Горят огни

Глава 20. И сорваны планки нам

Я даже не знаю, как реагировать на услышанное. Получается, до сегодняшнего дня я не просто ничего толком не знала о своих родителях, а вообще не подозревала о том, что это были за люди. Интересно, а до амнезии я была в курсе всего? В тех немногочисленных воспоминаниях, которые за последние полгода появились в моей голове, мама была этаким лучиком света, и ее образ, бесконечно добрый и мягкий, не раз всплывал в памяти в трудные минуты. Дядя Игорь, который знал маму всю ее жизнь, не стесняясь называл ее чудовищем.

Может, родители и правда не рассказывали мне о таких подробностях своей жизни, но мне слабо верилось, что на протяжении всех шестнадцати лет они молчали: наверняка эти факты их биографии просто не отложились в моей памяти. Зато теперь стало хоть немного понятно, почему дядя относился ко мне с таким пренебрежением: он видел во мне мою маму и невольно отыгрывался за все обиды, детские и не очень. Если бы только я помнила.

С самого начала я была довольно безразлична к историям про свою жизнь, которые рассказывали мне в основном бабушка, Ник и Таля: какой смысл слушать, если я не помню этих событий и не могу прочувствовать те моменты? Теперь мной вмиг овладело дикое, почти что маниакальное желание расспросить всех, узнать о маме каждую мелочь. Теперь хотя бы есть объяснение тому, как неоднозначно и недоверчиво приняли меня на первом же совещании: мама. Меня, черт возьми, воспринимают как ее отражение, живую копию, ожидают того же. Что бы дядя ни говорил про ее характер, но даже он признает, что мама очень талантливо вела дела семьи, а я… А что я, я даже в самых простых вещах не могу разобраться без посторонней помощи.

— Кстати, все юридические вопросы решены, и теперь ты — полноправная обладательница своей доли, — добавляет дядя как бы между прочим. Черт. Теперь от меня требуются хоть какие-то решения, а я и знать не знаю, как это вообще происходит.

Хочется расспрашивать о маме и папе до бесконечности, но вместо этого я задаю совершенно другой вопрос.

— Если я правильно поняла, мы — семья Леоноро? — я до последнего надеялась, что это чья-то глупая шутка, хоть и понимала, что честные бизнесмены вряд ли носятся по городу с оружием просто забавы ради. Нет, родители точно не смогли бы скрывать от меня такое.

Я слышу дядин раздраженный вздох.

— Никогда не любил это название, звучит по-дурацки, — я не могу с ним не согласиться, но вместе с этим в придуманном дедом сочетании мне слышится что-то гордое и изящное.

— Слишком пафосно, но это просто с непривычки, — я улыбаюсь уголком рта. — На самом деле необычно и даже интересно.

Дядя усмехается.

— Твоей маме оно тоже нравилось. Первое время она и тебя хотела назвать как-нибудь созвучно.

Я понятия не имею, что мне делать с этой информацией, поэтому улыбаюсь более явственно.

— А что с особняком?

— Заброшен, — глухо отвечает Костя. Черт, там ведь погибла его мама. Еще по истории с тортиками я могла бы догадаться, что она дружила с моей, но даже на такую малость моего ума не хватило.

То, что волнует меня больше всего, так и остается неозвученным. Тема родителей — слишком личная, и спрашивать о них лучше с глазу на глаз, хотя я и сама боюсь того, что могу услышать. Я разрываюсь между желанием узнать всё, что только можно, и стремлением сохранить те крупицы памяти о них, что у меня остались, незапятнанными. Чувствую, что всё равно в итоге выберу правду, какой бы она ни была, ведь незнание в моем положении губительно, но пока что я честно не готова: по крайней мере, не сегодня.

— Выходит, перстней было несколько, — задумчиво произношу я. — А в чем отличие настоящего? Что в нем такого особенного, что Елисеев ни есть не может, ни спать, пока его не получит?

— Те двое, кто знал об этом, уже мертвы, Джина, — с тоской отвечает дядя. — Анастасия так и не успела рассказать мне, — он вздыхает. — Могу сказать одно: если мы не знаем, где он, то Елисеев и подавно не сможет найти.

— Да прямо какое-то кольцо всевластия, — хмыкаю я. — А мы ведь даже не сможем понять, настоящее это или копия, — я верчу перстень из бабушкиной шкатулки в пальцах.

