваливается на бок, и я не могу сообразить ни куда я попала, ни мертв он или нет, поэтому выпускаю в него еще несколько пуль, чтобы наверняка.
Страшно представить, в какой заднице оказалась бы и я, и вся семья, если бы не получилось: я могла бы упасть слишком далеко и не дотянуться, Елисеев мог бы среагировать быстрее, в его пушке могло бы, как и в моей, не остаться патронов. Мой план, как, впрочем, и многие остальные, зависел от череды случайностей, но мне, как и во многих остальных случаях, повезло — а может, родители и дедушка на том свете молятся за меня хорошо.
Голос совсем сел, и крики переходят то ли в рычание, то ли в скулеж, а мое падение не прошло бесследно: теперь подняться не выйдет даже со всеми опорами, даже только на здоровую ногу. Я уже понимаю, что обратно придется ползти, перелазить через загородившее весь проход тело Елисеева, и бессильно расслабляю руки, прижимаюсь щекой к холодной плитке: уговорить себя добраться хотя бы до лифта, а там передохну еще. Но тут меня подхватывают под мышки, тянут наверх — и я действительно встаю, и даже начинаю искренне верить в судьбу, провидение и высшие силы. Всего на миг, ровно до того, как вижу в проходе Талины глаза-блюдца, а затем узнаю в поднявших меня руках Ника.
Старший брат ошарашен не меньше, чем сестра, которая тут же перепрыгивает через Елисеева и подбегает к нам. Раз они здесь, и правда здесь, живые, то это значит только одно.
— Все закончилось, — выдыхаю с широкой улыбкой.