И так же падал снег

1

Мы остановились на окраине поселка, позади деревянного особняка, похожего издали на старинный сундучок, и Черепаха, выключив зажигание, положил руки на баранку:

— Приихалы!

С минуту мы не выходили из кабины, разглядывая сквозь смотровое стекло островерхие крыши домов, припорошенные легким снежком, с трудом веря, что добрались до нового места дислокации и все страхи уже позади…

Старый, обшарпанный «ГАЗ-3а» еле тянул, и если бы не накатанное шоссе от Балатона до Капошвара, загорать бы нам на дороге или тащиться на буксире у попутного тягача. Но Микола Черепаха не отрывал руки от рычага коробки передач и словно толкал машину силой. Давно пора сдать ее на слом, перемонтировать рацию на новую машину, но очередь до нас еще не дошла.

— Всё, Микола! Будем разворачиваться.

— Тогда — хай живе кто с которою, я со своей Хведорою, — проговорил он и выбрался из кабины.

Радисты уже вытягивали из такелажного ящика трубчатые колена выносной антенны, раскладывали их по порядку, а Репнин трамбовал промерзлую землю каблуками сапог, готовя «пятачок» под основание мачты.

— Здесь, товарищ старшина? — спросил он для страховки.

— Здесь, — кивнул я, зная верный глаз старшего радиста, который уже рассчитал расстояние мачты от машины, чтоб соединительный провод не провисал и не натягивался струной…

Смонтировав мачту, хлопцы подняли ее над землей, придерживая с трех сторон оттяжками, и когда она выровнялась, я подал команду:

— Крепи!

На железных колышках, вбитых в землю, радисты замотали концы оттяжек — и выносная антенна стала похожа на блестящую стрелу, нацеленную в небо…

Репнин стянул брезент с приемопередатчика, установленного у передней стенки кузова, подключил питание и, как дятел в дупле, застучал радиотелеграфным ключом. Вся эта операция была давно нами отработана и заняла не более пяти минут, а мне, как начальнику рации, надо было еще позаботиться о постое и составить график дежурств.

— Ну что, хлопцы, будем размещаться?

— Побачьте, товарищ старшина, — подтолкнул меня локтем Черепаха. — Она усё стоит!

— Кто стоит?

— Да вон — на крыльце!

Я увидел в раскрытых дверях особняка женщину, которая с откровенным любопытством смотрела на нас.

— Ну-ка, Марат Ильич, узнай, не примет ли она на постой нашу команду?

— Есть узнать! — козырнул Уваров и, перешагивая через грядки, едва прикрытые снежком, направился прямо к особняку…

— Марат Ильич добьется! Он уж и по-мадьярски начал балакать, — сказал один из радистов, глядя вслед посыльному.

А, бывало, подсмеивались над ним: «Нерадивый!» Сколько ни натаскивали его в эфире, радиста-слухача из него не вышло. Хоть Уваров и закончил школу радиотелеграфистов, прошел у нас стажировку, но принимать на слух, с эфира, так и не научился: не хватило ни способностей, ни характера, чтоб проникнуть в этот «шестой океан», где никогда не бывает штиля. В разноголосице сигналов не мог он отыскать свои позывные, терял волну. Немного помучившись, мы махнули на него рукой: пусть идет в телефонисты.

— Задумчатый он какой-то, — докладывал о новичке старший радист Репнин.

— Задумчатый? — переспросил начальник связи. — Так куда ж его теперь?

— Может, на коммутатор?

— Не-ет, там задумчатые не пройдут! — сказал начальник связи и оставил его у нас посыльным.

Марат Ильич спал на такелажном ящике, чтобы в любое время дежурный радист мог поднять его и послать в штаб с радиограммой. И часто среди ночи его толкали в бок: «Подъем!»

Но Марат Ильич не спешил: старательно нанизывал на ремень подсумки, подпоясывался, тщательно расправлял складки гимнастерки, закидывал за спину карабин и, протерев кулаком глаза, осторожно сходил с лесенки. Шел не торопясь, и только когда скрывался из глаз, прибавлял шагу.

Бритоголовый, с тонкой шеей, которую воротничок гимнастерки не беспокоил ни с какой стороны, он ходил с напускной важностью, считая себя равноправным членом экипажа, и забавлял старослужащих. Видавшие виды солдаты, подогревая в нем ревнивое самолюбие, стали звать посыльного по имени и отчеству, а он не чувствовал в этом никакого подвоха.

