Гроза

БЕЗУМНЫЙ ПРАВДОИСКАТЕЛЬ

Камалю не удалось сделать то, что он хотел, Видя бесполезность дальнейших действий, он ушел.

— Ловите же, поймайте этого полоумного и закидайте его камнями! — кричал Додхудай.

— Что же вы стоите и смотрите?! — вторил ему нарядно одетый, седобородый и дородный местный богач. Но никто не прислушался к их голосам.

— Что он кричит? Если ему надо, пусть сам и ловит сумасшедшего, пусть сам и закидывает камнями.

— Ему видите ли хочется, чтобы ловили другие, а он стоял бы и смотрел в свое удовольствие.

— С сумасшедшим связаться — с сумасшедшим сравняться. Правильно в народе говорят: с дураком свяжись — сам дураком будешь.

— А он, Камаль, все-таки молодец, сам себе хозяин, свободный и вольный: что хочет, то и говорит. Пусть говорит, а мы послушаем.

…Когда Камаль размахнулся что есть силы посохом и хотел ударить Додхудая, Хатам успел загородить калеку, и удар пришелся ему по голове. Посох рассек голову. Все, кто увидел, что по лицу Хатама течет кровь, поспешили к нему на помощь. Камаль тем временем, как ни в чем ни бывало, своей покачивающейся походкой вышел из мечети и был таков. Вскоре издалека, со стороны полей, послышалась его песня.

Между тем к Хатаму подбежал Ходжа-цирюльник.

— Хатамджан! Что с тобой случилось, сынок? Ты никак весь в крови.

— Ему досталось посохом от того полоумного. Но рана несерьезная, заживет.

— Зажить-то заживет, но все же, подожди, я сбегаю за снадобьем. — Пробившись сквозь толпу, цирюльник побежал в свое жилище.

Додхудай все еще не мог успокоиться и бормотал:

— Это что же такое? Все только смотрят и бездействуют. Разве это правоверные, разве это мусульмане? Средь белого дня, в мечети, где полно народу, в то время, когда совершается джума-намаз, в благословенном доме аллаха какой-то негодяй оскорбляет повелителя правоверных, священнейшего эмира, тень самого аллаха на нашей грешной земле, обливает его грязью, а всемилостивейшего, всемогущественнейшего аллаха называет своим другом, а себя называет сотрапезником аллаха, и все люди слышали эти святотатственные, кощунственные слова и никто пальцем не пошевелил, чтобы оборвать этого негодяя, поймать его и наказать. Что за позор? Что за беззаконие? Где же наша мусульманская вера?

— С сумасшедшим связаться — с сумасшедшим сравняться, — проговорил кто-то в толпе.

— Сумасшедший? Кто говорит, что он сумасшедший?! — угрожающе крикнул Додхудай. — Не сумасшедший он, а враг повелителя правоверных!

— Конечно, он сумасшедший, — вмешался Карим-каменотес. Разве здравомыслящий человек скажет, что он сейчас только сидел на небе с богом и разговаривал?

— Да, юродивый он, блаженный. Что с него возьмешь? — послышались голоса.

— Ну и ну! — только и нашелся сказать Додхудай.

В это время цирюльник с глиняной чашкой в руках снова пробрался через толпу, он взял из чашки жженую вату и начал прикладывать ее к ране Хатама.

— Если человеку все время говорить, что он свинья, то он и правда захрюкает. Если сумасшедшему внушать, что он сумасшедший, то от этого он лучше не станет, — говорил Ходжа, перевязывая рану.

— Камаль не такой уж сумасшедший как кажется, — вставил свое слово Карим-уста.

— Может быть, и по-другому, но все равно он безумец. Удивляюсь, сынок, как это ты позволил разбить себе голову?!

— Не мог же я обидеть того, кто уже обижен богом.

— Молодец, хоть и молод. Мудрое слово сказал, сынок. Недаром, оказывается, родители нарекли тебя Хатамом. Ну, ладно, что случилось, то случилось, — обратился уста-Карим к молельщикам, — намаз совершен, зрелище закончилось, теперь можно расходиться по домам.

— Ну, пошли.

Расходясь, люди переговаривались:

— А верно ли, что Камаль-юродивый ушел и так останется ненаказанным?

— Камаль — свободная птица.

