Гроза

КУТЛУГОЙ

Жил чабан по имени Мадали, ровесник Джаббаркула-аиста. Однажды зимой, когда разыгрался буран, пастух простудился, начал кашлять, чем дальше тем сильнее. Кое-как он лечился народными снадобьями, ходил к ишану, пытаясь исцелиться молитвами, но ничего Мадали не помогло. Горлом начала идти кровь и, поболев еще немного, Мадали скончался. После него осталась вдова Айбадак, с которой он прожил до этого пятнадцать лет, детей у них не было. Волею судеб Айбадак по прошествии года со дня смерти мужа стала женой сорокалетнего холостяка Джаббаркула. Не рожавшая пятнадцать лет Айбадак через девять месяцев после нового замужества родила девочку. Велика была радость родителей, и назвали они новорожденную Кутлугой, что значит — приносящая счастье.

«Что видел я в жизни хорошего? Только и нажил я на этом свете — моих детей. Смерть — права и безжалостна. Кончатся мои дни — бисмиллах-ир-рахман-ир-рахим, слава богу, есть кому продолжать мой род. Кутлугой уже повзрослела. Уж, наверное, найдется на свете и для нее суженый, не жить же одной. Найдется, наверное, ровня и для нее. Как только найдется ровня — так отдавай дочь даром, говорили, оказывается, люди, жившие до нас, наши предки. Хорошо сказано. По мне бы можно прочитать молитву бракосочетания с одной только чашкой воды. Пусть жених возьмет невесту как есть, а потом обеспечит всем необходимым. И то знает всевышний, что рабы божьи — временные жители на этом свете. Сегодня есть человек, а завтра, глядишь, и нет его», — так думал Джаббаркул-аист.

Теперь Джаббаркулу Хатама словно сам бог послал. Кому же мог не понравиться такой йигит? Молодой, красивый, умница, доброго и тихого нрава, а силища — гору может своротить. «Султанмурад еще мальчик. Если бы Хатам, волей судеб, оказался бы суженым моей дочери, — думал Джаббаркул, — он стал бы крыльями моего хозяйства. Понапрасну и бесплодно проходят дни юноши в хибарке одинокого, безземельного Ходжи-цирюльника и в доме Додхудая. Этот прямо-таки, как осла, оседлал юношу и ездит на нем, зря пропадает такой добрый молодец. Трудную долю послал ему бог. И до каких пор будет он так бесплодно влачить свои дни? Я и по себе знаю: покуда наш брат одинокий мужчина не женится, порядочной жизни ему не узнать. Если бы не умер пастух Мадали, пошли ему аллах царствие небесное… я-то не желал ему смерти, но так уж вышло…

Если бы не умер пастух Мадали, то я, может быть, так и прожил бы на свете, не имея ни жены, ни детей. Разве есть в каком-нибудь доме в нуратинской степи девушка, которая ради Джаббаркула-бедняка расчесывала бы свои черные волосы, да проглядывала бы свои черные глаза, глядя на дорогу, не идет ли по ней Джаббаркул? Если и была такая девушка, то почему-то она не повстречалась мне до моих сорока лет. Я не забываю добра. Тысячекрат я прославляю аллаха за то, что мои мечты и надежды осуществились. Наконец, я женился, когда мне исполнилось сорок лет, и женой моей оказалась Айбадак. Как не благодарить аллаха за наше счастье, лишь бы не лишил он нас его. Не успели мы оглянуться, как у нас уже — четверо детей. Вот почему я считаю себя и богачом и баем. Додхудай ли богач и бай? Собаке не пожелаю его судьбы, лучше быть голодным, да с чистой совестью. Нет, я и моя семья — мы все счастливы. Черным хлебом, но сыты. Теперь осталось только одного желать — чтобы скорее появились внуки. Они будут говорить: «Дедушка, бабушка», а я их буду ласкать. Пусть они дергают меня за бороду, прижимаются щечками к моему лицу, гладят меня по щекам ладошками. Сладость жизни как раз в этом. Любое богатство, состоящее из денег и вещей, по сравнению с этим — ничто. Грош им цена.