Потешались над Уваровым до той поры, пока мы не пересекли границу.

Толпы людей останавливали нас на дорогах, забрасывали машину цветами, что-то горячо говорили, жестикулируя, стараясь, чтобы мы поняли их… Мы видели, что простые люди рады нам, воинам-освободителям, но понять до конца, что они говорили, не могли и только улыбались в ответ. А Марат Ильич на лету схватывал слова и фразы, как-то расшифровывал их и пускал в обиход. В Румынии он «заговорил» по-румынски, в Болгарии — по-болгарски, в Сербии — по-сербски, а мы только разводили руками: откуда это у него?..

Дотошный Репнин все пытал Марата Ильича, не кончил ли тот курсы военных переводчиков вместо школы радистов? Не перепутал ли пункт назначения?

Уваров пожимал плечами:

— Надо внимательно прислушиваться к чужому языку — и тогда все поймешь…

— И мы не глухие! — парировал старший радист. — Да вот не можем схватить ни одного слова… Что-то тут не так, парень.

Но вскоре привыкли к мысли, что должен же быть у человека какой-то талант. Если уж он больше ничего не может, так пусть хоть говорит на разных языках. Всё — дело! А для нас это находка…

И стал наш посыльный еще толмачом и квартирьером. Потешаться над ним перестали.

2

Мария Андич, как представил ее нам Марат Ильич, провела нас в просторную комнату, а потом распахнула дверь в спальню и жестом полновластной хозяйки предложила войти. Мы увидели высокие полированные кровати под белоснежными покрывалами, тахту у глухой стены, ночной светильник на тумбочке в виде игрушечного домика в два окна — и столпились у входа, не решаясь переступить порог этой обители, где все дышало забытым нами домашним уютом и чистотой.

— По-ожалте! — сказала Мария и выжидающе посмотрела на меня.

— Давайте, хлопцы, снимем сапоги и оставим их в прихожей, а?

— Ось це дило! — поддержал меня Черепаха, поглядывая украдкой на паркетный пол, где мы уже успели оставить заметные следы.

Постукивая каблуками, стали стягивать набрякшие от сырого снега сапоги, устанавливать их в ряд у входа.

Мария принесла пять пар шлепанцев и разложила их у порога.

— Хорошо? — спросила она.

— Спасибо! — ответил я, разглядывая тапочки, похожие на парусники, которые мы в детстве вырезали из коры и пускали по весенним канавам.

Были они разных расцветок — кому какой цвет по душе, и радисты стали примерять их на босу ногу.

— Виткиля таки гарны да малэни штучки? — подивился Черепаха, с трудом просовывая пальцы под коричневый ободок. — От Европа!..

— Ну ка-ак? — взяла его под локоть Мария.

— Гарна штука лисипед! — засмеялся Микола и зашагал на месте, высоко задирая ноги.

— Что такое «лисипед»? — спросила хозяйка.

Как бы ухватившись за руль, Черепаха изобразил велосипед и, басисто прогудев, двинулся вперед: «Ду-ду!..»

— О-о! — воскликнула Мария. — Понимай! Хо-орошо…

— А она трохи балакает по-нашему, — сказал Черепаха, когда мы вошли в комнату. — Шо будэ робыть наш Марат Ильич?

— Вот и хорошо, — сказал я. — Теперь запомните, где что лежит: все должно оставаться на своем месте!.. Не курить, не сорить. Соблюдать чистоту и порядок…

— Ясное дело! — заговорили радисты. — А спать на кроватях или на полу?

— Только на кроватях!

— Дотронуться до них страшно, — сказал Репнин. — Одеяло, как перина, и пуховая подушка…

— Разговорчики! — прервал я его. — А продукты хозяйке передали?

— Я ей все передал, — ответил Марат Ильич. — И она нам накрывает стол в смежной комнате…

Мария пригласила к столу: на газете грудой лежала картошка в мундире, рядом — брусок свиного сала и хлеб, нарезанный большими толстыми ломтями. Ни ножа, ни вилки…

— По-ожальте сю-уда!..

Радисты расселись по обе стороны стола и приступили было к еде, разбирая куски хлеба. Я уловил усмешку в глазах хозяйки и остановил ребят:

— Подождите, хлопцы!.. Ты, Марат Ильич, скажи ей, чтоб она накрыла стол как полагается. А завтра мы обойдемся без ее услуг — заработает наша кухня.