Дима присвистнул.

— Не знаю, проверялся ли Елисеев на предмет психических расстройств, но я полностью уверен, что у него протекает крыша. Может, и с кольцами просто плод его шизофрении?

— Нет, — я покачала головой, — точно нет. Я и сама грешным делом думала, что мужик просто тронулся умом, но его странное поведение легко объясняется тем, что в молодости он был влюблен в мою маму…

— А тут к нему в плен попала ее точная копия, — закончил за меня дядя.

— Если он и без того был одержим идеей перстня, то в сочетании действительно смахивает на сумасшедшего, — подытожил Костя.

Он предлагает куда-нибудь уехать, пока всё не устаканится, но я отрицательно мотаю головой: мама почти пятнадцать лет прожила за границей, но в итоге ей это не помогло.

— Мое место здесь, — тихо, но уверенно отвечаю я.

На совещании я слушаю вполуха: хоть и пытаюсь вникать в дела, но мысли заняты сейчас совершенно другим. Дядин рассказ заставляет меня совершенно по-новому взглянуть не только на настоящее, но и на последние полгода моей жизни. Немудрено, что все так разочарованы: они ждали подобие Анастасии Снегиревой, а я оказалась совершенно не такой. Не настолько смелая, недостаточно умная, а о попадании в неловкие ситуации лучше вообще молчать; не умею очаровывать мужчин одним лишь взглядом, вместо роскошных волос до пояса — невнятное гнездо, торчащее во все стороны, как перья у птенца. Где уж мне до маминого величия.

Говорят, что она была чудовищем, но настолько прекрасным, что ее даже ненавидеть по-настоящему никто не мог. От меня, естественно, ждали того же; будь я хоть на треть такой же невероятной, как она, то быстро набрала бы влияние в семье, но на детях природа ведь отыгрывается, верно? Черт, а я, глупая, после всех летних передряг наивно считала себя кем-то вроде крутой, а на деле планка оказалась непомерно высока.

Добиться уважения будет в разы сложнее: память о моей маме слишком свежа, и меня сожрут с потрохами, если я не буду хотя бы на том же уровне, что и она, а ожидают ведь, что окажусь еще выше. Задумчиво смотрю на Костю, который, несмотря на слабость и долгое отсутствие, сосредоточен как никогда, затем перевожу взгляд на Ника: он всем своим видом излучает уверенность и знание дела, и именно в этот момент я понимаю, что в лепешку расшибусь, но больше не дам ни одного повода думать, что я недостойна быть дочерью Анастасии Снегиревой-Грейсон.

После совещания все разъезжаются кто куда: по четвергам Нику только к четвертому уроку, и он забирает с собой и Талю, чтобы та успела хотя бы на вторую половину занятий. Мой условный больничный можно продлить на сколько угодно, и, естественно, ни в какую школу я сегодня не еду. Паша, присутствовавший на собрании в качестве участника моего вызволения, собирается отвезти снова еле живого Димаса на перевязку, и даже с дядей мне поговорить не удается: он спешно уезжает, сославшись на какие-то дела. Пока зал пустеет, Костя о чем-то разговаривает с отцом, и я, попрощавшись, собираюсь оставить их наедине: в конце концов, им есть, что обсудить, — но уже возле ворот меня догоняют.

— Решила сбежать снова и бросить меня здесь? — с лукавой интонацией спрашивает Костя.

От неожиданности я поперхнулась и чуть не выронила сигарету, честно добытую у угрюмого охранника. Сделав новую затяжку, вымученно улыбаюсь.

— Ты сам-то в это веришь?

Парень отрицательно мотает головой и, доставая из кармана пачку, задает новый вопрос.

— Давно куришь?

По непонятной мне причине я отвожу глаза.

— Еще с сентября, — на вопросительный взгляд лучистых глаз поясняю: — Действительно помогает.

У Кости больше нет машины: она стала грудой обломков в середине августа, но он заимствует из гаража один из черных джипов, а я про себя удивляюсь масштабам построенной дедом империи. Вряд ли Косте вообще можно за руль — хотя бы ближайшие пару недель — но он наотрез отказывается взять водителя, как это обычно делает дядя Игорь, и всю дорогу до дома я стараюсь унять нервную дрожь.