— Хорошо, что не поймали его, а то, верно, забросали бы камнями.

— Кто бы его забросал, не ты ли?

— Если бы кто-нибудь начал, от имени шариата, разве правоверные остались бы в бездействии. Толпа есть толпа.

— О какой толпе ты говоришь? Я тоже был в той же толпе, но я в жизни не бросил бы камня в блаженного Камаля.

— А почему он разбушевался? Может быть, ему не понравилось что-нибудь в словах муллы?

— Не в словах дело. Просто он зол на Додхудая.

— Мало ли кто может злиться на Додхудая… Этот парень, который его таскает, откуда он? На здешнего не похож.

— Да мало ли их скитается разных бродяг в поисках пропитания. И он вот — один из них.

— Смолоду — несчастный человек.

— Но, оказывается — силач, легко ли носить эту жирную тушу.

— Нет, а я восхищаюсь Камалем-юродивым, называют его полоумным, но ведь говорит-то он так, будто в здравом уме.

— Так оно и бывает. То, что нормальный человек побоится высказать, сумасшедший скажет. Что с него взять?

— А правда ли, что с ума сходят от большого ума. И если очень умный человек, то обязательно в конце концов свихнется?

— Не поэтому ли мало теперь умных людей?

Собеседники дружно рассмеялись. Вскоре, пожелав друг другу всяческого добра, они разошлись по домам.

…Додхудай после всей этой истории долго не мог прийти в себя. Он спросил у Хатама:

— Не поймали этого негодяя? Наглец должен быть пойман и наказан.

— О каком наказании вы говорите?

— Во-первых, У тебя разбита голова. Ты должен выступить первым истцом. Во-вторых, он оскорбил эмира. Разве можно об этом молчать?

— Что стоит оскорбление безумного человека?

— С эмиром шутки плохи.

Хатам испугался и задумался: «Значит, так, — думал он, — я получил посохом по голове и на меня же еще одна напасть. Ведь если бы я не загородил Додхудая, то удар пришелся бы по нему. Почему же вместо того, чтобы самому обвинить Камаля, он теперь опять подставляет меня?

— Как твоя голова? — с притворной заботливостью спросил Додхудай.

— Моя голова, как видите, на месте.

— А ты не дал еще мне ответа насчет Камаля.

— Какого ответа?

— Чтобы предать Камаля в руки палачей нашего эмира.

— Помню, помню. Ну-ка, садитесь мне на закорки, оставим это, чтобы было о чем дорогой поговорить.

Они отправились в путь. Им пришлось идти мимо Ходжи-цирюльника и Карима-каменотеса, разговаривавших в тени тутовника. Ходжа сидел, низко опустив голову и нахмурившись, как видно, он был не в духе. Юноша с калекой на закорках прошли мимо, а Ходжа между тем говорил усто Кариму:

— Что вы заладили: «ваш приятель» да «ваш приятель!» Каким приятелем может быть мне Додхудай?

— Не сердитесь, Ходжа. Просто мне жалко этого юношу. Недаром говорят, что бедняка собака кусает, даже если он на верблюде. Правдивая поговорка. Иначе, удар, предназначенный Додхудаю, не достался бы бедному Хатаму.

— Не говорите мне этого, усто Карим. Я же не виноват, что Хатам с легкостью мотылька бросился загораживать Додхудая.

— Беглая собака всегда вынуждена поджимать хвост. Додхудай одурачил несчастного юношу, поймал в ловушку. Вы ведь…

— Что я? Почему вы опять на меня?..

— Нет, я просто хотел сказать, что вы ведь человек ученый, знаете жизнь, умеете отличать добро от зла… Чем только кончатся все эти невзгоды?..

Ходжа усмехнулся. Его густые брови то приподнимались, то опускались. Он глядел в одну точку, выпятив свой толстые губы. Потом оживился и сказал:

— Знаете, чем все это кончится?.. Дело в том, что и все люди, жившие прежде нас, задавали себе тот же вопрос, ломали над этим голову. Но так ни до чего не додумавшись, уходили на тот свет. Мир этот древен, дорогой усто Карим, ох, и древен! Немало было мудрых людей, немало написали они мудрых книг, хотели установить новый порядок на этом свете. Но справедливые и мудрые слова, написанные ими в этих книгах, не нравились эмирам и ханам. Мудрецам за их справедливые мысли отрезали языки, выкалывали глаза, отрубала головы. А иных сжигали на кострах вместе с их мудрыми книгами. Много храбрецов было повешено или зарезано. Да и сейчас разве мало хороших людей сидит в зинданах[58]?

