Горят огни

Глава 33. И как хрусталь слезы

— А я был прав насчет шкафа! — победно восклицает Ник. Я чувствую себя вдвойне неловко, ведь перебирать абсолютно все книги нам в итоге пришлось, только ни намека на Есенина на полках не оказалось.

Вчера мы с Костей не стали никого тревожить и героически занимались поисками сами, обложившись огромными стопками книг, за которыми едва видели друг друга. Время от времени чихая из-за пыли и придумывая шутки про незнакомые названия на обложках, мы справились с большей частью шкафа, но томик Есенина так и не нашли. Я совсем не помнила, как мы засыпали, но проснулись на полу, почти что в обнимку, с подложенными под голову книгами — вместо подушек.

Именно такую картину и обнаружил Ник, в девять утра решивший разбудить нас к завтраку. Всего пара часов сна, а то и меньше, третью ночь подряд уже не могли проходить бесследно, и, бросив беглый взгляд на свое отражение в зеркале, я помчалась умываться ледяной водой, чтобы хоть немного вернуть отекшее лицо в нормальную форму, а затем бросилась помогать Тале на кухне: хорошо, хоть продуктов Ник взял с запасом, загрузив ими почти весь багажник.

Вдали от большинства благ цивилизации и от суеты, присущей большому городу, спешить никуда не хотелось: это казалось лишним и ненужным здесь, в заснеженном деревянном домике то ли из сказки, то ли из фильма ужасов — я так и не определилась, на что он больше похож. Лениво потягивая кофе из эмалированной кружки с большим черным ободком и затягиваясь любимым «Собранием», я выхожу на крыльцо — теперь почему-то уже не мерзну так сильно — и любуюсь пейзажем. Отсюда речку не видно, только из комнат, но снег очень красиво блестит и переливается на солнце, и сказка, кажется, подходит этому месту лучше.

— Не может такого быть, чтобы книга исчезла бесследно! — негодует Ник где-то между коридором и комнатой.

Стоит вернуться в дом, как все проблемы возвращаются на свои места, напоминая, что они никуда и не уходили.

— А если ее увезли в город? — устало выдыхает Костя. — Конечно, нужно было проверить всё, но дело может быть вовсе не в книжке, а в березе или в самой фотографии, например.

— Подождите, — Таля делает большие глаза и, отодвинув меня с прохода, уносится прочь. Около минуты мы стоим в недоуменной тишине, а потом слышится звон посуды, громкий мат вперемешку со скрипами и стуками, и не успеваем мы ни удивиться, ни испугаться, как сестра возвращается, раскрасневшаяся и растрепанная, с клубком пыли в волосах и грязью на кончике носа. — Вот! — страшно довольная собой, она выставляет вперед небольшую и очень потрепанную серую книгу.

На обложке крупными буквами с потускневшей и местами стершейся позолотой значится «Сергей Есенин».

— Где ты ее откопала? — отмираю первой из всех.

— На кухне, — гордо отвечает Таля. — Мама еще в детстве засунула ее под стол, чтобы не шатался, а я только сейчас об этом вспомнила.

Теперь хотя бы понятно, почему книжка выглядит гораздо темнее, чем на старой фотографии: что угодно потеряет первоначальный вид, пролежав почти десяток лет под ножкой стола, и даже на обложке остался заметный квадратный оттиск, который вряд ли когда-нибудь разгладится.

Схватив с так и не расстеленной вчера кровати одну из подушек, сестра бросает ее на пол и усаживается сверху, сложив ноги по-турецки. Мы присоединяемся к ней, тоже берем себе подушки и садимся в круг, напоминая какую-нибудь сатанистскую секту. Когда в центре круга оказывается книга, эффект только усиливается.

— Ну что там с березой? — нетерпеливо ерзаю на подушке. Покопавшись в содержании, мы находим нужную страницу, и я сходу начинаю читать вслух, даже не пробежавшись глазами по тексту: — Белая береза под моим окном, — это я помню, очень хорошо помню, — принакрылась снегом, точно серебром, блин! — забыв про стихотворение, со всей силой переполняющих эмоций хлопаю себя ладонью по лбу. — Вчера полдня пыталась вспомнить эту вторую строчку, — поясняю застывшим в немом вопросе ребятам.

Дальше мы читаем молча, но к результату не приходим: никто из нас не понимает, что с этим делать, и похоже, нам правда придется копать мерзлую землю под одинокой березой, не зная ни в какой стороне дедушка мог зарыть тайник с кольцом, ни на каком расстоянии от дерева он это сделал.

— Если копать, то придется ждать до лета или хотя бы до весны, — вмешивается Дима. — Сейчас мы ничего не можем поделать с морозами.

— Летом может быть уже поздно, — не сдаюсь я, — да и уезжать ни с чем тоже как-то не очень.

Ник хмурится.

— И что ты предлагаешь?

Мне нечего ответить, потому что никаких идей в голову пока не приходит.

— Расслабиться и подумать, — других вариантов, наверное, просто нет. — Перекапывать весь участок и правда глупо, должны быть точные координаты.

Дедушка ведь не мог их не оставить. А если нет — значит, мы пошли по неверному пути.

В попытке ухватиться за что-нибудь сравниваю поиски предыдущих колец: первое мы увидели с Талей случайно, и повезло, что я через полгода о нем вспомнила. Наверняка и к нему была загадка от дедушки, просто мы нашли перстень раньше. О втором я догадалась совсем уж неожиданно, и тогда даже не верилось до конца, что тайник действительно спрятан в таком необычном месте. Третье кольцо тоже получилось найти лишь благодаря спонтанным ассоциациям; может, так со всеми?

Кажется, дедушка предвидел абсолютно всё и специально зашифровал подсказки так, чтобы найти перстни могли только те, кто не гонится за ними, как Елисеев. Мы даже не знаем, что такого важного скрывает подлинное старинное кольцо, но почему-то его поиски прочно связались в голове с борьбой против Елисеева, как будто если мы отыщем этот таинственный перстень, то выйдем из противостояния победителями.

Если хочешь что-либо спрятать, оставь на самом видном месте. Если хочешь найти — ни в коем случае не ищи, и тогда ответы окажутся как на ладони.

Вспомнив эту простую истину, я старательно не думаю о поисках. Чтобы отвлечься и привести мысли в порядок, делаю целый заварник чая с чабрецом и устраиваюсь поудобнее в дедушкином кресле-качалке, прихватив с собой сборники Есенина и Маяковского, чтобы почитать любимые стихи. Что-то вроде «Заметался пожар голубой» или «Собаке Качалова» я знала и наизусть, но перечитывать из книжки всё равно было особенно приятно.

— Что читаешь? — такие знакомые и родные Костины руки мягко ложатся на мои плечи.

— Я спросил сегодня у менялы, что дает за полтумана по рублю, — начинаю вслух.

— Как сказать мне для прекрасной Лалы по-персидски нежное «люблю», — продолжает Костя по памяти. Наклоняется ближе, оставляет невесомый поцелуй на виске, по-кошачьи трется носом о щеку.