Терпенье — красное золото. Довольство малым обходится дешево. Почему бы могла не понравиться Хатаму моя Кутлугой? Ведь человек сам по себе существо приятное, симпатичное. А тем более Кутлугой. Разве не таких девушек называют луноликими? Только бы встретились их глаза. Не наша вина, что мы бедны. Ведь и Хатам не богач. Говорят, должны подбираться ровня к ровне. А разве не ровня моей дочери Хатамджан?»

Кутлугой смотрела в приоткрытую дверь и не знала, как поступить. Сердце у нее усиленно колотилось. Отец велел выйти и приветствовать юношу. Но это ведь значит оказаться с ним лицом к лицу. В душе ей хотелось оказаться рядом с этим юношей, смотреть на него и разговаривать с ним, но все же она стеснялась. Девичья гордость говорила в ней. Как же так: незнакомый юноша, никогда не встречались они ни тайно, ни явно, ни разу не обмолвились ни одним словом. Отец простодушен, он думает, это так просто, но я ведь не мальчишка Султанмурад, я ведь — другое дело. Я ведь взрослая девушка. Разве он не подумает про меня: «Ну и не терпится ей, если сама первая выходит ко мне». Стыд, позор. А отец что-то задумал. Так просто он не позвал бы меня. Ведь говорят, что если есть невеста, то есть и капризы, а отец простак и не знает ничего этого. Проходя двором, Хатам увидел девушку за приоткрытой дверью, сказал ей: «Ассалом алейкум, сестричка Кутлугнисо», — и, не дожидаясь ответа, сразу поспешил к Джаббаркулу. От этой поспешности девушка сконфузилась в своем убежище. Она покраснела, как от досады, ее бросило в жар. Но тотчас она подумала: «Кто знает, может быть, он так торопится к моему отцу по важному делу».

Хатаму и в самом деле хотелось быстрее разгрузить осла.

«Как он заботится о моем отце, — думала между тем Кутлугой, — если бы мне досталась хотя бы часть его заботливости и любви… бывают же такие люди: делают добро другим и сами же наслаждаются этим. Оказывается, бог дал ему широкое и доброе сердце. Мой Хатамджан и добр и благодетелен, таким женихом, таким возлюбленным можно было бы гордиться. Этот юноша достоин любви…»

Даже думая про себя, Кутлугой краснела от своих мыслей, как если бы говорила вслух, а ее кто-нибудь подслушал. В смущении, стыдясь сама себя, она быстро прошла на террасу, села к ткацкому станку и стала торопливо работать.

Между тем, тетя Айбадак подошла к Хатаму и, здороваясь с ним, словно родная мать похлопала его по плечу.

— Ну как, прошла твоя голова? Видать, этот сумасшедший как следует огрел тебя палкой.

— Ничего, голова уже не болит. Как ваше здоровье, тетушка?

— Слава аллаху, пока не в земле, а на земле и то — слава аллаху.

Хатам впервые услышал это выражение: «Не в земле, а на земле» — и задумался над ним. Что хотела сказать этим тетушка Айбадак? Понятно, что живой человек ходит по земле, а покойника зарывают в землю, но не имеет ли выражение тетушки особого смысла. Мол, погляди на меня и решай сам: только с виду я живая или в действительности. Как видно, тетушка Айбадак зоркая, умная женщина и все понимает. Слово от слова отличается. Говорят в народе, что слову может быть тридцать две разных цены…

Айбадак жестом пригласила Хатама к угощению. Джаббаркул ввел дорогого гостя через узкую одностворчатую дверь в жилую комнату. Первое, что бросилось Хатаму в глаза — над абризом[60], около двери, два кувшина, большой и маленький, оба со сломанными носиками. Хатам потянулся было сам к кумгану[61], но старик проворно опередил его и, схватив кумган, стал наливать из него воду в маленький. Тут на пороге появился Султанмурад. Он попросил у отца кумган, желая лично услужить гостю. Джаббаркул, отдав кумган, уступил мальчику эту честь, сказав:

— Не надо расхолаживать стремления молодых услужить старшим.