Мы добираемся без происшествий, и я, чтобы хоть как-то отвлечься, затеваю огородные работы: вчера Таля жаловалась, что не успела выкопать позднюю картошку, а от Ника теперь помощи не дождешься. Костя, которому на данный момент тоже нечем заняться, буквально силой отбирает у меня лопату и ведро, убеждая, что сейчас сделает всё сам, и мне ничего не остается, кроме как подниматься на чердак и вытряхивать из кладовки старые папины вещи, чтобы парень переоделся в более-менее пригодную для такой работы одежду.

Я остаюсь без дела и, чтобы не скучать, решаю испечь шарлотку: не зря же мы с сестрой вчера насобирали столько яблок. Уже отвыкшая от выпечки, я путаю пропорции, и приходится спешно нарезать яблоки для второго пирога, чтобы тесто не пропадало. Когда Костя приносит в дом честно добытый урожай, я уже завариваю чай, а шарлотка остывает ровно настолько, чтобы ее можно было съесть.

— Ты помнишь мою маму? — ни с того ни с сего спрашиваю я, потягивая из любимой чашки черный байховый. Этот вопрос не давал мне покоя с самого утра, и я всё никак не решалась его задать, но когда сидишь за столом с чаем — самое время для таких разговоров.

— Если честно, не то чтобы очень хорошо, — чуть покачивая головой, отвечает блондин. — Когда наши мамы подружились, мне только исполнилось три, а когда вы уехали, мне не было еще и девяти. Детские воспоминания со временем притупляются, смешиваются, — я смотрю на Костю с необъяснимой тоской, — но что-то всё же остается, — ободряюще добавляет он, заметив нотки отчаяния в моем взгляде. — Что бы тебе ни говорили, твоя мама была чудесной женщиной, а твой дядя недолюбливал ее лишь за то, чего не было в нем самом, но что так ценил и его отец, и даже он сам, — тихо продолжает парень. — Еще тетя Настя умела видеть людей насквозь, буквально с первого взгляда, и, наверное, поэтому даже родные брат с сестрой не знали ее по-настоящему: она никому не открывалась полностью, — я слушаю, как завороженная. — Разве что моей маме, ведь они проводили вместе столько времени, что иначе никак, — парень тянется за сигаретой, и, выдохнув дым, прикрывает глаза, — и твоему отцу. Было видно, что они очень счастливы вместе, а без доверия это ведь невозможно.

Я придвигаюсь ближе и кладу голову ему на плечо. Курить хочется до невозможности, но целую сигарету я не осилю, а потому аккуратно вынимаю источник никотина из Костиных пальцев и, неспешно сделав несколько затяжек, возвращаю обратно. Говорить не хочется: только слушать приятный бархатный голос, рассказывающий про маму какую-то добрую сказку с заведомо грустным концом.

— Ты безумно на нее похожа, — парень приобнимает меня и притягивает ближе. Кажется, нам обоим в этой жизни не хватило объятий и тепла.

— Правда? — поднимаю на него глаза — такие же, как у мамы.

— Правда, — смотрит, не отрывая взгляд. Странно, но почему-то именно с ним у меня получается разговаривать и без слов.

Впереди еще полдня и потрясающее чувство, когда вокруг — куча проблем и важных дел, которые нужно сделать поскорее, но, пока нет никаких стихийных бедствий, можно хоть немного расслабиться. Я думаю о том, что было бы неплохо перебрать выкопанную Костей картошку, обрезать виноград или на худой конец хотя бы посмотреть фильм — я до сих пор не видела «Мрачные тени» с Джонни Деппом — но мысли о родителях не дают мне покоя.

Оставив парня наедине с оставшимся чаем, я направляюсь в свою комнату и достаю с верхней полки шкафа мамину шкатулку. Я ведь даже не знаю, как выглядели ее любимые драгоценности: максимум, который я видела, был старыми и чуть размытыми от времени фотографиями. Украшения едва заметно поблескивают на свету, и какое-то непонятное чувство глубоко внутри подводит меня к зеркалу.

Когда Костя заходит в комнату, я словно под гипнозом рассматриваю свое собственное отражение. Кто бы мог подумать, что благодаря обычной примерке украшений во мне проснется семейное самосознание и я смогу взглянуть на себя с совершенно другой стороны? Я буквально вижу оживленный блеск в своих глазах: у мамы такой был заметен даже на фото — и в глубине души жалею, что отрезала волосы. Если бы не этот безрассудный шаг, нас было бы почти не отличить.