Когда парень обнимает меня, одновременно укрывая колючим коричневым клетчатым пледом, найденным на тумбочке, книжка с тихим стуком падает из рук на деревянный дощатый пол и, будто специально назло, раскрывается на странице со стихом про березу. Красный сборник Маяковского приземляется рядом, соскользнув с колен, и я чувствую, как в голове складывается пазл: еще робко и очень неуверенно, туманно и неясно, но детали встают на свои места.

— Дедушка зашифровал все подсказки у Маяковского, ведь так? — осторожно, чтобы не спугнуть предчувствие и дать ему оформиться в связную мысль, уточняю у Кости.

— Похоже на то, — кивает он.

— Значит, береза тоже должна отнести нас к Маяковскому, — делаю следующий шаг по логической цепочке, до жути боюсь сорваться, но вариантов не так много. — Мы вдоль и поперек перечитывали все помеченные стихи, и про березу упоминается только в одном: это было направление к даче, — вскочив с кресла и едва не развернув при этом кружку с чаем, начинаю наматывать круги по комнате, чтобы собрать обрывочные намеки в голове воедино. — Значит, дело не в березе как таковой, нужно найти связь между книгами.

Для такого открытия нужно позвать ребят, но опасаясь, что идея сбежит через открытую дверь, мы с Костей молча смотрим друг на друга. Я вижу лихорадочный мозговой штурм в серых глазах, стараюсь даже не шевелиться, чтобы не перебить мысли, и что-то внутри заходится от подскочившего вдруг адреналина, когда во взгляде парня мелькает ясный серебристый проблеск.

— Что у Маяковского на, — он приседает на корточки, чтобы поднять изрядно уже настрадавшийся сборник Есенина, — сто двадцать четвертой странице? — протягивает мне красную книжку, чтобы я проверила.

— «Лунная ночь», — задумчиво вчитываюсь в строки, — оно совсем маленькое, слушай, — легкая улыбка трогает губы, когда я начинаю: — Будет луна. Есть уже немножко, — не могу удержаться и стреляю глазами в парня, который и так не может оторвать от меня взгляд. — А вот и полная повисла в воздухе. Это бог, должно быть, дивной серебряной ложкой, — осторожно ступая по скрипучему полу, подхожу ближе и присаживаюсь рядом, — роется в звезд ухе.

Костя берет мои руки в свои, внимательно всматривается в восемь коротеньких строчек.

— Подчеркнута всего одна строка, — замечает он. — Это бог, должно быть, — словно не веря, тихим бормотанием перечитывает еще раз. — Что бы это значило? Здесь нет ни церкви, ни икон, только старые вещи. Где нам предлагается искать бога?

— В сердце, — сияет Таля. И когда она только успела зайти? Я не слышала скрипа ни двери, ни половиц. — Но вряд ли в сердце кого-то из нас дедушка спрятал кольцо, вы не думаете?

— Можем провести вскрытие и проверить, — пожимает плечами Ник. — Да шучу я! — оправдывается он перед нашими с сестрой грозными взглядами, даже отшатывается назад на случай, если мы решим вдруг пришибить его за такой юмор.

Я пытаюсь что-нибудь сообразить, но ожидаемо не помню, рассказывал ли нам дедушка что-нибудь про веру или религию: мне кажется, что вряд ли. Исходя из простой логики, что в бабушкиной спальне в городе иконы всё-таки имелись, я думаю, что стоит искать именно их.

— Кажется, на кухне в углу висела икона?

— И в бабушкиной комнате с комодом тоже была, — подхватывает Таля.

Иконы настолько старые, что давно выцвели и почти сливаются со стенами, так что неудивительно, что Костя их не заметил, но самое страшное — в них нет совершенно никаких намеков на тайник. Две вообще совсем небольшие, картонные, самые простенькие, а третья, что на кухне, едва не разваливается прямо у нас в руках, но тщательное исследование каждого миллиметра не приводит ни к какому результату.

— Смотрите, — подает голос Димас, в иконах ничего не понимавший, а потому занятый изучением книг со стихами. — Слово «серебряной» тоже подчеркнуто, просто карандаш стерся от времени, но на странице остался характерный след, — он показывает пальцем на место, привлекшее его внимание.

Может, речь идет о серебряной иконе? Нет, такие вряд ли бывают, ведь чаще использовали золото, если говорить о драгоценностях — мы не так давно повторяли это на уроке истории. Икона в раме из серебра? Это и вовсе какой-то бред, таких ведь никто не делает, наверное.

Костя высказывает похожие предположения, и очень жаль, что здесь нет ни интернета, чтобы поискать информацию, ни даже банальной телефонной связи, чтобы позвонить, например, Артему или Кеше и попросить их сделать нужный запрос.

За обедом Ник разворачивает версии одну страннее другой, выдавая разве что не теории масонского заговора, но такими темпами недалеко и до них, особенно когда брат начинает активно требовать от нас свежих идей. Первой не выдерживает Таля: извинившись, встает из-за стола и уходит в направлении комнат. Решив ее догнать, я коротко киваю парням и иду следом, гадая, где же она может сейчас быть. Искать не приходится: сестра в задумчивости мнется перед лестницей на чердак.

— Что-то не так? — уточняю у нее на всякий случай. — Ты хочешь подышать пылью или думаешь, что кто-нибудь хранит икону в серебре среди старого хлама?

Таля улыбается в ответ на шутку, но как-то слабо и неубедительно.

— На самом деле я хотела найти там одну вещь, — ее взгляд блуждает по всему коридорчику, то туда, то сюда, но ни разу не останавливается на мне, и это начинает настораживать. — Ты не помнишь, конечно, но в детстве мы оставили на чердаке секретную коробку и поклялись всегда быть вместе и открыть ее через десять лет. Прошло уже почти одиннадцать, — сестра совсем отворачивается от меня, а ее движения становятся ломаными и неловкими, как будто вот-вот заплачет. — Знаешь, я боялась сначала, что после аварии ты окажешься, — короткий вздох, — другой, но ты всё та же, разве что повзрослела, но мы все выросли за последний год. Просто, — она и правда всхлипывает, — иногда тяжело помнить все наши с тобой моменты из детства и осознавать, что помню их только я одна.

Черт, а я… А я никогда не думала об этом в таком ключе. Да, после аварии нам с сестрой пришлось знакомиться заново, вот только она знала меня всю жизнь, а я видела ее как будто впервые. Мы очень быстро сблизились по той же причине, но я и правда не задумывалась о Талиных страхах и переживаниях, связанных со мной. Мне сложно судить, но это и правда, должно быть, тяжело: нести совместные воспоминания в одиночку и помнить за двоих.

Таля, моя самая близкая и почти единственная подруга, моя двоюродная сестра, ближе, чем могла бы быть любая родная, всегда умела находить в трудной ситуации нужные слова: иногда правильные и даже мудрые, иногда — шутки, чтобы разрядить обстановку, иногда — гадания, в которые я никогда по-настоящему не верила, но процесс успокаивал. Я же, как только что выяснилось, совсем не умею поддерживать по-человечески, потому что даже рот открыть, чтобы хоть что-то ответить, получается с большим трудом.