Хатам умылся и вытерся поясным платком. После этого все перешли из нижней части жилья в почетную, верхнюю часть. Тут было пусто. Поверх соломы постлана латаная-перелатанная кошма, а также овчина. Сандал, обогревавший жилье зимой, еще не убран. Старик усадил юношу на почетное место возле сандала.

— Дай нам бог благоденствия и здоровья. — Провел по лицу в знак молитвы и обратился к гостю:

— Мы рады, что пришел к нам Хатамджан. Теперь не будет в нашем доме беды и горя.

Разостлали дастархан, положили на него две тонкие лепешки и немного урюка и джиды. Хозяин налил чай из чайника в пиалу, а потом обратно из пиалы в чайник, разломал лепешки, подал гостю в руки пиалу с чаем, заклепанную свинцом в нескольких местах и с обкрошенными краями.

— Бедное у нас угощение, да все свое, не стесняйся, сынок.

— Труд дехканина — драгоценный труд. И ничто не может сравниться с тем, что выращено своими руками, на своей земле.

— Объедки, летом выбрасываемые на помойку, зимой годятся в пищу. А то, что мы насушили летом, теперь наша основная еда. Если бы аллах не поселил нас, нуратинских рабов своих, в безводной, безжалостной пустыне, счастливее нас не было бы никого на земле. Земли без воды, все равно что тело без души. И земли без воды и тело без души мертвы, сынок. И посеявший и пасущий смотрят на небо, находясь в тяжелой зависимости от него. Земли тут вдоволь, было бы желание обработать ее и засеять. Но быть земледельцем в нуратинской степи, значит, каждый год рисковать, испытывать судьбу и счастье. Пашешь землю — надеешься, а что будет, не знаешь. В благословенный аллахом год соберешь урожай, а в тот год, когда аллах гневается, все труды пропадают напрасно. Погибают и затраченные тобой труды и затраченные на посев семена.

Хатам проговорил, чтобы взбодрить старика.

— Бог даст, весна в этом году будет благоприятной и лето выдастся хорошим, амбар ваш наполнится зерном и заживете вы, не зная забот.

— Даст бог, и мы на это надеемся. Когда за дело берется йигит, которому бог помогает совершать добрые поступки, всякий шаг его оборачивается благодеянием. Люди изумлены твоим поступком в мечети имама Хасана, имама Хусана. Если бы ты не загородил тогда своей грудью, а вернее своей головой Додхудая, он сейчас был бы уже покойником. По правде говоря, он и так уж живой мертвец. Ни божьего гнева, ни наказанья, наверное, не бывает хуже и страшнее, сынок. Говорят, он взял в служанки молоденькую сиротку. Говорят, что он при ее помощи и у нее на глазах отправляет даже свою нужду. Каково? А ты получил по голове из-за этого существа. Да пусть бы он сдох! Уж не знаю, чем он угодил аллаху, если спасся от смерти.

Сочувственные слова старика о Турсунташ разбередили сердечную рану Хатама… Он хотел было заговорить о девушке, но от какого-то стыдливого чувства замолчал.

Налив в пиалу чаю и передавая Хатаму, старик говорил:

— Вот так-то, сын мой. От Додхудая хорошего не жди. Жизнь твоя пропадет попусту. Будь проклята эта вечная нужда! Она и меня привязала к нему. Я хоть без веревки, а на привязи, сын мой… От этих разговоров нет пользы ни на грош. Угощайся. Джида полезна как лекарство. Говорят, она очень целебна, ешь же, угощайся.

— Спасибо, верные слова. Когда у детей корь, то поят их отваром джиды. Это, значит, она и вправду целебна.

— Кроме целебности она очень сытна. Не напрасно ее называют хлебной джидой.

Положив одну джиду в рот, Хатам стал ее сосать, отпил чаю из пиалы, задумался: «Хумор погибла во цвете лет. Джаббаркул — бедняк, Турсунташ несчастна. И везде — Додхудай! Мне надо скорее вернуть ему осла. Что там с Турсунташ? Поспешу же».

Хатам обратился к старику:

— Атаджан, успокоение души — семена наши готовы, теперь остается поскорее посеять их. Каковы ваши расчеты?