— Да, дорогой Ходжа, так оно и есть. Я хоть и неграмотный человек, но все понимаю. А как быть и что делать? Сказать — язык не поворачивается, не сказать — совесть мучает. Я много раз видел, как перерезают горло беднякам или отрубают головы.

— А интересовались ли вы, в чем была вина этих казненных?

— Что пользы в моем любопытстве? Ведь все равно я не мог бы вызволить обреченного из рук палача.

— Конечно, не мог бы. Никому еще не удавалось спасти осужденного, будь он виноват, будь не виноват. Но все же надо бы поинтересоваться, в чем вина узника.

— Нельзя сказать, что мне совсем не хотелось узнать, в чем виноваты предаваемые смерти, не один я, все интересуются, идут потом разговоры. Большинство зарезанных — это сказавшие что-нибудь про эмира или взбунтовавшиеся против него.

— Браво, усто! В свое удовольствие живут не только властители и насильники, но также льстецы, подхалимы, угодливые, подобострастные люди. Ведь все люди на земле происходят от одних прародителей. От ячменя ячмень, от пшеницы пшеница произрастает. Точно так же и человек от древнейших отца и матери. По-существу, люди друг другу все — братья и сестры. Поскольку это так, то нельзя ли нам всем жить дружно и ладно?

— Это вы у меня спрашиваете, у невежды и неуча? Спросите лучше, что можно изготовить из газганского мрамора? Я вам тотчас отвечу.

— Да, усто Карим, и вы, умеющий вдохнуть жизнь в газганский камень, происходите от тех же прародителей.

— Выходит, что эмир и этот вот Додхудай — мои родные братья?

— Выходит, что так.

— Нет, я не хочу марать свой род. Кто такие эмир с Додхудаем, и кто такой я? Они волки в человеческом облике, а я мирный каменотес.

— А что же вам не нравится, например, в Додхудае?

— Не знаю, что вам нравится в Додхудае.

Ходжа долго хранил молчание. Он глядел куда-то перед собой в одну точку и лишь изредка взглядывал на каменотеса.

— Простите меня, мой друг, усто Карим, оказывается, и вы любознательный человек, любите докапываться до истины.

— Куда уж мне докапываться до истины. Я простой каменотес. Обрабатываю мрамор, делаю чашку, делаю чернильницу, высекаю надписи на могильных камнях.

— Из того же мрамора делаете колонны для мечетей.

— Разве это плохо?

— Что вы! Разве я говорю… Вы — зодчий, вы мастер — золотые руки.

— Да уж во всяком случае, не склочник, не доносчик, не любитель копаться в чужой душе.

— Простите, усто Карим, я не хотел сказать вам ничего плохого. Я сказал, что вы любознательны в самом хорошем смысле, в том смысле, что вы мудрый человек, понимающий человек. Тысячу раз простите меня.

— Откуда взяться мудрости?! Профессия каменотеса досталась мне от отца. С тех пор как я себя помню — тешу камень, отламываю его от газганской горы, полирую, выделываю различные предметы. В этом труде проходит вся моя жизнь. Но, конечно, зачем мне скрывать от вас, вы разбередили мою душу. Очень часто, когда люди разговаривают о нашей жизни, появляются у меня мучительные вопросы, на которые я не нахожу ответа. Многое мне не нравится, но я ничего не могу придумать. А с кем мне поговорить по душам? Не с кем. С имамом Урганджи, э-ге-ге. Не успеешь и рта раскрыть, как он схватит тебя за горло. Так-то вот, мой ишан Ходжа. Сомнения, как муравьи, кишат в моей голове. Уж я думаю, что это арвох хочет меня сбить с пути истинного, тогда я произношу молитву. Да, да, не смейтесь, мой Ходжа.

— Ну и что, молитва сразу же освобождает вас от искушения нечистого?

— Я так и знал, что вы будете смеяться над бедным каменотесом.