— Это непросто, — шагаю ближе и мягко обнимаю Талю за плечи. — Я очень хотела бы пообещать, что всё вспомню, вообще всё, — сбивчивый шепот, чтобы не потерять нить мысли, — но и сама порой перестаю в это верить. Но я здесь, рядом, и мы можем создать кучу новых моментов, на целую жизнь вперед, а то и на две, хочешь?

— Чтобы внукам потом было, что обсудить? — сквозь слезы улыбается сестра. — Ты права, мы же и так ежедневно создаем новые воспоминания, — вытирает глаза тыльной стороной ладони, — но старые от этого ведь никуда не деваются. Я буду помнить за нас двоих, сколько нужно, хоть до смерти, — с серьезным видом обещает она, крепко сжимая в объятиях.

У меня не хватает духу сказать ей, что так, видимо, и придется: надежда обрести даже хотя бы половину потерянных воспоминаний таяла во мне с каждым новым днем.

— Давай всё-таки откроем коробку? — предлагаю я, поглаживая Талю по спине.

— Думаешь, это хорошая идея? — напоследок шмыгнув носом, спрашивает сестра. — Мне страшно ее открывать теперь, — признается она, — как будто это всё поменяет с ног на голову, и что-то случится. Или наоборот, ничего не случится и всё останется прежним, когда подсознательно кажется, что произойдет какое-нибудь чудо, понимаешь?

— Чудом будет, если мы не навернемся с лестницы и не задохнемся в пыли, — ворчу я, уверенно карабкаясь наверх. — А если серьезно, то понимаю, я и сама немного боюсь.

Мы проходим вглубь чердака, взявшись за руки, прямо как детстве. Такая вот старая дача, где за десятки лет еще до нашего рождения ничего не менялось, таит в себе ворох приветов из прошлого и памяти, не только нашей, но и родительской, переданной нам где-то на уровне генетического кода. Именно в таких местах всё кажется чуть более настоящим, чем обычно, и я сама — тоже, потому что именно в таких местах все маски спадают сами собой, обнажая душу, как она есть.

— Необычное место для тайника мы выбрали, — констатирую я, стараясь не дышать очень уж глубоко.

Таля пожимает плечами.

— Мы хотели на участке закопать, вообще-то, но бабушка нас чуть не прибила за такое кощунство. Дедушка посоветовал спрятать наверху: получилось символично, мы любили здесь играть, спрятавшись ото всех, — в ее зеленых глазах, точно таких же, как и мои собственные, даже в неярком свете полуразряженного фонарика читается тихая светлая грусть. — Господи, как же давно это было.

Я и сама начинаю чувствовать что-то схожее, хотя, естественно, не помню ничего из того, что рассказывает сестра. Не размыкая наших рук, делаю еще шаг, стараясь не наступить на какую-нибудь выпавшую из коробки мелочь вроде треснутой погремушки или детского кубика со стершейся картинкой, как меня словно током бьет, и я замираю, а затем медленно поворачиваюсь к Тале.

— Дедушка, говоришь, посоветовал? — сестра смотрит непонимающе и удивленно, и я прихожу к быстрому выводу, что сейчас не время. — Надеюсь, тут и правда надежное место, — сразу возвращаюсь с еще не поднятой темы на старую. Хотя бы здесь и сейчас, в такой важный для нас обеих момент, не гоняться за сомнительными призраками, а просто окунуться в детство.

— Кажется, это было здесь, — Таля ведет меня в дальний угол, где тонкий и слабый еще луч февральского солнца пробивается сквозь покрытое грязевым налетом и паутиной чердачное окошко. — Сложно было выбрать место, чтобы никто случайно не нашел.

Опустившись на колени, сестра сдвигает одну из коробок в сторону, тем самым поднимая облако пыли. Я помогаю, подтягиваю соседние две к себе, чтобы освободить больше места вокруг Тали и присесть рядом, наблюдать, как она прощупывает старые, местами ветхие доски — не разломались бы ненароком. Думать, бесконечно думать о том, что я бесполезна здесь, ведь попросту не помню, но чувствовать захватывающий дух приключения — пожалуй, в далеком детстве это ощущалось точно так же.

На чердаке, где пылинки танцуют только им понятный причудливый вальс в осмелевших лучах, мы с Талей, стоя на коленях, извлекаем из-под снятой половицы потускневшую жестяную коробку из-под печенья. Мы с Талей — спустя почти одиннадцать лет, но всё те же, что и были тогда, сейчас как будто ненадолго переносимся в прошлое.

— Смотри, здесь даже наши рисунки есть, — шепчет сестра почти беззвучно, берет в руки сложенный вчетверо альбомный лист, попутно разворачивая его.

Картинка на отсыревавшей и высыхавшей много раз за эти годы бумаге расплылась местами, но всё еще можно было узнать и цветы в вазе, и портрет нас с Талей, держащихся за руки, и всю нашу большую семью, и принцесс в пышных платьях, и мушкетеров верхом на лошадях — кажется, мы вместили в коробку целую коллекцию.

Дальше, под рисунками, лежат самые ценные детские сокровища: брелки с жидкостью и блестками внутри, пара бегемотиков из киндер-сюрпризов, календарики с диснеевскими принцессами и вкладыши из жвачек «Барби». Фонарик с лазерной указкой перевязан двумя ленточками, голубой и красной: кажется, мы еще тогда определились с любимыми цветами.

— Синей не нашлось, — комментирует сестра, вспоминая. — Бабушка и эти-то еле разрешила забрать. — А фишки сюда попали, чтобы мы избежали смертной казни, — заговорщицки добавляет Таля, но, заметив растерянность на моем лице, объясняет: — Мы их стащили у Ника. Ох, как он орал, когда заметил их пропажу, до сих пор страшно, — тихо смеется она. — Ну мы и решили спрятать их тут от греха подальше.

За разноцветными кружочками фишек лежит небольшой овальный аппарат с кнопками и крохотным экранчиком.

— Это же, — затаив дыхание, я бережно беру предмет в руки, — тамагочи, да?

Сестра кивает.

— У тебя был фиолетовый, а мне достался желтый, — она прикрывает глаза и наверняка представляет то время. — Мой умер на третий день, я забыла его покормить, и мы похоронили его в коробке, а потом вместе растили твоего. Ой, и телефон тоже тут!

Я успеваю поперхнуться — откуда в таком возрасте у нас мог быть мобильник? — но замечаю на дне коробки маленькую игрушечную раскладушку. Розовый пластик поцарапан местами, а наклейка с улыбающейся Барби отошла с одного края, но цифры на белых мягких кнопках еще не стерлись, правда, звуков при нажатии не издают: батарейка давно села.