— Ты… Просто вау, — слышу я.

— Челюсть с пола подбери, она тебе еще пригодится.

Помедлив, я снимаю украшения и аккуратно складываю их на место, а парень по-прежнему неподвижно стоит в дверях и смотрит так, словно весь окружающий мир сконцентрирован лишь во мне, а остального — просто не существует. Примерно так же Таля смотрит на булочки с ветчиной и сыром, а Бродяга — на пиво, к которому его летом приучил Тоха. Настолько пристальное внимание немного смущает, но в то же время так и тянет быть ближе.

Я улыбаюсь.

— Ты чего?

Делаю неловкий шаг навстречу, а в следующий миг наши губы сливаются в поцелуе. Это происходит так стремительно, что едва ли кто-то из нас успевает понять. Оторвавшись на мгновение, смотрю в потемневшие от желания серые глаза, в которых сейчас вместо солнечных лучей — стальной отблеск, немного пугающий, но такой завораживающий. Я не знаю, что парень видит в моих, но успеваю уловить, как его радужка становится еще темнее, и почти сразу мы набрасываемся друг на друга, как безумные. С каждой секундой становится всё жарче, возбуждение закручивается в животе и растекается по венам, и неумолимо хочется продолжения.

Я уже ничего не соображаю, когда мы перемещаемся к кровати, при этом не прерывая поцелуй. Я как будто не своими руками нетерпеливо расстегиваю неизменную белую рубашку — у него их целый шкаф, что ли? — но пальцы не слушаются, и на середине я плюю на всё и одним рывком дергаю края в стороны. Пуговицы разлетаются вокруг, но сейчас не до них, и я снова зарываюсь руками в волосы парня.

Моя собственная рубашка уже давно валяется на полу, но осознание происходящего приходит только тогда, когда каким-то образом в сторону летит моя майка, а кожа соприкасается с холодными простынями. Желание затуманивает рассудок, подушечками пальцев я вырисовываю узоры на кубиках пресса и на широкой мужской груди, и никак не могу перестать бесстыдно пялиться на его тело. Костя нависает надо мной, целует каждый миллиметр кожи, оставляя алые засосы на шее, которые я потом свихнусь замазывать. Но это будет потом, а сейчас его рука находит застежку моего лифчика, и еще один предмет отправляется в полет. Он рассматривает меня так откровенно, что становится даже неловко.

Он проводит влажные дорожки поцелуев к груди, обводит языком и слегка прикусывает сосок, вызывая мой стон. Черт, я и не догадывалась, что это может быть настолько охренительно. Парень спускается ниже, почти невесомо проводя пальцами по животу, расстегивает мои джинсы, сдвигает в сторону резинку трусиков и начинает играть с клитором. От всех этих манипуляций мне кажется, что скоро я просто взорвусь. Мы лихорадочно избавляемся от остатков одежды, и, когда в меня входит один палец, я подаюсь навстречу; когда к нему вскоре добавляется второй, не могу сдержать недовольное шипение.

— Только не говори, что это твой первый раз, — хриплым голосом произносит он, а мне остается лишь кивнуть.

В его взгляде читается смесь непонимания и удивления, и я готова задушить Ника, который наплел про меня невесть что. Конечно, Костя был в курсе, что это неправда, но других причин для его реакции я не нахожу. Не в силах больше терпеть, я сама тянусь к нему; парень хищно улыбается и вновь нависает надо мной. Костя смотрит на меня, и я, словно под гипнозом, не могу отвести взгляд. Наши языки сплетаются в очередном поцелуе, а потом он входит в меня одним движением. От неожиданной боли я вскрикиваю и со всей силы впиваюсь ногтями в его плечи.

Неизвестно откуда на глазах сами собой выступают слезы, и парень мягко сцеловывает их с уголков глаз. Следующий поцелуй получается бесконечно нежным, а затем я смотрю в Костины глаза, чтобы увидеть в них целую вселенную чувств и эмоций. Столкновение взглядов — ярко-зеленого и потемневшего от желания пронзительно-серого — стирает все мыслимые и немыслимые границы, и во всём мире остаемся только мы.