— Простите, простите, усто Карим, я над собой смеюсь, а не над вами, Возникающие у вас сомнения — это неизменный спутник каждого, кто стремится отличить верное от неверного, правду от кривды. О если бы мы, мусульмане, привыкшие в любом случае ссылаться на шайтана или рахмана, могли бы вместо этого действовать по уму-разуму! К сожалению, многие причины препятствуют нашей свободе. Простите, хотя я и так уж разболтался, но еще одно хочу вам сказать, можно?

— Если хотите сказать что-нибудь полезное, то слушаю вас всей душой, мой ишан Ходжа.

— Вот видите — если полезное! Я скажу, а полезное это или нет — решайте сами.

…То, что я скажу, может быть, касается нашей веры, а может быть, это сказка. Я буду говорить, но смысл сказанного должны улавливать вы, усто Карим. Видите ли, оказывается, между аллахом и нашим пророком, посланником бога на земле, есть посредник, связной Джабраил-алайхиссалом. Понимаете ли вы это?

— Уж лучше вы объясните мне.

— Посредник — это слуга бота. Каждое волеизлияние аллаха, каждое его слово он передает пророку, а каждое слово нашего пророка несет аллаху. Но дело в том, дорогой усто, что этого Джабраила, который носил бы слова бога пророку, никто, оказывается, не видел: ни шах, ни дервиш, ни один человек.

— Значит, этот слуга аллаха невидим для человеческого глаза.

— Кто это вам сказал?

— Кто мог сказать? Наш домулла Урганджи, например, и в коране, оказывается, это записано.

Возражая Ходже-цирюльнику, Карим то краснел, то бледнел, ибо сильно были затронуты его богобоязненные и благочестивые чувства.

— Много чего записано в коране. В том числе и рассказ о посреднике Джабраиле, носящем вести от бога и слова от пророка, но можно ли верить рассказу, не имеющему в жизни основы, я спрашиваю у вас, усто!

Долго молчал усто Карим, не зная, что ответить… Так и не дождавшись ответа, Ходжа снова заговорил:

— Нет ни одного человека, кто бы видел глазами эту связь, происходящую между пророком и богом при помощи Джабраила, Ведь и в наши дни есть люди, которые выдают ложь за правду, а правду за ложь!.. Но у меня другое обыкновение, усто Карим, я верю не услышанному, а увиденному собственными глазами, и постижимому человеческим умом. Не знаю, как вы, но я именно такой. Если я схватил правду за подол, то никто не может вырвать ее у меня. Разговоры о непостижимом я слушаю с сомнением и подозрением. А вы, как только у вас в душе появляется сомнение, сразу все сваливаете на сатану, произносите молитву и думаете, что изгоняете сатану. Тем самым вы сыплете песок в глаза правде и ослепляете сами себя. Нет, усто, размышлять, чтобы добраться до корня правды, — это не грех. Напротив, это — благодеяние.

— А они называют это грехом, — сказал, пожав плечами, Карим-каменотес. — Они говорят: «Не сомневайся! Не то станешь богоотступником! Бойся адских мук!» и рассказывают нам об ужасах того света.

— Видел ли хоть один человек тот свет, который наполняет ужасом ваше сердце? Есть ли такой человек, кто побывал на том свете? Так усто Карим, будете ли вы теперь верить рассказу о Джабраиле — вестнике бога и пророка? — сказал, улыбаясь, Ходжа-цирюльник.

Карим-каменотес медлил с ответом. Видимо, этот разговор был для него так непривычен, что он просто перепугался. В это время откуда ни возьмись подул сильный ветер, который еще больше напугал бедного каменотеса.

— Дорогой мой ишан Ходжа, что это за ветер, откуда он взялся? У меня и без него на душе было неспокойно. И в голове у меня гудит, словно и там беснуется этот сумасшедший ветер.

— Откуда взяться бесам в вашей голове, усто Карим? Вы человек, но чище ангела. Вы обтесываете газганский мрамор и тем радуете людей. День за днем вы как бы воздвигаете себе долговечный памятник.

— О каком памятнике вы говорите? Нет, нет, я еще не сделал надгробного камня на свою собственную могилу.