— Это твой, — как будто невзначай бросает Таля. — Ты решила, что раз я положила сюда тамагочи, то и ты должна отдать что-нибудь ценное. А вот пружинку мы пожалели, и она запуталась на следующий день. Когда Ник ее чинил, проклинал всё на свете, — улыбается она.

Мне нечего сказать, ведь я не помню, но невнятные чувства заставляют прижать игрушку к груди. Может, он даже работать станет, если поставить туда новые батарейки, — в любом случае, проверить стоит.

По углам завалялась еще пара закаменевших ирисок и засохший штампик с цветочком, но они годятся разве что на роль мертвого груза.

— Интересно, мы и правда думали съесть их через десять лет?

— У ирисок нет срока годности, — пожимает плечами сестра. — Еще были «шипучки», но мы их съели, пока искали надежное место для тайника. Знаешь, — она пытается разгрызть железобетонную по твердости конфету, но быстро бросает это дело, — пожалуй, вернем фишки Нику. Я бы и дальше прятала их из вредности, но здесь, — она медленно дышит, прикрыв на несколько мгновений глаза, — хочется говорить правду.

Я соглашаюсь — точнее и не скажешь. На старой даче мы становимся более собой, чем обычно, оторванные от обязательств и всех прочих дел, и погружаемся в детство, которое, пожалуй, для каждого остается самым искренним временем. Я ничего не помню почти, но всё еще чувствую, и получается хотя бы представлять, как всё было.

— Черт, — вырывается у меня на обратном пути. Я цепляюсь ногой за картину, которая досаждала мне вчера, и едва не падаю лицом в коробку с хрупкими фарфоровыми чашками — и зачем понадобилось оставлять их именно здесь? — но вовремя хватаюсь за деревянную балку и остаюсь в вертикальном положении.

От такого балета даже голова кружится, и, несколько раз чихнув из-за взвившейся пыли, я неуклюже заваливаюсь назад, слава богу, всего-то на старые советские учебники и журналы, большой кипой сложенные прямо на полу.

— Что у тебя там? — кричит Таля снизу, из коридора. Через несколько секунд ее голова просовывается в дверцу. — И где ты только находишь, обо что споткнуться, — задумчиво протягивает она, а затем и целиком залазит наверх и, подав мне руку, с силой тянет на себя.

— Спасибо, — киваю я. — Эти картины хотят моей смерти, — указав пальцем на полотна, совсем по-детски жалуюсь сестре.

— А я и не заметила, что их сняли, — мигом оживляется Таля, — всё думала, что же не так, а стены голые. Непорядок, — она качает головой, уперев руки в бока, совсем как тетя Лена. — Надо вернуть на место.

Решительность сестры вдохновляет, но для начала нужно разгрести чердачные завалы, и вряд ли у нас есть для этого время.

— Они зацепились внизу, я пыталась вчера их сдвинуть, — Таля не обращает на мои слова ровно никакого внимания, а спустя минуту старательного кряхтения и возни торжественно поворачивается ко мне, держа первую картину широко расставленными руками, слегка пошатываясь от тяжести рамы.

— И ничего не зацепились, — она показывает мне язык. — Тащи к выходу, я достану остальные, — деловито командует сестра.

Последнюю картину мы поднимаем вместе, но я сразу выпускаю ее из рук — пальцы сами разжимаются от неожиданности — и даже не обращаю внимания, что острый угол больно ударил по ноге, а к щеке прилипла паутина. За картинами еще навалены сомнительного назначения трухлявые деревяшки, но, приглядевшись, я замечаю среди них тусклый блеск: солнце сегодня разошлось и доходит даже сюда.

Лучи уходящей зимы как будто нарочно подсвечивают для нас почерневшую от старины и сырости икону с серебряным окладом.

Парни выглядывают из кухни только тогда, когда мы с пыхтением извлекаем на свет найденное добро, просто чудом не наделав шуму: Таля принимала картины внизу и расставляла их в коридоре, а я подавала их с чердака, не без труда пропихивая особо большие через явно не предназначенную для этих целей дверцу. Дима сразу принимается помогать, прислоняя к стене последнюю картину, а Костя подбегает к лестнице и ловко ловит меня как раз в тот момент, когда у меня сводит ушибленную ногу и я падаю вниз.

— Откуда? — севшим вдруг голосом спрашивает Ник, рассматривая добытые полотна.

— Ты о чем? — лениво уточняю у него, всё еще вцепившись в Костю, не желая отпускать.

— Икона.

— А ее мы нашли за картинами, — охотно рассказывает сестра, — но еще не рассмотрели даже, наверху пыльно и неудобно. А картины надо бы развесить по местам, — со злодейскими нотками улыбается она, намекая, что конкретно мы с ней будем разве что наблюдать за процессом.

Правда, мы решаем сперва изучить икону всем вместе, найти какие-нибудь зацепки: в этом случае любые, даже самые неотложные, дела могут подождать. Беда лишь в том, что ни в умных глазах богородицы, ни в нещадно потемневшем и потрескавшемся лице ребенка нет ничего — вообще ничего, что могло бы нам помочь.

— Какой же это век, — задумчиво бормочет Костя себе под нос, крутя нашу находку и так, и эдак. — Сносить бы на экспертизу.

— А ничего, что тут дата есть? — Таля выжидающе смотрит на нас.

Костя улыбается ей примерно так же, как пятиклашкам, которые не понимают новую тему.

— На иконы не ставили никогда ни дат, ни подписей, — снисходительно поясняет он. — Так сложились традиции.

— Она на раме, вот, — сестра склоняет голову набок, чтобы вглядеться получше. — Тысяча семьсот тринадцатый, — читает она. — Получается, этой иконе ровно триста нет.

Краем глаза я вижу, как Ник открывает рот — явно чтобы вставить свое слово про тракториста — но Димас отказывается быстрее.

— Что нам дает год? — задумывается он. — И точно ли это дата, а не какой-нибудь пароль?

— Зная дедушку, эти цифры могут значить вообще что угодно, — Ник подносит икону поближе к себе, переворачивает, чтобы взглянуть на дату. Нахмурившись, проводит пальцем по шершавому, грубо обработанному дереву. — Зачем вообще понадобилось засовывать такую дорогую штуку в трухлявую деревяшку?

— Дай посмотреть, — перевесившись через стол, тяну старинную реликвию на себя, переворачиваю, чтобы увидеть со всех сторон. — Ай… Сука! — шиплю от боли, добавляю еще несколько закрученных ругательств, потому что ветхая рама, черт бы ее побрал, первоклассно оставляет занозы.

На пальце — только капелька крови, и я даже под фонариком не вижу, чтобы что-то попало под кожу. Подсвечиваю и раму, чтобы узнать, что за гадость меня поцарапала: может, это и не щепка вовсе, а какой-нибудь ржавый гвоздь или игла, которую кто-то подложил пару сотен лет назад в надежде навести на обладателя иконы порчу. А если судить фамилию Снегиревых по нам, нашим родителям и дедушке, то такой вариант вполне логичен: определенно было, за что.