Выждав немного, пока я привыкну, парень снова целует так, что от этого не грех и лишиться разума, и начинает медленно двигаться во мне, постепенно наращивая темп. Вскоре боль уходит, и на смену ей приходит ошеломительное наслаждение. Я царапаю ногтями широкую спину, выгибаюсь навстречу, прижимаюсь ближе; трогаю его везде, где только могу достать. Хочется раствориться, слиться в единое целое, — желательно навсегда.

Мои стоны становятся все громче, яркие неповторимые ощущения накрывают с головой, и я вскрикиваю, достигнув пика и задрожав в мужских руках. Через пару мгновений он выходит и кончает мне на живот, смотрит в глаза затуманенным взглядом, и я отвечаю тем же. Костя откидывается на кровать рядом со мной, притягивает к себе, вдыхает запах моих волос. Что-то говорит, но я не в том состоянии, чтобы вникать, и лишь доверчиво льну к нему. Черт, кажется, вещие сны и вправду сбываются.

Забавно понимать, что всё у нас происходит как-то неправильно и вообще не как у людей: со всех сторон кричат про романтику, красивые свидания и постепенное развитие отношений, свечи и лепестки роз на постели. Нас же прошибает током и от простых взглядов друг на друга, да и жизнь наша — не та, где есть время делать «как надо»: нас всё еще может не стать в любой момент. Постепенно к этому привыкаешь и уже не обращаешь внимания, но если задуматься, то всё равно получается страшно.

Это только в фильмах главный герой между смертельным ранением и последним вздохом успевает произнести проникновенный монолог и вдобавок спасти мир, а на самом деле всё происходит настолько быстро, что не успеешь и понять. Мама, вмиг осознавшая неизбежность, сказала свою последнюю фразу, которая впоследствии помогла мне узнать правду; Зоя даже рта не успела раскрыть, только улыбнуться о чем-то своем.

Как именно и когда погибну я, до последнего останется загадкой, но ведь может произойти что угодно. Со всех сторон твердят про романтику и приводят кучу доводов, как и когда лучше всего любить, иногда даже с пошаговой инструкцией. А для нас, кажется, любой момент подходящий: просто потому, что он есть и в нем мы живы.

К вечеру приезжают Ник и Таля — по отдельности — и мне хочется, как заботливой маме, выспросить про причины такого позднего возвращения: если я правильно помню, последний урок у Ника заканчивается без четверти пять, а сестра уходит из школы вообще в половине второго. С начала этого года кардинально поменялось расписание звонков, и теперь перерыв между первой и второй сменой был сокращен до получаса, поэтому и освобождаться все стали несколько раньше.

Я не успеваю и рта раскрыть, как подруга, обеспокоенная моим утренним состоянием, внимательно смотрит на меня и, кажется, всё понимает, потому что под ее хитрым взглядом хочется провалиться. Мне ничего не остается, кроме как предложить шарлотки и, стараясь не краснеть при каждом мимолетном взгляде на Костю и не воспроизводить в памяти то, что пару часов назад было между нами, сбежать на кухню: делать новый чай.

Ник, по всей видимости объявивший нам бойкот, не удержался и, прежде чем пойти к себе, втихаря свистнул пару кусков пирога: я видела, как он поднимался наверх, стараясь закрыть мой кулинарный шедевр от посторонних глаз. Ехидно посмеиваясь, я вытащила из шкафчика самый большой заварник, и не ошиблась: с наступлением темноты в прихожую ввалились Паша с Тохой, тащившие на себе Димаса. Как на это реагировать, пока что было непонятно.

— Он не хочет слушать врача, — с порога наябедничал Тоха.

— И сбежал прямо с перевязки, — добавил Паша.

Картина вырисовывалась весьма интригующая, ведь мне слабо верилось, что Дима просто тронулся умом ни с того ни с сего. Но устанавливать причинно-следственные связи было сейчас не в приоритете: Димас казался еще хуже, чем когда его только подстрелили — того и гляди случится непоправимое, а уж этого допускать я точно не собиралась. Еще одну смерть я, наверное, просто не переживу.

— Господи, да за что ж мне всё это? — я воздела руки к небу, которое на данный момент оказалось высоким потолком с большим плоским светильником, дававшим желтый свет.

В дверном проеме показалась голова Тали, а затем и вся она выплыла к нам из столовой.

— Да не за что, — ехидным голосом подсказала сестра, дожевывая пирог. — Тащите его в комнату, я сейчас подойду.