— Да какие могут быть расчеты, сын мой. Ведь у меня нет пары волов, чтобы я мог в мгновение ока вспахать землю. Поддерживает меня все та же животина, которую ты спас от смерти… Что поделать, с плачем и мольбами, царапая землю, думаю, справимся вместе с Султанмурадом…

— А что, если мы запряжем вместе с вашей животиной осла Додхудая и вспашем землю?

— О… Мед тебе на язык, что может быть лучше этого!

— Так и сделаем, атаджан! Время не терпит! Ночь светла, словно день, по пути я видел поля. Как раз впору пахать. Неужели за ночь не высеем полмешка пшеницы?

— Зачем такая спешка, сынок? Эту ночь погости у нас. Отдохни. И на рассвете, думаю, работа от нас не убежит.

— Пока колеблющийся колеблется, рискующий возводит дом, оказывается. Есть у вас плуг да борона?

— Есть, сынок, есть.

— Погрузим плуг и борону на двух ослов и сейчас же отправимся на пашню. Приходит старый человек — к угощению, приходит молодой человек — к работе. Скорее читайте молитву, благодарите аллаха.

Джаббаркул-ата невольно проговорил «Аминь!», а потом позвал: «Султанмурад, где ты? Собирайся быстрее, сынок. Кажется, плуг и борона наготове у тебя? Где они?»

Султанмурад никогда не заставлял отца что-нибудь повторять дважды. Он в один миг очутился под навесом, где лежали орудия пахоты. Айбадак удивилась, заметив суету на дворе, и спросила у мужа:

— Что случилось, что за беспокойство среди ночи?

— Это не мы, это мир такой беспокойный, — ответил Джаббаркул. — Оказывается, Хатам привез нам пшеницы на семена. Но ведь говорят же: не оставляй сегодняшних дел на завтра, да и время такое, что дорог каждый час. С весенним севом медлить нельзя.

Пока Султанмурад вытаскивал из-под навеса плуг и борону, Айбадак успела еще раз подумать про юношу: «Вот бы такого жениха нашей дочке. Да, этот юноша достоин мечты. Полюбился он моему старику, хоть бы полюбился и нашей дочери».

Кутлугой в это время все еще сидела за станком и ткала шалчу[62]. Но мысли ее тоже были заняты Хатамом. Она не знала, выйти ли ей во двор попрощаться с юношей. С одной стороны, ей очень хотелось выйти и, казалось ей, отец одобрил бы этот ее поступок, с другой стороны, — думала девушка, — это ведь совсем чужой нам йигит, а тем более мне. Ведь никогда мы не разговаривали друг с другом, не сближались, как же я к нему выйду? Но вдруг отец снова будет меня ругать, что не вышла, не попрощалась?

Кутлугой работала на станке проворнее, чем мать. Под ее ловкими руками равномерно подпрыгивал челнок и пряжа превращалась в полосатую синюю шалчу. Руки ее работали, но мысли были далеко от станка.

Странное чувство овладело ею. Так и хотелось ей увидеть Хатама. Вольно, свободно побыть с юношей этой лунной, и таинственно тихой ночью в просторах безлюдной степи, по душам…

Кутлугой днем и ночью, как бы состязаюсь с матерью, ткала шалчу. За месяц они обе успевали наткать шалчи три аршина длиной, полтора шириной. Они отдавали ее Джаббаркулу, он продавал материю и на вырученные деньги покупал шерсти. Немного денег от выручки он каждый раз оставлял на продукты. Взвалив и шерсть и продукты на осла, возвращался домой.

Дома шерсть раскладывали на овчине, трепали ее тонкими палками, размягчали, затем пряли, красили и тогда уж ткали. Раз в неделю они могли позволить себе горячую еду, в остальные дни перебивались кое-как на лепешках и чае. И все же радовались, что худо ли, бедно ли прожили еще один божий день.

Мигали в небе редкие-звезды, когда Джаббаркул, Хатам и Султанмурад, погрузив на ослов пшеницу, плуг и борону, отправились в поле. И вблизи и вдалеке слышался лай собак. Джаббаркул беззвучно шептал молитву: «Боже милостивый, пошли удачу всем людям на земле и мне, горемычному, тоже…»