Только ни игл, ни гвоздей сзади не оказывается. Рама, похоже, была для того сделана, чтобы вешать икону на стену, при этом не повредив оригинальные материалы: кажется, я читала где-то, что в старину иконы было принято ставить, а не вешать. Может, и сейчас тоже — откуда мне знать — но в этой сзади была довольно тонкая, но крепкая нить, прибитая к дереву двумя канцелярскими кнопками. Одна из них почти вылезла наружу, и, вероятно, ей-то я и укололась.

Рама в этом месте разлезлась от своих преклонных лет, и не успеваю я это осмыслить, как мне кажется, что она вот-вот развалится прямо у меня в руках. Я стараюсь покрепче перехватить там, где пошла трещина, но вдруг, нащупав пальцем подобие угла в месте, где его быть никак не может, понимаю, что это не она.

Теперь я, наоборот, пытаюсь зацепить дерево ногтем, сбивчиво прося ребят подождать минутку. Чертыхнувшись, беру с кухонного стола нож и ковыряю раму им: так получается гораздо лучше, и вскоре небольшой плоский деревянный прямоугольник отлетает в сторону, треснув всё-таки пополам, а я с победным кличем окидываю взглядом недоуменные лица.

Когда мы заглядываем в выпиленное углубление, которое и было незаметно закупорено и замаскировано, то не верим своим глазам, потому что среди деревянной крошки и кусочков старых опилок луч фонарика находит отражение в большом темно-красном камне.

— Это то, о чем я думаю? — осторожно спрашивает Дима, подходя со спины.

Вместо ответа я вынимаю перстень из тайника, отмечая, что каждый следующий спрятан всё мудрёнее, и если уж этот не окажется настоящим, то шансы найти подлинный близки к нулю. Ник пытается вскочить со стула, завидев кольцо в моей руке, вместо этого почему-то падает набок с неимоверным грохотом, но не успеваем мы прийти в боевую готовность — только Костя достает пистолет четким движением, отработанным годами, — как брат, покряхтывая и ворча что-то матерное себе под нос, нескладно поднимается обратно, задевая руками и ногами всё поблизости. Под конец он бьется лбом о столешницу, протяжно взвыв от такого обстоятельства, и усаживается обратно, махнув рукой: хрен с ним, с этим перстнем, он и издалека его хорошо видит.

— Нужно показать его Дементию Кирилловичу, — озвучивает общую мысль Костя. — Сами мы ни за что не узнаем.

Таля тут же напоминает про картины, которые стоит развесить по местам, и ребята принимаются за работу под нашим чутким руководством. Примеряясь издалека, точно ли Костя повесил ровно, я краем глаза замечаю, как Таля подзывает Ника к себе, отводит в сторону, и слышу шуршание целлофанового пакета — именно в такой мы сложили найденные фишки.

— Я так и знал, что это вы их взяли, — доносится до меня голос старшего брата. — Спасибо, — чуть тише добавляет он. Из комнаты мне не видно, что именно происходит в коридоре, но чисто интуитивно я чувствую, как Ника распирает улыбка.

Повозившись со стареньким, уже видавшим виды магнитофоном, Костя включает музыку: что-то мелодичное и зарубежное, как будто из какого-то очень любимого фильма, который меня угораздило забыть, — и за руки вытаскивает меня танцевать. Не так, как мы вальсировали, например, на Новый год, когда было правильно и красиво, когда годами отточенные движения, и не так, как танцевали только вдвоем, когда только прижимались друг к другу крепче и почти хаотично, просто по наитию переставляли ноги, не соблюдая ни один из существующих танцевальных шагов. Теперь мы действительно танцевали, двигались под музыку, не задумываясь даже о том, попадаем ли в такт.

И в целом неважно, что ничего такого я не умею: ничуть не хуже оказалось просто отпустить всё и расслабиться, кружиться по комнате беспорядочно немного, не размыкая рук, как будто это не мы под музыку танцуем, а наоборот — она играет, подстраиваясь под нас. Довольно неуклюже проворачиваюсь под Костиной рукой, напрочь вдруг забыв, как это делается, даже путаюсь, но компенсирую всё тем, что очень искренне кладу ладони на широкие плечи, делаю шаг ближе к парню и уже не отступаю обратно. Все мысли только о том, как приятно чувствовать талию в кольце его рук, и я только-только кладу голову на крепкую грудь, как Костя вдруг спотыкается и падает, по инерции увлекая меня за собой, и мы с невнятными ругательствами валимся на пол.

Уже после, когда не страшно, нас, конечно, пробирает на смех, а на наши крики и грохот сбегаются ребята.

— Просто я не могу смотреть под ноги, когда ты рядом, — то ли в шутку, то ли не очень, оправдывается Костя, — только на тебя. Не ушиблась? — он подает мне руку, чтобы встать, но не успеваю я протянуть свою в ответ, как парень аккуратно поднимает меня целиком и бережно ставит на ноги.

— Не-а, — для убедительности мотаю головой из стороны в сторону. — А ты? — судя по гримасе боли, исказившей Костино лицо, вопрос был лишним. — Нога? — уточняю со вздохом.

Забросив его руку на свои плечи, помогаю парню доковылять два шага до кровати; в последний момент Ник порывается помочь, но я останавливаю его взглядом, показываю, что справимся и так.

— Всё нормально, — шипит Костя.

— Такими темпами тебя через несколько лет придется отправить на пенсию, — мягко-успокаивающе поглаживаю его по руке. — Надеюсь, ты не потерял в сугробах свою трость, потому что еще неделя с ней тебе обеспечена, а то и все две, — ворчу тихо, чтобы слышал только он.

Костя всё еще рвется помочь с развешиванием картин, и нам еле удается удержать его на месте; дело заканчивают Ник и Димас, кажется, сдружившиеся только сильнее.

— Нужно будет обязательно вырваться сюда летом, — мечтательно замирает Таля, уже начавшая паковать вещи. — Мы со Стасом так редко видимся теперь, как будто не родные, — с ноткой грусти подмечает она. — Это должно было произойти, но я всё равно по нему скучаю. Это нормально ведь, да? — с надеждой смотрит на меня.

— Абсолютно, — заверяю я. — Уж не знаю, где нам взять столько выходных, но как-нибудь выкрутимся, всегда выкручивались. Еще целая весна впереди, так что разберемся, — отправляю в большую дорожную сумку запасной свитер, который так и не пригодился, потому что за два дня я не нашла в себе сил выбраться из большой уютной кофты с капюшоном.

— Господи, да когда же мы успели повзрослеть? — выдыхает сестра, направляя вопрос в морозный воздух. Я помогаю ей: придерживаю тяжелую и до ужаса скрипучую дверь, открываю багажник, чтобы поставить сумки. Поежившись, спешу обратно в дом: Таля успела набросить на плечи бабушкин шерстяной платок, найденный на спинке кресла, а я — нет, и намертво замерзла теперь буквально за пару минут.