Когда ребята скрываются в коридоре жилых комнат, я задаю главный волнующий меня вопрос:

— Когда ты научилась перевязывать раны?

— Да вот недавно, — сестра пожимает плечами. — Пришлось прочитать несколько статей из гугла, но лучше так, чем вообще ничего.

— И ты не боишься сделать еще хуже? — я с недоверием смотрю на подругу. — Однажды летом мне довелось перевязывать Тоху, и от страха мне самой чуть не понадобился врач.

Таля вздыхает: совсем по-взрослому, как, наверное, и все мы.

— Боюсь, конечно, только кто меня спрашивал? Пока хоть кто-то из медиков доберется сюда по пробкам, они будут уже без надобности, — услышанное заставляет меня нервно сглотнуть. — Вообще это Люся эксперт в таких делах, но ей тоже нужно время доехать.

Люся рассказывала, что еще очень давно проходила какие-то медицинские курсы, поэтому в вопросах лечения она была почти что профи, и я не удивлюсь, если рано или поздно она придет к работе врачом: у нее явно был талант, который, к сожалению, пока еще некогда было развивать.

Я хотела было помочь сестре с перевязкой, но та, окинув меня беглым взглядом, отправила меня заниматься чаем.

— Иди уже, жертва клятвы Гиппократа.

— Я же не врач, — возмутилась я.

— А навредить всё равно боишься, — сестра ухмыльнулась и как бы невзначай спросила, совсем не в тему: — Ну что, большой у Костика?

Черт, неужели она всё-таки поняла.

— Да откуда мне знать, — с отсутствующим видом ответила я. Главное — не показывать эмоций и выглядеть равнодушной, и никто ни о чем…

— Да ладно, у вас обоих на лицах всё написано, уже разве что идиот не догадался. — Таля хихикнула. — Кстати, о них: вы только при Нике так сильно не эмоционируйте, а то мало ли опять распсихуется.

— Ему просто нужно время, — я слабо улыбаюсь. — Рано или поздно он поймет.

Мне очень нужно обсудить с Димой то, что гложет меня похлеще такой крупной ссоры с братом и, наверное, даже правды о маме, но этим вечером Таля наотрез отказалась пускать к Димасу кого-либо, кроме подъехавшей к ночи Люси: может, оно и к лучшему, потому что завтра, на чистую голову, мы поговорим все вместе. Наверное, Дима и сам сейчас не в том состоянии, чтобы решать такие дела, а без него всё будет неправильным и ненастоящим: в конце концов, он не просто знал Зою лучше всех, а был для нее самым близким и единственным по-настоящему важным человеком. Мы с ней никогда это не обсуждали, но я чувствовала.

Ночью Костя прижимает меня к себе так, будто в любой момент, пока он спит, я могу встать и, подобно птичке, упорхнуть в окно нашего первого этажа, но зато я сплю без кошмаров, в отличие от прошлого раза, и мне даже удается выспаться. А утром, убедив Талю в срочности дела, мы стекаемся в бабушкину комнату, которая временно служит пристанищем Димаса. Я вздыхаю и пытаюсь собраться с мыслями: что-то подсказывает, что именно я должна начать этот разговор. Найти бы еще слова.

— Ребят, — я обвожу взглядом всех присутствующих. На удивление, здесь даже Костя, который видел Пересмешницу всего только раз: тогда, когда летом мы убегали от облавы, устроенной Елисеевскими людьми. — Прошло уже два дня, а мы до сих пор не говорили о самом главном, — понять бы еще, почему так тяжело дается каждое слово, — о Зое.

Дима сразу встрепенулся, но тяжелая Пашкина рука удержала его на месте.

— Лежи, — а затем друг обращается то ли ко всем нам, то ли ко мне одной: — Сразу надо было обсуждать, а не тогда, когда Димас уже натворил дел.

Я невольно напрягаюсь.

— Можно конкретнее?

Дима смотрит на меня глазами побитой собаки.

— Да там ничего особенного-то и не было. Это так, мелочи.

Паша даже поперхнулся.

— Ничего себе — так. Чуть не взорвать уцелевший дом Елисеева — это для него ничего особенного. Это «так, мелочи».

— Что? — слышится сразу с нескольких сторон.