— Каждое ваше изделие — это ваш памятник. А мраморные колонны, которые вы делаете для мечети? Это же вечный памятник мастеру! Вы, усто Карим, до сих пор, как видно, не поняли, кто вы такой на самом деле. Но это мне и нравится в вас больше всего, поэтому я и подружился с вами. Без стеснения я открываю вам тайники своего сердца и от чистой души кланяюсь вам.

— Что вы, что вы, мой ишан Ходжа! Что вы такое говорите? Кто — я и кто вы!

— Кто такой я? Человек, не нашедший своей дороги. Я кумган для умывания человеческих рук. Вы же, вы драгоценное изделие умелого гончара, притом из чистой, замечательной глины.

— Я из глины?!

— Да, да! Из такой глины, из которой можно изготовить не простой глиняный кувшин, но и фарфоровое изделие, чайник, пиалу, даже сказочный фарфоровый дворец, только не находится для этого умелого мастера… Но подождите, может быть, он еще найдется.

— Спасибо, ишан Ходжа. Как говорится — сердце сердцу весть подает. С первого раза, как только увидел вас, вы мне пришлись по нраву. Но, боже, боже, как испортилась вдруг погода. Откуда только взялся этот ветер?

— Вот что я скажу вам, усто Карим. Этот ветер был скован по рукам и ногам и находился в темнице у бога, в его зиндане. Аллах разгневался на выходки Камаля-юродивого в мечети, а также на наше с вами богохульство, на наши сомнения в святости корана. И приказал он Джабраилу расковать ветер и открыть крышку зиндана. И вот теперь из-за одного Камаля, да из-за нас двоих могут пострадать тысячи людей. А если дождь хлынет вслед за ветром. Как бы не начался всемирный потоп.

— Что вы, что вы, мой ишан Ходжа! Не пугайте меня так, да и Джабраила оставьте в покое. Не верю я… Разве впервые я вижу на земле ветер? А дождь? Да пусть он льет! Ведь сейчас весна, самое время лить дождям; деревья, трава, все растения так и глядят в небо, ожидая божьей влаги.

Загрохотал гром. Несколько молний одна за другой ярко осветили небо. Одна за другой быстро погнались по небу черные тучи, нахмурило. Ветер все усиливался, поднимая пыль и мусор. Деревья закачались и зашумели. Птицы то поднимались кверху, паря на крыльях против ветра, то резко ныряли вниз, к земле. Сверкало и грохотало.

— Спаси аллах, пойдем скорее отсюда, мой Ходжа, не будем стоять здесь мишенью для молнии.

Как бы подтверждая его слова, ударом ветра обломило большую ветвь тутовника прямо у них над головами. Они побежали к жилищу Ходжи и вскоре оказались и а террасе. В то же мгновенье обрушился страшный ливень. Взрывы молнии то и дело освещали землю, но затем все вокруг покрывалось мраком.

— Видать, наше богохульство пришлось не по душе аллаху, мой Ходжа? Или, может, это виноват Камаль-сумасшедший?

— Все называют его сумасшедшим, но в его словах много правды и смысла. Вы, как видно, не поняли сути того, что наговорил там Камаль. «Размножились люди, которые сами совершают преступления, а вину сваливают на меня. Недалек Судный день. Тогда я рассчитаюсь с ними». Эти слова заставляют каждого человека задуматься. Нет, Камаль сказал такое, чего не сказал бы иной мудрец. И где? В мечети, прямо обращаясь к собравшимся. Нет, усто Карим, сумасшедший такого не сказал бы.

— Но ваш приятель Додхудай считает его сумасшедшим.

— Что вы такое говорите?! Какой приятель?

— Не обижайтесь, мой ишан Ходжа. Если вы считаете меня своим другом, то не должны обижаться. Но пусть вата нога впредь не ступает на порог Додхудая. Не стоит Додхудай вашей ноги.

— Но поймите, он мой клиент, и он — калека. Я же цирюльник, это мое дело в жизни, моя профессия. Клиентов я обслуживаю и у себя дома и хожу к ним домой.

— Расскажите мне как другу, спросить ведь — не грех, кем вам приходится тот юноша, который живет у вас и таскает на закорках Додхудая-калеку?

— Никем он мне не приходится.

— Но все говорят, что это вы представили юношу Додхудаю и устроили его в том доме в должности осла.

— Правду говорят, чужой рот решетом не покроешь.