У меня нет ответа на Талин вопрос, но хоть что-нибудь ободряющее сказать нужно. Я еще только пытаюсь придумать, как на кухню заходит озадаченный чем-то Ник: брат ходит из стороны в сторону, почесывая затылок, и украдкой посматривает на фотографии в альбоме.

— Для одной картины места нигде нет, — объясняет он.

В коридоре, куда мы направляемся уже втроем, и правда осталась одна: городской пейзаж с красивыми старыми домами, парой разноцветных автомобилей советских времен и красно-белым трамваем на широкой улице.

— Кто-нибудь знает, что это за место? — на всякий случай спрашиваю у ребят. — Мой топографический кретинизм еще не до конца излечился.

Деловито осмотрев полотно, Таля уверенно командует:

— Дома выясним. Забираем картину с собой.

Никто не спорит. Нам бы выехать на шоссе до темноты, а то по заброшенной зимней местности можем и заблудиться: навигатор здесь не работает точно так же, как и мобильная связь. Я до сих пор не вижу сложности поставить вышки и провести сеть, но, наверное, это просто невыгодно делать для поселка, где дачники бывают только весной и летом, даже меньше, чем по половине года.

Впятером мы как раз умещаемся в машину, и я оказываюсь притиснутой между Костей и Талей, сжимающей в руках нашу детскую секретную коробку.

— Решила забрать с собой?

Сестра кивает.

— Пусть будет с нами. А новую можем собрать в особняке, если захочешь, только я понятия не имею, что мы можем туда положить.

— Придумаем, — обняться в такой тесноте сложно, поэтому я бодаю Талю в плечо, при этом пихнув Костю бедром и получив сдавленное шипение в ответ.

— Тамагочи, кстати, можно обнулить, — ни с того ни с сего говорит Ник. — Там сзади должна быть кнопка.

Пока я пытаюсь вникнуть, лицо Тали озаряется светом.

— И ты молчал все эти годы?

— Прости, — брат пожимает плечами. — Мне было обидно за фишки.

Поначалу мне кажется, что Таля вот-вот его прибьет, но сестра только улыбается, а потом, что-то бормоча себе под нос, принимается старательно копаться в сумочке в поисках рабочих батареек — вдруг завалялись.

Дорога домой оказывается быстрее, чем ожидалось, хоть и приходится поплутать по деревням и повозиться с большой картой области, чтобы выехать не на МКАД, а сразу к особняку. Когда вдалеке уже виднеются огни гирлянд, которые мы, так и не убрав после Нового года, решили оставить до весны, Ник расслабленно выдыхает и уже тянется к ремню безопасности, но передумывает в последний момент и отстегивает его только тогда, когда охрана открывает нам ворота.

Оставив Ника с Димасом выгружаться, мы с Талей ведем Костю внутрь, хотя тот отчаянно сопротивляется и всячески отказывается от помощи, вцепившись в свою трость. После очередного «да я сам дойду, тут два шага!» Таля закатывает глаза чуть ли не до затылка и уходит к парням — контролировать. Смирившись, я решаю дать Косте свободу действий: в конце концов, не маленький, если справляется сам — зачем мешать?

— Ну я же не инвалид какой-то, в самом деле, — не то виновато, не то обиженно бурчит парень. — Всего-то крохотное пулевое, в первый раз мне, что ли?

Он хочет сказать что-то еще, но именно в этот момент, забыв посмотреть под ноги, проваливается здоровой ногой в сугроб, а удержаться на простреленной не успевает и кулем оседает в снег. Я сначала пытаюсь ухватиться и вытащить его побыстрее, но и минуты стараний не проходит, как я, плюнув, просто опускаюсь рядом.

— Может, всё-таки признаешь, что моя помощь не будет лишней? — наклонив голову вправо, как это обычно любит делать Таля, заглядываю ему в глаза.

— Я слишком стар для этого дерьма, — констатирует Костя. — Ненавижу быть беспомощным, — он выуживает из кармана пачку сигарет. Мои закончились, только где-то в спальне завалялась пачка, но до нее далеко, и я угощаюсь предложенным «Мальборо».

— Нет, ты не…

— Это я должен носить тебя на руках и вылавливать из сугробов, — перебивает он, похоже, даже не услышав мою попытку. — Никак не наоборот.

Наблюдая за тем, как струйки дыма растворяются в звездном небе, медленно кладу голову ему на плечо.

— Наносишься еще, герой, — тихо улыбаюсь, хотя Косте, наверное, не видно. — Я думала, мы уже достаточно близки, чтобы ты мог мне довериться. Ты как будто боишься показаться, — я замолкаю, не в силах подобрать подходящее слово, — недостаточно… — продолжаю почти по слогам.

— Да я и есть сплошное «недостаточно», — скалится парень. — До сих пор удивляюсь, как ты этого не замечала никогда. Даже, — он сглатывает, — раньше, — явно намекает на то, что было еще до аварии, когда мы с родителями бывали в Москве, — Ника ты открыто считала придурком, а меня почему-то нет, — его улыбка останавливается где-то на грани растерянной и потерянной, и неясно вообще, можно ли это вообще называть улыбкой.

— Я бы очень хотела ответить на это что-нибудь романтичное или хотя бы, как Таля любит, про судьбы и предназначения, но если бы я только помнила, — доверчиво шепчу, зная, что Костя точно поймет и услышит. — Но это, наверное, неважно теперь, потому что мы вместе, — чувствую, как его ладонь накрывает мою.

В этот февраль чудесным образом тепло — даже без перчаток.

Мы махаем ребятам, которые уже собираются в дом, чтобы нас не ждали. Пожав плечами, Ник проходит мимо; Дима смотрит только на Талю, а во взгляде сестры читается такое понимание, какое больше нигде не сыщешь, только у нее. Она даже не шутит ничего и не произносит ни одну из своих двусмысленных фраз, а просто прикрывает глаза на пару мгновений, едва уловимо кивает и снова поворачивается к Диме.

Мне кажется, что за эти два дня на даче мы стали с ней ближе, чем когда-либо за все семнадцать лет.

Когда мы с Костей наконец добираемся до прихожей, нет ничего приятнее, чем сбросить с себя вымокшее от снега пальто и уже поднадоевшие за время дороги ботинки: хоть и очень удобные, но ноги в них, как и в любой обуви, устают под вечер. Я с огромным удовольствием достаю с обувной полки свои любимые мягкие тапки, и, надев их, еще с минуту просто стою и наслаждаюсь ощущениями. Затем, вспомнив, что не мешало бы еще переодеться во что-нибудь свежее, плетусь наверх, но еще на лестнице слышу громкий мат и замираю в растерянности: бежать на крик или лучше не вмешиваться?

Естественно, выбираю первый вариант, попутно определяя, что голос принадлежит Диме. Он выдает такие заковыристые формулировки, что не грех и записать, но сейчас мне некуда, поэтому стараюсь запомнить хоть что-нибудь, пока не сообразила, в чем же дело. Не то чтобы я действительно собиралась употреблять такие выражения на практике, но для общего развития будут в самый раз.