Что? Что он пытался сделать? Слабо верилось, что наш Димас способен на такое, но новость о Зое ударила по нему больше, чем по кому-либо, и я бы даже подумала про великое и вечное чувство, если бы не знала, что это не так. Дима действительно любил ее, но как младшую сестру: и слишком уж часто говорил, как Зоя похожа на него в том же возрасте. Только сейчас я поняла, что несмотря на разность испытываемых ребятами чувств, без Зои Дима как-то враз осиротел: эта колючая девчонка, которая не открывалась никому и наблюдала за всем вокруг с насмешливой улыбкой, окружила парня такой заботой, что никому и в жизни не снилась. Сам же парень всегда был настолько на своей волне, что не замечал таких очевидных вещей.

— Ты головой вообще думаешь? — Тоха, забыв о ранении Димаса, пару раз встряхивает его за плечи. — Ты же там чуть концы не отдал, — Дима молчит и отводит взгляд, и я готова умолять, лишь бы он сказал хоть что-нибудь — вообще что угодно — но друг не издает ни звука.

Только когда я сажусь на корточки перед кроватью и легонько сжимаю его плечо, вынуждая посмотреть мне в глаза, Дима отвечает тихо-тихо:

— Так и должно было быть. Я всё решил.

Этого следовало ожидать, я ведь знаю Диму, но почему-то его слова — словно удар под дых.

— Почему? — осторожно спрашиваю, лишь бы не спугнуть.

— Я виноват в ее, — друг пытается унять дрожь, — в ее смерти, — заканчивает почти что шепотом.

— Что ты такое говоришь? — от возмущения Люся даже подпрыгивает и едва не замахивается, чтобы отвесить ему затрещину.

— Я разрешил ей пойти с нами, — в его глазах плещется такое отчаяние, что хочется утопиться. — Если бы не я, она была бы жива.

— Тогда бы позвал меня с собой, — я поднимаюсь и отхожу к окну, скрестив руки на груди. — Ты не гадалка и не мог предвидеть такой исход, всё ведь было по плану. А вот я, — что-то необъяснимое раздирает грудную клетку изнутри, отчаянно рвется наружу, — я не смогла ее защитить, когда было нужно.

Таля подает голос.

— Твоей вины здесь нет, — она переводит взгляд с меня на Диму и обратно. — Сама же говорила, что Елисееву нужна была живой только ты. Мы все, — она подчеркивает эти слова, — всё сделали правильно.

Я стараюсь не думать о том, что было бы, если бы Зоя не бросилась тогда под пули. Ведь не было гарантии, что в Димаса прилетит, и у нас всё еще был шанс выбраться вчетвером целыми и невредимыми, но… Неизменное дурацкое «но». Нет, всё-таки не стоит говорить Диме правду: если без этого действительно будет никак, он поймет сам, но скажи я сейчас, всё станет только хуже. Это слишком личное и слишком их, чтобы я влазила туда со своими наблюдениями и замечаниями. Точно так же дядя Игорь влез в мое представление о маме, вот только я сама его об этом попросила, а это существенная разница.

— Нужны похороны, — несмело предлагает Люся. — Пустой гроб — это неправильно, да и приходить некому, кроме нас, — поспешно объясняет она, словно боится, что перебьют, — но нужен же хотя бы памятник. А то получается так, что наша Зоя вроде и не жила вовсе.

Похоронить Пересмешницу своими силами мы бы не смогли ни за что в жизни: если опустить необходимость покупки места на кладбище и еще кучи всего, нам говорят, что для организации похорон необходимо свидетельство о смерти, а в ЗАГСе — посылают практически прямым текстом, потому что, как говорится, нету тела — нету дела. Зою собираются отнести к пропавшим без вести, и мне остается только благодарить все высшие силы за то, что есть Костя: его влияния и денег хватает, чтобы получить необходимые нам документы.

Поскольку у нас нет привязки ко времени, то спешить некуда, и мы назначаем дату на шестнадцатое октября: это почти через неделю, и Димас успеет хотя бы немного окрепнуть, ведь без него было бы глупо вообще что-то затевать.

Как будто специально всю неделю льют дожди, абсолютно разные: Москва успевает и вымокнуть до нитки под ужасным ливнем, и продрогнуть от мороси. В день похорон хочется выть от тоски вместе с серостью умеренного косого дождя, такого, словно и природа скорбит вместе с нами.