Марат Ильич наморщил лоб, но Мария все поняла и стала убирать со стола солдатский провиант, выданный нам старшиной роты еще под Балатоном.

Наступила какая-то неловкая тишина, в которой отчетливо слышались и шаги Марии Андич, и звяканье кухонной посуды за стеной.

— Зря вы это, товарищ старшина, — сказал насупившись Репнин. — Поели бы да на боковую. Время-то идет.

— Вы что, не понимаете?..

— Понимаем! — откликнулись радисты. — Но как бы хуже не было…

Не глядя на нас, Мария накрыла стол белоснежной скатертью и снова ушла на кухню.

— Тю-у! — присвистнул Черепаха и укоризненно посмотрел на меня. — Вы чуете, що она вытворяе?

— Ничего, Микола. Мы же — интеллигенция полка!

— Интеллигенция — это вон Марат Ильич, — заговорил наш тихоня Чуев и покраснел.

— А нам бы гроши да харчи хороши!.. — поддержал его Черепаха.

— Тихо, братья-славяне! Мы ж не лыком шиты. Подручные Геббельса здесь про нас черт-те что, наверное, наговорили.

— Полытика! — поднял палец Микола и быстро спрятал руку, когда Мария Андич вошла с подносом, на котором позолоченными ободками сверкали фарфоровые тарелки. Она стала сервировать стол на пять персон, раскладывая тарелки, вилки, ножи.

— Товарищ старшина, — зашептал Репнин, когда Мария снова удалилась на кухню. — Я забыл, как вилку держать…

Ребята прыснули, но тут же приутихли, заслышав шаги хозяйки.

— Это, — сказала Мария, снимая с подноса большое блюдо, — ка-артофэль по-рюски.

Под тонким слоем сметаны мы разглядели мелко нарезанный картофель, кружочки тушеной американской колбасы (наш НЗ) и три селедки…

Такого «картофеля по-русски» никто из нас не едал — и мы не знали, как приступиться к этому блюду, не нарушив этикета. А Мария стояла в дверях, следила за каждым нашим жестом…

— Марат Ильич, как будет по-венгерски «большое спасибо»?

— Кёсёнём сэпэн!

— А как сказать: «Всего хорошего»?

— Минден йот!

— Так вот, — обратился я к хозяйке. — За ужин — кёсёнём сэпэн! И — минден йот, госпожа Андич!

— Минден йот! — ответила она, улыбнувшись. — Спокоен ночь!

— Спокойной ночи! — хором ответили мы и облегченно вздохнули.

3

Я откинул пуховое одеяло к стене, вытер со лба пот и сел, свесив ноги с высокого ложа. Рядом, на тумбочке, стоял ночник: в «избушке» горели все окна, а ее фарфоровые стены излучали молочно-белый, какой-то задумчивый свет…

Было душно. У противоположной стены, на такой же кровати, маялся Репнин. Одеяло сползло на пол, подушка откинута в угол, а сам он разбросав руки, лежал на пружинном матрасе по диагонали и стонал.

Третья кровать была пуста: Марат Ильич, видимо, ушел на рацию, перебрался на свой такелажный ящик.

Тахту занял Чуев. Он лежал в одних трусах, отбросив пуховое одеяло к ногам. У тахты, поперек комнаты, на голом полу растянулся Черепаха. Он лежал, прижавшись виском к распластанным ладоням, и сладко посапывал…

Я встал, подобрал одеяло Репнина, положил его в кресло и подошел к Черепахе — предложить ему перебраться на кровать, которую оставил Марат Ильич.

Почувствовав рядом мое присутствие, Микола повернулся, лег на спину и открыл глаза.

— Що таке, товарищ старшина?

— Ты почему тут лежишь, Черепаха?

— Так я ж к тахте не приучен! — Микола поднялся, подтянув к подбородку колени. — И зараз пийду на рацию: щось у Короткова движок барахлит.

В спальне мы остались втроем. Репнин все вздыхал и крутился на высоком матрасе, как вьюн на горячей сковороде: наверно, видел дурной сон. Чуева не было слышно.