В три прыжка преодолев оставшееся расстояние, как-то сразу забыв про усталость, я подбегаю к Талиной спальне. У Димы, в общем-то, была и своя собственная, но он не пользовался ей примерно ни разу, разве только на Новый год, но и в этом я уверена не была: он сначала очень не любил ночевать в особняке.

Приглушенный к вечеру свет всё же достаточно яркий, чтобы я без труда разглядела и друга, который замер и уже даже ругаться перестал, и огромное неопределенного цвета пятно на половину Димасовского лица, покрывавшее всю левую щеку, ухо, нос и даже заходившее немного на лоб. Ближе к шее пятно сползало вниз и даже немного капало, впитываясь в шерсть свитера.

Следом в коридоре появляется Таля — поднялась по другой лестнице, из гостевого крыла. Она еще не видит масштабов катастрофы, в то время как я, кажется, потихоньку начинаю включаться в происходящее. Еще раз глянув на Диму, прихожу к выводу, что открывать рот слишком рискованно: закопает нас на месте. И это он еще не знает, что никакими известными нам средствами краску не отмыть, мы на пакетах проверяли.

— У Дементия Кирилловича, как обычно, бессонница, — мирно и чуть устало сообщает сестра. — Но не стоит его сейчас беспокоить, зайдем лучше с утра, — от меня не укрывается, как старательно она избегает прямого обсуждения темы. Неужели думает, что кто-то нас подслушает даже здесь, где только мы втроем сейчас?

Дима медленно поворачивается лицом к ней, и даже на расстоянии в несколько шагов я чувствую исходящие от него эмоции, из которых положительной — ни одной. Кажется, час нашей смерти настал, и зря, очень зря я не написала завещание заблаговременно.

Дима молчит, и в этом молчании кроется что-то очень недоброе. Для колорита не хватает только грозы и молний за окном, как в «Ищите женщину» — мы как раз пересматривали недавно с Костей. Нужно срочно хоть как-нибудь разрядить обстановку, а то сейчас как рванет — от нас с сестрой и горстки пепла не останется.

— Ой, — Таля вмиг становится красной, как рак, а затем и вовсе пунцовой. — Это была наша ловушка, — встретив настолько отчаянно-злой, что даже беспомощный отчасти взгляд Димы, бодро и почти жизнерадостно поясняет: — На шпионов.

— Кого вы тут ловить собрались, черепашки-ниндзя хреновы, — раздраженно и обиженно немного ворчит Димас, снова направляясь в спальню. — Никаких смертоносных штук больше по углам не распихали?

Таля, сделав самые честные в мире глаза, как только она умеет, отрицательно мотает головой.

— Зато как будто сходил на Холи фест, — давлю из себя неловкую улыбку в попытке сбавить градус напряжения.

Тихонько взвыв в ответ, Дима одним рывком оказывается в комнате, наверняка думая, что сейчас просто всё смоет. Таля спешит за ним, хотя на ее месте я бы так сильно не рисковала жизнью: всегда спокойный и миролюбивый Димас может быть куда опаснее отряда вооруженных наемников, если действительно зол. Я решаю спуститься обратно, с каждой ступенькой гадая, что впечатлит его сильнее: незабываемый вид в зеркале или всё-таки стойкость краски? По крайней мере, ни мылом, ни мицеллярной водой, ни жидкостью для снятия лака результат наших с Талей трудов не возьмешь; спиртом — тоже, мы и его проверяли. В принципе, растворитель для краски, самый вонючий какой-нибудь, может подействовать, но тот, что мы обнаружили в кладовке, для такой ядерной смеси не подошел: мы пробовали, чтобы исключить возможность для предателя смыть краску до нашего возвращения.

Легкие и забавные мысли как по щелчку сменяются осознанием, что старались мы зря, и в наше отсутствие в комнату и правда никто не заходил. Можно, конечно, предположить, что шпион залез через окно, но такой вариант хоть и был возможен, но содержал слишком много ненужных сложностей. Нет, предатель в эти выходные не проявлял активность, что тоже очень странно: время, когда никого из хозяев нет в особняке, было для этого особенно удобным.

— Джина Александровна?

Я оборачиваюсь на голос. Яна Яхонтова, устроившись в кресле, нервно постукивает пальцами по полюбившейся ей нежно-голубой чашке, и я думаю, что когда Яхонтовы будут от нас уезжать, надо бы эту чашку ей подарить. Получив мое внимание, Яна сразу теряется: вскакивает на ноги, задевает кофейный столик, а поднимая его на место, роняет уже чашку, и ловит только тогда, когда ее содержимое уже на полу. По паркету растекается ароматная чайная лужа, и я, потерев виски, присаживаюсь на корточки и помогаю Яне промокнуть ее салфетками: горничные, должно быть, уже отдыхают, и отвлекать их из-за такого пустяка не хочется.

— Ты какая-то нервная сегодня, — без скрытых смыслов подмечаю я. — Ну, то есть, еще более нервная, чем обычно.

Голубая чашка, спасенная от падения минутой ранее, всё-таки разбивается.

Яна издает невнятный тихий писк вперемешку с извинениями, и у меня уже гудит в ушах от всех окружающих звуков, к которым примешивается визгливое тявканье прибежавшего на голос хозяйки Пуфика. Наконец, успокоившись немного, Яна вдруг очень серьезно, со страшным до жути взглядом заявляет:

— Есть важный разговор.

Кажется, будто она еще вот-вот схватит меня за руку, и после уже трех подряд почти бессонных ночей сознание смешивает всё воедино, и уже я сама не прочь ухватиться за Яну, удержать ее, но никак не могу понять, от чего. Вздохнув, сбрасываю с себя наваждение, провожу ладонью по лбу и зарываюсь пальцами в волосы, отгоняя внезапное желание снова подстричься покороче.

— До утра не подождет? — уточняю на всякий случай, даже не ожидая ответа: по Яне и так всё видно. — Тогда давай через час в моем кабинете? — девушка кивает. Уже собравшись уходить, добавляю всё-таки: — И да, по отчеству ко мне необязательно, — пытаюсь изобразить непринужденную улыбку, но получается плохо, словно кривое подобие. Мне определенно нужно задуматься над режимом сна.

Не дожидаясь ответа, бреду обратно в спальню, до которой так и не дошла с момента возвращения: надо переодеться, черт возьми, и я бы с радостью натянула пижаму, а еще лучше — Костину футболку или рубашку, потому что его вещи всегда были большими и уютными. Но вместо этого приходится выбирать чистые джинсы — чтобы непринужденно, но не совсем уж по-домашнему — и какой-нибудь подходящий верх. Как назло, все блузки выглядят слишком официально, а свитера и кофты — наоборот, и, помучавшись немного, я останавливаюсь на тонком, но вполне изящном топе и бордово-малиновом вязаном кардигане, который, похоже, по случайности затесался ко мне из Талиной гардеробной.