— Так же, как не накроешь луну подолом.

— Верно, это я послал юношу в дом Додхудая, но я сделал это из жалости, пожалел несчастного человека, калеку. Я поступил так по своему убеждению. Разве помочь несчастному — не благодеяние?

— Думая совершить благодеяние, вы совершили недоброе дело. Не обижайтесь, но другу можно высказать горькую правду. Не знаю, соответствуют ли мои слова шариату и тарикату, но только я не считаю Додхудая совестливым и благочестивым человеком.

— Но ведь и вы нанялись к нему на работу и делаете мраморную колонну для мечети?

— Это я делаю не для него, а для людей. Моя колонна останется после его и после моей смерти. Это будет мое наследство народу, но я ведь не посылал своего сына к богачу Додхудаю, чтобы он ездил на нем, как на осле.

— В этом кишлаке я беззащитный пришелец, усто Карим. Может, я и неправильно поступил…

— Напрасно мы погорячились, мой ишан Ходжа. Если я сказал что-нибудь обидное для вас, простите. Я дал волю своему языку, думая, что другу можно все говорить напрямик. Извините меня…

…В то время как Ходжа-цирюльник и Карим-каменотес, укрывшись от непогоды, вели беседу между собой, Хатама с Додхудаем на закорках непогода застала в пути у Чертова моста. Внезапно подул сильный ветер и в одно мгновение сделалось темно, как ночью. Ветер крутил и нес землю, песок, комочки глины, мелкие камешки, так что нельзя было открыть глаза. Тотчас Додхудай закричал: «Хатам, Хатам, у меня глаза забиты землей, я ничего не вижу».

— Если б и вправду было так, — пробурчал про себя Хатам.

— Ты что-то сказал? У меня в глазах песок, не могу смотреть.

Молнии, гром, сильный ветер и бешеный ливень — все смешалось вокруг, а со стороны гор стал напирать сель — потоки жидкой и вязкой грязи вперемежку с камнями.

— Лохавла валь кувата… — От посланной напасти сам же нас и спаси, о всемогущий! — стонал Додхудай. — Хатам, нельзя ли нам укрыться где-нибудь поблизости от этой беды?

— До кишлака далеко. Ближе всего кладбище. Не желаете ли туда?

— Не время смеяться, что же мы будем делать? Меня лихорадит…

— Может быть, мне бежать, как можно быстрее?

— Нет, нет, меня и так растрясло. Тяжело дышать… Не умереть бы мне тут…

— Что поделаешь? Живы будем — на одной земле будем, умрем — в одной земле будем. Что на роду нам написано, то и сбудется.

В небе загрохотало так, будто гора ударилась о гору. Казалось, сейчас рухнет сам небосвод. Ливень превратился в сплошной поток воды. Он заливал и глаза и рот. Жидкий сель хлынул с шумом, смывая и неся все, что встречалось ему на пути: мусор, хворост, мелкие камни. Хатам со своей ношей шлепал по жидкой грязи, равномерно покачиваясь, словно сундук на морских волнах.

— Гляди себе под ноги, ступай осторожнее, — стонал Додхудай, — не поскользнись, а-то упадем и покатимся…

— У всех, кто в одной лодке, одна судьба, говорят.

— Да брось ты свою лодку! Сторонись селя. Погибнем. Возьми влево к возвышенности. Как-нибудь поднимись на холм, — не то командовал, не то умолял Додхудай.

Хатам послушался, взял левее и стал взбираться на холм. Склон холма был покатый, но неровный, скользкий, с множеством каменных глыб на пути. К тому же ливень мешал смотреть…

— Хатам, как думаешь, где сейчас может быть полоумный Камаль?

— Откуда мне знать.

— Не пустился бы этот негодяй по нашему следу… А собаки-то его с высунутыми языками, настоящие тигры, позапрошлой ночью мне снилось, как на меня напали все его четыре собаки. До сих пор не могу прийти в себя от страха…

С трудом добрались до дому. Додхудаю и в эту ночь снились разные ужасы. То его терзали и рвали страшные собаки Камаля, то он тонул в жидком селе, захлебываясь водой и грязью. Он просыпался, стонал, обливаясь потом и задыхаясь, а как только засыпал, опять на него набрасывались кровожадные псы с высунутыми языками.