Отбросив подушку, я снова лег в кровать и, закинув за голову руки, стал смотреть в потолок. Ни одной трещинки не было на нем — не за что зацепиться глазу, — и только матовый свет широкой волной катился по этому ровному полю, напоминая заснеженную степь, по которой бежала легкая поземка…

На рации заработал движок. Я прислушался — никаких перебоев в моторе. Схитрил Микола: наверно, завалится спать в кабине, как бывало на коротких стоянках…

Движок утих, я услышал шаги, а через минуту — приглушенные голоса, кажется, Марата Ильича и Черепахи. Связисты подошли к крыльцу, присели на ступеньку.

«Может, мне подменить Короткова и самому сесть за ключ? Ведь все равно не уснешь, только измучишься — и днем будешь ходить как вареный. А после смены сработает рефлекс и тогда — хоть на пуху, хоть на гвоздях…»

Я встал, надел гимнастерку, натянул галифе, на цыпочках вышел в вестибюль и, чиркнув зажигалкой, стал отыскивать свои сапоги под вешалкой.

— Вы куда? — услышал я голос старшего радиста.

— Ты чего вскочил, Репнин? — удивился я, увидев его полуголым в дверях.

— Моя смена, товарищ старшина.

— Как твоя? Ты же начинал…

— Я проработал всего два часа, а потом сидел Чуев. Мне подменять Короткова.

— Разве?

Я стал припоминать график дежурных радистов, составленный накануне, и понял, что Репнин прав: он только наладил связь с батальонами и передал ключ Чуеву. А уж своего дежурства он не уступит даже мне. Его хлебом не корми — дай поработать на рации.

Забавно на него смотреть, когда он передает радиограммы. Склонив голову набок и облизывая губы, Репнин с каким-то упоением отбивает на ключе знаки Морзе, весь уходит в эфир — и его бери тут хоть голыми руками. Он напоминал мне птицу, которая поет, закрыв глаза, забыв обо всем на свете. У рации Репнин преображался до неузнаваемости, а в обыденной солдатской жизни был настоящий «репей», оправдывая свою фамилию.

— Ладно, собирайся, — сказал я и, накинув шинель, вышел на крыльцо…

На юго-западе, над четкими силуэтами островерхих крыш, играли багровые сполохи, но грома не было слышно — далеко откатилась от нас «гроза».

Вышел Репнин, с минуту постоял, привыкая к темноте, и быстрым шагом направился к нашей машине, что вырисовывалась на пустыре всеми своими контурами, напоминая вместе с мачтой старый баркас.

— Мабудь, и хозяйка не спит? — задумчиво протянул Черепаха.

— Она и не ложилась, — сказал Марат Ильич. — В ее комнате свет.

— Все не спят в эту ночь, один только Чуев…

— Шутите, товарищ старшина? — обиженно заговорил наш тихоня, показываясь в дверях. — Все бока отлежал… на мягком.

4

Репнин сидел на высокой кровати и, прищуривая левый глаз, ехидно говорил:

— Пять суток здесь стоим, товарищ старшина, привыкаем к мягким перинам, шлепаем в заграничных тапочках. Так можно и расслабиться.

— А ты зарядку делай, Репнин!

— Да я не о том! — досадливо махнул он рукой. — Бывало, мягче ладони ничего не было, а теперь на пуху валяемся, разнежились. Что дальше-то будет?..

«Этот репей всегда найдет в собеседнике уязвимое место, — подумал я, — и не отступится, пока не разрядит всю обойму своих колючек». — И прикрылся от него надежным щитом:

— Слышал, наши войска пробили брешь в немецкой обороне и ринулись в прорыв?

Репнин перестал целиться и заморгал глазами.

— Так что скоро будет тебе работа: только успевай сворачивать и разворачивать рацию! И не раздуешь уголька, чтоб согреть руки… Будешь потом вспоминать эти мягкие постели! Не часто мы живем в особняках, Репнин…

Репнин стал быстро натягивать на себя гимнастерку, галифе — собирался словно по тревоге.

— Куда это ты заторопился? — усмехнулся я.

— А надо уточнить насчет прорыва! — снова прищурился он, не сдавая до конца своих позиций.

— Давай, давай, проверяй! — радовался я, что так легко отделался от него.

Но старший радист сумел-таки всадить в меня свою колючку — и я стал приглядываться к своим хлопцам.

Первым, как мне показалось, «расслабился» Микола Черепаха.