Зоя погибла двадцать четвертого сентября — три недели назад, и, хоть ребята узнали об этом значительно позже меня, но успели кое-как начать свыкаться с этой мыслью. Нет громких душераздирающих рыданий над пустым закрытым гробом, нет родных, готовых броситься в могилу следом за усопшим. Родственников вообще нет: Дима, который единственный из всех знал о Зое абсолютно всё, кроме одной детали, выслал извещение на адрес, где живет ее мама, но она не пришла; может быть, это даже к лучшему.

Нас семеро, и никто не произносит высокопарных речей, и никто толком не соблюдает никаких похоронных традиций, да и происходит всё как-то по-дурацки. Я замечаю, что вдалеке, прислонившись к дереву, за нами наблюдает Ник, и подавляю внезапный порыв позвать брата к нам, вновь погружаясь в собственные мысли. Похороны — условное, но всё же последнее прощание — проходят в молчании, и оно говорит намного больше, чем любые слова.

Люся наконец дала волю эмоциям и не стесняясь плакала навзрыд, вцепившись в Пашину куртку. Тоха, украдкой смахивающий слезы, поддерживал Диму, который еле стоял на ногах то ли из-за дырки в боку, то ли от осознания, что Зои больше нет. Я уже успела прожить и принять этот факт, пока была у Елисеева, да и опыт с родителями всё это время помогал мне держаться и не истерить хотя бы на людях. К тому же, было настолько хреново, что я бы только хотела прореветься, но все слезы куда-то подевались, и от этого на душе еще сильнее скребли кошки.

Зоя очень любила растения, и даже работать предпочитала с ними. Когда ребята стали полноценно работать на семью, она не бросала свою пенсионерку с цветами, хотя все остальные оставили прежнюю работу. Сегодня утром мы с Люсей выбирали для Зои самые красивые букеты, какие только смогли найти, и взяли так много, что свежая могила была теперь больше похожа на клумбу. Весной мы обязательно посадим здесь что-нибудь, но в середине октября это было бы бессмысленно.

Кстати, участок покупать так и не пришлось: согласовав вопрос с дядей Игорем и Леонидом Викторовичем, мы отдали Зое одно из мест на семейной территории. Еще в девяностых дедушка выкупил огромную площадь для нас, Жилинских и всех причастных, и уже по пути обратно я очень удивилась, увидев могилы родителей: как они тут оказались? Костя тут же объяснил, что тела родителей перевезли и похоронили здесь. Забавно, ведь все полгода в Москве я была уверена, что мне некуда приходить и что родители остались в Лондоне, хотя, если по-честному, мне всё это время не хватало духу спросить у кого-нибудь.

У меня даже не осталось цветов, да и у Кости тоже: здесь ведь была и его мама. Махнув ребятам, чтобы не ждали, мы молча стоим вдалеке друг от друга, над каменными памятниками, думая каждый о своем. Я не знаю, делает ли парень то же самое, но я мысленно разговариваю с мамой и папой, правда, у могилы это оказывается в разы сложнее, чем дома или даже просто на улице.

Слез по-прежнему нет, и заплакать не получается, хотя мне это сейчас очень нужно. Когда Костя подходит ко мне, я бросаю последний взгляд на надгробные плиты с именами и датами, точно зная, что приду сюда еще. Странно, но после вызволения от Елисеева я чувствовала себя намного сильнее, чем раньше, и всю последнюю неделю это ощущение меня не покидало. Теперь, когда я смотрела в родительские глаза, оно лишь крепло, а я до мурашек чувствовала себя их продолжением и понимала, что сделаю для семьи всё, что от меня зависит, и даже больше. Родители честно оставили мне выбор, но бесконечно глупо было бегать от самой себя и думать, что я могу сделать этот выбор не в их пользу.

Мы разворачиваемся, чтобы уйти, и Костя обнимает меня так, словно пытается защитить. Я горько усмехаюсь при мысли о том, что от своего внутреннего мира никак не закрыться, и парень не спасет меня от этого даже при огромном желании: только я сама смогу себе помочь. Мы делаем несколько шагов по направлению к воротам, но какая-то неизведанная сила заставляет меня посмотреть чуть вдаль и встретиться глазами с высеченным на мраморном надгробии портретом дедушки.

Меня будто прошибает током, и я еле удерживаюсь на ногах, потому что я его вспоминаю.