И понадобилось же Яне Яхонтовой поговорить именно сейчас! Я была даже не в силах гадать, что послужило причиной, но была уверена, что с этим вполне можно было повременить до завтра: уж за ночь точно ничего бы не произошло. Как хорошо, что я взяла время хоть немного привести себя в порядок и освежиться, а то мне уже стала мерещиться всякая дичь.

Направляясь на кухню с целью добыть кофе, я сталкиваюсь с Костей, который, похоже, уже допивает вторую чашку.

— Может, вина? — предлагает так соблазнительно, что отказаться будет преступлением.

— Лучше водки, — насупившись, усаживаюсь рядом. — Нет, я от капли алкоголя усну на месте, а есть еще дело, — улыбаюсь в надежде, что парень не начнет ничего выяснять, а то я и сама пока ровным счетом ничего не знаю. — Поэтому всё же кофе.

— С лимоном — самое то сейчас, — он протягивает мне чашку. Как будто чувствует, что спрашивать про дело сейчас и впрямь не стоит.

Я уже приготовилась давиться горьким, потому что с такой крепостью, как мне сейчас нужна, кофе уже и на кофе-то не сильно похож, и с ровным лицом такое не выпить. Но лимон сглаживает горечь, оставляет приятное послевкусие на языке, и, опустошив чашку, я даже съедаю заветные две дольки. Костя по-доброму смеется, глядя на это дело, и мягко целует меня в макушку.

Господи, я просто прошу, чтобы у нас было еще время.

В назначенный час я поднимаюсь на второй этаж, где мы обустроили свои домашние кабинеты. Процесс выбора мебели и дизайна был, конечно, увлекательным, но потом, на практике, я пользовалась своим помещением всего пару раз. Почти всё время уходило на школу и офис, и работать еще и дома было попросту некогда: и так почти не остается времени на нормальный сон. Кажется, теперь хотя бы понятно, для чего еще такой кабинет может пригодиться: беседа без лишних ушей. К сожалению, пока что мы слишком уязвимы, чтобы с комфортом обсудить важные вопросы в одной из гостиных.

Уловив боковым зрением движение в мою сторону, отшатываюсь назад, и как раз вовремя.

— Я с тобой, иначе Дима меня убьет насмерть! — скороговоркой проносится Таля. Сестра пролетает мимо меня, потом, сообразив, притормаживает и делает шаг назад. — А ты куда?

Я вкратце обрисовываю ситуацию, хотя Таля с радостью пошла бы сейчас и в пасть к Бармаглоту. Мы даже расположиться в кабинете не успеваем, только нажать на первый попавшийся выключатель, как слышится вкрадчивый стук в дверь.

Яна Яхонтова выглядит на удивление спокойной. Расчетливый холод в ее глазах, которого я никогда раньше не замечала — а был ли он вообще? — обдает зимней стужей, и я еле сдерживаюсь, чтобы не поежиться, до того мне неуютно находиться с ней сейчас в одном помещении. Чувство, что что-то не так, лишь нарастает, и Таля коротко сжимает мою ладонь своей, чтобы приободрить. Я киваю в немой благодарности: не здесь проявлять эмоции. Не при Яне.

Яна, которая так хотела поделиться чем-то важным, молчит.

— Что случилось? Сама расскажешь или под пытками? — я спрашиваю, конечно же, в шутку, но твердо, боюсь, что голос случайно дрогнет, и Яна, кажется, воспринимает мои слова всерьез.

— Сама, — она стоит в нерешительности, и я кивком позволяю ей присесть, параллельно усаживаясь в свое кресло, а Таля, долго не выбирая, опирается прямо на массивный итальянский стол из мореного дуба.

В кабинете царит полумрак: плотные шторы задернуты, не пропуская даже отблески фонаря или гирлянд с улицы, а вместо верхнего света горит лишь настольная лампа, бросая неяркие отсветы на стены. Напряжение в воздухе ощущается настолько, что протянешь руку — и можно будет потрогать. Я совсем не к месту ловлю себя на забавной мысли, что для полной гармонии в эту атмосферу не хватает только портрета Вито Корлеоне над столом.

— Ну так начинай, — нетерпеливо требует Таля.

Пока Яна собирается с мыслями, я достаю сигарету из пачки: не знаю, что там уже случилось, но думаю, по-другому этот разговор не пережить. Таля оказывается того же мнения и закуривает еще быстрее, чем я успеваю поднести фильтр ко рту, хотя раньше за сестрой не водилось такой привычки.

— Я шпионила за вами, — спокойным ровным голосом говорит Яна Яхонтова, глядя мне в глаза.

Такой поворот, совсем неожиданный, заставляет меня поперхнуться, но я быстро беру себя в руки. Почему-то очень хочется не верить в услышанное.

— Что это значит? — главное — не выдавать волнение и унять невесть откуда взявшуюся дрожь в пальцах. Не разрывать зрительный контакт.

— То и значит, — отворачивается она, но почти сразу возвращает прямой взгляд. — Я выполняла поручения Богдана Синицына, вам ведь знакомо это имя, я знаю.

Мне кажется, что Яна тоже сейчас стрельнет у меня сигарету или хотя бы попросит о ней — я бы не отказала — но она хорошо понимает свое положение, поэтому даже не пытается.

— Да уж, знакомо, — вздыхаю я. — Никогда бы не подумала, — лучше бы Яна Яхонтова всё это выдумала, но чутье подсказывает, что она говорит правду. — Почему ты решила нам рассказать? — очень хочется добавить что-нибудь по-детски обидное, например «вот шпионила бы и дальше», но приходится сдержаться: Яна и без того смотрит на меня, как на маленькую, словно я еще не доросла, чтобы такое понимать.

— Я неоднократно пыталась выйти из этой игры, но он постоянно угрожал расправой мне и моей семье, и я решила сменить тактику, — в ее светлых, почти прозрачных глазах появляется какой-то болезненный блеск. — Я устала бояться и ничего не значить, — мы с Талей никак не реагируем. Я пока даже не знаю, какая реакция может здесь быть, своим признанием Яна Яхонтова как будто шарахнула камнем по голове. — Начала проявлять инициативу, делать вид, что меня устраивает моя роль, но на самом деле старалась давать Богдану ложные сведения о вас и собирать информацию о нем. Всё хранится в моей комнате, — сообщает Яна. — Меня вычислили. Богдан знает, что я решила играть против него, и другого шанса признаться во всём у меня может и не быть.

Как же сложно порой с этими их интригами. А Таля говорила ведь, говорила, что за нами шпионит кто-то свой, не далее как позавчера, в пятницу, и поразительно, как Яна пришла сдаваться сама буквально через два дня после нашего с сестрой разговора, который она слышать никак не могла. Даже если бы на нас висела прослушка, Таля включала воду: это я очень хорошо помню. Может, и правда просто совпадение.

— Как же тебя угораздило в это ввязаться? — выдыхаю табачный дым. Тянусь к пачке снова.

Яна Яхонтова тяжело сглатывает, давая понять: рассказ обещает быть не из легких.