Наша хозяйка содержала небольшой магазин продуктовых товаров, вход в который был с улицы, и я как-то заглянул в него. Она стояла за прилавком, предлагая грецкие орехи двум нашим связисткам. Они, видимо, только что получили деньги и решили полакомиться.

— Здравия желаем, товарищ старшина! — поприветствовали они меня и спросили: — Не знаете, хорошие у нее орехи?

Я пожал плечами:

— Попробуйте!

Одна из них взяла орех с чаши весов и начала колотить по нему кулаком.

— Та разве ж так? — услышал я вдруг голос Черепахи и увидел, что он выходит из-за конторки, которая стояла отдельно от прилавка.

— Микола?! Ты что здесь делаешь?

— Та пришел трошки подмогнуть Марии. Безмужня жинка — як хворостинка!

— То есть как «подмогнуть»? В каком смысле?

— Та я ей принес мабудь три ящика орехов со склада — и усё! Что ж тут такого, товарищ старшина?

Всю эту сцену наблюдали и связистки, и я вдруг распалился:

— А ну-ка марш на рацию! — приказал я Черепахе.

— А вы что разгуливаете средь бела дня? — напустился я на девчат. — Делать вам нечего? Или война уже кончилась?..

— Товарищ старшина, мы ж с дежурства, забежали вот на минутку… — Девчата взяли два кулька с орехами и почти на цыпочках вышли из магазина.

Мария Андич улыбалась, а я спросил, указывая на стеллажи, уставленные винами самых различных марок:

— Это все продается?

— Это бутафория! — покачала она головой. — Но… можно вам…

— Нет-нет! — проговорил я, смутившись. — Просто очень красивые этикетки, — и быстро откланялся…

Вечером стали поступать «молнии» — и Марат Ильич только успевал относить их на расшифровку, протоптав себе прямую стежку через заброшенные огороды к узенькой улочке, которая выводила его на главную, где размещался штаб полка.

Радиограммы-«молнии» просто так не передаются, и я, сидя рядом с дежурным радистом в машине, ждал телефонного звонка от начальника связи: наверняка будем сворачиваться. И дождался. Вечером начсвязи позвонил, предупредив нас о возможной передислокации…

— Черепаха, прогревай мотор! — приказал я водителю.

— Вже, товарищ старшина?

— Да нет, на всякий случай. А то пока гром не грянет, ты не перекрестишься!..

В ответ на «молнии» дежурный радист передал центральной рации несколько коротких радиограмм и получил в ответ «ас» («жди»).

Я наказал Черепахе, чтоб он слил воду из радиатора, как только проверит мотор…

Где-то погромыхивало. На островерхие крыши домов наседали тучи, светились два-три огонька — и уже обрывалась та нить, которая связывала нас с этим тихим венгерским городком, с обжитым домом Марии Андич, с этим нечаянным уютом…

Ощущение тревоги передается всем — и радисты начали укладывать в вещевые мешки свои нехитрые солдатские принадлежности (котелок с крышкой, ложку, бритву, полотенце, бумагу, карандаши, книги) и относить вещмешки на рацию, в машину, чтоб — при случае — все уже было на месте…

— Товарищ старшина, — подозвал меня Черепаха, приоткрыв дверь в спальню.

— Что тебе? — вышел я в прихожую.

— Вас приглашает Мария.

— Зачем?

— Ходите за мной, я вас проведу! — схватив меня за руку, проговорил он.

— Что еще за новость!..

Мы прошли небольшой коридорчик. Черепаха распахнул дверь, и я увидел знакомую конторку с откладным столиком, на котором красовалась бутылка какого то вина.

— По-ожальте! — сказала Мария, неожиданно появившись за моей спиной. — Пожальте! — повторила она и, пройдя вперед, достала из конторки три маленьких рюмочки. Разлив вино, подала нам.

Мягкий свет настенного бра падал на столик конторки. Я поднес свою рюмку к свету, разглядывая темно-зеленую жидкость: цвет вина мне показался необычным.

Мария быстро опрокинула свою рюмку в рот и выдохнула:

— Видить?

Выпил и я.

— Ликер?

— Да, да, ликэор! — подтвердила Мария. — Хорошо?

— Удивительный! — сказал я. — Большое спасибо! — и поставил рюмку на столик.

— Ще по одной, — предложил Черепаха. — Це ж — капля у море!

— Нам надо с тобой идти, — сказал я, чтоб как-то поделикатнее выманить отсюда Черепаху. — Слышишь?

— Чи така у начальства кварта? — разглядывал свою рюмочку Микола и словно не слышал меня.

— В общем, я жду тебя на рации!..

— Та зараз же приду! Я ж бдительный, товарищ старшина, — ответил Черепаха, давая понять, что раскусил мой маневр.

— Благодарю вас! — поклонился я Марии и ушел.

5

Утром поступил приказ сворачиваться.

Радисты повалили наземь высокую мачту, разобрали ее по коленцам, уложили в такелажный ящик. Репнин накрыл приемопередатчик брезентом, чтоб уберечь рацию от дорожной пыли. Все уже расселись по местам в кабине радиостанции, и только отсутствовал Черепаха, который должен был сделать последний аккорд — вывести машину с пустыря и пригнать ее к штабу полка.

— Да что он там возится?.. Ну-ка, Марат Ильич, сбегай за ним! — приказал я посыльному.

— Черепаха — она и есть черепаха! — проворчал Репнин, не усидевший в кабине и готовый сам бежать за водителем.

Через две минуты посыльный вернулся и, пряча глаза, доложил:

— Сейчас явится… Мария там плачет…

— Что-нибудь случилось? А ну-ка досказывай!

— Да нет, ничего не случилось, — сказал он и отвернулся.

— Не случилось, так бы не плакала, — проговорил Репнин. — Может, кто безделушку какую с собой прихватил — на память? Пастушка какого или фарфоровую собачку?.. Грош ей цена, а им тут все дорого.

— Да что вы, товарищ сержант! — запротестовали радисты. — Да за кого вы нас принимаете?

— Это отпадает! — сказал я, строго посмотрев на Репнина: «Везде он лезет со своими колючками, вот человек!»

За все дни, что мы стояли у Марии Андич, не было никакого ЧП. Радисты строго исполняли мой наказ соблюдать чистоту и порядок. Даже переусердствовали в этом, убираясь в комнатах по три раза в день… Да и с самой хозяйкой у нас установились хорошие «дипломатические» отношения. Так что грех на нас обижаться.

— Говори, Марат Ильич, в чем дело?

— Наверно, она плачет оттого, что мы уезжаем, — сказал он, хитро улыбнувшись.

— Ясно! — подхватил Репнин. — Мы вон как с ней церемонились. Чуть ли не по одной половице ходили. Другие небось не будут с ней цацкаться! Вот она и боится…

— Нехай будэ так! — сказал Черепаха, подходя к нам с каким-то угрюмым видом.

— По местам! — скомандовал я. — Микола, заводи машину!

Черепаха вытащил из-под сиденья заводную ручку, а я сел на место шофера, чтобы нажать на педаль — помочь водителю завести мотор.

Микола не сразу попал заводной ручкой в гнездо — заскрежетал железом, что-то буркнул про себя. Потом вставил ручку в гнездо, с силой рванул ее — на полоборота, но мотор не завелся.

— Ведь недавно ты его прогревал? В чем дело? — крикнул я из кабины.

— Зараз, товарищ старшина! — ответил Черепаха, не глядя на меня, и принялся крутить ручку изо всей мочи.

В дверях дома появилась Мария Андич. Она была в одном платье без рукавов, забыв набросить на себя пальто…

Мотор взревел — я вздрогнул от неожиданности, нажал на педаль, прибавляя газу, и боковым зрением увидел, как Мария Андич сбежала с крыльца и остановилась, прижав обнаженные руки к груди.

Я перебрался на свое место. Черепаха сел за руль, включил первую скорость. Машина вздрогнула, колеса пробуксовали на месте, потом, за что-то уцепившись, вытолкнули нас вперед. Черепаха развернул ее левым бортом к особняку и, открыв дверцу, на тихом ходу повел мимо дома. Переваливаясь с боку на бок, мы выбирались на дорогу, а Микола правил, не сводя глаз с Марии Андич, которая все стояла у крыльца, скрестив на груди руки, и глядела нам вслед…

— Вот и усё, товарищ старшина! — сказал Микола Черепаха, захлопнув дверцу, и стал выводить машину на широкий тракт, где выстраивалась автоколонна полка.

Я ни о чем не стал его расспрашивать и глядел на дорогу, уже исполосованную колесами наших боевых машин…